Текст книги "Все приключения мушкетеров"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 224 страниц) [доступный отрывок для чтения: 79 страниц]

Мне нельзя терять времени; завтра 23 и Бокингем завтра же уезжает с флотом.

– Он уезжает завтра; куда же он едет?

– К ла Рошели.

– Он не должен ехать туда! – вскричала миледи; изменяя своей обыкновенной осторожности.

– Будьте спокойны, – отвечал Фельтон, – он не поедет.

Миледи вздрогнула от радости; она догадалась, что в этих словах заключалась смерть Бокингема.

– Фельтон…, – сказала она, – вы великий человек: если вы умрете, я умру вместе с вами: вот все, что я могу вам сказать.

– Молчите! – сказал Фельтон, – мы приехали.

В это время лодка пристала к шлюпке.

Фельтон первый вошел по лестнице и подал руку миледи, между тем как матросы поддерживали ее, потому что море еще сильно волновалось.

Через минуту они были на палубе.

– Капитан, – сказал Фельтон, – вот особа, о которой я вам говорил; ее надо доставить во Францию.

За тысячу пистолей, сказал капитан.

– Я вам дал уже 500.

– Правда, – отвечал капитан.

– А вот остальные пятьсот, – сказала миледи, показывая на мешок с золотом.

– Нет, – сказал капитан, – мы уговорились так, что остальные 500 пистолей я получу по приезде в Булонь.

– А мы доедем туда?

– Это также верно, – сказал капитан, – как то, что меня зовут Джек Бугтлер.

– Хорошо! – сказала миледи; – если вы исполните условие, то я вам дам не 500, а 1,000 пистолей.

– Ура! – вскричал капитан, – дай Бог почаще иметь таких пассажиров.

– Теперь, – сказал Фельтон, – отвезите нас в маленькую бухту, знаете, в которую мы условились.

Капитан тотчас сделал нужные распоряжения к отъезду; шлюпка отправилась и около 7 часов утра бросила якорь в той бухте, где Фельтону нужно было высадиться.

Дорогой Фельтон рассказал миледи, что вместо того чтоб ехать в Лондон, он нанял шлюпку и возвратился к замку, влез на стену, цепляясь за камни и наконец добравшись до оконной решетки, привязал лестницу; остальное миледи знала.

Миледи, со своей стороны, старалась ободрить Фельтона в исполнении его плана; но из нескольких слов его она заметила, что этого молодого фанатика скорее надо было удерживать, чем поощрять.

Уговорились, что миледи будет ждать Фельтона до 10 часов; если он к 10 часам не возвратится, то она уедет.

Во всяком случае, если только он будет свободен, то увидится с ней во Франции, в монастыре Бетюнских кармелиток.

XI. Что происходило в Портсмуте 23 августа 1628 года

Фельтон простился с миледи, как брат прощается с сестрой, отправляясь на обыкновенную прогулку, и поцеловал ей руку.

Он казался спокойным как обыкновенно: только глаза его блестели каким-то особенным огнем как в лихорадке; он был очень бледен, губы были сжаты и он говорил коротко и отрывисто, из чего видно было, что его беспокоили какие-то мрачные мысли.

Переезжая в лодке на берег, он все время смотрел на миледи, которая, стоя на палубе, провожала его глазами. Оба они не боялись уже преследования; в комнату миледи никогда не входили раньше 9 часов утра, а чтобы доехать от замка до Лондона, нужно было три часа.

Фельтон вышел на берег, поднялся на небольшой холм, в последний раз поклонился миледи и отправился в город.

Как дорога гада понижаясь от высокого берега, то пройдя сто шагов, он мог видеть уже только мачту шлюпки.

Он тотчас побежал к Портсмуту, которого дома и башни виднелись сквозь туман за полмили впереди.

За Портсмутом море покрыто было кораблями, мачты которых как лес тополей зимою, качались от ветра.

Дорогою Фельтон припоминал все обвинения, истинные или ложные, против любимца Якова VI и Карла I, слышанные им во время продолжительного пребывания его между пуританами.

Когда он сравнивал открытые преступления этого министра, гласные, известные всей Европе, с частными и неизвестными преступлениями, в которых обвиняла его миледи, он находил, что Бокингем гораздо был виновнее в тех проступках, которые были неизвестны народу. Любовь его к миледи, такая странная и пламенная, заставила его видеть низкие и вымышленные обвинения леди Винтер в огромных размерах: точно так едва заметные атомы через увеличительное стекло кажутся ужасными чудовищами.

Быстрота бега еще больше разогревала кровь его; мысль о том, что он расстался с женщиной, подвергавшейся опасности страшного мщения, с женщиной, которую он любил, или, лучше сказать, обожал; недавнее волнение чувств, усталость, все это воспламеняло душу его.

Он пришел в Портсмут около восьми часов утра; улицы наполнены были народом; барабаны били в городе и на пристани; десантные войска шли к морю.

Фельтон пришел к адмиралтейству, весь покрытый пылью и потом; лицо его, обыкновенно бледное, покраснело от жару и гнева. Часовой не хотел пропустить его; но Фельтон позвал начальника поста, и, вынув из кармана письмо, сказал:

– Важные бумаги от лорда Винтера.

При имени лорда Винтера, которого знали как одного из искренних друзей герцога, начальник поста велел пропустить Фельтона, бывшего притом в мундире морского офицера.

Фельтон вошел во дворец.

Когда он вошел в переднюю, вместе с ним вошел туда какой-то человек, усталый, весь в пыли, только что приехавший верхом на лошади, которая тотчас же пала от изнеможения.

Фельтон и неизвестный обратились в одно время к Патрику, доверенному камердинеру герцога; Фельтон сказал, что он от лорда Винтера; незнакомец не хотел сказать своего имени, говоря, что он только самому герцогу наедине мог сказать кто он. Оба настаивали, чтобы пройти прежде.

Патрик, знавший, что лорд Винтер был в деловых и дружеских сношениях с герцогом, отдал предпочтение тому, кто приехал от его имени. Другой должен был подождать, и заметно было, как он проклинал это замедление.

Камердинер провел Фельтона через большую залу, в которой дожидались депутаты из ла Рошели, под начальством князя де Субиз, и ввел его в кабинет, где Бокингем, выйдя из ванны, оканчивал свой туалет, которым он, как и всегда, занимался с особенным вниманием.

– Поручик Фельтон, – сказал Патрик, – от лорда Винтера.

– От лорда Винтера – повторял Бокингем, – проси.

Фельтон вошел. В это время Бокингем бросил на диван богатый халат, шитый золотом, и надевал камзол из голубого бархата, осыпанный жемчугом.

– Отчего барон сам не приехал? – спросил Бокингем; – я ожидал его сегодня утром.

– Он поручил мне сказать вашей светлости, – отвечал Фельтон, – что он, к сожалению, не мог иметь этой чести, потому что должен был караулить замок.

– Да, да, – сказал Бокингем, – я знаю, у него есть пленница.

– О ней-то я и хотел поговорить с вашею светлостью, – сказал Фельтон.

– Ну, говорите.

– То, что я хочу вам сказать, милорд, никто не должен слышать, кроме вас.

– Оставь нас, Патрик, – сказал Бокингем; – но не уходи далеко, я сейчас позову тебя.

Патрик вышел.

– Мы одни, – сказал Бокингем, – говорите.

– Милорд, – сказал Фельтон, – барон Винтер просил вас письмом подписать приказ об отправлении в ссылку одной женщины, по имени Шарлотты Бексон.

– Да, и я отвечал ему, чтобы он привез или прислал мне этот приказ, я его подпишу.

– Вот он, милорд.

– Давайте, – сказал герцог.

И взяв приказ из рук Фельтона, он быстро прочел его. Потом, удостоверившись, что это тот самый, о котором ему писал Винтер, он положил его на стол, взял перо и хотел подписать его.

– Извините, милорд, – сказал Фельтон, останавливая его; – известно ли вашей светлости, что Шарлотта Бексон не есть настоящее имя этой женщины.

– Да, я это знаю, – отвечал герцог, обмакивая перо в чернильницу.

– В таком случае вашей светлости известно настоящее имя ее? – спросил Фельтон.

– Да, известно.

Герцог положил руку на бумагу. Фельтон побледнел.

– И зная настоящее имя ее, – продолжал Фельтон, – ваша светлость, все-таки подпишете?

– Без сомнения, – сказал Бокингем, – и еще охотнее.

– Я не могу поверить, – продолжал Фельтон отрывистым голосом, что вашей светлости известно, что дело идет о леди Винтер…

– Я знаю это очень хорошо, хотя очень удивляюсь, откуда вы это знаете.

– И ваша светлость подпишите этот приказ без угрызения совести.

Бокингем гордо взглянул на молодого человека.

– Милостивый государь, – сказал он, – вы предлагаете мне очень странные вопросы, и я глупо делаю, что отвечаю на них.

– Отвечайте, милорд, – сказал Фельтон, – дело может быть гораздо важнее, нежели вы думаете.

Бокингем подумал, что молодой человек, присланный от лорда Винтера, говорил от его имени и смягчился.

– Без малейшего угрызения совести, – сказал он; – барону известно, так же как и мне, что миледи Винтер большая преступница, и что ограничить наказание ее ссылкой значит почти оказать ей милость.

Герцог хотел подписать бумагу.

– Вы не подпишете этого приказа, милорд! – сказал Фельтон, подходя к герцогу.

– Я не подпишу этого приказа? – спросил Бокингем; – почему же это?

– Потому, что если вы подумаете, то отдадите справедливость миледи.

– Ссылка в Тибурн будет справедливостью в отношении к ней; миледи низкая женщина.

– Миледи ангел, вам эго хорошо известно, милорд, и я прошу вас оставить ее на свободе.

– Верно, вы с ума сошли, что так говорите со мной, – сказал Бокингем.

– Извините, милорд; я говорю, как могу; я удерживаюсь. Но подумайте, милорд, о том, что вы хотите сделать и страшитесь переполнить меру ваших преступлений.

– Что? – вскричал Бокингем; – он, кажется, угрожает мне?

– Нет, милорд, пока я еще прошу; я вам говорю, что одной капли воды достаточно, чтобы переполнить сосуд, налитый до краев; одна легкая ошибка может привлечь наказание на голову человека, которого долго щадили, несмотря на все преступления его.

– Господин Фельтон, – сказал Бокингем, – ступайте вон и идите тотчас под арест.

– Вы выслушаете меня до конца, милорд. Вы соблазнили эту девушку, вы оскорбили ее, унизили; загладьте ваши преступления в отношении к ней, отпустите ее, и я больше ничего от вас не потребую.

– Вы не потребуете! – сказал Бокингем, смотря на Фельтона с удивлением и делая ударение на каждом слове.

Милорд, – продолжал Фельтон, постепенно разгорячаясь, – милорд, берегитесь; Англия утомлена вашими преступлениями, милорд, вы употребили во зло королевскую власть, которую почти присвоили себе; милорд, вы наводите ужас на всех; Бог накажет вас после, а я накажу вас теперь.

– О, это уже слишком! – кричал Бокингем, идя к двери.

Фельтон преградил ему дорогу.

– Я прошу вас покорнейше, – сказал он, – подпишите приказ об освобождении леди Винтер; подумайте, что это женщина, которую вы обесчестили.

– Ступайте вон, милостивый государь, – сказал Бокингем, – или я позову людей и велю посадить вас в кандалы.

– Вы никого не позовете, – сказал Фельтон, – став между герцогом и колокольчиком, стоявшим на столике, отделанном серебром; берегитесь, милорд, вы теперь в руках Божиих.

– Вы хотите сказать, в руках черта, – вскричал Бокингем, возвышая голос, чтобы его слышали из другой комнаты.

– Подпишите, милорд, подпишите освобождение леди Винтер, – сказал Фельтон, подавая герцогу бумагу.

– Это насилие вы смеетесь надо мной! Эй, Патрик!

– Подпишите, милорд!

– Никогда!

– Никогда?

– Эй, люди! – закричал герцог и в то же время схватил свою шпагу.

Но Фельтон не дал ему вынуть ее из ножен; он держал на груди нож, которым ранила себя миледи, и подскочил с ним к герцогу.

В это время Патрик вошел в залу, крича:

– Милорд, письмо из Франции.

– Из Франции! – вскричал Бокингем, забывая все при мысли об этом письме.

Фельтон воспользовался этою минутой и вонзил ему в бок нож до самой рукоятки.

– Изменник! – кричал Бокингем, – ты убил меня!..

– Убийство! – закричал Патрик.

Фельтон осмотрелся кругом и видя, что дверь была отворена, бросился в соседнюю комнату, где, как нам известно уже, ждали депутаты из ла Рошели, и пробежал через нее на лестницу; но на первой ступеньке встретил лорда Винтера, который, увидя его бледного, с испуганным видом, с кровью на руках и на лице, схватил его, крича:

– Я это знал; я догадался, но слишком поздно! о, я несчастный!

Фельтон не сопротивлялся. Лорд Винтер передал его стражам, которые, в ожидании дальнейших приказаний, отвели его на маленькую террасу над морем, Винтер бросился в кабинет Бокингема.

На крики герцога и Патрика человек, которого Фельтон встретил в передней, вбежал в кабинет.

Герцог лежал на софе, судорожно прижимая рукой рану.

– Лапорт, – сказал он слабым голосом, – Лапорт, ты от нее!

– Да, милорд, – отвечал верный слуга Анны Австрийской; – но, может быть, слишком поздно.

– Тише, Лапорт, вас могут услышать; Патрик, не впускай сюда никого, я не узнаю, что она велела мне сказать! Боже мой, я умираю!

II герцог лишился чувств.

Между тем лорд Винтер, депутаты, начальники экспедиции и приближенные офицеры Бокингема вошли в его кабинет; везде раздавались крики отчаяния. Новость, наполнявшая дворец стонами и плачем, быстро разнеслась по городу.

Пушечный выстрел возвестил, что произошло что-то новое и неожиданное.

Лорд Винтер рвал на себе волосы.

– Опоздал одною минутой! – кричал он; – о, Боже мой, какое несчастье!

Действительно, в семь часов утра ему сказали, что у одного из окон замка висела веревочная лестница; он тотчас побежал в комнату миледи и нашел, что комната была пуста, окно открыто и решетка перепилена; он вспомнил предостережение д’Артаньяна, переданное ему на словах слугою его, испугался за жизнь герцога, побежал в конюшню, вскочил на первую, попавшуюся ему лошадь, не оседлав ее, приехал во дворец герцога, побежал на лестницу и на первой ступени встретил Фельтона.

Однако герцог еще не умер; он пришел в чувство, открыл глаза, и надежда оживила сердца всех.

– Господа, – сказал он, – оставьте меня с Патриком и Лапортом. А, это Винтер! вы прислали ко мне сегодня утром сумасшедшего; посмотрите, что он со мною сделал!

– Милорд! – вскричал барон, – я никогда не прошу себе этого!

– И худо сделаешь, любезный Винтер, – сказал Бокингем, протягивая ему руку; – нет такого человека, который стоил бы, чтобы сожалеть о нем весь век; но прошу тебя, оставь нас.

Барон вышел, рыдая.

В кабинете остались только раненый герцог, Лапорт и Патрик.

Искали доктора, но не могли найти.

– Вы останетесь живы, милорд, вы не умрете, – повторял, стоя на коленях перед софою герцога, верный слуга Анны Австрийской.

– Что она пишет мне? – сказал Бокингем слабым голосом, истекая кровью и превозмогая страшную боль, чтобы поговорить о той, которую он любил; – что она пишет мне? Прочтите мне ее письмо.

– О, милорд, – сказал Лапорт.

– Прочти, Лапорт; разве ты не видишь, что мне нельзя терять времени.

Лапорт сломал печать, развернул письмо и держал его перед глазами герцога, но Бокингем не мог разобрать его.

– Читай, – сказал он; – читай, я ничего не вижу; читай! потому что скоро, может быть, я не буду и слышать, и умру, не узнав, что она мне писала.

Лапорт больше не возражал и прочел.

«Милорд!

Умоляю вас все, что я перенесла через вас и для вас с тех пор как знаю вас, если вам дорого мое спокойствие, прекратите вооружения ваши против Франции и войну, о которой открыто говорят, что вера есть только предлог к ней, а потихоньку прибавляют, что настоящая причина ее есть любовь ваша ко мне. Эта война не только может произвести великие перевороты во Франции и в Англии, но может и вам, милорд, принести несчастье, в котором я никогда не утешусь.

Берегите свою жизнь, которой угрожает опасность и которая будет для меня драгоценна с той минуты, как я перестану видеть в вас неприятеля.

Преданная вам Анна».

Бокингем собрал остаток сил своих; чтобы выслушать чтение этого письма, потом, как будто найдя в нем горькое разочарование, он спросил:

– Неужели вам не поручено ничего больше передать на словах мне, Лапорт.

– Да, милорд; королева поручила мне сказать вам, чтобы вы были осторожны, потому что до нее дошли слухи, что вас хотят убить.

– И больше ничего? спросил с нетерпением Бокингем.

– Она поручила мне еще сказать вам, что она любит вас по-прежнему.

– А, слава Богу! – сказал Бокингем: – она примет известие о моей смерти как смерти человека не совсем чужого ей.

Лапорт залился слезами.

– Патрик, – сказал герцог, – принеси мне ящик, в котором были бриллиантовые наконечники.

Патрик принес ящик и Лапорт узнал, что это тот самый, который прежде принадлежал королеве.

– Теперь принеси белый атласный мешочек, на котором вышит жемчугом вензель ее.

Патрик исполнил приказание.

– Возьмите, Лапорт, – сказал Бокингем, – вот все что я имел от нее: этот серебряный ящик и эти два письма. Отдайте их ее величеству и на память обо мне (он искал глазами какой-нибудь драгоценности)… отдайте еще….

Он посмотрел кругом, но отуманенные смертью глаза его встретили нож, выпавший из рук Фельтона и дымившийся еще кровью.

– Отдайте еще этот нож, сказал герцог, сжимая руку Лапорта.

Он мог положить мешочек в серебряный ящик, положил гуда же нож, показал Лапорту знаком, что не мог уже говорить; потом, не в состоянии, будучи превозмочь предсмертных конвульсий, упал с софы на пол.

Патрик громко вскрикнул.

Бокингем хотел улыбнуться в последний раз; но смерть остановила мысль его, следы которой остались на лице его как последний поцелуй любви.

В эту минуту вбежал запыхавшись доктор герцога; он был уже на адмиральском корабле, когда начали искать его.

Он подошел к герцогу, взял руку его, подержал в своих руках и опять опустил ее.

– Все бесполезно, – сказал он: – он уже умер.

– Умер, умер! – вскричал Патрик.

При этом восклицании толпа вошла в кабинет; все были в ужасном смущении.

Лорд Винтер, видя, что Бокингем умер, побежал к Фельтону, которого солдаты стерегли на террасе замка.

– Злодей! – сказал он Фельтону, – злодей, что ты сделал?

– Я отомстил за себя, – сказал он, со свойственным ему спокойствием и хладнокровием, которые возвратились ему по смерти Бокингема.

– Ты, – сказал барон, – скажи лучше, что ты служил орудием этой проклятой женщины; но, клянусь тебе, что это преступление ее будет последним.

– Я не знаю, что вы хотите этим сказать, – спокойно отвечал Фельтон: – и не понимаю, о ком вы говорите, милорд; я убил Бокингема за то, что он два раза отказал мне через вас в капитанском чине; я только наказал его за несправедливость.

Изумленный Винтер смотрел на людей, которые связывали Фельтона, и не знал, что думать о такой нечувствительности.

Одна только мысль беспокоила Фельтона. При каждом шуме наивному пуританину казалось, что он слышит шаги и голос миледи, готовой броситься в объятия его, обвинить себя и погибнуть вместе с ним.

Вдруг он вздрогнул, устремив глаза на море, которое с террасы далеко было видно, орлиным взором моряка он различил вдали парус шлюпки, направлявшейся к берегам Франции.

Он побледнел и приложил руку к сердцу, которое сильно билось; он понял измену миледи.

– Прошу у вас последней милости, милорд, – сказал он барону.

– Какой? – спросил Винтер.

– Скажите, который час?

Барон вынул свои часы.

– Без десяти минут девять, – сказал он.

Миледи уехала за полтора часа ранее назначенного срока; как только она услышала пушечный выстрел, возвестивший о роковом событии, тотчас приказала сняться с якоря.

Шлюпка ушла уже далеко от берега.

– Так Богу было угодно, – сказал он с покорностью фанатика, не сводя глаз с челнока, где, казалось ему, виден был еще белый признак той, за которую он пожертвовал жизнью.

Винтер следил за выражением его лица, заметил страдания его и все понял.

– Ты будешь сначала наказан один, несчастный, – сказал лорд Винтер Фельтону, не сводившему глаз с моря; но клянусь тебе; памятью брата моего, которого я так любил, что твоя сообщница не спасется.

Фельтон опустил голову, не сказав ни слова.

Винтер быстро спустился с лестницы и отправился к пристани.

XII. Во Франции

Получив известие о смерти Бокингема, Карл I, король английский, больше всего боялся, чтобы ла-рошельцы не упали духом при этой ужасной новости; поэтому он старался, как говорит Ришелье в своих записках, скрывать ее от них как можно дальше, приказав запереть все гавани королевства и тщательно наблюдая, чтобы ни один корабль не отплыл до тех пор, пока не отправится армия, которую снаряжал Бокингем. Заботу об ее отправлении он принял теперь на себя.

Строгость его в этом отношении простиралась до того, что в Англии были задержаны даже датский посланник, который уже готов был к отъезду, и голландский посланник, который должен был сопровождать в Флассинген индийские корабли, возвращенные Карлом I Голландии.

Но так как он отдал это приказание спустя пять часов после того как случилось это несчастие, то есть в два часа пополудни, то два корабля успели выйти из гаваней: один увез, как мы знаем, миледи, которая предвидела это событие и еще больше убедилась в своей догадке, увидев черный флаг на мачте адмиральского корабля. Что касается до другого, мы после скажем, кого он увез и как уехал.

В это время, впрочем, не случилось ничего нового в ла-рошельском лагере; только, король, скучая, как обыкновенно, и может быть еще больше в лагере, чем где-нибудь, решился ехать инкогнито на праздник Св. Людовика в Сен-Жермен и просил кардинала приготовить ему конвой только из двадцати мушкетеров. Кардинал, сочувствовавший иногда скуке короля, с большим удовольствием разрешил этот отпуск своему царственному помощнику; король обещал возвратиться к 15-му сентября.

Де Тревиль, предупрежденный кардиналом, собрался в путь, и хотя он не знал о причине, но знал о сильном желании и даже о настоятельной надобности своих друзей побывать в Париже, а потому, нечего и говорить, что он назначил их участвовать в конвое.

Наши молодые люди узнали об этой новости через четверть часа после де Тревиля, потому что он им первым сообщил ее. Тогда д’Артаньян оценил благосклонность кардинала, позволившего ему, наконец, поступить в мушкетеры: иначе он должен бы был остаться в лагере, тогда как товарищи его уехали бы.

Очевидно, что причиною нетерпения их возвратиться в Париж была опасность, которой подвергалась госпожа Бонасьё при встрече в Бетюнском монастыре с миледи, смертельным врагом своим. Поэтому Арамис, как мы сказали, тотчас же написал Марии Мишон, этой турской швейке, у которой были такие прекрасные знакомства, чтобы она упросила королеву позволить Бонасьё оставить монастырь и удалиться в Лорень или Бельгию, Ответ не заставил себя долго ждать; через восемь или девять дней Арамис получил следующее письмо:

«Любезный кузен.

Посылаю тебе позволение моей сестры нашей бедной служанке оставить Бетюнский монастырь, которого воздух вы находите для нее вредным.

«Сестра моя посылает вам это позволение с большим удовольствием, потому что она очень любит эту женщину и постарается со временем быть ей полезною.

Целую вас

Мария Мишон».

К письму было приложено и позволение, заключавшееся в следующем:

«Настоятельница Бетюнского монастыря передаст на попечение подателя этой записки послушницу, недавно поступившую по моей рекомендации и под моим покровительством.

В Лувре 10 августа 1623

Анна».

Очень понятно, что это родство Арамиса с белошвейкой, называвшей королеву сестрой, рассмешило до слез молодых людей; но Арамис, покрасневший несколько раз до ушей при грубых шутках Портоса, просил друзей своих не говорить больше об этом, прибавив, что если кто-нибудь скажет еще хоть слово, то он не будет больше употреблять свою кузину посредницей в делах такого рода.

Итак, больше не говорили о Марии Мишон, от которой, впрочем, они получили желаемое приказание освободить госпожу Бонасьё из Бегюнского монастыря кармелиток, Правда, что это приказание не могло принести им большой пользы, пока они были в лагере под ла Рошелью, то есть на другом конце Франции. Поэтому д’Артаньян хотел идти к де Тревилю просить отпуска и объяснить ему прямо свою цель, когда узнал, вместе с товарищами, что король едет в Париж с конвоем из 20 мушкетеров, и что они назначены в этот конвой.

Мушкетеры были очень рады; они послали слуг своих вперед с багажом и выехали сами утром 16 сентября.

Кардинал сопровождал его величество от Сюржен до Мозе, а там король простился со своим министром с выражением искренней дружбы.

Король, искавший развлечений, ехал в Париж как можно скорее, потому что ему хотелось поспеть в Париж к 23 числу, но, несмотря на то по временам останавливался, чтобы взглянуть на полёт сороки. Этому удовольствию научил его когда-то де Люинь, и он навсегда сохранил к нему расположение. Из двадцати мушкетеров шестнадцать очень радовались, когда это случалось, но остальные четыре крайне досадовали, особенно д’Артаньян, которому постоянно казалось, что у него звон в ушах.

Портос сказал на это: одна знатная дама говорила мне, что это значит, что про вас где-нибудь говорят.

Наконец конвой въехал в Париж 22 числа ночью. Король поблагодарил де Тревиля и позволил ему отпустить мушкетеров на четыре дня, с условием, чтобы ни один из его любимцев не показывался в публичных местах, под опасением попасть в Бастилию.

Первые четыре отпуска были даны, как легко догадаться, четырем нашим друзьям. Атос выпросил у де Тревиля отпуск на шесть дней, вместо четырех, и кроме того прибавил еще две ночи, потому что они выехали 24 числа в 5 часов вечера, а де Тревиль, по благосклонности к нему, написал отпуск 25 числом.

– Боже мой! – сказал д’Артаньян, не задумывавшийся ни над чем, как нам известно, мы затрудняемся в пустяках: в два дни, загнав две или три лошади (а это ничего не значит, потому что у меня деньги есть) я буду в Бетюне, отдам настоятельнице письмо королевы и увезу сокровище, которое я ищу, не в Лорень и не в Бельгию, а в Париж, где она будет лучше скрыта, особенно пока кардинал при ла Рошели. Потом, возвратившись из похода, отчасти по протекции ее кузины, отчасти за услуги, лично нами оказанные, мы получим от королевы все, чего пожелаем. Итак, оставайтесь здесь, не истощайте себя усталостью; довольно меня и Планше для такого легкого предприятия.

Атос отвечал на это спокойно:

– У меня также есть деньги, потому что я еще не пропил остатков от бриллиантового перстня, а Портос и Арамис еще не проели своей части. Следовательно, для нас все равно, загнать ли четыре лошади, или одну. Но подумайте, д’Артаньян, – прибавил он таким мрачным голосом, что он вздрогнул; – подумайте, что Бетюн тот самый город, в котором кардинал назначил свидание женщине, которая всюду приносит с собой несчастье. Если бы вы имели дело с четырьмя мужчинами, д’Артаиьян, я отпустил бы вас одного; но как вы будете иметь дело с этою женщиной, то поедем вчетвером и дай Бог, чтобы нас было достаточно и с четверыми слугами нашими.

– Вы пугаете меня, Атос, – сказал д’Артаньян; – но чего же вы боитесь?

– Всего! – отвечал Атос.

Д’Артаньян взглянул на лица своих товарищей, которые, как и лицо Атоса, выражали сильное беспокойство, и они продолжали путь, не говоря больше ни слова.

Вечером 25 числа, когда они въезжали в Аррас и д’Артаньян остановился выпить стакан вина в гостинице, какой-то всадник выехал с почтового двора, где он переменил лошадь, и поскакал в галоп по дороге в Париж. В ту минуту, когда он выезжал из ворот на улицу, ветер распахнул плащ, в который он закутался, несмотря на то, что это было в августе, и приподнял шляпу, которую путешественник удержал рукой и надвинул опять на глаза.

Д’Артаньян, пристально смотревший на этого человека, побледнел и уронил стакан.

– Что с вами? – спросил Планше. – Господа, помогите, моему барину дурно!

Трое друзей прибежали, д’Артаньян бежал уже за своею лошадью, и они остановили его на пороге.

– Куда ты так бежишь? – кричал ему Атос.

– Это он! – отвечал д’Артаньян, побледневший от гнева: – это он! пустите меня, я догоню его!

– Кого? – спросил Атос.

– Его, этого человека?

– Какого человека?

– Этого проклятого, моего злого гения, которого я встречал всегда, когда мне предстояло какое-нибудь несчастье; того, который сопровождал ужасную женщину, когда я встретил ее в первый раз; того, кого я искал, когда он вызвал на дуэль друга нашего Атоса; того, которого я видел в то самое утро, когда похитили госпожу Бонасьё! Я видел его, это он? я узнал его, когда ветром распахнуло его плащ.

– Черт возьми! – сказал задумчиво Атос.

– На коней! господа, на коней! поедем за ним и догоним его.

– Подумайте, любезный друг, – сказал Арамис; – что он едет в противоположную сторону; что у него свежая лошадь, а наши устали, и что поэтому мы загоним своих лошадей и не догоним его. Оставим мужчину, д’Артаньян, спасем лучше женщину.

– Эй, господин! – кричал мальчик из конюхов, догоняя незнакомца; – вот бумага, которая выпала из вашей шляпы! Эй, господин!

– Друг мой, – сказал д’Артаньян, – хочешь пол пистоля за эту бумажку?

– С большим удовольствием, извольте. Мальчик в восхищении от такой выгодной сделки пошел на двор гостиницы; д’Артаньян развернул бумажку.

– Что там! – спросили друзья его, подойдя к нему.

– Только одно слово! – сказал д’Артаньян.

– Да, – сказал Арамис; – но это может быть название города или деревни.

– Армантьер, – прочитал Портос.

Армантьер, это название мне незнакомо.

– Это название написано ее рукой! – сказал Атос.

– Спрячем эту бумажку, – сказал д’Артаньян; – может быть, я недаром отдал за нее свою последнюю монету. На коней, друзья, на коней!

И четыре товарища пустились в галоп по дороге в Бетюн.