Текст книги "Графиня Салисбюри"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Глава V

Так как теперь, несмотря на скуку, неизбежную при описании исторических происшествий со всеми подробностями и означением времени, мы посвятили более полуглавы на рассказ постепенных событий, посредством которых власть пивовара Дартевеля достигла такой степени могущества, и поэтому нельзя удивляться, увидев его выходящего из залы совета, где депутаты всех округов рассуждали обыкновенно о делах города и провинций; окруженного такой свитой, которая не унизила бы собою достоинства владетельного принца; едва он показался на пороге залы, и хотя ему нужно было пройти целый двор, чтобы выйти на улицу, двадцать слуг, вооруженных палками, бросились вперед для очищения ему пути между народом, который стекался всегда туда, где он должен был проходить. Дойдя до ворот, множество пажей и конюших держали на поводу лошадей. Он подошел к своей лошади и сел на нее с такой ловкостью, какой нельзя было бы ожидать от человека его звания, наружности и лет. По обеим сторонам его ехали два всадника: первый на прекрасном ратном коне, достойном благородного и могущественного рыцаря, другой на иноходце, чья спокойная поступь соответствовала званию его всадника: первый был маркиз Жюлие, сын Гильома Жюлие, который в сражении при Мон-ан-Пюеле достиг палатки Филиппа Прекрасного, и его брат мессир Валеранд, архиепископ Колонский; за ними следовал мессир Фокемон и храбрый воин, называвшийся Куртрезьен, потому что он родился в Куртрае и был известен больше под этим именем, нежели под собственным своим, которое было Зегер, потом без различия званий сопровождали их депутаты всех городов и округов.

Этот поезд был так многочислен, что никто и не заметил, как при повороте одной улицы два новых лица присоединились к нему; новоприбывшие старались приблизиться к Иакову Дартевелю, по любопытству или, может быть, потому, что их звание давало им право ехать впереди всей толпы; и наконец успели поместиться подле Фокемона и Куртрезьена; шествие в таком порядке продолжалось с четверть часа, потом глава колонны остановился у одного дома в несколько этажей, который был вместе дворцом и фабрикой, все сошли с лошадей, которых слуги увели в конюшни. Этот дом был жилищем Иакова Дартевеля, который, обратясь к своей свите, дал знак всем войти, и увидел новоприбывших.

– А! Это вы, господин Жерар! – сказал громко Дартевель, – добро пожаловать! Жалею, что вы опоздали несколькими часами и не присутствовали при нашем решении к упрочению торговли нашей доброй Фландрии с Венецией и Родосом, в исполнении которого мы надеемся на помощь мессира Жюлие и господина архиепископа Колонского, его брата; они могут нам помочь, сколько обширностью своих владений, простирающихся от Дюссельдорфа до Аикс Шапеля, столько же и влиянием на других владетелей их родных и друзей, между которыми находятся Римский император и Людовик V Баварский. Я уверен, что вам доставило бы удовольствие то единодушие, с которым добрые обыватели городов наших предоставили мне свою власть, принадлежащую Людовику Фландрскому до побега его к родственнику его, королю Франции. Потом, приблизившись и отведя его в сторону, сказл ему тихо:

– Ну, что? Милый мой Дени, какие вести привез ты нам из Англии? Видел ли ты короля Эдуарда? Согласен ли он отменить запрещение на вывоз шерсти? И будем ли мы ее получать из Валисса и кожи из Йорка? Говори со мной тихо, как будто бы мы говорим о чем-нибудь другом.

– Я исполнил в точности твои наставления, Жакемар, – отвечал начальник ткачей, принуждая себя говорить ему ты и называть тем именем, которым зовут его друзья. – Я видел короля Англии, и он был так поражен предостережениями, переданными ему мною от твоего имени, что прислал своего доверенного вести переговоры прямо с тобой, не желая и полагая бесполезным иметь дело с кем-нибудь, кроме тебя, он говорит, что если ты чего хочешь, то это значит, что и вся Фландрия того же желает.

– Клянусь, он прав; где же посланный?

– Вот этот молодой человек, с рыжеватою бородою, который стоит на. той стороне улицы, прислонившись к колонне с соколом на руке, как будто какой-нибудь барон Империи или пэр Франции. Мне кажется, эти англичане думают, что они все происходят от Вильгельма Завоевателя.

– Нужды нет, надо льстить их самолюбию. Пригласи от моего имени этого молодого человека на ужин, который я даю архиепископу Колонскому, маркизу Жюлие и всем депутатам. Посади его за стол так, чтобы самолюбие его было удовлетворено, однако не очень, например, между Куртрезьеном и тобою; старайся, чтобы он не был близко ко мне, дабы не дать подозрения, что он нам нужен, но и не далеко, так, чтобы я мог видеть его лицо. Посоветуй ему не говорить ничего о делах, угощай его, заставляй пить; я поговорю с ним после ужина.

Жерар Дени поспешил передать Вальтеру порученное ему приглашение; молодой человек принял его, как милость, оказанную званию, дающему на это ему право, и стал на место, назначенное Дартевелем между Куртрезьеном и начальником ткачей.

Общество было почти столь же многочисленное, и ужин так же великолепен, как в Вестминстерском дворце, описанный нами в начале нашего повествования; такое же множество слуг, такое же изобилие серебряной посуды, разных дорогих вин; только собеседники представляли собою совсем другое зрелище, потому что, за исключением маркиза Жюлие и архиепископа Колонского, сидевших за верхним концом стола, по обеим сторонам от Дартевеля, Фокемона и Куртрезьена, которые сидели против него, все прочие были простые обыватели и начальники обществ, почему и сидели по старшинству лет за столом, который был пониже того, за которым находились почетные гости. Что же касается Вальтера, то он, пропустив своего соседа вперед, присоединился вместе с ним к дворянам, оставив Жерара Дени поместиться во главе второго стола, и поэтому находился почти против Дартевеля, пользуясь той же, как и он, выгодой рассматривать друг друга.

Пивовар был человек лет сорока пяти или сорока восьми, среднего роста, довольно полный, он носил волосы, остриженные в кружок, бороду и усы по моде тогдашних дворян; хотя физиономия его и выражала добродушие, но иногда быстро брошенный взгляд придавал ей вид хитрости. Одет он был так богато, как только позволяло ему его звание, и имел на себе полукафтан темного сукна, вышитый серебром и обшитый чернобурым лисьим мехом; золото, горностаевый и беличий меха, как равно и бархат, составляли одежду одних дворян.

Вальтер был прерван в своих наблюдениях служителем, который, нагнувшись, сказал ему на ухо несколько слов, и епископом Колонским, начавшим с ним говорить.

– Мессир, – сказал епископ, – кажется, я могу вас так называть?

Вальтер поклонился.

– Позвольте мне полюбоваться вашим соколом, которого служитель ваш держит на руке; он, кажется, прекрасной, хотя и неизвестной мне породы.

– С большим удовольствием, – отвечал Вальтер, – тем более, что вы этим даете мне случай просить извинения, в том, что он присутствует в нашем обществе, – и единственно потому, что Роберт не знал, куда его посадить, почему сию минуту и предложил мне просить, не позволите ли вы поместить его с вашими соколами?

– Да, да, – сказал, смеясь, Дартевель, – мы, обыватели, не имеем ни псовой, ни соколиной охоты, но взамен этого в моем доме есть много Кладовых, много конюшен; и вместо псарни и птичного двора, у нас есть обширные площади для помещения войск; и я думаю, что собаки и сокола господина епископа Колонского, оставив дома Иакова Дартевеля, будут жаловаться на оказанное им у него гостеприимство; хотя бедный пивовар всеми силами старался сделать дом свой достойным чести, оказанной ему его посетителями.

– Поэтому, любезнейший Дартевель, – отвечал маркиз Жюлие, – обещаю вам, что мы все, как равно все наши служители, собаки и соколы, будем помнить прием, сделанный нам вами, всеми депутатами добрых городов Фландрии и начальниками округов Ганда, – прибавил он, обращаясь и кланяясь собеседникам, сидевшим за вторым столом.

– Мне кажется, мессир, вам не следует извиняться, – сказал архиепископ Колонский, смотревший долго с видом знатока на сокола, – я убежден, что эта птица древнее и знатнее родом многих французских дворян, особенно со времен Филиппа III, который вздумал продать дворянское достоинство золотых дел мастеру Раулю, чьи предки, как кажется, заключались в слитках серебра и золота, обращенных им потом в монету. Однако, признавая эту птицу породистою, я, несмотря на мои познания в охоте, не могу определить, откуда они родом.

– Отдаю всю справедливость, что вы сведущее меня по этому предмету, – сказал Дартевель, – я могу только сказать, что он получил свое начало на Востоке; я видел, как мне кажется, хотя, впрочем, очень редко, ему подобных на островах Родосе и Кипре, в то время, когда я сопровождал графа Валуа.

– И не ошибаетесь, – отвечал Вальтер архиепископу, – род его происходит из Пубии, из страны, которая, говорят, находится южнее того места, где Моисей перешел Черное море. Отец и мать его были взяты при обозе Мюлей Мугамеда, обладателя Гренады, Альфонсом IX, королем Кастильским, и отданы им кавалеру Лакеарту, сопровождавшему Иакова Дугласа, в предпринятом им путешествии с сердцем короля Роберта Брюса к Гробу Господню. По возвращении своем Лакеарт, в одном сражении между англичанами и шотландцами, взят был в плен графом Ланкастером Кривошеим, и в числе условий выкупа его помещено было, что он должен дать лучшей породы сокола, вывезенного им из Испании. Граф Ланкастер, как владелец этого драгоценного сокола, подарил его прекрасной Алиссе Гранфтон, которая в свою очередь дала его мне на время моего путешествия. Поэтому вы видите, что этой родословной доказывается его благородное происхождение.

– Вы напоминаете мне, – сказал Куртрезьен, – что я видел Иакова Дугласа проездом его в Эклюз; он не знал, как добраться до Святой земли, и я дал ему совет ехать через Испанию. Этому, кажется, уже лет семь или восемь.

– Говорят, – продолжал сир Фокемон, – что сам король Роберт Брюс дал ему это поручение, считая его самым честным и самым храбрым рыцарем из всего королевства.

– Да, да, – отвечал Куртрезьен, – он часто мне рассказывал, как это случилось, и этот благородный и истинно рыцарский рассказ доставлял мне удовольствие, а ему делал честь. Кажется, во время своего изгнания король Роберт дал клятву, что, если покорит свое королевство, то предпримет путешествие к Гробу Господню; но беспрестанные войны против королей Англии не позволяли оставить Шотландии; и он, при смерти своей, вспомнив обет, исполнение которого лежало на его совести, в последние минуты своей жизни призвал Иакова Дугласа и в присутствии многих сказал ему: «Друг мой Иаков, вам известны труды мои, во все продолжение моей жизни к возвышению моего королевства; и в то самое время, когда эти труды доходили до того, что превышали мои силы, я дал обет, по благополучном окончании всех смут, если мне приведет Бог царствовать спокойно, объявить войну врагам Господа нашего и противникам Христианской веры. Сердце мое всегда стремилось к этой цели, но, видно, Всевышнему не угодно было принять обет мой, и я не имел ни минуты покоя; теперь чувствую, что Всевышний призывает меня к себе, и поэтому, если тело мое могло выполнить того, что я желал, то я хочу, чтобы сердце мое достигло исполнения данного обета, – и не знаю другого рыцаря из всего моего государства, который был бы храбрее и способнее вас к исполнению этого моего желания, прошу вас, как друга, предпринять, вместо меня, это путешествие и выполнить его так, чтобы душа моя была спокойна; я надеюсь на вашу верность и прямодушие, и уверен, если вы предпримете что-нибудь, то ничто не в состоянии воспрепятствовать вам в исполнении; и я умру спокойно, если исполните так, как я вам скажу. Я хочу, чтобы сию же минуту после моей кончины вы мечом своим вскрыли грудь мою, вынули сердце и, забальзамировав его, положили в серебряную коробочку, приготовленную мною для этого; потом, взяв из сокровищ моих, что найдете необходимым для путешествия вашего и всех тех, кто будет сопутствовать вам, я прошу вас, не щадя моих денег, набрать многочисленную свиту, чтобы на пути вашем все знали, что вы везете сердце короля Роберта, по собственному его поручению и по тому, что тело его не могло выполнить обета, им данного».

– Ваше величество, – сказал Иаков Дуглас, – благодарю вас за честь, которую вы мне оказываете, доверяя мне такое сокровище; от всего сердца обещаю исполнить поручение ваше, хотя не считаю себя достойным и способным для такого важного дела.

– Благодарю тебя, друг мой, благодарю за твое обещание, – сказал король. – Теперь я умру спокойно; я знаю, что самый честный, самый храбрый и самый способный из всех рыцарей моего королевства исполнит то, чего я сам не мог выполнить. – Потом, подозвав к себе ближе Иакова Дугласа, обнял его и через несколько минут умер.

В тот же самый день, как желал король, Иаков Дуглас мечом своим вскрыл ему грудь, вынул сердце, положил в серебряную коробочку, на крышке которой был изображен лев, герб королевства Шотландии; потом повесил коробочку себе на шею и отправился с многочисленной свитой из Монтроза, и вышел на берег в Эклюзе, где я его видел, познакомился с ним, и он тут же мне рассказал все то, что вы теперь слышали.

– Кончил ли он благополучно свое предприятие? – спросил Жерар Дени, желая участвовать в этом благородном разговоре.

– Нет, – отвечал маркиз Жюлие, – я слышал, что он погиб в Испании.

– И смерть его достойна была жизни, – сказал Вальтер. – Хотя я и англичанин, а он шотландец; но я отдаю ему полную справедливость, как благородному и славному рыцарю. Я помню, как в одну ночь в 1327 году мессир Иаков Дуглас с двумястами воинами проник в наш лагерь, в то время, когда все спали, пришпоривая лошадь и поражая мечом солдат наших, так что в одну минуту был уже у палатки молодого короля Эдуарда III, крича громко: Дуглас! Дуглас! К счастью, король Эдуард услышал воинственный крик его, и едва успел выбраться из своей палатки, веревки которой Дуглас уже обрезал мечом с тем, чтобы ею накрыть всех в ней находящихся. Больше трехсот человек наших было убито, и шотландец успел удалиться, не потеряв ни одного человека. После этого происшествия по ночам мы удвоили караул, опасаясь вторичного нападения.

– А знаете ли вы подробности его смерти? – спросил маркиз Жюлие.

– Знаю даже до последней; потому что мой учитель рыцарства часто повторял их мне. Он, на свое несчастье, последовал вашему совету, – продолжал Вальтер, обращаясь к Куртрезьену, – и прибыл в Испанию; это было в то время, когда король Альфонс Арагонский воевал против короля Гренады, который был сарацин; и испанский король спросил у знаменитого путешественника, не пожелает ли он в честь Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы преломить копья с неверными?

– С охотою, – отвечал Дуглас, – и чем скорее, тем лучше.

– На другой день король Альфонс выступил против неприятеля. Король Гренады не замедлил идти к нему навстречу для сражения; что же касается Дугласа-Черного, то он со своими шотландскими рыцарями и их оруженосцами присоединился к крылу войск короля Альфонса, чтобы удобнее наблюдать за неприятелем, и показать свое рвение. Лишь только он заметил, что воины с обеих сторон были готовы к бою и что испанские войска пошли вперед, то, желая быть в числе первых, но не последних, пришпорил коня, закричав: Дуглас! Дуглас! Бросился вперед, все его товарищи последовали за ним; приблизившись к войскам короля Гренады и воображая, что испанцы следуют за ним, снял с шеи коробочку, заключавшую в себе сердце короля Роберта, бросил ее в середину сарацинов, вскричав: «Вперед, благородное королевское сердце! Гак как и при жизни ты всегда было впереди, и Дуглас последует за тобою», врезался со своею свитою в середину сарацинов, показал чудеса храбрости, но погиб со всеми своими, потому что, к стыду испанцев, они не последовали за ним. На другой день его нашли мертвым с прижатою к груди серебряной коробочкой, в которой было сердце короля, окруженного всеми его товарищами, из которых немногие были тяжело ранены, остальные же все убиты; три или четыре только остались живы, и один из них рыцарь Локарт, возвратясь, привез с собою коробочку с сердцем короля, которое и было с большой пышностью похоронено в Мельрозском аббатстве. С этого времени потомки Дугласа, имевшие прежде в гербе своем разинутую пасть и три звездочки на лазоревом щите на серебряном поле, переменили их на серебряное сердце, осененное короною; и рыцарь Локарт переменил имя свое и начал называться Локеарт, что на их языке означало: запертое сердце.

– Да, – сказал с чувством Вальтер, – это был храбрый и честный рыцарь, благородный военачальник, выигравший пятьдесят из шестидесяти сражений, в которых он участвовал; и никто не жалел о нем более короля Эдуарда, несмотря на то, что Дуглас несколько раз возвращал ему его воинов из плена, приказав прежде каждому из них подрезать второй палец правой руки и выколоть правый глаз, с тем чтобы они не могли натягивать лук и направлять полет стрелы.

– Да, да, – сказал епископ Колонский, – молодой леопард желал встретиться со старым львом, чтобы узнать, чьи зубы острее и чьи когти тверже.

– Вы отгадали, – отвечал молодой человек, – он ожидал этого во все продолжение жизни Дугласа-Черного, смерть которого лишила его этой надежды.

– В воспоминание подвигов Дугласа-Черного! – сказал Жерар Дени, наполняя кубок Вальтера рейнвейном.

– И за здоровье Эдуарда III, короля Англии, – прибавил Дартевель, посмотрев значительно на молодого человека и вставая.

– Да, – продолжал маркиз Жюлие, – и да вспомнит он наконец, что Филипп Валуа сидит на его престоле, спит в его дворце и царствует над народом, который тоже принадлежит ему!

– О! Божусь вам, он очень хорошо это помнит, – отвечал Вальтер, – и если бы мог найти добрых союзников…

– Ручаюсь! Что у него не будет в них недостатка, – сказал Фокемон, – и уверен, что, и сосед мой Куртрезьен, который больше Фламандец, нежели Француз, не откажется подтвердить то, что я говорю.

– Конечно! – вскричал Зегер, – я Фламандец по душе, Фламандец по сердцу, и с первого слова…

– Да, – сказал Дартевель, – с первого слова: но кто скажет это первое слово? Не вы ли, господин Фокемон, или Жюлие, которые сами находитесь в зависимости Империи, и поэтому не можете воевать, не получив дозволения от императора? Или – не Людовик ли Кресси – наш мнимый владетель, находящийся с женой и ребенком своим в Париже при дворе двоюродного брата своего? Или – не собрание ли добрых городов, которые навлекут на себя изыскание двух миллионов гульденов и отлучение от церкви нашим святым отцом папою, ежели начнут неприятельские действия против Филиппа Валуа? Трудно предпринять и еще труднее поддержать, поверьте мне, войну с соседями нашими – французами. Ткач Петр Лерой, рыбопродавец Ганекин[4]4
  Занека по-дружески называли Ганекин.


[Закрыть] и родитель ваш Жюлие испытали это ка себе! Если эта война начнется, то мы с Божьей помощью ее поддержим. Но если не начнется, то верьте, «о нам и думать о ней не следует. Будем довольствоваться настоящим положением нашим, которое истинно прекрасно. В память Дугласа-Черного и за здоровье Эдуарда.

С этими словами он выпил свой стакан. Все собеседники, встав и поклонившись, последовали его примеру и потом опять сели.

– Родословная вашего сокола увлекла нас далее, нежели того мы желали, – сказал Вальтеру после минутного молчания епископ Колонский, – но через нее я узнал, что вы из Англии; что нового в Лондоне?

– Говорят о крестовом походе, который Филипп Валуа намеревался предпринять против неверных, по увещанию папы Бенуа XII и говорят (впрочем, вы должны это лучше знать, потому что сношения Франции с вами не так затруднительны, как с нами, заморскими жителями), что король Иоанн Богемский, король Наварский[5]5
  Филипп граф д’Евре, по прозванию: Добрый и Мудрый.


[Закрыть] и король Петр Арагонский[6]6
  Петр IV, по прозванию: Церемонный.


[Закрыть] будут участвовать в этом походе.

– Это справедливо, – отвечал епископ Колонский, – не зная сам почему, я не доверяю исполнению этого предприятия, хотя его и проповедуют четыре кардинала: Неаполитанский[7]7
  Аннибал Чекано, архиепископ Неаполитанский, сделанный кардиналом Иоанном XXII.


[Закрыть], Цареградский[8]8
  Тайлеран Перигарский, епископ Окзерский, сделанный кардиналом тем же папою.


[Закрыть], Альбанский[9]9
  Госелин Эйза, племянник Иоанна XXII, сделанный им кардиналом.


[Закрыть] и д’Остийский[10]10
  Бертран Пойе, епископ д’Остийский, сделанный кардиналом в том же году и тем же папою.


[Закрыть].

– Что же мешает исполнению его? – спросил Вальтер.

– Ссора между королем Арагонским и королем Майорским, между которыми посредником Филипп Валуа.

– Но причина этой ссоры важна?

– Очень важна, – отвечал епископ Колонский, – Петр IV, приняв присягу от Ияма II за его Майорское королевство, отправился в свою очередь присягать за свое к папе Авиньонскому; но по несчастью, во время церемонии торжественного въезда этого принца в Папский город, конюший короля дон Ияма ударил хлыстом лошадь короля Арагонского; и тот, обнажив мечь, бросился в погоню за конюшим, который едва успел спастись, – и за это возгорелась война. Из этого вы можете заключить, что его справедливо назвали Церемонным.

– Впрочем, надо и то сказать, – прибавил Дартевель, – что во время хлопот, причиненных этим принцем, король Давид Шотландский с супругою своей прибыли в Париж, потому что Эдуард III и Балиоль оставили им в Шотландии такое маленькое королевство, что они не сочли нужным в нем оставаться, потому что все владение их заключается в четырех крепостях и одной башне. И если бы Филипп Валуа послал в Шотландию на помощь Алан-Викону или Агнесе-Черной десятую часть армии, назначенной им для похода в Святую Землю, то это значительно бы изменило их дела.

– Я думаю, – сказал небрежно Вальтер, – что Эдуарда мало беспокоит Алан-Викон со своим Лохлевенским замком, равно как и Агнеса-Черная, хотя она и дочь Томаса-Родольфа. Со времени его последнего путешествия в Шотландию дела очень переменились; лишась возможности встретиться с Иаковым Дугласом, он отомстил Арчибальду: волк расплатился за льва. Все южные графства принадлежат ему; начальники и шерифы всех главных городов ему преданы; Эдуард Балиоль присягал ему за Шотландию, и если принудят его возвратиться, то он докажет Алан-Викону, что его оплоты прочнее сира Иона Стерлинга[11]11
  Сир Ион Стерлинг, осадив замок Лохлевен, расположенный на острове посередине озера, велел устроить плотину на месте истока воды из озера, надеясь, что вода, поднявшись, зальет остров. В самом деле, основание замка было залито водою, как вдруг в одну ночь Алан-Виком сделал вылазку, разрушил плотину и потопил прорвавшуюся вдруг водою часть лагеря Стерлинга.


[Закрыть] и графини Марш, что бросаемые из машин в город ядра не осыпают только пылью[12]12
  Во время осады ее замка графом Салисбюри, Агнеса-Черная, прогуливаясь по укреплению, сметала носовым платком своим осколки камней, бросаемых из орудий.


[Закрыть] и если Виллиам Шкон находится еще у ней на службе, то король постарается надеть броню такого свойства, чтобы доказательства любви Агнесы-Черной не проникли в его сердце[13]13
  Салисбюри во время сражения обходил стену замка Дюмбар, стрела, пущенная Шотландским стрельцом Виллиамом Шконом, пронзила рыцаря, находящегося подле него, несмотря на то, что на нем была тройная кольчуга, надетая сверх кожаного полукафтана. «Это доказательство любви графини, – сказал хладнокровно Салисбюри, смотря на падающего рыцаря; стрелы Агнесы-Черной попадают всегда прямо в сердце».


[Закрыть].

Разговор при этих словах был прерван боем часов, которые начали бить девять, и так как часы в то время были новым изобретением, то и обратили на себя внимание всех присутствующих, – и Дартевель потому ли, что обед был уже кончен, или потому, что желал дать этим знать, что все могут удалиться, встал и, обращаясь к Вальтеру, сказал:

– Я вижу, что вы так же, как и господин епископ Колонский и Жюлие, желаете рассмотреть механизм этих часов. Подойдемте ближе, право, это – прелюбопытная вещь. Они были назначены Эдуарду, королю Англии, но я предложил механику, их делавшему, такую цену, что он согласился мне их уступить.

– А как зовут этого изменника, который выпускает товары из Англии, несмотря на воспрещение своего короля? – спросил смеясь Вальтер.

– Ришард Валингфорт, достойный бонедиктинец, аббат Сент-Альбаны, выучившийся механике у отца своего и трудившийся целые десять лет над этой редкостью. Посмотрите, они показывают положение звезд и, как солнце, в продолжение двадцати четырех часов делают оборот около Земли, а также прилив и отлив моря. Что же касается того, как они бьют, го это, видите, бронзовые шарики, падающие на колокольчик того же металла, в таком числе, сколько они показывают часов, и в начале каждого часа рыцарь выходит из замка и становится на часы у подъемного моста, сменяемый другим рыцарем в следующем часу.