Текст книги "Шевалье д'Арманталь"

Автор книги: Александр Дюма-сын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

X
Договор

Шевалье протянул руку капитану Рокфинету, сказав:

– Да, вы человек слова, я это вижу, но входите скорее: мне важно, чтобы соседи не обратили на вас внимания.

– В таком случае я нем как рыба, – ответил капитан. – К тому же, – прибавил он, указывая на паштет и бутылки, которыми был уставлен стол, – вы нашли верное средство заткнуть мне рот.

Шевалье захлопнул дверь за капитаном и запер ее на задвижку.

– А, тайна? Тем лучше, я за тайну. Почти всегда что-нибудь да выиграешь, имея дело с людьми, которые для начала говорят вам: «Тсс!» Во всяком случае вы поступили как нельзя лучше, обратившись к вашему слуге, – продолжал капитан, возвращаясь к своему мифологическому языку, – ибо в моем лице вы видите сына Гарпократа, бога молчания. Итак, не стесняйтесь.

– Отлично, капитан! – заметил д’Арманталь. – Потому что, признаюсь, я должен сказать вам слишком важные вещи, чтобы не попросить вас заранее о скромности.

– Вы можете на нее рассчитывать, шевалье. Когда я давал урок маленькому Равану, я видел краем глаза, как мастерски вы владеете шпагой, а я люблю храбрых людей. И потом, чтобы отблагодарить меня за услугу, не стоившую ломаного гроша, вы подарили мне лошадь, стоившую сто луидоров, а я люблю щедрых людей. Но раз вы вдвойне заслуживаете моего уважения, почему бы мне не заслужить ваше?

– Прекрасно! – сказал шевалье. – Я вижу, что мы сможем поладить.

– Говорите, я вас слушаю, – ответил капитан, приняв самый серьезный вид.

– Вам будет удобнее слушать меня сидя, дорогой гость. Давайте сядем за стол и позавтракаем.

– Шевалье, вы проповедуете, как святой Иоанн Златоуст, – сказал капитан, отстегивая шпагу и кладя ее вместе со шляпой на клавесин. – С вами невозможно не согласиться. Я готов, – продолжал он, усаживаясь напротив д’Арманталя. – Командуйте операцией, и я ее выполню.

– Попробуйте этого вина, а я тем временем атакую паштет.

– Правильно, – сказал капитан. – Разделим наши силы и нападем на врага по отдельности, а потом соединимся и добьем его.

И, подкрепляя теорию практикой, капитан схватил за горлышко первую подвернувшуюся бутылку, откупорил ее и, налив себе полный стакан, осушил его с такой легкостью, словно природа одарила его совершенно особым глотательным аппаратом. Но, надо отдать ему справедливость: едва он выпил вино, как заметил, что напиток, с которым он позволил себе так развязно обойтись, заслуживал гораздо более почтительного обращения.

– О-о! – произнес он, прищелкивая языком и ставя свой стакан на стол с медлительностью, исполненной уважения. – Что же это я делаю, недостойный! Я глотаю нектар, как разбавленное вино! Да еще в начале трапезы! Ах, друг мой Рокфинет, – продолжал он, наливая себе второй стакан и покачивая головой, – ты начинаешь стареть. Десять лет назад при первой капле вина, коснувшейся твоего нёба, ты знал бы, с чем имеешь дело, а теперь тебе нужно сделать несколько проб, чтобы узнать цену вещам… За ваше здоровье, шевалье!

И на этот раз капитан, сделавшись более осмотрительным, медленно, в три приема, выпил второй стакан, прищурив глаза в знак удовольствия.

– Это «Эрмитаж» 1702 года – года битвы под Фридленденом! – сказал он. – Если у вашего поставщика много такого вина и если он оказывает кредит, дайте мне его адрес: он найдет во мне отличного клиента!

– Капитан, – ответил шевалье, положив на тарелку своего сотрапезника огромный кусок паштета, – мой поставщик не только оказывает кредит – моим друзьям он дает это вино даром.

– О, добрый человек! – воскликнул капитан проникновенным тоном. И после минутного молчания, во время которого поверхностный наблюдатель счел бы его столь же поглощенным оценкой паштета, сколь был он только что поглощен оценкой вина, Рокфинет, положив локти на стол и глядя на д’Арманталя с лукавым видом, сказал, не выпуская из рук ножа и вилки: – Итак, дорогой шевалье, мы состоим в заговоре и мы, no-видимому, нуждаемся в помощи этого бедняги, капитана Рокфинета?..

– А кто вам это сказал, капитан? – прервал его шевалье, невольно вздрогнув.

– Кто мне это сказал, черт возьми! Хороша шарада! Если человек раздаривает лошадей ценой в сто луидоров и пьет в обычные дни вино, которое стоит пистоль за бутылку, а живет в мансарде на улице Потерянного Времени, что же, по-вашему, он делает, черт возьми, как не участвует в заговоре?

– Ну что же, капитан, – со смехом сказал д’Арманталь, – я не буду отпираться. Очень может быть, что вы и угадали. А что, вас пугает заговор? – продолжал он, наливая вина своему гостю.

– Меня? Пугает? Кто сказал, что есть на свете вещь, способная испугать капитана Рокфинета?

– Не я, капитан, потому что, едва зная вас, едва обменявшись с вами несколькими словами, после первой же встречи я подумал о том, чтобы предложить вам быть моим помощником.

– А это значит, что если вы будете повешены на виселице в двадцать футов высотой, то меня повесят на виселице высотой в десять футов, вот и всё.

– Черт возьми, капитан! – сказал д’Арманталь, снова наливая ему вина. – Если с самого начала видеть вещи в черном свете, никогда нельзя ничего предпринять.

– Это вы к тому, что я заговорил о виселице? – спросил капитан. – Но это ничего не доказывает. Что такое виселица в глазах философа? Один из тысячи способов проститься с жизнью и, пожалуй, один из наименее неприятных. Сразу видно, что вы никогда не сталкивались с ней лицом к лицу, раз вы так гнушаетесь ею. К тому же ввиду нашего благородного происхождения нам отрубят голову, как господину де Рогану. Вы видели, как отрубили голову господину де Рогану? – продолжал капитан, глядя д’Арманталю прямо в лицо. – Это был красивый молодой человек вроде вас и примерно вашего возраста. Он вступил в заговор, как собираетесь сделать это вы, но заговор не удался. Чего же вы хотите! Каждый может ошибиться. Для него построили прекрасный черный эшафот; ему позволили повернуться в ту сторону, где было окно его возлюбленной; ему отрезали ножницами ворот рубашки; но палач был неумелый, привыкший вешать, а не обезглавливать, и три раза принимался за дело, чтобы отсечь ему голову, да и то покончил с этим только при помощи ножа, который вытащил из-за пояса, и, изрядно повозившись, наконец, перерезал ему шею… Ну, вы смельчак! – продолжал капитан, видя, что шевалье не моргнув глазом выслушал подробный рассказ об этой ужасной казни. – Вот вам моя рука, можете на меня рассчитывать. Против кого же мы в заговоре? Выкладывайте. Против герцога дю Мена? Или против герцога Орлеанского? Надо сломать вторую ногу хромому? Или выколоть второй глаз кривому? Я готов.

– Ничего подобного, капитан, и даст бог, дело обойдется без кровопролития.

– О чем же тогда идет речь?

– Слышали ли вы когда-нибудь о похищении секретаря герцога Мантуанского?

– Маттиоли?

– Да.

– Черт возьми! Я знаю это дело лучше, чем кто бы то ни было. Я видел, как его везли в Пиньероль. Это сделали шевалье де Сан-Мартен и господин де Вильруа. Скажу вам даже, что они получили за это по три тысячи ливров для себя и для своих людей.

– Неважно же им заплатили! – с презрением сказал д’Арманталь.

– Вы находите, шевалье? Однако три тысячи ливров – круглая сумма.

– Значит, за три тысячи ливров вы бы взялись за такое дело?

– Взялся бы, – ответил капитан.

– А если бы вам предложили похитить не секретаря, а герцога?

– Это стоило бы дороже.

– Но вы бы все-таки взялись?

– А почему бы нет? Я потребовал бы двойную плату, вот и всё.

– А если бы, согласившись на двойную плату, такой человек, как я, сказал вам: «Капитан, я не подвергаю вас тайной опасности, бросив на произвол судьбы, а вместе с вами вступаю в борьбу и, как и вы, ставлю на карту свое имя, свое будущее и свою жизнь», – что бы вы ответили этому человеку?

– Я протянул бы ему руку, как протягиваю ее вам. Теперь скажите, о чем идет речь.

Шевалье наполнил стаканы и сказал:

– За здоровье регента и за то, чтобы он благополучно добрался до испанской границы, как Маттиоли добрался до Пиньероля!

– Ах, вот как!.. – сказал капитан Рокфинет, подняв свой стакан на уровень глаз, и после паузы продолжал: – А почему бы и нет? В конце концов регент всего лишь человек. Только в случае неудачи нас не повесят и не обезглавят, а четвертуют. Другому я сказал бы, что это будет стоить дороже, но для вас у меня нет двух цен. Вы дадите мне шесть тысяч ливров, и я найду вам двенадцать человек, готовых на все.

– И вы полагаете, что можете довериться этим людям? – с живостью спросил д’Арманталь.

– Да разве они будут знать, в чем дело? – ответил капитан. – Они будут думать, что речь идет о пари, и только.

– А я докажу вам, что не торгуюсь с друзьями, – сказал д’Арманталь, открывая секретер и доставая оттуда мешок с тысячью пистолей. – Вот вам две тысячи ливров золотом. Если мы одержим успех, они пойдут в счет условленной суммы, если же нас постигнет неудача, каждый останется при своем.

– Шевалье, – ответил капитан, принимая мешок и взвешивая его на руке с невыразимо довольным видом, – как вы понимаете, я не стану пересчитывать деньги – это значило бы оскорбить вас… А на какой день назначено похищение?

– Я еще ничего не знаю, дорогой капитан, но если вы нашли паштет недурным, а вино хорошим и если вы хотите ежедневно доставлять мне такое же удовольствие, как сегодня, завтракая вместе со мной, я буду держать вас в курсе дела.

– Нет, шевалье, об этом не может быть и речи, теперь нам уже не до шуток! – сказал капитан. – Если бы я стал бывать у вас каждое утро, не прошло бы и трех дней, как полиция этого проклятого д’Аржансона напала бы на наш след. К счастью, он имеет дело с таким же хитрецом, как он сам. Мы с ним давно уже играем в кошки-мышки. Нет, нет, шевалье, с этой минуты до того дня, когда настанет время действовать, мы должны видеться как можно реже, а еще лучше не видеться вовсе. Ваша улица невелика, и, так как она выходит с одной стороны на улицу Гро-Шене, а с другой – на Монмартр, мне даже нет надобности проходить по ней. Возьмите эту ленту, – продолжал он, развязывая бант на своем камзоле. – В тот день, когда я вам понадоблюсь, вывесите ее на гвозде за окном. Я буду знать, что это значит, и поднимусь к вам.

– Как, капитан, – сказал д’Арманталь, видя, что его сотрапезник поднимается и пристегивает свою шпагу, – вы уходите, не прикончив бутылку? Чем провинилось перед вами это доброе вино, которому вы только что отдавали должное, за что вы теперь презираете его?

– Именно потому, что я по-прежнему отдаю ему должное, я с ним и разлучаюсь, а в доказательство того, что я его отнюдь не презираю, – прибавил он, снова наполняя свой стакан, – я скажу ему последнее прости. За ваше здоровье, шевалье! Вы можете похвастаться превосходным вином! Гм… А теперь все, больше ни-ни! С этой минуты я не пью ничего, кроме воды, пока не увижу красную ленту, развевающуюся за вашим окном. Постарайтесь, чтобы это было как можно скорее, поскольку вода чертовски вредна для человека моей конституции.

– Но почему вы так скоро уходите?

– Потому что я знаю капитана Рокфинета. Это славный малый, но, когда перед ним бутылка вина, он не может не пить, а когда он выпил, он не может не говорить. Но как бы хорошо человек ни говорил, помните: когда он говорит слишком много, то в конце концов скажет глупость… До свиданья, шевалье, не забудьте про пунцовую ленту. Я иду по нашим делам.

– До свиданья, капитан, – сказал д’Арманталь. – Я рад видеть, что мне нет надобности просить вас хранить молчание.

Капитан большим пальцем правой руки перекрестил рот, надвинул шляпу на лоб, приподнял прославленную колишемарду, чтобы она не стучала о стены, и спустился по лестнице так тихо, словно боялся, что каждый его шаг отзывается эхом в особняке д’Аржансона.

XI
Качели

Шевалье остался один. Но на этот раз то, что произошло между ним и капитаном, дало д’Арманталю столь обильную пищу для размышлений, что ему не было надобности, чтобы развеять скуку, прибегать ни к стихам аббата Шолье, ни к своему клавесину, ни к пастели. В самом деле, до сих пор шевалье в некотором смысле был лишь наполовину вовлечен в то рискованное предприятие, счастливый исход которого нарисовали ему герцогиня дю Мен и принц де Селламар, а кровавые последствия, которыми оно было чревато, открыл ему, желая испытать его храбрость, капитан Рокфинет. До сих пор шевалье был лишь крайним звеном цепи. Ему достаточно было оборвать ее с одной стороны, чтобы выйти из игры. Теперь он стал промежуточным звеном, скованным с обеих сторон с другими звеньями и связующим вершину общества с его низами. Он чувствовал себя одиноким на свете, соединенным лишь узами выгоды с людьми, для которых он станет помехой с той минуты, как перестанет быть их орудием; и которые, если его постигнет неудача, не только не будут оплакивать его смерть, но увидят в ней залог спокойствия. А такое одиночество, которого каждый должен был бы желать, подвергаясь смертельной опасности, почти всегда в подобных случаях, в силу присущего нам эгоизма, порождает глубокое уныние. Небытие так страшит человека, что он надеется пережить себя хотя бы в чувствах, которые он внушает, и, зная, что ему суждено покинуть землю, в какой-то мере утешается мыслью о сожалениях, которыми будет овеяна его память, и о благоговейном почитании его могилы. Вот почему в эту минуту шевалье отдал бы все за то, чтобы быть любимым каким-нибудь живым существом, хотя бы собакой.

Он был всецело погружен в свои грустные размышления, когда, прохаживаясь взад и вперед мимо окна, заметил, что окно соседки открыто. Он вдруг остановился, вскинул голову, как бы для того чтобы стряхнуть с себя черные мысли, и облокотился о стену.

Девушка, которую он увидел утром, сидела у окна, пользуясь последними лучами солнца; она была занята какой-то работой вроде вышиванья. Позади нее был виден открытый клавесин, а у ее ног, на табурете, лежала левретка, заснувшая чутким сном, свойственным животным, которые предназначены природой для охраны человека; при каждом шуме, доносившемся с улицы, она просыпалась, настораживала уши, высовывала в окно свою изящную головку, а потом опять засыпала, положив лапки на колени своей хозяйке. Все это было восхитительно освещено заходящим солнцем; в его лучах яркими точками сверкали медные украшения на клавесине и уголок золотого ободка пастели. Остальное тонуло в полутьме.

И вот шевалье показалось – без сомнения благодаря тому расположению духа, в котором он находился, когда эта картина поразила его взор, – что девушка со спокойным и пленительно нежным лицом вступает в его жизнь, как те персонажи, что до времени остаются за кулисами и лишь во втором или третьем акте выходят на сцену, чтобы принять участие в действии, а иногда и изменить развязку пьесы. Давно уже, с того возраста, когда в сновидениях нам являются ангелы, он не встречал ничего подобного. Девушка не походила ни на одну из женщин, которых он до сих пор видел. В ней было сочетание красоты, наивности и простоты, какое иногда встречается в очаровательных головках Грёза[29]29
  Грёз Жан Батист (1726-1805) – французский художник-жанрист.


[Закрыть], которые тот не копировал с натуры, а видел отраженными в зеркале своего воображения. Тогда, забыв все – ее, без сомнения, низкое происхождение, улицу, где она жила, ее скромную комнату, – видя в этой женщине только женщину и мысленно наделяя ее душой, столь же прекрасной, как ее лицо, д’Арманталь подумал о том, как счастлив был бы человек, который первым заставил бы заговорить ее сердце, заглянул бы с любовью в ее дивные глаза и вместе с первым поцелуем сорвал бы с ее свежих и чистых уст слова «Я люблю тебя», этот цветок души.

Внезапно девушка подняла голову, случайно взглянула на противоположный дом и увидела сквозь оконное стекло задумчивое лицо шевалье. Ей показалось несомненным, что молодой человек оставался у окна из-за нее и что он наблюдал за ней. Ее лицо от смущения залилось краской. Однако она сделала вид, что ничего не заметила, и снова склонилась над вышиваньем. Минуту спустя она встала, прошлась по комнате, потом без жеманства, без ложной стыдливости, хотя и не без некоторого смущения опять подошла к окну и закрыла его.

Д’Арманталь не пошевелился, продолжая, несмотря на то что девушка скрылась, странствовать в краю воображения. Раз или два ему показалось, что занавеска в окне его соседки приподнялась, словно та хотела узнать, все ли еще остается на своем посту спугнувший ее нескромный незнакомец. Наконец послышалось несколько искусных и быстрых аккордов, за ними последовала нежная мелодия, и тогда д’Арманталь, в свою очередь, открыл окно.

Он не ошибся: его соседка была прекрасная музыкантша. Она исполнила два или три отрывка, не сопровождая, однако, музыку пением, и д’Арманталь ее слушал почти с таким же удовольствием, с каким раньше смотрел на нее. Вдруг посреди такта она остановилась. Д’Арманталь решил, что либо она его увидела и смутилась или захотела наказать за любопытство, либо в комнату кто-то вошел и прервал ее; шевалье отступил назад, но так, чтобы не потерять из виду ее окна. Вскоре он убедился, что его последнее предположение было верным. К окну подошел мужчина, отдернул занавеску и, прижавшись к стеклу добродушным толстым лицом, забарабанил пальцами по другому стеклу. Хотя теперь он был одет иначе, шевалье узнал в нем садовода, которого видел утром на террасе, возле фонтана, и который с такой фамильярностью дважды произнес имя Батильды.

Более чем прозаическое появление этого человека произвело то следствие, которое и должно было произвести, то есть вернуло д’Арманталя к действительности. Он забыл об этом обывателе, который, являя столь полный и странный контраст с девушкой, тем не менее был, очевидно, либо ее отцом, либо ее возлюбленным, либо ее мужем. А что могла иметь общего с благородным и аристократичным шевалье дочь, супруга или любовница такого человека? К несчастью, в силу своего извечно зависимого положения, женщина неизбежно приобщается к величию или перенимает вульгарность того, на чью руку она опирается, а, нужно признаться, садовник с террасы отнюдь не был создан для того, чтобы удержать Батильду на той высоте, на которую возвел ее в своих мечтах д’Арманталь.

Шевалье рассмеялся над собственным безумием, и так как со вчерашнего утра он не выходил из дому, то, когда стемнело, решил пройтись по городу, чтобы самолично убедиться в точности донесения тайных агентов принца де Селламара.

Он закутался в плащ, спустился с пятого этажа и направился к Люксембургскому дворцу, куда, как говорилось в сообщении, переданном ему утром аббатом Бриго, регент должен был без охраны отправиться ужинать.

Остановившись напротив Люксембургского дворца, шевалье не увидел ни единого признака, который указывал бы на то, что герцог Орлеанский находится у своей дочери: у ворот стоял лишь один часовой, тогда как обычно во время посещений регента там ставили второго. Кроме того, во дворце не видно было ни кареты, ожидающей регента, ни скороходов, ни выездных лакеев. Было очевидно поэтому, что герцог Орлеанский еще не приехал. Шевалье подождал, чтобы увидеть, как он проедет: так как регент никогда не завтракал и в два часа дня выпивал только чашку шоколада, он редко ужинал позже шести, а когда шевалье обогнул угол улицы Конде и улицы Вожирар, пробило уже три четверти шестого.

Шевалье прождал полтора часа на улице Турнон, прогуливаясь от улицы Пти-Лион до дворца, и не заметил ничего похожего на прибытие регента. В восемь без четверти произошло какое-то движение в Люксембургском дворце. К подъезду была подана карета, сопровождаемая верховыми курьерами с факелами. Вскоре в нее сели три женщины, и кучер крикнул курьерам: «В Пале-Руаяль». Курьеры поскакали, карета последовала за ними, часовой взял на караул. И, как ни быстро проехал мимо шевалье элегантный экипаж с гербом Франции, д’Арманталь узнал герцогиню Беррийскую, ее фрейлину госпожу де Муши и ее камеристку госпожу де Понс. В донесении, присланном шевалье, была серьезная ошибка: не отец ехал к дочери, а дочь ехала к отцу.

Однако шевалье подождал еще, так как с регентом могло случиться какое-нибудь происшествие, удержавшее его в Пале-Руаяле. Час спустя карета вернулась. Герцогиня Беррийская смеялась, слушая какую-то историю, которую рассказывал сопровождавший ее де Бройль. Значит, ничего серьезного не случилось. Все дело было в небрежности тайной полиции принца де Селламара.

Шевалье, которого никто не встретил и никто не узнал, вернулся домой около десяти часов. Ему не сразу открыли, потому что, согласно патриархальным обычаям дома Дени, привратник уже лег спать. Наконец он с ворчанием отодвинул засов. Д’Арманталь сунул ему в руку экю, сказав раз навсегда, что будет иногда приходить поздно, но что всякий вечер, как это случится, привратник будет получать такое же вознаграждение. Тот рассыпался в изъявлениях благодарности и заверил д’Арманталя, что он волен приходить когда ему угодно и даже не ночевать дома.

Поднявшись в свою комнату, д’Арманталь увидел, что комната его соседки освещена, и, поставив свечу за ширму, подошел к окну. Таким образом, насколько позволяли муслиновые занавески, он мог видеть, что делается у нее, в то время как сам оставался невидимым.

Она сидела возле стола, вероятно рисуя на картоне, который держала у себя на коленях; свет падал на нее сзади, и ее профиль отчетливо выделялся на фоне стены. Вскоре другая тень, в которой шевалье узнал садовода, два или три раза промелькнула между лампой и окном. Наконец этот человек подошел к девушке, та подставила ему лоб, и, запечатлев на нем поцелуй, он удалился с подсвечником в руке. Минуту спустя осветилось окно мансарды. Все эти мелкие штрихи говорили языком, который невозможно было не понять: человек с террасы был не мужем Батильды, а в худшем случае – ее отцом.

Д’Арманталь, сам не зная почему, почувствовал себя счастливым от этого открытия; он как можно тише распахнул окно, облокотился о подоконник и, устремив взор на силуэт девушки, снова впал в мечтательность, из которой днем его вывело забавное появление садовода.

Примерно через час девушка поднялась, положила на стол картон и карандаши, приблизилась к алькову, преклонила колени на скамеечке перед вторым окном и помолилась богу. Д’Арманталь понял, что ее трудолюбивое бдение окончено; но, вспомнив о любопытстве, которое выказала его прекрасная соседка, когда он в первый раз стал музицировать, шевалье захотел узнать, не сможет ли он продлить это бдение, и сел за шпинет. Случилось то, что он и предвидел: при первых звуках девушка, не зная, что благодаря расположению источника света ее тень видна сквозь занавески, на цыпочках подошла к окну и, думая, что она скрыта от всех взоров, без стеснения стала слушать мелодичный инструмент, который, подобно поздней птице, пробудился, чтобы петь среди ночи.

Концерт продолжался бы, возможно, не один час, потому что д’Арманталь, ободренный достигнутым результатом, чувствовал себя в ударе и играл с легкостью, доселе ему незнакомой. К несчастью, жилец четвертого этажа был, вероятно, мужлан, ничего не смысливший в музыке, потому что д’Арманталь вдруг услышал как раз у себя под ногами удары тростью, которой внизу стучали в потолок с неистовством, не оставлявшим никакого сомнения в том, что это было прямое уведомление музыканту о необходимости перенести его занятие на более подходящее время. При других обстоятельствах д’Арманталь послал бы к черту этого наглеца, но тут он рассудил, что скандал, который дал бы почувствовать в нем дворянина, погубил бы его репутацию в глазах госпожи Дени и что он слишком многим рискует, если его узнают, чтобы не отнестись с философским спокойствием к некоторым неудобствам своего нынешнего положения. Поэтому, вместо того чтобы и дальше нарушать правила поведения в ночное время, по-видимому установленные в доме по обоюдному согласию между хозяйкой и жильцами, он внял предложению прервать игру на клавесине, забыв о том, в какой форме это предложение было сделано.

Как только музыка смолкла, девушка отошла от окна, и так как она опустила при этом еще и ситцевую штору, то скрылась из виду. Еще некоторое время ее комната была освещена, но вскоре свет погас. Что касается комнаты на шестом этаже, то она уже более двух часов была погружена в полную темноту.

Д’Арманталь тоже лег спать, радуясь, что существует точка соприкосновения между ним и его прекрасной соседкой.

На следующее утро в его комнате с обычной точностью появился аббат Бриго. Шевалье встал уже час назад и успел раз двадцать подойти к окну, но так и не смог увидеть свою соседку, хотя было ясно, что она тоже встала и даже раньше, чем он: проснувшись, он увидел сквозь верхние стекла ее окна, что большая штора снова поднята и закреплена на розетке. Поэтому, начиная приходить в дурное расположение духа, он был склонен сорвать на ком-нибудь досаду и, как только аббат притворил за собой дверь, сказал ему:

– А, дорогой аббат! Поздравьте от моего имени принца де Селламара. Нечего сказать, отменные у него агенты.

– А что вы имеете против них? – спросил аббат Бриго со своей обычной тонкой улыбкой.

– Что я имею против них? А вот что: пожелав лично убедиться в достоверности их сведений, я вчера вечером отправился на улицу Турнон, пробыл там четыре часа и увидел, что не регент приезжал к своей дочери, а герцогиня Беррийская ездила к отцу.

– Ну что же, мы это знаем.

– Вы это знаете? – спросил д’Арманталь.

– Да, и даже знаем, что она отправилась из Люксембургского дворца вместе с госпожой де Муши и госпожой де Понс в восемь часов без пяти минут, а вернулась туда в половине десятого в сопровождении де Бройля, приехавшего занять за столом место регента, которого напрасно ждали.

– А где же был регент?

– Регент?

– Да.

– Это другая история, сейчас вы ее узнаете. Слушайте и не упускайте ни одного слова, а потом посмотрим, скажете ли вы опять, что у принца плохие агенты.

– Я слушаю.

– В нашем донесении сообщалось, что регент должен в три часа поехать на улицу Сены играть в лапту.

– Да.

– Он поехал туда. Через полчаса после начала партии регент ушел с площадки, прижимая к глазам носовой платок. Он нечаянно ударил себя ракеткой по лицу с такой силой, что рассек себе бровь.

– А, вот оно, происшествие!

– Подождите. Тогда регент, вместо того чтобы вернуться в Пале-Руаяль, приказал отвезти себя к госпоже де Сабран. Вы знаете, где живет госпожа де Сабран?

– Она жила на улице Турнон, но, с тех пор как ее муж стал мажордомом регента, она живет, если не ошибаюсь, на улице Добрых Ребят, совсем близко от Пале-Руаяля.

– Совершенно верно. Так вот, по-видимому, госпожа де Сабран, до сих пор сохранявшая верность Ришелье, была тронута плачевным состоянием, в котором она увидела принца, и решила оправдать поговорку: не везет в игре, везет в любви. В половине восьмого принц запиской, отправленной из столовой госпожи де Сабран, которая угощала его ужином, известил де Бройля, что не приедет в Люксембургский дворец, поручил де Бройлю поехать туда вместо него и принести от его имени извинения герцогине Беррийской.

– А, значит, это и есть та история, которую рассказывал в карете де Бройль и которая так насмешила дам?

– Вероятно. Теперь вы понимаете?

– Да, я понимаю, что регент, не будучи вездесущим, не мог находиться сразу у госпожи де Сабран и у своей дочери.

– И вы понимаете только это?

– Дорогой аббат, вы, как оракул, говорите загадками. Объясните же наконец!

– Сегодня я зайду за вами в восемь часов, и мы прогуляемся по улице Добрых Ребят! Мне не понадобится вам ничего объяснять: местоположение особняка госпожи де Сабран говорит само за себя.

– Понимаю! – сказал д’Арманталь. – Он находится так близко от Пале-Руаяля, что регент вернется к себе пешком. После определенного часа тот подъезд Пале-Руаяля, который выходит на улицу Добрых Ребят, запирают. Следовательно, регенту придется, чтобы войти во дворец, обогнуть его по Двору Фонтанов или по новой улице Добрых Ребят, и тут-то он наш! Черт возьми, вы великий человек, и, если герцог дю Мен не сделает вас кардиналом или, по крайней мере, архиепископом, нет на земле справедливости.

– Я на это рассчитываю. Теперь вы понимаете – вам нужно быть наготове.

– Я готов.

– Есть у вас средства привести в исполнение этот замысел?

– Есть.

– Значит, вы сноситесь с вашими людьми?

– Да, посредством условного знака.

– А этот знак не может вас выдать?

– Никогда.

– В таком случае всё в порядке. Теперь нам нужно только позавтракать, потому что я так спешил к вам сообщить эти добрые известия, что вышел из дому натощак.

– Позавтракать, дорогой аббат? Хорошо вам говорить! Я могу предложить вам только остатки вчерашнего паштета да три или четыре бутылки вина, кажется уцелевшие в баталии, которая здесь происходила.

– Гм, гм! – пробормотал аббат. – Мы сделаем лучше, дорогой шевалье.

– Я к вашим услугам.

– Спустимся позавтракать к нашей доброй хозяйке, госпоже Дени.

– Какого черта я пойду к ней завтракать? Разве я с ней знаком?

– Это мое дело. Я представлю вас как своего питомца.

– Но у нас будет отвратительный завтрак.

– Не беспокойтесь. Я знаю ее кухню.

– Но ведь это будет убийственно скучно?

– Зато вы сведете дружбу с женщиной, хорошо известной в своем квартале строгими нравами и преданностью правительству, – словом, с женщиной, не способной дать приют заговорщику. Вы понимаете?

– Если это нужно для пользы дела, аббат, я приношу себя в жертву.

– Я уж не говорю о том, что это весьма приятный дом, где вы познакомитесь с двумя молодыми особами, из которых одна играет на виоле-д’амур[30]30
  Виола -д’амур – старинный струнный смычковый инструмент.


[Закрыть], другая – на шпинете, и с юношей, клерком стряпчего, – словом, дом, в котором вы сможете проводить воскресные вечера за партией в лото.

– Подите вы к черту с вашей госпожой Дени! Ах, простите, аббат! Быть может, вы друг дома? В таком случае беру свои слова обратно.

– Я ее духовный руководитель, – скромно ответил аббат Бриго.

– Тогда тысяча извинений, дорогой аббат. Госпожа Дени в самом деле еще очень красивая, прекрасно сохранившаяся женщина. У нее роскошные руки и крохотные ножки. Черт возьми, я ее отлично помню! Спуститесь первым, я последую за вами.

– Почему бы нам не спуститься вместе?

– А как же мой туалет, дорогой аббат? Неужели вы хотите, чтобы я появился перед барышнями Дени в таком виде, совсем взлохмаченный? Должны же мы, черт возьми, следить за своей внешностью! К тому же будет приличнее, если вы предупредите о моем приходе, – я-то ведь не пользуюсь привилегиями духовного руководителя.

– Вы правы. Я спущусь, предупрежу о вас, а через десять минут придете и вы сами. Не так ли?

– Да, да, через десять минут.

– Я покидаю вас.

– До свиданья.

Шевалье сказал только половину правды: возможно, он остался для того, чтобы заняться своим туалетом, но так же и в надежде хоть на минуту увидеть свою прекрасную соседку, о которой грезил всю ночь. Надежда эта не сбылась: напрасно он подстерегал ее, спрятавшись за занавеской, – окно девушки с белокурыми волосами и черными глазами оставалось плотно занавешенным. Правда, вместо нее он мог увидеть своего соседа, облаченного в уже знакомое шевалье утреннее одеяние, который, приоткрыв дверь, высунул так же осторожно, как накануне, сначала руку, а потом голову. Но на этот раз он не отважился на большее, потому что стоял легкий туман, а туман, как известно, в высшей степени вреден для организма парижского обывателя. Наш мещанин кашлянул раза два на самых низких нотах и, убрав голову и руку, опять спрятался в свою комнату, как черепаха в свой панцирь. Д’Арманталь с удовольствием увидел, что он может избавить себя от труда покупать барометр и что сосед вполне заменит ему деревянных капуцинов, которые выходят из своей кельи в хорошую погоду и упорно остаются там в дождливые дни.