Текст книги "Графиня Салисбюри"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Александр Дюма
Графиня Салисбюри

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

25 сентября 1338 года, без четверти пять часов пополудни, бальная зала Вестминстерского дворца была освещена только четырьмя факелами, поставленными в железные ручки, которые были укреплены в стены по углам залы; неопределенный и дрожащий свет едва мог разгонять мрак сумерек, рано наступающих в это время года. Однако, свет этот был достаточен для того, чтобы служители дворца могли приготавливать ужин; длинный стол в три разные высоты был уже поставлен, и они спешили в этом полумраке разместить на нем самые лучшие вина и затейливые блюда того времени; каждая высота стола означала места особ, соответствующих их званию и происхождению. Когда все было готово, главный дворецкий вошел в залу из боковой двери, обошел медленно кругом стола и, уверясь, что каждая вещь была на своем месте, обратился к лакею, стоявшему у главных дверей и ожидавшему его приказаний, медленно, как человек, понимающий важность своих обязанностей, сказал ему: «Все в порядке, можешь подавать знак к столу»[1]1
  Подавали знак к столу для того, чтобы все особы, не садясь за стол, имели возможность, по тогдашнему обычаю, умыть руки.


[Закрыть].

Лакей, взяв маленький рожок из слоновой кости, висевший на перевязи у него через плечо, подал знак тремя продолжительными звуками; в ту минуту двери отворились, пятьдесят слуг с зажженными факелами в руках вошли попарно и, разделясь, стали по длине обеих противоположных стен залы; за ними вошли пятьдесят пажей, из которых каждый нес серебряный рукомойник с лоханью; наконец, за ними два герольда, которые, став по обе стороны дверей, отдернули богатый занавес, украшенный гербами, и громко провозгласили: «Его величество король и ее величество королева Англии».

В эту минуту показался в дверях король Эдуард III под руку с Филиппою Ганаусскою, своею супругою, за ним следовали кавалеры и дамы, цвет английской аристократии, – они составляли их двор, двор, который в то время был самый блистательный в свете, по знатности происхождения, храбрости и красоте особ, его составляющих. На пороге залы король и королева, разделясь, пошли по обеим сторонам стола во всю длину его и, достигнув оконечности, заняли самые возвышенные, приготовленные для них места. Все придворные следовали их примеру и, разделяясь, по мере того, как входили в залу, занимали каждый свое место. Потом, обратясь к своему пажу, каждый из них умыл руки из серебряных рукомойников, без исключения, как кавалеры, так и дамы. По окончании этой подготовительной церемонии, все сели; пажи, поставив в шкафы, находящиеся по обеим стенам залы, рукомойники, стали подле господ своих для исполнения их приказаний.

Эдуард находился в такой задумчивости, что при втором только блюде заметил, что по левую его сторону одно место осталось незанятым и что недоставало одного собеседника на королевском пиру его. Медленно, не говоря ни слова, окинул взором всех присутствующих, богатые одежды которых, украшенные золотом и драгоценными каменьями при освещении пятидесяти факелов, блестели чудными огнями; взгляд короля остановился с невыразимо страстным выражением на молодой и прекрасной Алиссе Гранфтон, сидевшей между отцом своим, графом Дерби, и женихом Петром Монтегю, который в награду за отличные заслуги только лишь получил от короля графство Салисбюри, и потом Эдуард опять взглянул с удивлением на пустое место, сесть на которое почел бы за величайшее счастье всякий из присутствующих, но которое, однако, осталось незанятым. Этот случай, казалось, прервал нить мечтаний Эдуарда, потому что он вопрошающим взором окинул опять все собрание, но никто не отвечал ему. После чего, чтобы получить объяснение своему недоразумению, он обратился с вопросом к молодому знатного происхождения Ганаузскому дворянину, прислуживающему королеве:

– Не можете ли вы, Готье-Мони, объяснить, что за важное дело лишает нас сегодня присутствия нашего гостя и брата графа Роберта д’Артуа? Не попал ли он опять в милость нашего дяди, короля Франции Филиппа? А поэтому, может быть, поспешив оставить Англию, забыл даже и проститься с нами.

– Не думаю, ваше величество, – отвечал Готье-Мони, – чтобы его высочество, граф Роберт мог так скоро забыть, с каким великодушием король Эдуард дал ему убежище, в котором из опасения гнева короля Филиппа отказали ему граф Овернский и Фландрский.

– Я исполнил только мою обязанность, Готье; граф Роберт королевской крови и происходит от короля Людовика VIII, следовательно, это был долг мой. Впрочем, мне легче было дать ему убежище, нежели тем владетелям, о которых вы говорите, потому что, благодарение Богу, Англию труднее покорить, нежели горы Оверни и болота Фландрии; мы можем неустрашимо смотреть на гнев верховного властителя нашего, короля Филиппа. Но как бы то ни было, я все же желаю знать, что сделалось с нашим гостем. Не знаете ли вы, Салисбюри, чего о нем?

– Никак нет, ваше величество, – отвечал граф, – я не могу удовлетворительно отвечать на вопрос ваш; с некоторого времени глаза мои ослеплены блеском красоты одного лица, слух мой прельщен приятностью одного голоса, и это до того, что граф Роберт, несмотря на то, что он внук короля, мог бы пройти мимо меня, сказать, куда он отправляется, но я, вероятно, не приметил бы и не запомнил бы слов его. Но позвольте, ваше величество, кажется, этот молодой человек, который подле меня, хочет сказать мне что-то, относящееся к графу.

В самом деле, Гильом Монтегю, племянник Салисбюри, за которым он стоял, нагнулся и сказал ему на ухо несколько слов.

– Ну, что? – спросил король.

– Я не ошибся, ваше величество, – продолжал Салисбюри, – Гильом встретил его сегодня утром.

– Где? – спросил король, обращаясь к молодому человеку.

– На берегах Темзы, ваше величество, – он спускался к Гринвичу и, без сомнения, отправлялся на охоту, потому что на руке у него был прекраснейший сокол.

– В котором часу это было? – спросил король.

– Около трех часов, ваше величество.

– А вы что делали так рано на берегах Темзы? – спросила очаровательно-приятным голосом прекрасная Алисса.

– Мечтал, – отвечал, вздыхая, молодой человек.

– Да, да, – сказал смеясь Салисбюри, – кажется, Гильом не очень счастлив в сердечных делах своих, потому что с некоторого времени я замечаю в нем все признаки безнадежной страсти.

– Дядюшка!.. – сказал краснея молодой человек.

– В самом деле?.. – спросила с простосердечным любопытством Алисса, – ежели это справедливо, то я желала бы быть вашей поверенной.

– Не смейтесь, но пожалейте меня, – сказал тихим голосом Гильом, сделавши шаг назад и закрыв рукою глаза, из которых выкатились две крупные слезы, повисшие на его ресницах.

– Бедняжка! – сказала Алисса, обращаясь к Салисбюри, – мне кажется, вы не шутите.

– Нисколько, – отвечал Салисбюри с важностью, – но Гильом удивительно скрытен, и я уверен, что вы, даже сделавшись его теткою, не скоро узнаете его тайну.

Алисса покраснела в свою очередь.

– Теперь понятно, – сказал король, – охота увлекла графа за Гринвич, и поэтому нельзя надеяться, что мы его увидим раньше завтрашнего утра.

– Мне кажется, что ваше величество ошибается, – сказал граф Иоанн Гейнау, – потому что мне слышится его голос в ближайшей зале, и это убеждает меня, что граф уже возвратился.

– Я буду очень ему рад, – отвечал король.

И в эту минуту обе двери в залу отворились, и граф Роберт, пышно одетый, вошел в залу, в сопровождении двух музыкантов, играющих на цитрах, за которыми шли две молодые благородные девицы, несущие на серебряном блюде жареную цаплю, которая для того только, чтобы легче было узнать ее, была так приготовлена, что длинный нос ее и безобразные ноги оставались в целости; потом за двумя девушками шел, прыгая и кривляясь, графский шут, который в такт музыкантам бил рукой в маленький барабан.

Роберт д’Артуа обошел около стола, в сопровождении странной своей свиты, и остановясь подле короля, смотревшего на него с удивлением, дал знак девицам, чтобы поставили блюдо с цаплей против него.

Эдуард поспешно встал и, оборотясь к Роберту д’Артуа, бросил на него гневный взгляд; но заметив, что граф не смутился, сказал дрожащим голосом:

– Что это значит, дорогой гость наш? Разве во Франции платят за гостеприимство насмешкой? Разве гадкая цапля, мясо которой презирают мои соколы и собаки, может быть дичью, достойною подавать на наш королевский стол?

– Мне сегодня пришло в голову, ваше величество, в то время, когда сокол мой бросился на эту птицу, что цапля трусливее всех животных; она боится своей тени, и если ей случится видеть ее впереди себя, то кричит так, как будто ей угрожает смерть; я подумал это и решился трусливейшую птицу поднести королю.

Эдуард схватился рукою за кинжал.

– А самый трусливейший из королей, – продолжал Роберт, как будто не замечая этого движения, – неоспоримо Эдуард, король Англии, который, будучи наследником по матери своей Изабелле, Французского королевства, не имеет мужества отнять его, похищенное у него Филиппом Валуа.

Ужасное молчание последовало за этими словами. Все встали со своих мест и, зная вспыльчивость короля, устремили взоры на этих двух людей, из которых один осмелился сделать другому такое смертельное оскорбление. Однако все ошиблись. Лицо Эдуарда приняло важное, спокойное выражение; он покачал головою, как будто для того, чтобы стряхнуть смущение с чела своего; потом положил тихо руку на плечо Роберта и сказал ему кротким голосом:

– Ты прав, Роберт… я забыл, что я внук Карла IV, короля Франции; ты мне напомнил это, благодарю тебя; и хотя причина, побуждающая тебя к этому, происходит от ненависти твоей к Филиппу, который изгнал тебя, а не от признательности ко мне, который тебя принял, но все-таки я тебе за это обязан; потому что благодаря тебе вспомнил, что я настоящий король Франции, будь покоен, я этого не забуду; и в доказательство истины слов моих, выслушай обет, который я произнесу. Садитесь, господа, и выслушайте.

Все повиновались; только двое не сели – Эдуард и Роберт.

Тогда король поднял правую руку и сказал:

– Клянусь мясом этой малодушной и трусливой птицы, которая стоит передо мною и которая есть самая малодушная и трусливая из всех птиц, что раньше шести месяцев, я с моей армией буду во Франции, проникнув в нее через Гейнау, Гиен, или Нормандию; клянусь победить короля Филиппа везде, где только его встречу, хотя бы войска его были в десять раз многочисленнее моих. Клянусь, наконец, ранее шести лет стать лагерем в виду церкви Сент-Дени, в которой похоронен мой предок; клянусь в этом, невзирая на присягу мою в подданстве королю Филиппу, к которой меня ребенком еще принудили в Амьене. А! Граф Роберт, ты желаешь войны; итак! Обещаю тебе, что ни Ахиллес, ни Парис, ни Гектор, ни Александр Македонский, завоевавший столько государств, – ни один из них не оставил на пути своем столько опустошений, сколько оставлю я во Франции, разве только Всевышнему угодно будет прекратить жизнь мою, воспрепятствовать исполнению моего обета. Я кончил. Теперь прикажите, граф, снять цаплю и садитесь подле меня.

– Нет, ваше величество, – отвечал Роберт, – еще необходимо, чтобы цапля была обнесена вокруг стола, – может быть, кто-нибудь из благородных рыцарей вменит себе в честь присоединить и свой обет к клятве короля.

При этих словах он дал знак двум девицам взять блюдо с цаплей и пошел, в сопровождении своей свиты играющих музыкантов, к которым присоединились голоса девиц, певших песнь Гильберта Берневильского; дойдя до графа Салисбюри, который сидел, как сказано выше, возле прекрасной Алиссы Гранфтон, Роберт остановился, блюдо с цаплей было поставлено против него.

– Прекрасный рыцарь, – сказал Роберт, – вы слышали слова короля Эдуарда, во имя Христа Царя небесного заклинаю вас произнести обет над нашей цаплей.

– Вы хорошо сделали, – сказал Салисбюри, – что закляли меня именем Христа Спасителя; я осмелюсь умолять мою милую соседку, в которой в одно время соединяются и благородная гордость, и красота, и добродетель, и ум, которую вполне можно почесть небожительницей, положить свой пальчик на глаза мои.

– Признаюсь, – сказала нежно Алисса, – дама, которая пользуется до такой степени уважением своего рыцаря, не должна огорчить его отказом. Вы просили, граф, один из моих пальцев, но я буду так щедра к вам, что дам всю мою руку.

Салисбюри схватил с восхищением и поцеловал несколько раз хорошенькую ручку, закрыл ею совершенно свой правый глаз. Алисса улыбалась, не понимая ничего, что он хотел этим объяснить. Салисбюри, заметив это, спросил:

– Как вы думаете, вижу ли я этим глазом?

– Конечно, нет, – отвечала она.

– Итак, – продолжал Салисбюри, – клянусь не открывать этот глаз мой до тех пор, пока не в состоянии буду увидеть им Францию; клянусь, что ничто на свете не принудит меня взглянуть им раньше того часа, как стану лицом к лицу с неприятелем. Обет мой произнесен, – что будет, то будет. Теперь ваша очередь, неужели вы ничего пе скажете?

– Напротив, граф, – отвечала Алисса покраснев, – я тоже клянусь, что в день возвращения вашего из Франции в Лондон я отдам вам мое сердце, с той же искренностью, как дала сегодня руку, и в залог исполнения моего обещания вот вам мой шарф, да будет он облегчением к совершению вашего обета.

Салисбюри преклонил колено, Алисса опоясала его шарфом при рукоплескании всех присутствующих. Тогда Роберт велел опять взять блюдо с цаплей и в сопровождении музыкантов и скомороха пошел к месту Иоанна Гейнау.

– Благородный господин Бомон, – сказал Роберт д’Артуа, – как дядя короля Англии и как один из самых храбрейших христианских рыцарей, не угодно ли вам произнести обет над моей цаплей – совершить какой-нибудь важный подвиг против королевства Франции?

– Охотно, – отвечал Иоанн Гейнау, – потому что я такой же изгнанник, как и вы, – изгнанник за то, что помог королеве Изабелле покорить Англию. Итак, я клянусь, ежели королю угодно только будет принять меня квартермейстером и идти через мое графство Гейнау, провести его армию во Францию, чего, впрочем, ни для кого другого в свете не сделал бы, кроме него. Но если сверх чаяния мой истинный властитель, король Франции, возвратит меня из моего изгнания, то я прошу племянника моего Эдуарда возвратить мне мое слово, которое я ту же минуту буду просить у него обратно.

– Это справедливо, – сказал Эдуард, – я соглашаюсь, потому что по душе и сердцу вы более Француз, нежели Англичанин. Клянитесь же смело; ибо я клянусь моей короной в таком случае возвратить вам ваше обещание Граф Роберт, велите поднести цаплю к Готье-Мони.

– Нет, ваше величество, позвольте, – сказал молодой человек, – двух обетов исполнить сразу невозможно, а вам известно, что я уже произнес один, это – отомстить за смерть отца моего, который умерщвлен в Гвиенне, найти его могилу, чтобы на ней убить его убийцу. Но будьте покойны, ваше величество, расчет мой с королем Франции будет достаточен.

– Мы вам верим, – сказал король, – и ваше обещание для нас столько же достаточно, как и клятва.

В продолжении этого разговора Роберт д’Артуа, приблизившись к королеве, приказал блюдо с цаплей поставить против нее и, преклонив колено, в молчании ожидал, что она скажет. Королева, обратясь со смехом к нему, сказала:

– Граф, чего вы хотите от меня? Вы знаете, что женщина не может произвольно произносить клятвы, она в зависимости от мужа. Да будет стыдно той, которая в подобных обстоятельствах забудет свои обязанности до такой степени, что без позволения своего повелителя решится на что-нибудь.

– Произносите смело обет ваш, Филиппа, – сказал Эдуард, – клянусь вам, что с моей стороны вы найдете всегда помощь, но не сопротивление в исполнении его.

– Итак, – сказала королева, – я еще не говорила вам, что я беременна, потому что до сих пор сама сомневалась в этом, но в эту минуту я чувствую, что младенец во мне шевелится. И поэтому слушайте меня, – по данному вам мне позволению, я клянусь Спасителем Иисусом и Пресвятой Девой Марией, что я не освобожусь от бремени нигде, кроме как во Франции; и если у вас не достанет мужества способствовать исполнению этого моего обета, то клянусь в минуту моего разрешения лишить себя жизни, для того, чтобы от исполнения этой клятвы зависела жизнь моего младенца и спасение души моей. А вы, ваше величество, кажется, не так много имеете наследников, чтобы рисковать жизнью жены вашей и вашего ребенка.

– Теперь никто не должен произносить более ни одного слова, – сказал Эдуард в смущении, – и так уже довольно клятв, да простит нас Всевышний за них!..

– Ничего, – сказал Роберт д’Артуа вставая, – я надеюсь: благодаря моей цапле, теперь совершилось столько обетов, что король Филипп должен будет раскаиваться вечно, что изгнал меня из Франции.

В эту минуту дверь в залу отворилась, и герольд, приблизившись к Эдуарду, известил его о приезде посланного из Фландрии от Иакова Дартевеля.

Глава II

Эдуард задумался; потом, обратясь с улыбкой к присутствующим, сказал:

– Господа, вот еще союзник, соединяющийся с нами, кажется, я бросил семена вовремя, и в хорошую землю, потому что замысел мой начинает расцветать в самое настоящее время, и я теперь смело могу предсказать, с какой стороны мы вступим во Францию. Граф Бомон, я назначаю вас нашим маршалом.

– Любезный племянник и. король, – сказал граф, – вы лучше бы сделали, если бы предоставили самым благородным рыцарям избрать себе вождя; каждый из них опасен для врага по желанию соблюсти свои выгоды, в поддержании войны между державными особами. А когда дворянство и короли сражаются вместе, то народу достается добыча, а волкам мертвые тела. И к тому же, разве презренные фламандцы не успели во время наших смут свергнуть с себя власть нашу? И теперь управляются сами, как будто Фландрия машина, которой можно управлять так же, как суконной фабрикой или пивоварней.

– Почтенный дядюшка, – возразил улыбаясь Эдуард, – по соседству с Фландрией вы принимаете слишком сильное участие в этом вопросе, чтобы основать на мнении вашем наше решение насчет добрых жителей Йорка, Брюга и Ганда; и если они, воспользовавшись смутами, свергли с себя власть вашу, то разве вы, в свою очередь, не воспользовались этими обстоятельствами, чтобы свергнуть с себя владычество империи, и не настроили себе замков, которые они предали огню? Что ставит, если я и не ошибаюсь, вас в такое же положение против Людовика V, короля Баварского, и Фридерика III, в каком находятся жители Фландрии против Людовика Кресси. Поверьте мне, граф Бомон, не берите сторону человека, действующего по внушению какого-нибудь аббата Везелая, который, не понимая сам ничего в управлении, думает только обогатиться за счет народа. Вы, верно, помните ту нравоучительную пьесу, игранную при нас, лет десять тому назад, труппой актеров в Честере? Впрочем, не думаю, – кажется, в это время вы находились во Фландрии, где присутствие ваше было необходимо, по ссорам, происшедшим между ганаузцами и англичанами в самом Йорке; итак, эта пьеса, хотя мне было тогда только пятнадцать лет, но она послужила мне поучением, которого я никогда не забуду. Хотите, я вам расскажу?

Все с любопытством обратились к Эдуарду, который начал следующими словами:

– Бедные люди, муж и жена, низкого происхождения, были совершенно разорены сборщиками податей, потому что не в состоянии были уплатить их, и сидевши на пустом сундуке, единственной собственности, которую им оставили, плакали о несчастном своем положении, как вдруг явились опять приставы отнять у них и эту последнюю ничтожную их принадлежность; но лишь только нагнулись, чтобы поднять сундук, как вдруг крышка его открылась и из него вылетели три злые духа, которые, схватив приставов, улетели с ними вместе. Это до того врезалось мне в память, что и теперь я обвиняю всегда тех, кто, отняв у своих подданных все их имущество, добирается еще и до пустых сундуков. Скажите посланному нашего друга Иакова Дартевеля, – сказал король, обращаясь к герольду, ожидавшему его ответа, – что мы примем его завтра в полдень. Что же касается до вас, любезный дядюшка, граф Гейнау и любезный брат, граф Роберт д’Артуа, я прошу вас быть готовыми сопровождать меня, через полчаса, в предполагаемом мною путешествии, на расстоянии от Лондона милях в четырнадцати, которое я думаю предпринять сегодня ночью. Пойдемте, Готье, – прибавил он вставая, – мне нужно кое-что сказать тебе.

Сказавши это, Эдуард, опершись на руку Готье и спокойно улыбаясь, вышел из той залы, где решилась за минуту перед этим участь стольких людей и стольких государств; за ним последовали двое слуг с факелами, чтобы освещать ему путь во внутренние его покои.

Эдуард, идя тихими шагами, сказал тихо, так, чтобы другие не могли его слышать:

– Милый мой Готье, мне хочется оказать тебе очень неприятную услугу.

– В чем она состоит, ваше величество? – спросил Готье, заметив по голосу короля, что он серьезно говорит, а не шутит.

– Мне хочется… впрочем, впоследствии, может быть, я и раскаюсь в этом, но нужды нет… мне хочется – сделать тебя королем Англии.

– Меня? – вскричал Готье-Мони.

– Будь покоен, ненадолго, – продолжал Эдуард, опираясь дружески на руку своего любимца. – Ах! ваше величество, вы успокаиваете меня, извольте объясниться, прикажите, вам известно, что я предан всей душой вашему величеству.

– Знаю, знаю и поэтому избираю тебя, а не другого. Я подозреваю, чего хочет от меня Дартевель, приславший гонца из Фландрии; а так как он у меня в руках, то я бы желал извлечь из этого некоторую пользу, для чего мне необходимо действовать самому. Прежде я думал послать тебя к нему, а сам хотел принять посланника, теперь же, напротив, ты примешь его, а я поеду во Фландрию.

– Как, ваше величество, вы решаетесь подвергнуть себя таким опасностям, один, без свиты, пуститесь на твердую землю? Доверите особу вашу возмутившимся подданным, которые изгнали своих владетелей?

– Опасаться мне нечего, потому что они меня не знают; я возьму, с собою охранные грамоты за моею подписью, по которым в звании посланника буду неприкосновеннее самого себя в настоящем моем звании короля; впрочем, хитер этот Дартевель. И я непременно хочу сам его видеть, чтобы судить, можно ли основываться на его словах. Итак, это решено, Готье, – прибавил король, отворяя ключом дверь своей комнаты, – завтра в полдень будь готов выполнить твою роль.

– Может быть, я еще и сегодня вечером буду нужен вашему величеству, посему прикажете ли мне остаться здесь, или удалиться?

– Нет, ступай, Готье, – сказал мрачным голосом король, – в этой комнате находится человек, с которым мне нужно говорить без свидетелей; потому что никто, кроме меня, не должен слышать того, что он мне скажет, и если бы в эту минуту вошел нечаянно лучший из друзей моих, то я не поручился бы ни за минуту его жизни.

Оставь меня, Готье, оставь и сохрани тебя Всевышний провести когда-нибудь такую ночь, какую должен я провести сегодня!..

– Однако, в это время двор вашего величества…

– Веселиться – свойственное им занятие; чело наше покрывается морщинами, волосы седеют, а они удивляются, отчего короли так рано стареют. Что делать, они так громко смеются, что не могут слышать тех, кто тихо вздыхает.

– Ваше величество, вы изволите скрывать от меня какую-нибудь опасность, которая грозит вам, воля ваша, я останусь с вами.

– Опасности нет никакой, божусь тебе.

– Однако, вашему величеству, угодно было приказать графу Бомону и Роберту д’Артуа быть готовыми сопровождать вас.

– Я еду к матери.

– Но, – продолжал Готье тихим голосом, приблизившись к королю, – если это посещение будет вроде того, в котором я сопровождал ваше величество в Нотингемский замок, когда через подземелье мы достигли ее спальни и взяли под стражу Робера Мортимера.

– Нет, нет, – сказал с нетерпением Эдуард, причиной которого было воспоминание о поведении его матери. – Нет, Готье, королева отказалась от своих заблуждений и раскаивается в прежних проступках, которые я, благодаря моей над нею власти, власти, может, немного жестокой, не такой, какую бы надлежало иметь сыну над матерью, заставил ее оплакать в продолжение целых десяти лет заключения в башне замка Рединг. Что же касается нового любимца, то мне нечего опасаться; ужасная казнь Мортимера, окровавленный труп которого брошен был, по моему приказанию, на показ всему Лондону, отобьет охоту у всякого заступить это опасное звание. И это будет просто посещение покорного и почти раскаивающегося сына, потому что бывают минуты, в которые я сомневаюсь в том, что говорят о женщине, называющейся моей матерью, я желал бы сомневаться в том, на что имею неоспоримые доказательства. Итак, иди и спи спокойно, мой милый Готье; мечтай о турнирах и поединках так, как следует рыцарю; а мне оставь мечтать об изменах, беззакониях и убийствах, в них заключаются, по большей части, мои сновидения.

Готье заметил, что настаивать больше невозможно; остановясь, поклонился королю, который приказал проводникам своим, освещая ему путь, проводить его.

Эдуард следовал взором за молодым рыцарем, удалявшимся во мраке, – и лишь только свет от факелов исчез из глаз короля, то он, вздохнув, обтер рукою лоб, отворил дверь и вошел в свою комнату.

В этой комнате находился человек между двумя стражниками. Эдуард подошел прямо к нему, посмотрел с ужасом на его бледное лицо, которое казалось еще бледнее от освещения одной лампы, стоявшей на столе, потом спросил у него тихим и почти дрожащим голосом:

– Вы ли Монтраверс?

– Точно так, ваше величество, разве вы не изволите узнавать меня?

– Да, я помню, что раза два я вас видел у моей матери, во время нашего с ней путешествия во Францию, – потом, обратясь к стражам, приказал им удалиться.

Когда они вышли, Эдуард устремил испытующий и вместе с тем страшный взор на Монтраверса, затем, упав в кресло, спросил у него гробовым голосом: «Итак, ты убийца отца моего?..»

– Вы обещали мне свободу, если я возвращусь в Англию; я поверил слову вашего величества, оставил Германию, где был в безопасности, теперь безоружный нахожусь во дворце вашем, в руках, имея в свою защиту против самого сильного из всех христианских королей только клятву, которую он мне дал.

– Будьте покойны, – сказал Эдуард, – как не гадко и не отвратительно мне присутствие ваше, но я не изменю моему слову, и вы оставите в совершенной свободе этот дворец, как будто руки ваши и не обагрены кровью короля, отца моего; но это с условием, которое вам известно.

– Я готов его исполнить.

– Ничего не скроете от меня?

– Совершенно ничего…

– Вы мне представите все доказательства, какие только можете, несмотря на лица, которые замешаны были в этом деле, вы мне их назовете?

– Все, все, что только знаю.

– Хорошо, – сказал со вздохом король; потом, после минутного молчания, положил руки на стол, опустил на них голову и сказал тихим голосом, – начинайте, я вас слушаю.

– Без сомнения, вашему величеству известно многое, о чем я должен говорить?

– Ошибаетесь, – отвечал Эдуард, не меняя положения, – король ничего не знает, потому что он окружен людьми, скрывающими от него для своей пользы истину; вот почему я и выбрал человека, который, открыв мне истину, может от меня всего ожидать.

– И я лучше всех могу объяснить вашему величеству все, что вам угодно знать, потому что двадцать семь лет тому назад, как я вступил на службу к королеве, вашей матери, первое время был ее пажем, потом секретарем, – и всегда верно исполнял мои обязанности, как паж и впоследствии как секретарь.

– Да, – сказал тихим голосом Эдуард, так что едва можно было слышать слова его, – я знаю, вы верно, даже слишком верно, служили ей, как паж, как секретарь и потом как палач.

– С какого времени, ваше величество, прикажете мне начать рассказ мой?

– Со дня вступления вашего к ней на службу. – Это было в 1312 году, за год до рождения вашего величества, четыре года спустя после того, как она была возвращена королем Франции, который сопутствовал ей до Булона, где вручил ее королю, вашему родителю; Англия встретила ее, как своего ангела-хранителя, потому что всякий надеялся, что она по молодости лет своих и по красоте приобретет доверие короля и ослабит влияние на него Гавестона, который был… простите меня, ваше величество, более, нежели любимцем короля.

– Да, да, – сказал с поспешностью Эдуард, – я это знаю, продолжайте.

– Но все ошиблись, Гавестон остался в своей силе. Тогда последняя надежда всего дворянства исчезла; а они ясно увидели, что ничего невозможно исходатайствовать у короля, отца вашего, иначе, как силою, почему подняли против него оружие и до тех пор не положили его, пока он не выдал им Гавестона, которого палач принял из рук кх; вскоре после этого происшествия королю Бог даровал сына, вас, ваше величество; все думали, что королева после этого события получит некоторое влияние на вашего родителя, но опять ошиблись. Гуг Спензер занял место Гавестона в дружбе короля. Вы помните, я думаю, ваше величество, этого молодого надменного человека. Вскоре ожесточение его против королевы превзошло все границы, он отнял у нее графство Корнуэль, доходы с которого предоставлены были на собственные ее расходы; и ваша мать, в отчаянии, приказала мне написать королю Карлу Прекрасному, ее брату, что она во дворце короля, мужа своего, как служанка, живет на жаловании.

В это время начались раздоры за Гвиенну между Францией и Англией. Королева предложила своему супругу позволить ей предпринять путешествие во Францию, чтобы быть примирительницей между ним и братом ее; он согласился. Королева рассказала предваренному уже письмом дяде вашему все, чего не могла передать письменно. Тогда он, ожесточась еще более и желая найти только предлог к войне, объявил родителю вашему Эдуарду II, что он должен явиться к нему, чтобы засвидетельствовать лично подданическую свою преданность, как верховному его властелину. Спензер заметил в ту же минуту, что погибель его неизбежна: сопровождая Эдуарда, он попадет в руки короля Франции, а оставаясь в Англии во время отсутствия вашего родителя, будет без защиты против всего дворянства. И поэтому он предложил королю средство, которым думал спасти себя, но которое, напротив, было причиною его падения; а именно – уступить вашему величеству владение Гвиенны, и послать вас туда присягать, вместо короля, родителя вашего.

– Ах! Вот почему он сделал эту ошибку, – сказал король, – которая меня всегда удивляла, и я никогда не мог постигнуть, как он, великий политик, мог так поступить. Продолжайте, я вижу, что вы говорите правду.

– Мне необходимо это ободрение вашего величества, потому что я должен коснуться того происшествия… – Монтраверс остановился.

– Да, я знаю, вы хотите говорить о Робере Мортимере, которого я нашел по приезде моем в Париж при моей матери, и как не был мал, но заметил между ним и королевой особенную дружбу. Теперь скажите мне, потому что вы один можете мне сказать это, где началась эта дружба, в Англии или уже в Париже?