Текст книги "Шевалье д'Арманталь"

Автор книги: Александр Дюма-сын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

IV
Герцог де Ришелье

– Наконец-то! – воскликнула герцогиня при виде входящего Ришелье. – Это вы, герцог?.. Вот, ознакомьтесь с этими письмами, и вы будете знать не меньше нашего.

– О, пусть ваше высочество извинит меня, – ответил Ришелье, – но я не читаю даже тех писем, которые адресованы мне самому… Послушайте, Малезье, у вас такая светлая голова, изложите мне вкратце, что здесь написано.

– Извольте, герцог, – сказал Малезье. – Вот эти письма содержат обязательства бретонских дворян поддержать права ее высочества.

– Отлично!

– А эта бумага содержит протест дворянства.

– Тогда передайте ее мне. Я тоже протестую.

– Но вы ведь не знаете даже, против кого направлен этот протест.

– Неважно, я все-таки протестую.

И, взяв бумагу, он поставил свою подпись под именем Гийома-Антуана де Шателлю, который стоял последним в списке.

– Не препятствуйте ему, сударыня, – сказал де Селламар, обращаясь к герцогине. – Иметь подпись Ришелье никогда не лишне.

– А это что за письмо? – спросил герцог, указывая пальцем на послание испанского короля.

– Это письмо, – продолжил Малезье, – написано собственноручно королем Филиппом Пятым.

– А почерк-то у его величества еще хуже, чем у меня! – воскликнул Ришелье. – Приятно видеть. А Раффе говорит, что хуже моего не бывает.

– Хотя письмо и написано плохим почерком, оно тем не менее содержит отличные новости, – сказала госпожа дю Мен. – Это просьба, адресованная к королю Франции, созвать Генеральные штаты, чтобы помешать заключению союза четырех держав.

– Ах, вон оно что, – произнес Ришелье. – А ваше высочество уверено в решении Генеральных штатов?

– Вот петиция дворянства. Кардинал отвечает за духовенство. Таким образом остается лишь армия.

– Армию я беру на себя, – сказал Лаваль. – У меня есть пустые бланки, подписанные двадцатью двумя полковниками.

– Прежде всего я могу поручиться за свой полк, – сказал Ришелье, – а поскольку он стоит в Байонне, он может оказать нам большие услуги.

– Да, – подхватил де Селламар, – мы на него рассчитываем. Но я слышал, что его хотят перевести в другое место.

– Серьезно?

– Совершенно серьезно. Вы сами понимаете, герцог, что мы не можем этого допустить.

– Еще бы! Я немедленно приму меры. Дайте мне бумагу и чернила… Я напишу герцогу де Бервику. Никому не покажется странным, что теперь, накануне ожидаемого выступления, я ходатайствую перед ним о милости не быть удаленным от театра военных действий.

Герцогиня дю Мен поторопилась собственноручно подать Ришелье перо и бумагу.

Герцог поблагодарил ее поклоном, взял перо и, не отрываясь, написал письмо, которое мы здесь приводим, не меняя в нем ни единого слова:

«Герцогу де Бервику, пэру и маршалу Франции[51]51
  Герцог де Бервик был назначен главнокомандующим королевских армий на случай начала военных действий и принял это назначение, хотя Филипп V дал ему титул испанского гранда, сделал его герцогом и наградил орденом Золотого Руна. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

Сударь, мой полк может быть брошен в дело одним из первых и должен заняться своей икипировкой, которую не сможет закончить, если ему придется перейти в другое место.

Имею честь вас умолять, сударь, оставить полк в Байонне до начала мая, когда икипировка закончится,  и прошу вас при сем принять мои увирения в полном уважении и считать меня, сударь, вашим покорным слугой.

Герцог де Ришелье».

– Прочтите, сударыня, – сказал герцог, протягивая письмо госпоже дю Мен. – Благодаря этой мере предосторожности полк не двинется из Байонны.

Герцогиня взяла письмо, прочла его и передала своему соседу, который, в свою очередь, передал следующему, так что письмо быстро обошло стол. К счастью, герцог имел дело с людьми слишком знатными для того чтобы обращать внимание на такие пустяки, как орфографические ошибки. Только Малезье, который последним прочел письмо, не смог удержаться от легкой усмешки.

– А, господин поэт, – воскликнул Ришелье, догадавшись, в чем дело, – вы смеетесь надо мной. Видно, я имел несчастье оскорбить эту смешную недотрогу, именуемую орфографией. Но что поделаешь, я дворянин, и меня забыли обучить французскому языку, надеясь на то, что я смогу за тысячу пятьсот ливров в год нанять лакея, который будет писать вместо меня письма и сочинять стихи. Так оно и получилось. Однако это мне не помешает, дорогой Малезье, стать членом академии не только раньше вас, но и раньше Вольтера.

– В таком случае вступительную речь вам тоже напишет лакей?

– Он ее уже готовит, сударь. И вы увидите, что она будет не хуже тех речей, которые сочинили знакомые мне академики.

– Герцог, – сказала госпожа дю Мен, – ваш прием в академию будет, наверное, весьма любопытным зрелищем, и я обещаю вам завтра же обеспечить себе место в зале академии на это знаменательное заседание. Но на сегодняшний вечер у нас назначены другие дела. Итак, вернемся же к нашим баранам.

– Раз уж вам, прекрасная герцогиня, обязательно надо быть пастушкой, говорите, я вас слушаю. Так что же вы решили?

– Мы вам уже рассказали, что намерены при помощи этих двух писем добиться от короля созыва Генеральных штатов. Когда же Генеральные штаты будут созваны, мы, предварительно заручившись поддержкой дворянства, духовенства и армии, низвергнем регента и назначим вместо него правителем Франции Филиппа Пятого.

– А поскольку Филипп Пятый не может покинуть Мадрид, он даст нам самые широкие полномочия, и мы вместо него будем управлять Францией… Что ж, совсем не плохо! Но ведь Генеральные штаты могут быть созваны лишь по приказу короля.

– Король подпишет этот приказ, – сказала госпожа дю Мен.

– Подпишет без ведома регента? – спросил Ришелье.

– Да, без ведома регента.

– Вы, должно быть, обещали епископу Фрежюсскому кардинальскую мантию?

– Нет, но я пообещаю Вильруа звание гранда и орден Золотого Руна.

– Боюсь, герцогиня, – заметил принц де Селламар, – что это окажется недостаточным, чтобы склонить маршала на столь ответственный шаг.

– На этот шаг нужно прежде всего склонить жену маршала.

– О, вы мне подали отличную мысль! – воскликнул Ришелье. – Это я беру на себя.

– Вы? – удивилась герцогиня.

– Да, я, сударыня, – ответил Ришелье. – У вас своя переписка, у меня своя. Я сейчас ознакомился с семью или восемью письмами, которые вы получили сегодня. Соблаговолите, ваше высочество, прочитать одно письмо, полученное мной вчера.

– Это письмо я должна читать про себя или его можно прочесть вслух?

– Я полагаю, мы имеем дело с людьми, умеющими хранить тайны? – сказал Ришелье, обводя присутствующих невозмутимым взглядом.

– Смею надеяться, – ответила герцогиня, – к тому же серьезность положения…

– Читайте же, герцогиня.

Герцогиня взяла письмо и прочла вслух:

– «Герцог, я сдержала свое слово. Мой муж завтра отправляется в поездку, о которой я вам говорила. В одиннадцать утра я буду ждать вас у себя. Имейте в виду, что я решилась на это только потому, что считаю господина Вильруа виноватым передо мной. Боюсь, как бы не пришлось поручить вам наказать его. Приходите же в условленный час и дайте мне возможность убедиться, что меня не следует слишком осуждать за то, что я отдала вам предпочтение перед своим законным повелителем и господином…»

– О, простите меня, ради бога, простите меня, герцогиня, за мою рассеянность! Я вовсе не это письмо хотел вам показать, это я получил позавчера, а я имел в виду вчерашнее.

Герцогиня дю Мен взяла у Ришелье второе письмо и принялась опять читать вслух:

– «Мой дорогой Арман»… А это то письмо, которое нужно? Не ошиблись ли вы еще раз? – спросила герцогиня, оборачиваясь к Ришелье.

– Нет, ваше высочество, на этот раз я не ошибся.

Герцогиня начала снова:

– «Мой дорогой Арман! Когда вы выступаете против господина де Вильруа, вы становитесь весьма красноречивым прокурором. Мне, во всяком случае, необходимо преувеличивать ваши таланты, чтобы оправдать тем самым свою слабость. Мое сердце – судья, заинтересованный в том, чтобы вы выиграли дело. Приходите же завтра, мы продолжим прения. Я приму вас на своей судейской кафедре – так вы, кажется, назвали вчера мою софу».[52]52
  Мы надеемся, что наши читатели, памятуя, что мы пишем роман, простят нам все эти подробности, впрочем, совершенно необходимые для развития действия. К тому же все эти исторические достоверные подробности и письма, приведенные без всяких изменений, представляют, возможно, известный интерес. (Примеч. автора.)


[Закрыть]

– И вы пошли на свидание?

– Конечно, сударыня.

– Значит, герцогиня…

– …сделает, я надеюсь, все, что мы захотим. А так как она может заставить своего мужа сделать все, что она захочет, мы получим приказ короля о созыве Генеральных штатов, как только вернется маршал.

– А когда он возвращается?

– Через неделю.

– Так, значит, мы можем рассчитывать на вас?

– Я всецело посвящаю себя нашему делу.

– Господа, – сказала герцогиня дю Мен, – вы все слышали, что сказал Ришелье. Пусть же каждый из нас продолжает работать. Вы, Лаваль, воздействуйте на армию. Вы, Помпадур, на дворянство. Вы, кардинал, на духовенство. А герцог де Ришелье пусть воздействует на госпожу де Вильруа.

– На какой же день назначается наша следующая встреча? – спросил де Селламар.

– Это зависит от того, как сложатся обстоятельства, – ответила герцогиня. – Во всяком случае, если у меня не будет времени предупредить вас заранее, я пошлю за вами ту же карету и того же кучера, который привез вас в Арсенал в первый раз. Господа, – продолжала герцогиня, – мы сидим здесь уже часа полтора, и нам пора вернуться в парк, если мы не хотим, чтобы о нашем отсутствии слишком много говорили. К тому же на берегу нас ждет бедная фея Ночи, которая должна выразить нам свою благодарность за то предпочтение, которое мы ей оказываем перед солнцем, и было бы невежливо заставлять ее ждать дольше.

– Однако, с вашего разрешения, ваше высочество, – сказал Лаваль, – я вас задержу еще на одну минуту, чтобы поведать вам о затруднительном положении, в которое я попал.

– Говорите, граф, – сказала герцогиня. – О чем идет речь?

– Речь идет о наших запросах, протестах, декларациях… Как вы знаете, мы решили, что дадим напечатать все эти документы рабочим, которые не умеют читать.

– И что же?

– Так вот, я купил печатный станок и установил его в подвале дома за церковью Валь-де-Грас. Я нанял нужных нам рабочих, и до сих пор все обстояло благополучно, как вы, ваше высочество, имели случай убедиться. Но то ли шум печатного станка навел жителей дома на мысль, что наши рабочие – фальшивомонетчики, то ли еще что-то произошло, но, так или иначе, вчера в дом явилась полиция. К счастью, успели остановить работу и задвинуть кроватью люк, ведущий в подвал, так что ищейки Вуайе д’Аржансона ничего не увидели. Но так как их посещение может повториться и кончиться не столь благополучно, я тотчас же после ухода полиции уволил рабочих, велел закопать станок, а все оттиски приказал отнести ко мне домой.

– И правильно сделали, граф! – воскликнул кардинал де Полиньяк.

– Да, но как же нам теперь быть? – спросила герцогиня дю Мен.

– Установите станок у меня, – предложил маркиз де Помпадур.

– Или у меня, – сказал де Валеф.

– Нет, нет, – возразил Малезье, – печатный станок – вещь слишком опасная, среди рабочих может оказаться шпион, и тогда все погибнет. К тому же нам не так много осталось печатать.

– Да, – подтвердил Лаваль, – главное уже сделано.

– Так вот, – сказал Малезье, – по моему мнению, нам следует попросту обратиться к умелому, скромному и надежному писцу, который за хорошую плату будет держать язык за зубами.

– О, это было бы куда более надежно, – воскликнул кардинал де Полиньяк.

– Да, но где найти такого человека? – спросил принц де Селламар. – Вы сами понимаете, что для дела подобной важности опасно взять первого встречного.

– Если бы я осмелился… – проговорил вдруг аббат Бриго.

– Осмельтесь, аббат, осмельтесь, – сказала герцогиня.

– Я бы сказал, что у меня есть подходящий человек.

– Разве я не говорил, что аббат неоценим! – воскликнул маркиз де Помпадур.

– Но это действительно то, что нам нужно? – осведомился кардинал де Полиньяк.

– Ваше преосвященство, он точно создан специально для нас. Это настоящая машина для письма, которая будет писать все, что надо, не читая при этом.

– К тому же для пущей предосторожности мы можем самые важные документы писать по-испански, поскольку они предназначаются его католическому величеству. Это нам даст двойное преимущество: текст бумаг останется непонятен переписчику, и это послужит нам предлогом платить ему дороже, причем он даже не будет подозревать о важности этих бумаг.

– В таком случае, герцог, я буду иметь честь вам его прислать.

– Нет, нет, – сказал де Селламар, – этот человек не должен переступать порога испанского посольства. Все должно делаться через посредников.

– Хорошо, хорошо, мы все это уладим, – сказала герцогиня дю Мен. – Главное, что мы нашли переписчика. Вы за него отвечаете, Бриго?

– Да, сударыня, отвечаю.

– Больше мне ничего не надо. Теперь мы можем разойтись… Господин д’Арманталь, дайте мне, пожалуйста, руку.

Шевалье поспешил исполнить приказ герцогини, которая, не имея до сих пор возможности уделить ему больше внимания, чем другим, воспользовалась представившимся случаем, чтобы выразить шевалье свою признательность за мужество, проявленное им на улице Добрых Ребят, и за находчивость, обнаруженную им при выполнении своей миссии в Бретани.

Выйдя из павильона Авроры, посланцы Гренландии, превратившиеся вновь в обычных гостей замка Со, увидели лодку, украшенную французским и испанским флагами, которая их ждала, чтобы перевезти на берег, поскольку моста уже не было. Герцогиня дю Мен первой села в лодку и усадила рядом с собой д’Арманталя, предоставив Малезье беседовать с Селламаром и Ришелье. Послышались звуки музыки, и лодка поплыла к берегу.

Как и говорила герцогиня, на берегу их ждала фея Ночи, одетая в длинное платье из черного газа, расшитое золотыми звездами. Фею Ночи окружали двенадцать пажей, изображающие двенадцать часов. Как только лодка подплыла достаточно близко к берегу, фея и часы запели кантату. Кантата начиналась с короткого хорового вступления, за ним шла ария, которую пропела фея Ночи, потом вновь вступил хор. Кантата отличалась таким высоким вкусом, а исполнение ее было столь безупречно, что все гости обернулись к Малезье, бессменному распорядителю всех праздничных увеселений, и поздравили его с успехом этого дивертисмента. Лишь один д’Арманталь вздрогнул при первых звуках арии Ночи, ибо голос певицы был настолько схож с другим голосом, ему знакомым и дорогим, что, как ни невероятно было предположить присутствие Батильды на празднике в парке Со, шевалье невольно вскочил на ноги, чтобы разглядеть фею, которая вызывала в его душе такое волнение.

Но несмотря на факелы, пылавшие в руках «часов», окружавших «ночь», д’Арманталь не мог разглядеть ее лица, ибо оно было скрыто под плотной вуалью из черного газа. Однако в ее голосе, чистом, звонком и мелодичном, шевалье узнавал ту свободную манеру исполнения, то мастерство кантилены, которые так поразили его в день, когда он впервые услышал пение девушки с улицы Потерянного Времени. И каждый звук этого голоса, доносившегося до д’Арманталя все более явственно, по мере того как лодка приближалась к берегу, проникал в его сердце и заставлял юношу дрожать с головы до ног.

Наконец лодка причалила к берегу. Ария кончилась, вступил хор. Д’Арманталь продолжал стоять в лодке, всецело поглощенный своими мыслями, и в памяти его продолжал звучать только что умолкший голос.

– Должно быть, господин д’Арманталь, вы очень чувствительны к чарам музыки, раз вы забыли, что вы мой кавалер.

– О, простите, простите, сударыня, – воскликнул шевалье, ловко выпрыгнув из лодки на берег и протягивая руку герцогине, – но мне показалось, что я узнал этот голос, и, признаюсь, он вызвал во мне волнующие воспоминания!

– Это лишь доказывает, мой дорогой шевалье, что вы завсегдатай Оперы и что вы по достоинству оценили талант мадемуазель Бюри.

– Как, разве это пела мадемуазель Бюри? – с удивлением спросил д’Арманталь.

– Собственной персоной, сударь. И если вы не верите мне, – сказала герцогиня тоном, в котором сквозила легкая досада, – разрешите мне взять себе в кавалеры Лаваля или Помпадура, а сами можете пойти и убедиться в правоте моих слов.

– Ваше высочество! – воскликнул д’Арманталь, почтительно удерживая руку герцогини. – Надеюсь, волшебство, которое окружает нас здесь, в этом саду Армиды, извинит мое минутное умопомрачение!

И, вновь предложив герцогине руку, шевалье пошел рядом с ней по направлению к замку.

В этот момент кто-то вскрикнул. Сердце д’Арманталя сжалось, и он невольно обернулся.

– Что случилось? – спросила герцогиня дю Мен с беспокойством, к которому примешивалось нетерпение.

– Ровным счетом ничего, сударыня, – ответил Ришелье. – Просто у малютки Бюри небольшой истерический припадок. Но не тревожьтесь, ваше высочество, это болезнь не опасная… И, если вы на этом настаиваете, я готов завтра съездить к ней и узнать, как она себя чувствует…

Часа через два после этого происшествия, слишком незначительного, чтобы помешать празднику, шевалье д’Арманталь, который вместе с аббатом Бриго вернулся в Париж, вошел после шестинедельного отсутствия в свою маленькую мансарду.

V
Ревность

Первое чувство, испытанное д’Арманталем по возвращении домой, было чувство радости: он наконец снова оказался в своей маленькой комнатке, где каждая вещь навевала воспоминания. Хотя шевалье отсутствовал шесть недель, можно было подумать, что он покинул свою комнату лишь накануне, ибо госпожа Дени с истинно материнской заботливостью следила, чтобы все было убрано и каждый предмет стоял на своем месте. Д’Арманталь на секунду застыл на пороге со свечой в руке, охваченный трепетом, чуть ли не экстазом: все чувства, доселе испытанные им, поблекли по сравнению с теми, какие ему довелось испытать в этой маленькой комнатке. Затем он устремился к окну, открыл его и с несказанной любовью стал глядеть на темное окно соседки. Батильда, должно быть, спала сном ангела, не ведая, что д’Арманталь вернулся, что он стоит здесь и глядит на ее окно, трепеща от любви и надежды, словно – о, невозможное счастье! – окно это сейчас распахнется и она с ним заговорит.

Д’Арманталь простоял так более получаса, полной грудью вдыхая ночной воздух, который еще никогда не казался ему таким чистым и свежим. И, переводя взгляд от окна к небу и от неба к окну, д’Арманталь почувствовал, насколько необходима ему стала Батильда, насколько глубока и сильна его любовь к ней.

Наконец д’Арманталь понял, что не может же он провести всю ночь, глядя на ее окно, и закрыл свои ставни. Но тут же он предался нахлынувшим на него воспоминаниям. Потом, как это бывает в молодости, д’Арманталь вдруг почувствовал непреодолимое желание спать, лег на постель и уснул, повторяя про себя мотив арии из кантаты, которую пела мадемуазель Бюри, слившаяся в его смутной дремоте, предшествующей сну, в единый образ с Батильдой.

Проснувшись, д’Арманталь вскочил с постели и бросился к окну. Видимо, он спал долго, ибо солнце стояло уже высоко в небе. Однако, несмотря на это, окно Батильды было плотно закрыто. Д’Арманталь взглянул на часы – стрелки показывали десять. Шевалье занялся своим туалетом. Мы уже говорили о том, что он был не лишен некоторого кокетства, более уместного у женщин, нежели у мужчин, но в этом его нельзя было винить – в то время всё, даже страсти, отличалось манерностью. Но на этот раз он стремился подчеркнуть в своем лице не выражение затаенной печали, а открытую радость, вызванную возвращением и озаряющую счастьем все его существо. Было ясно, что ему не хватает лишь взгляда Батильды, чтобы почувствовать себя владыкой Вселенной. В надежде встретить этот взгляд он подошел к окну, но окно Батильды было по-прежнему закрыто. Тогда д’Арманталь с шумом раскрыл обе створки окна, надеясь этим привлечь внимание своей соседки, однако в комнате девушки не было заметно никакого движения. Так он простоял около часа. За это время не шелохнулась даже занавеска на окне Батильды. Можно было подумать, что в комнате девушки теперь никто не живет. Д’Арманталь громко кашлял, открывал и закрывал свое окно, отковыривал кусочки штукатурки от стены и кидал их в стекла окна Батильды, но все его ухищрения оставались безрезультатными.

Постепенно его удивление сменилось тревогой. Наглухо закрытое окно свидетельствовало либо о том, что девушки нет дома, либо о том, что случилось какое-то несчастье. Куда же могла уехать Батильда? Какое же событие могло нарушить ровное течение этой спокойной и размеренной жизни? Кто мог ответить на этот вопрос? Никто, кроме добрейшей госпожи Дени. Было вполне естественно, что д’Арманталь, вернувшийся домой вечером, явится наутро с визитом к своей хозяйке. Итак, д’Арманталь спустился к госпоже Дени.

Госпожа Дени не видела своего жильца с того дня, когда она угощала его и аббата Бриго завтраком…

К счастью для д’Арманталя, девицы Дени были заняты уроком рисования, а господин Бонифас отправился к своему стряпчему, так что шевалье оказался наедине со своей достопочтенной хозяйкой. Разговор, естественно, коснулся порядка и чистоты в комнате, которые поддерживались во время отсутствия жильца. От этой темы легко и просто было перейти к вопросу, не сменились ли жильцы в квартире напротив. Этот вопрос, заданный спокойным тоном и с видимостью вежливого равнодушия, не вызвал у госпожи Дени никаких подозрений. В ответ госпожа Дени рассказала, что накануне утром она видела Батильду, стоящую у своего окна, а в тот же день вечером господин Бонифас встретил Бюва, когда тот шел из библиотеки. Однако третий клерк господина Жулю прочел на лице достойного писаря выражение величественного высокомерия, на которое наследник дома Дени обратил особое внимание, потому что оно было как нельзя менее характерным для его соседа.

Таким образом д’Арманталь узнал все, что хотел: Батильда была в Париже, Батильда жила в своей комнате. Видимо, она лишь по простой случайности до сих пор не бросила взгляда на окно, которое так долго видела закрытым, на комнату, которая так долго пустовала. Д’Арманталь снова поблагодарил госпожу Дени за внимание, которое она проявила к нему во время его отсутствия, и выразил надежду, что будет иметь случай отплатить ей тем же. Потом он попрощался с хозяйкой, еще раз повторив изъявления благодарности, причем добрейшая госпожа Дени и не подозревала их истинной причины.

На лестнице д’Арманталь столкнулся с аббатом Бриго, который направлялся к госпоже Дени с обычным утренним визитом. Аббат спросил у д’Арманталя, не идет ли тот к себе, и, получив положительный ответ, сообщил, что, уходя от госпожи Дени, он поднимется на пятый этаж к шевалье. Д’Арманталь, не намереваясь пока никуда выходить, пообещал аббату ждать его.

Вернувшись в свою комнату, д’Арманталь направился прямо к окну. С окном соседки за время его отсутствия не произошло никаких перемен: занавески были по-прежнему тщательно задернуты, и нигде не виднелось ни щелочки, сквозь которую можно было бы бросить взгляд в комнату девушки. В этом был виден умысел. Д’Арманталь решил прибегнуть к последнему средству, которое оставалось у него в запасе: он сел за клавесин и, блестяще сыграв прелюдию, запел, аккомпанируя себе на свой лад, арию из кантаты Ночи, которую он слышал накануне и запомнил от первой до последней ноты. Он пел, не сводя глаз с неумолимого окна, но там все по-прежнему оставалось неподвижно и безмолвно: та, что жила в комнате напротив, не откликалась больше ни на что.

Не достигнув пением ожидаемого результата, д’Арманталь достиг зато другого, совсем неожиданного: едва умолкла последняя нота, как за его спиной раздались аплодисменты. Он обернулся и увидел аббата Бриго.

– А, это вы, аббат, – сказал д’Арманталь, вставая и поспешно направляясь к окну, чтобы его закрыть. – Я не знал, черт побери, что вы такой меломан.

– А я не знал, что вы такой прекрасный музыкант, дорогой воспитанник. Просто удивительно, что вы смогли так исполнить кантату, слышанную всего один раз.

– Мелодия мне показалась очень красивой, вот и все, аббат, – сказал д’Арманталь. – А так как у меня хорошая музыкальная память, я ее запомнил.

– К тому же кантата была так замечательно исполнена, не правда ли? – продолжал аббат.

– Да, – подтвердил д’Арманталь. – У этой мадемуазель Бюри чудесный голос, и я решил, что, как только ее имя появится на афише, я тут же инкогнито пойду в Оперу.

– Вы желаете еще раз услышать этот голос? – спросил Бриго.

– Да, – ответил д’Арманталь.

– Тогда вам незачем идти в Оперу.

– А куда же мне идти?

– Никуда. Сидите у себя в комнате, у вас здесь лучшая ложа.

– Как, фея Ночи?..

– Это была ваша соседка.

– Батильда! – воскликнул д’Арманталь. – Значит, я не ошибся, я узнал ее. О, но ведь это невозможно, аббат. Как могло случиться, что Батильда оказалась этой ночью у герцогини дю Мен?

– Прежде всего, дорогой воспитанник, в наши времена нет невозможных вещей, – ответил аббат Бриго. – Запомните это хорошенько. Прежде чем отрицать что-либо или за что-либо браться, верьте, что все, все возможно. Это самое верное средство достичь всего.

– Но все же, как могла бедняжка Батильда…

– Да, на первый взгляд это кажется очень странным, не правда ли? И все же, собственно говоря, нет ничего проще. Но это не должно вас особенно интересовать. Поговорим лучше о чем-нибудь другом.

– Нет, аббат, нет, вы очень ошибаетесь, эта история меня в высшей степени интересует!

– Что ж, дорогой воспитанник, раз уж вы столь любопытны, я вам расскажу, как все это получилось. Аббат де Шолье знаком с мадемуазель Батильдой. Так вы, кажется, называете вашу соседку?

– Да, но откуда ее может знать аббат де Шолье?

– О, очень просто. Опекун этой прелестной девушки, как вы это, наверное, знаете, а может быть, и не знаете, один из лучших каллиграфов столицы.

– Дальше.

– Так вот. Господину де Шолье нужен был переписчик. Поскольку аббат, как вы могли убедиться, почти ослеп, он вынужден диктовать стихи, по мере того как их сочиняет, своему полуграмотному лакею. Вот аббат и поручил такое ответственное дело, как переписка его произведений, Бюва, который и познакомил его с Батильдой.

– Но все это еще не объясняет, каким образом мадемуазель Батильда оказалась у герцогини дю Мен.

– Не торопитесь. У каждой истории есть своя завязка и свои перипетии, черт возьми!

– Аббат, вы меня мучите!

– Терпение, мой друг, терпение!

– Говорите, аббат, я вас слушаю…

– Итак, познакомившись с мадемуазель Батильдой, добрейший аббат де Шолье, как, впрочем, и все, кто ее знает, был покорен ее обаянием, ибо, надо вам сказать, эта девушка обладает какими-то особыми чарами и нельзя, хоть раз увидев Батильду, не полюбить ее.

– Я это знаю, – прошептал д’Арманталь.

– Поскольку мадемуазель Батильда наделена всевозможными талантами и не только поет, как соловей, но и божественно рисует, то добрейший Шолье с таким восторгом расписывал ее достоинства мадемуазель де Лонэ, что та решила поручить Батильде нарисовать костюмы различных персонажей для того праздника, на котором мы с вами вчера присутствовали.

– Однако все это еще не объясняет мне, почему арию Ночи пела Батильда, а не мадемуазель Бюри.

– Мы к этому сейчас и подходим.

– Наконец-то!

– Далее мадемуазель де Лонэ не избежала общей участи: она, как и все, полюбила эту маленькую волшебницу. Вместо того чтобы отправить Батильду в Париж, когда эскизы костюмов были готовы, мадемуазель де Лонэ задержала ее еще на три дня в Со. Позавчера де Лонэ и Батильда сидели в одной из комнат дворца, как вдруг прибежал перепуганный лакей и сообщил, что устроительницу праздника срочно требует по крайне важному делу режиссер оперного театра. Мадемуазель де Лонэ вышла, и Батильда осталась одна. Соскучившись в ожидании своей новой знакомой, которая почему-то задерживалась, Батильда, чтобы развлечься, села за клавесин, взяла несколько аккордов, пропела две-три гаммы и, убедившись, что инструмент звучит хорошо, а она сегодня в голосе, стала петь арию из какой-то оперы. Батильда пела с таким мастерством, что мадемуазель де Лонэ, услышав это столь неожиданное для нее пение, тихонько приоткрыла дверь комнаты и до последней ноты прослушала всю арию. Затем она бросилась к прелестной певице и принялась ее обнимать, умоляя, чтобы та спасла ей жизнь.

Изумленная Батильда спросила, каким образом она может оказать своей новой знакомой столь большую услугу. Тогда мадемуазель де Лонэ рассказала ей, что мадемуазель Бюри, солистка королевской Оперы, дала согласие петь арию Ночи на празднике, который должен был состояться на следующий день во дворце Со. Но внезапно певица серьезно заболела и прислала предупредить ее высочество, что, к своему великому сожалению, она вынуждена просить, чтобы на нее не рассчитывали. Таким образом они остались без исполнительницы роли Ночи, и, следовательно, праздник не сможет состояться, если Батильда не согласится исполнить кантату. Батильда, как вы сами понимаете, отказывалась, как только могла. Она сказала, что не сможет петь незнакомую ей арию. Мадемуазель де Лонэ поставила перед ней ноты, и Батильда заметила, что партия кажется ей невероятно трудной. Мадемуазель де Лонэ возразила, что ничто не может оказаться трудным для такой прекрасной музыкантши. Батильда хотела отойти от клавесина, но мадемуазель де Лонэ заставила ее вновь сесть за инструмент. Батильда в мольбе сложила руки. Мадемуазель де Лонэ разняла руки девушки, положила их на клавиши. Клавесин зазвучал. Батильда невольно стала разбирать первый такт, потом второй, потом и всю кантату. Затем она попробовала спеть арию и пропела ее от начала до конца с удивительной верностью интонации и выразительностью.

Мадемуазель де Лонэ была вне себя от восторга. Тут в комнату вошла герцогиня дю Мен. Она была в отчаянии, ибо только что узнала об отказе мадемуазель Бюри. Мадемуазель де Лонэ попросила Батильду спеть кантату. Девушка не посмела отказаться. Это было поистине ангельское пение. Тогда герцогиня присоединила свои просьбы к мольбам мадемуазель де Лонэ. Разве можно в чем-либо отказать госпоже дю Мен? Вы же сами знаете, шевалье, что это немыслимо. Бедняжке Батильде пришлось сдаться. Стыдясь и смущаясь, не то смеясь, не то плача, она дала согласие петь, но только на двух условиях: во-первых, ее должны были отпустить в город, чтобы она сама объяснила Бюва причину своего затянувшегося отсутствия и предстоящего отъезда, во-вторых, ей должны были разрешить провести дома весь вечер этого дня и утро следующего, чтобы выучить эту злополучную кантату, которая так некстати нарушила равномерное течение ее жизни. Эти условия долго обсуждались обеими сторонами, но в конце концов были приняты и подкреплены взаимными клятвами. Батильда поклялась, что вернется на следующий день в семь часов вечера, а мадемуазель де Лонэ и герцогиня дю Мен поклялись, что гости не будут знать о том, что вместо мадемуазель Бюри поет Батильда.

– Но как же тогда, – спросил д’Арманталь, – эта тайна оказалась разглашенной?

– В силу совершенно непредвиденного обстоятельства, – ответил Бриго с той своеобразной усмешкой, из-за которой никогда нельзя было понять, говорит ли он серьезно или шутит. – Кантата, как вы сами могли убедиться, была отлично исполнена до самого конца, и лучшее тому доказательство, что вы запомнили ее от первой до последней ноты, хотя прослушали всего один раз. Но вот лодка, на которой мы возвращались из павильона Авроры, подошла к берегу. Батильда, то ли охваченная волнением – ведь она впервые пела для публики, —то ли пораженная тем, что среди спутников герцогини она заметила человека, которого не ожидала встретить в таком изысканном обществе, – так никто и не узнал, в чем было дело, – неожиданно громко вскрикнула и упала без чувств на руки артисток, изображающих «часы». Тут уж, конечно, все клятвы были нарушены, все обещания забыты. С Батильды сняли вуаль, чтобы побрызгать ей в лицо водой. Прибежав к месту происшествия – вы в это время вели ее высочество по направлению к дворцу, – я был несказанно удивлен, увидев в костюме Ночи вместо мадемуазель Бюри вашу прелестную соседку. Тогда я стал расспрашивать мадемуазель де Лонэ, и, поскольку соблюсти тайну было уже невозможно, она мне рассказала все, что произошло, взяв, правда, с меня обещание хранить секрет, который я выдаю только вам, мой дорогой воспитанник, ибо, сам не знаю почему, я не в силах вам ни в чем отказать.