Текст книги "Шевалье д'Арманталь"
Автор книги: Александр Дюма-сын
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)
Что касается шевалье д’Арманталя, то он поехал по аллее ля Мюет, вернулся в Париж по авеню Елисейских Полей и у себя дома, на улице Ришелье, нашел два письма.
Одно из этих писем было написано столь знакомым почерком, что шевалье вздрогнул всем телом, увидев его, и, протянув к нему руку так нерешительно, словно это был раскаленный уголь, вскрыл его с трепетом, показывавшим, какое значение он придавал этому письму. Оно гласило:
«Дорогой шевалье!
Сердцу не прикажешь, вы это знаете, и одно из наших несчастий состоит в том, что мы по природе своей не можем долго любить ни одного и того же человека, ни одну и ту же вещь. Что до меня, то я хочу иметь перед другими женщинами хотя бы то преимущество, что не обманываю человека, который был моим возлюбленным. Не приходите же ко мне в обычный час: вам скажут, что меня нет дома, а я так добра, что не хотела бы рисковать спасением души лакея или горничной, заставляя их произнести столь грубую ложь.
Прощайте, дорогой шевалье; сохраните обо мне не слишком дурное воспоминание и постарайтесь, чтобы и через десять лет я, как и сейчас, считала вас одним из самых галантных дворян Франции.
Софи д’Аверн»
– Проклятие! – вскричал д’Арманталь, ударом кулака разбив на куски очаровательный столик работы Буля. – Если бы я убил бедного Лафара, я бы не утешился до конца жизни!
Несколько успокоившись после этого взрыва, шевалье принялся расхаживать от двери к окну и обратно с таким видом, который доказывал, что бедняга нуждается еще в нескольких разочарованиях того же рода, чтобы быть на высоте философической морали, проповедуемой ему прекрасной изменницей. Потом, покружив некоторое время по комнате, он заметил на полу второе письмо, о котором совсем забыл. Еще два или три раза он прошел мимо этого письма, глядя на него с надменным равнодушием; наконец, подумав, что оно, быть может, отвлечет его мысли от первого, с пренебрежением поднял его, не спеша вскрыл, посмотрел на почерк, который был ему незнаком, поискал подпись, которой не было, и, слегка заинтригованный этой таинственностью, прочел следующее:
«Шевалье,
Если у вас хотя бы на четверть такой романтический склад ума и хотя бы наполовину такое храброе сердце, как утверждают ваши друзья, вам готовы предложить достойное вас предприятие. Оно позволит вам отомстить самому ненавистному для вас человеку и вместе с тем приведет вас к столь блестящей цели, что даже в самых прекрасных мечтах вы не могли помышлять ни о чем подобном. Добрый гений, который поведет вас по этому волшебному пути и которому вам нужно всецело довериться, будет ждать вас сегодня от полуночи до двух часов на балу в Опере. Если вы приедете туда без маски, он подойдет к вам; если вы будете в маске, вы узнаете его по лиловой ленте на левом плече. Пароль таков: «Сезам, откройся». Смело произнесите его, и вы увидите, что перед вами откроется еще более чудесная сокровищница, чем пещера Али-бабы».
– В добрый час! – сказал д’Арманталь. – Если гений с лиловой лентой хотя бы наполовину сдержит свое обещание, право, он может рассчитывать на меня!
III
Шевалье
Шевалье Рауль д’Арманталь, с которым, прежде чем перейти к дальнейшему, необходимо ближе познакомить наших читателей, был единственным отпрыском одного из лучших семейств провинции Ниверне. Хотя его семья никогда не играла значительной роли в истории, она тем не менее была не лишена известности, которую приобрела отчасти благодаря самой себе, отчасти благодаря брачным союзам. Так, отец шевалье господин Гастон д’Арманталь, возымев фантазию ездить в королевских каретах, в 1672 году прибыл в Париж и, преодолев все препятствия, доказал, что ведет свой род с 1399 года, – геральдическая операция, повергшая в смущение, если верить парламентской записи, не одного герцога и пэра. С другой стороны, его дядя по материнской линии, господин де Ториньи, пожалованный орденом Святого Духа в 1694 году, признался, указывая на шестнадцать колен своего рода, что в его жилах, как тогда говорили, течет главным образом кровь дАрманталей, с которыми его предки на протяжении трехсот лет были связаны брачными союзами. Этого было достаточно, чтобы удовлетворить аристократическим требованиям той эпохи.
Шевалье был ни беден, ни богат: иначе говоря, его отец оставил ему землю близ Невера, которая приносила около двадцати или двадцати пяти тысяч ливров годового дохода. В провинции на эти деньги можно было жить очень широко, но шевалье получил блестящее образование и был весьма честолюбив; поэтому, достигши совершеннолетия, в 1711 году он покинул провинцию и приехал в Париж.
Первый визит он нанес графу де Ториньи, на которого очень рассчитывал в своем стремлении быть представленным ко двору. К несчастью, в это время граф де Ториньи и сам уже не бывал при дворе. Но, поскольку он всегда вспоминал, как мы уже сказали, с большим удовольствием о роде д’Арманталей, он отрекомендовал своего племянника шевалье де Вилларсо, а шевалье де Вилларсо, который ни в чем не мог отказать своему другу графу де Ториньи, ввел молодого человека в салон госпожи де Ментенон[5]5
Маркиза де Ментенон (1635-1719) – фаворитка Людовика XIV, который с ней тайно обвенчался после смерти своей первой жены, Марии-Терезы.
[Закрыть].
У госпожи де Ментенон было одно хорошее качество: она сохраняла дружеские чувства к своим прежним любовникам. В память о своей былой близости к шевалье де Вилларсо она как нельзя лучше приняла д’Арманталя, и, когда несколько дней спустя маршал де Виллар приехал засвидетельствовать ей почтение, она так настоятельно рекомендовала ему своего молодого протеже, что маршал, радуясь случаю сделать приятное этой королеве in partibus[6]6
Выражение, употребляемое иронически, применительно к сановникам, находящимся не у дел (лат.).
[Закрыть], ответил, что с этого дня он зачисляет д’Арманталя в свою свиту и постарается предоставить ему все возможности оправдать доброе мнение, которое благоволила иметь о нем его высокая покровительница.
Для шевалье было большой радостью, что перед ним открывается такая карьера. Предполагавшаяся кампания была окончательно решена. Людовик XIV вступил в последний период своего царствования, в пору превратностей судьбы. Таллар и Марсен были разбиты при Гохштедте, Вильруа – при Рамильи, и сам Виллар, герой Фридлингена, потерпел поражение от Мальборо и Евгения[7]7
Таллар, Марсен, Вильруа, Виллар – французские полководцы, участвовавшие в так называемой войне за Испанское наследство (1701-1714), в которой Франция выступала против европейской коалиции во главе с Англией и Голландией. Мальборо – английский государственный деятель и полководец, командовавший английскими войсками во время войны за Испанское наследство. Принц Евгений Савойский – австрийский генералиссимус, нанесший французам ряд поражений в годы войны.
[Закрыть] в знаменитой битве при Мальплаке. Вся Европа, на время подавленная Кольбером и Лувуа[8]8
Кольбер Жан Батист (1619-1683) – французский государственный деятель, генеральный контролер (министр финансов) при Людовике XIV. В годы его деятельности Франция достигла невиданного дотоле торгового и промышленного могущества. Лувуа Франсуа Мишель (1641-1691) – французский государственный деятель, военный министр Людовика XIV, оказывавший огромное влияние на внешнюю политику Франции.
[Закрыть], поднялась против Франции. Положение было до крайности тяжелым. Король, словно отчаявшийся больной, ежечасно меняющий врачей, что ни день сменял министров, и каждый из них обнаруживал свою беспомощность. Франция была уже не в силах вести войну и не могла добиться мира. Напрасно соглашалась она предоставить Испанию самой себе и сократить свои границы. Этого унижения было все еще недостаточно: от короля требовали, чтобы он, сдав в обеспечение договора крепости Камбре, Мец, Ла Рошель и Байонну, пропустил через Францию вражеские войска, посланные прогнать его внука с испанского трона, если только он не предпочитает действовать сам, обязавшись в течение года силой лишить его престола. Вот на каких условиях предлагалось перемирие тому, кто одержал блистательные победы в бельгийских дюнах – под Сенефом, Флерюсом, Штейнкерком – и при Марсале; тому, кто доселе держал мир и войну в поле своей королевской мантии; тому, кого именовали великим, бессмертным властителем, раздающим короны и карающим нации; тому, наконец, ради кого в течение полувека тесали мрамор, лили бронзу, слагали александрийские стихи, курили фимиам.
Людовик XIV плакал на заседании совета. Эти слезы породили армию, и эта армия была дана Виллару.
Виллар двинулся прямо на врага, который стоял лагерем в Денене и чувствовал себя в полной безопасности, завороженный агонией Франции. Ни на одного полководца не ложилась большая ответственность. От успеха Виллара зависело спасение Франции.
Союзники возвели между Дененом и Маршьеном линию укреплений, которую граф д’Альбемарль и принц Евгений, заранее торжествуя победу, назвали дорогой в Париж. Виллар решил внезапным нападением взять Денен и разбить Евгения.
Чтобы осуществить столь смелое предприятие, надо было обмануть не только вражескую, но также и французскую армию, ибо шансы на успех заключались в самой невозможности такого маневра.
Виллар объявляет во всеуслышание, что намеревается взять укрепления Ландреси. Однажды ночью в назначенное время вся его армия снимается с места и движется в направлении к этому городу. Вдруг отдается приказ повернуть налево. Саперы наводят три моста через Эско. Виллар беспрепятственно переправляется через реку и бросается в болота, которые считались непроходимыми, где солдаты продвигаются по пояс в воде; идет прямо на первые редуты, берет их почти без боя, затем овладевает одним за другим укреплениями, растянувшимися на целое лье, достигает Денена, перебирается через окружающий его ров, проникает в город и, прибыв на площадь, находит там своего молодого протеже – шевалье д’Арманталя, вручающего ему шпагу д’Альбемарля, которого он только что взял в плен.
В этот момент доносят о подходе принца Евгения. Виллар поворачивает назад, занимает раньше противника мост, по которому тот должен пройти, и ждет. Тут завязывается настоящее сражение, ибо взятие Денена было лишь стычкой. Принц Евгений предпринимает атаку за атакой, семь раз подступает к мосту, но натиск его лучших войск неизменно разбивается об огонь артиллерии и штыки. Наконец, весь в крови от полученных им двух ран, в изрешеченном пулями платье, он садится на третью лошадь; победитель Гохштедт и Мальплаке отступает, плача и кусая перчатки от ярости.
В течение шести часов все изменилось: Франция спасена, а Людовик XIV по-прежнему великий король.
Д’Арманталь вел себя, как человек, который жаждет отличиться в первом же бою. Увидев его, покрытого кровью и пылью, Виллар, который посреди поля битвы писал на барабане реляцию, вспомнил, кто ему рекомендовал шевалье, и подозвал его к себе.
Когда д’Арманталь подошел, Виллар, оторвавшись от письма, спросил:
– Вы ранены?
– Да, господин маршал, но так легко, что об этом не стоит и говорить.
– Чувствуете ли вы себя в силах промчаться шестьдесят лье во весь опор, не отдыхая ни часа, ни минуты, ни секунды?
– Я чувствую себя способным на все, чем могу служить королю и вам, господин маршал.
– Тогда отправляйтесь сейчас же, явитесь к госпоже де Ментенон, сообщите ей от моего имени о том, что вы видели, и передайте, что вскоре прибудет гонец с официальной реляцией. Если она захочет повести вас к королю, ступайте.
Д’Арманталь понял всю важность миссии, которая на него возлагалась, и, окровавленный, весь в пыли, не мешкая вскочил на свежую лошадь и пустился в путь. Через двенадцать часов он был в Версале.
Виллар правильно предвидел, что произойдет. При первых словах шевалье госпожа де Ментенон взяла его за руку и повела к королю. Король работал с Вуазеном, против обыкновения, в своей спальне, так как был слегка нездоров. Госпожа де Ментенон открыла дверь, подтолкнула вперед шевалье д’Арманталя, который упал к ногам короля, и, воздев руки к небу, сказала:
– Государь, возблагодарите бога, ибо вы знаете, ваше величество, что сами по себе мы ничто и что всякая благодать от бога.
– Что случилось, сударь? Говорите! – с живостью сказал Людовик XIV, удивленный тем, что видит у своих ног незнакомого ему молодого человека.
– Государь, – ответил шевалье, – дененский лагерь взят, граф д’Альбемарль в плену, принц Евгений обращен в бегство, и маршал Виллар повергает свою победу к стопам вашего величества.
Несмотря на свое самообладание, Людовик XIV побледнел; он почувствовал, что у него подкашиваются ноги, и оперся о стол, чтобы не упасть в кресло.
– Сударь, – сказал он, – расскажите мне во всех подробностях, как было дело.
Тогда д’Арманталь описал эту удивительную битву, которая чудом спасла монархию.
– А о себе, сударь, – сказал Людовик XIV, – вы ничего не говорите? Однако, судя по крови и грязи, которой еще покрыто ваше платье, вы не оставались позади.
– Государь, я старался сделать все, что мог, – с поклоном сказал д’Арманталь, – но если обо мне действительно есть что сказать, то, с разрешения вашего величества, я предоставлю это маршалу де Виллару.
– Хорошо, молодой человек, и, если он случайно забудет о вас, мы сами вспомним. Вы, должно быть, устали, пойдите отдохнуть. Я доволен вами!
Д’Арманталь вышел вне себя от радости. Госпожа де Ментенон проводила его до двери. Д’Арманталь еще раз поцеловал ей руку и поспешил воспользоваться королевским разрешением отдохнуть: он целые сутки не пил, не ел и не спал.
Когда он проснулся, ему передали пакет, доставленный из военного министерства. Это был полковничий патент.
Спустя два месяца был подписан мир. По мирному договору Испания потеряла половину своих владений, но Франция сохранила свою территорию в целости.
Людовик XIV умер. Налицо были две различные и, главное, непримиримые партии: партия побочных наследников, олицетворяемая герцогом дю Мен, и партия законнорожденных принцев, представленная герцогом Орлеанским.
Если бы герцогу дю Мен были свойственны настойчивость, твердая воля и мужество его жены, Луизы Бенедикты де Конде, то, опираясь на королевское завещание, он, быть может, и восторжествовал бы; но защищаться надо было так же открыто, как на него нападали, а герцог дю Мен, малодушный и неумный, опасный лишь своей подлостью, умел только строить козни. Ему были брошены угрозы прямо в лицо, и все его бесчисленные уловки, инсинуации и подвохи оказались бесполезными. В один прекрасный день он почти без боя был низвергнут с той высоты, на которую вознесла его слепая любовь старого короля; падение было тяжким и, главное, постыдным; он отступил, искалеченный, оставив регентство своему сопернику, и из всех милостей, которыми он был осыпан, сохранил только звание главного интенданта воспитания юного короля, начальствование над артиллерией и первенство перед герцогами и пэрами.
Постановление, принятое парламентом, нанесло сокрушительный удар по старому двору и по всем, кто был с ним связан. Отец Летелье[9]9
Летелье Мишель (1603-1685) – французский государственный деятель, канцлер и хранитель печати при Людовике XIV.
[Закрыть] подвергся изгнанию, госпожа де Ментенон избрала приютом Сен-Сир, герцог дю Мен затворился в прекрасном замке Со, чтобы продолжать там свой перевод Лукреция.
Шевалье д’Арманталь наблюдал за событиями как зритель, правда заинтересованный, но пассивный, ожидая, чтобы они приобрели такой характер, который позволил бы ему принять в них участие; если бы началась открытая, вооруженная борьба, он примкнул бы к тому лагерю, куда призывала его благодарность. Слишком молодой и слишком неискушенный в вопросах политики, чтобы, так сказать, держать нос по ветру, он сохранял почтение к памяти покойного короля и к руинам прежнего двора. Его отсутствие в Пале-Руаяле, к которому в ту пору тяготели все, кто хотел вновь занять достойное место в политических сферах, было истолковано как оппозиция, и однажды утром – точно так же, как некогда он получил патент, давший ему полк, – он получил постановление, лишавшее его этого патента.
Д’Арманталь был наделен честолюбием, свойственным его возрасту. Единственной карьерой, открытой для дворянина того времени, была военная; он начал ее блистательно, и удар, который в двадцать пять лет разбил все его надежды на будущее, был для него чрезвычайно болезненным. Он помчался к господину де Виллару, в котором когда-то нашел столь пылкого покровителя. Маршал принял его с холодностью человека, который был бы не прочь не только забыть прошлое, но и видеть, что оно забыто другими. Д’Арманталь понял, что старый царедворец меняет кожу, и скромно удалился.
Хотя та эпоха была по преимуществу эпохой эгоизма, это первое столкновение с ним было для шевалье горьким испытанием; но он был еще в том счастливом возрасте, когда обманутое честолюбие редко вызывает глубокую и длительную боль. Честолюбие – это страсть тех, кто лишен других страстей, а шевалье был подвержен всем страстям, какие свойственны человеку в двадцать пять лет.
Впрочем, меланхолия была отнюдь не в духе времени. Это совсем новое чувство, порожденное крушением состояний и бессилием людей. В XVIII веке редко кто размышлял об отвлеченных предметах и стремился к неведомому; люди шли прямо к наслаждению, к славе или богатству, и всякий, кто был красив, смел или склонен к интригам, мог достичь желанной цели. В то время никто не стыдился своего счастья. А в наши дни дух первенствует над материей, и никто не осмеливается признать себя счастливым.
К тому же, надо сказать, в воздухе повеяло весельем. И Франция, казалось, плыла на всех парусах в поисках одного из тех волшебных островов, которые мы находим на золотой карте «Тысячи и одной ночи». После долгой и угрюмой зимы, какой была старость Людовика XIV, вдруг наступила радостная и блестящая весна нового царствования, и каждый расцветал, обласканный новым солнцем, лучезарным и благодетельным, и беспечно кружился в шумном рое своих собратьев, подобно пчелам и мотылькам в первые вешние дни. Исчезнувшее, изгнанное наслаждение вернулось, и все принимали его как друга, с которым уже не надеялись свидеться, встречали от всего сердца, с распростертыми объятиями и, верно, из боязни, что оно снова скроется, старались посвящать ему каждое мгновение. Шевалье д’Арманталь погрустил с неделю, потом замешался в толпу, дал увлечь себя вихрю, и этот вихрь бросил его к ногам хорошенькой женщины.
Три месяца он был счастливейшим человеком на свете; на три месяца он забыл о Сен-Сире, о Тюильри, о Пале-Руаяле; он уже не ведал, существует ли госпожа де Ментенон, король, регент, он знал только, что хорошо жить, когда ты любим, и не видел, почему бы ему не жить и не любить всегда.
Он вкушал этот сладостный сон, когда, как мы уже рассказали, ужиная со своим другом бароном де Валефом в почтенном заведении на улице Сент-Оноре, он был внезапно и грубо разбужен Лафаром. Влюбленным вообще суждено тягостное пробуждение, а как мы видели, в этом отношении д’Арманталь был не выносливее других. Впрочем, для шевалье это было тем более простительно, что он считал себя любящим по-настоящему и с юношеским простодушием думал, будто ничто не сможет занять в его сердце место этой любви. То были остатки провинциального предрассудка, привезенного им из-под Невера. Поэтому, как мы видели, письмо госпожи д’Аверн, хотя и необычное, но, по крайней мере, откровенное, вместо того чтобы внушить ему восхищение, которого оно заслуживало в ту эпоху, прежде всего повергло его в глубокое уныние. У души, так же как у тела, есть свои раны, и они не так хорошо заживают, чтобы не раскрыться от нового удара. В д’Армантале вновь проснулось честолюбие: утрата возлюбленной напомнила ему об утрате полка.
Поэтому лишь такое событие, как получение второго письма, столь неожиданного и таинственного, могло несколько отвлечь шевалье от его горя. Влюбленный наших дней с пренебрежением отбросил бы это письмо и стал бы презирать себя, если бы не усугубил свою грусть, превратив ее, по крайней мере на неделю, в томную и поэтичную меланхолию; но влюбленный времен регентства был куда покладистее. Самоубийство, можно сказать, еще не было открыто, и когда, по несчастью, человек падал в воду, то тонул разве только в том случае, если под рукой не оказывалось ни малейшей соломинки, за которую можно было бы уцепиться.
Д’Арманталь поэтому не стал рисоваться своей печалью; он решил, правда вздохнув, пойти на бал в Оперу, а для возлюбленного, испытавшего столь непредвиденную и жестокую измену, это было уже много.
Но мы должны сказать, к стыду нашего жалкого рода, что к этому философическому решению его склонило главным образом то обстоятельство, что письмо было написано женским почерком.
IV
Бал-маскарад того времени. «Летучая мышь»
Балы в Опере пользовались тогда бурным успехом. Это было новейшее изобретение шевалье де Буйона, которому за столь важную услугу, оказанную легкомысленному обществу того времени, простили титул принца д’Овернского, присвоенный им неизвестно на каком основании. Не кто иной, как он, придумал покатый пол, благодаря чему удалось поместить амфитеатр на уровне сцены. Регент, умевший по достоинству ценить всякое благое новшество, назначил ему в награду пенсию в шесть тысяч ливров – вчетверо больше той суммы, которую великий король выплачивает Корнелю[10]10
Корнель Пьер (1606-1684) – великий французский драматург, один из корифеев классицизма.
[Закрыть].
Прекрасный зал богатой и величавой архитектуры, который кардинал де Ришелье обновил первым представлением своей «Мирам», зал, где Люлли и Кино[11]11
Люлли Джованни Баттиста (1633-1687) – знаменитый композитор, автор многочисленных опер. Кино Филипп (1635-1688) – французский поэт и драматург, писавший либретто для опер Люлли.
[Закрыть] ставили свои пасторали, а Мольер сам играл в своих шедеврах, стал в это время местом встречи всех тех, кто блистал при дворе знатностью, богатством и изяществом.
Д’Арманталь из чувства досады, вполне понятного в его положении, одевался перед балом с особой тщательностью. Поэтому он приехал в Оперу, когда зал был уже полон. У него даже шевельнулось опасение, что маска с лиловой лентой не сможет его найти, поскольку неведомый гений имел небрежность не указать ему места свидания. Он был рад, что решил не надевать маски. Это решение, кстати сказать, свидетельствовало о том, что он был вполне уверен в скромности своих противников, ибо им достаточно было хотя бы словом обмолвиться о дуэли, чтобы он предстал перед парламентом или по крайней мере отправился в Бастилию. Но доверие, которое дворяне того времени питали друг к другу, было так велико, что шевалье, проткнув утром шпагой одного из фаворитов регента, без всяких колебаний пришел вечером искать приключений в Пале-Руаяль.
Первый человек, которого он увидел, был молодой герцог де Ришелье, начинавший пользоваться шумным успехом благодаря своему имени, своим похождениям, элегантности, а быть может, и нескромности. Уверяли, что две принцессы крови оспаривали его любовь, что не помешало госпоже де Нель и госпоже де Полиньяк драться из-за него на пистолетах, а госпоже де Сабран, госпоже де Виллар, госпоже де Муши и госпоже де Тансен делить между собой его сердце.
Подойдя к маркизу де Каниллак, одному из повес, которыми окружал себя регент, называвший Каниллака за напускную чопорность своим ментором, Ришелье начал во весь голос и с громким смехом рассказывать ему какую-то историю. Шевалье был знаком с герцогом, но не настолько близко, чтобы вмешаться в завязавшийся разговор; к тому же он искал не его; поэтому д’Арманталь хотел пройти мимо, но герцог остановил его, удержав за полу фрака.
– Черт возьми, дорогой шевалье, – сказал он, – вы пришли очень кстати. Я рассказываю Каниллаку одну историю, которая может быть ему полезна как ночному адъютанту господина регента, а вам – как человеку, подверженному той же опасности, какая угрожала мне. История эта произошла только сегодня, и тем лучше – я успел рассказать ее только двадцати лицам, так что она почти никому не известна. Разглашайте ее: вы доставите этим удовольствие и мне и господину регенту.
Д’Арманталь нахмурил брови – Ришелье неудачно выбрал время для своего рассказа. Но в эту минуту мимо прошел Раван, преследуя какую-то маску.
– Раван! – крикнул Ришелье. – Раван!
– Мне некогда, – ответил шевалье.
– Не знаете ли вы, где Лафар?
– У него мигрень.
– А Фаржи?
– Он вывихнул ногу.
И Раван, обменявшись со своим утренним противником дружеским поклоном, затерялся в толпе.
– Ну, так что же это за история? – спросил Каниллак.
– Так вот. Представьте себе, что не так давно, когда меня уже выпустили из Бастилии, куда я попал за дуэль с Гасом, дня через три или четыре после того, как я вновь появился в свете, Раффе передал мне очаровательную записочку от госпожи де Парабер, приглашавшей меня провести у нее вечер. Вы понимаете, шевалье, что, когда человек выходит из Бастилии, ему не следует пренебрегать свиданием, назначенным возлюбленной того, кто держит в руках ключи от этой крепости. Поэтому не надо спрашивать, был ли я точен. Я являюсь к маркизе в назначенный час, но отгадайте, кого я нахожу рядом с ней на софе. Держу пари, что ошибетесь!
– Ее мужа! – сказал Каниллак.
– Напротив – его королевское высочество собственной персоной! Я был тем более удивлен, что меня ввели со всяческими предосторожностями, словно мой приход нужно было сохранить в тайне. Тем не менее, как вы понимаете, я не растерялся, а принял подходящий случаю наивный и скромный вид – точно такой, как у тебя, Каниллак, – и поклонился маркизе со столь глубокой почтительностью, что регент расхохотался. Я не ожидал такого взрыва смеха и был немного озадачен. Я взял стул, чтобы сесть, но регент сделал мне знак занять место на софе по другую сторону маркизы; я повиновался.
«Дорогой герцог, – сказал он, – мы написали вам, чтобы обсудить вместе с вами весьма важное дело. Нашей бедной маркизе, которая вот уже два года живет в разлуке с мужем, этот грубиян угрожает процессом под тем предлогом, что у нее будто бы есть возлюбленный».
Маркиза сделала все возможное, чтобы покраснеть, но, чувствуя, что ей это не удается, закрыла лицо веером.
«Как только она мне сообщила об этом, – продолжал регент. – я вызвал д’Аржансона и спросил у него, кто бы мог быть этот возлюбленный».
«О сударь, пощадите меня!» – сказала маркиза.
«Полно, моя пташка, – сказал регент, – сейчас я кончу, немного терпения… Знаете ли вы, дорогой герцог, что ответил мне шеф полиции?»
«Нет», – ответил я довольно смущенно.
«Он ответил мне, что это либо я, либо вы».
«Это гнусная клевета!» – вскричал я.
«Не запутайтесь в собственной лжи, герцог, маркиза во всем призналась».
«Ну, – заметил я, – если маркиза во всем призналась, я не знаю, что мне остается сказать вам».
«Я не прошу у вас более подробных объяснений, – продолжал герцог. – Речь идет просто о том, чтобы нам, как сообщникам в преступлении, вывести друг друга из затруднительного положения».
«А чего вам бояться, ваше высочество? – спросил я. – Что касается меня, то я знаю, что под вашей защитой я могу быть совершенно спокоен».
«Чего нам бояться, мой дорогой? Шума, который поднимет Парабер. Он захочет, чтобы я сделал его герцогом».
«Так отчего бы нам не сделать его пэром в своем семействе?» – сказал я.
«Вот именно! – вскричал со смехом регент. – Вам пришла в голову та же мысль, что и маркизе».
«Клянусь богом, сударыня, это большая честь для меня».
«Нам нужно добиться внешнего примирения между двумя нежными супругами. Это помешает маркизу докучать нам скандальным процессом».
«Но это нелегко, – возразила госпожа де Парабер, – ведь он не появлялся здесь вот уже два года. И так как он ставит себе в заслугу ревность, строгий нрав и уж не знаю что еще, он поклялся, что если в его отсутствие сюда заглянет кто-нибудь другой, то он отомстит за себя хорошим процессом».
«Вы понимаете, Ришелье, это становится тревожным», – прибавил регент.
«Проклятье! Я тоже так думаю, ваше высочество…»
«В моем распоряжении, конечно, есть кое-какие средства принуждения, но эти средства все же не столь могущественны, чтобы заставить мужа помириться с женой и принимать ее у себя».
«Ну, а если заставить его самого прийти к жене?» – сказал я.
«Вот в этом-то и трудность».
«Подождите-ка… Маркиза, не сочтите за нескромность, если я спрошу вас, питает ли по-прежнему господин де Парабер слабость к шамбертену и романе?»
«Боюсь, что да», – сказала маркиза.
«Тогда, ваше высочество, мы спасены. Я приглашу господина маркиза отужинать у меня дома вместе с десятком шалопаев и очаровательных женщин; вы пошлете туда Дюбуа…»
«Как! Дюбуа?» – спросил регент.
«Конечно. Нужно, чтобы кто-нибудь из нас сохранил способность соображать. Поскольку Дюбуа не может пить, он возьмет на себя миссию напоить маркиза и, когда все будут валяться под столом, отыщет его среди нас и сделает с ним все, что захочет. Остальное – дело его кучера».
«Я вам говорил, маркиза, – сказал регент, хлопая в ладоши, – что Ришелье хороший советчик!.. Послушайте, герцог, – продолжал он, – вы бы хорошо сделали, если бы перестали бродить вокруг некоторых дворцов, предоставили старухе спокойно умирать в Сен-Сире, а хромому кропать вирши в Со и открыто примкнули к нам. Я бы взял вас в свой кабинет на место этой старой развалины д’Юкселя, и дела от этого, наверное, не пошли бы хуже…»
«Охотно верю, – ответил я, – но это невозможно: у меня другие виды».
«Вертопрах!..» – пробормотал регент.
– Ну, а господин де Парабер? – спросил шевалье д’Арманталь, которому не терпелось узнать, чем кончилась эта история.
– Господин де Парабер? А с ним все произошло, как было условлено. Он заснул вчера вечером у меня и проснулся сегодня утром у своей жены. Вы, конечно, понимаете, что он расшумелся, но ему никак нельзя было поднимать скандал и возбуждать процесс: его коляска остановилась у особняка его жены, и все слуги видели, как он входил и выходил. Он помирился с маркизой вопреки своей воле. А если бы он все-таки решился жаловаться на свою дражайшую половину, ему бы доказали ясно, как день, что он ее обожает, сам того не подозревая, и что она невиннейшая из женщин, о чем он тоже не подозревает.
– Шевалье, – произнес в эту минуту на ухо д’Арманталю нежный и мелодичный голос, и маленькая ручка легла на его рукав, – когда вы кончите беседовать с господином де Ришелье, я попрошу вас уделить внимание и мне.
– Извините, герцог, – сказал шевалье, – но вы видите, меня похищают.
– Я отпущу вас, но с одним условием.
– С каким?
– Чтобы вы рассказали мою историю этой очаровательной летучей мыши, а она пересказала ее всем знакомым ночным птицам.
– Боюсь, что у меня не будет для этого времени, – ответил д’Арманталь.
– О, тогда тем лучше для вас, ибо, очевидно, вы можете сказать ей кое-что более интересное, – заметил герцог, отпуская шевалье, которого он до сих пор удерживал за полу фрака.
И, повернувшись на каблуках, он, в свою очередь, взял за руку домино, которое, проходя мимо, сделало ему комплимент по поводу его приключения.
Шевалье д’Арманталь бросил быстрый взгляд на подошедшую маску, чтобы проверить, она ли назначила ему свидание, и увидел на ее левом плече лиловую ленту, которая должна была послужить условным знаком для встречи. Он поспешил поэтому удалиться от Каниллака и Ришелье, чтобы ему не помешали вести беседу, которая, по всей вероятности, должна была быть для него небезынтересной.
Незнакомка, которая, заговорив, выдала свой пол, была среднего роста и казалась молодой женщиной – об этом можно было судить по упругости и гибкости ее движений. Она была одета летучей мышью – костюм, весьма распространенный в ту эпоху и тем более удобный, что отличается крайней простотой, так как состоит всего лишь из двух черных юбок. Одну из них, как обычно, стягивали на талии, а другую, надев маску и просунув голову в разрез для кармана, спереди расправляли, так что получалось два крыла, а сзади приподнимали и скалывали так, что получалось два уха, после чего можно было быть почти уверенным, что собеседник измучается, пытаясь вас узнать, и разве только при крайнем старании достигнет своей цели.
