Текст книги ""Болваны""

Автор книги: Александр Галкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– В Ленинграде! – выпалил Гарик.

– Вот как! – меланхолично удивился Птицын, разливая на кухне чай.

– Сейчас из "Внуково".

– Ты же, по-моему, сегодня был на лекции Козлищева? А потом вы с Луниным и Носковым пошли пить водку?

– Всё правильно. Выпили, погнездили... (Слово "гнездить" на личном жаргоне Джозефа означало интеллектуальную беседу.) Я попрощался с Мишелем. Пошел звонить Циле на работу. У нее работа в Неопалимовском... рядом с институтом. Она говорит: "Хочу в Ленинград! Сейчас, сию минуту хочу в Ленинград!" Я ей: "Циленька! Сердце моё! Рад бы в рай, да грехи не пускают! Я – голый... С деньгами – полный абзац..." Она – своё: "Всё равно хочу в Ленинград!" Что тут будешь делать! Желание женщины – закон для мужчины. "Давай я продам часы!" – говорю. Папочка мне в прошлом году, на день рождения, подарил швейцарские часы... Настоящие... Цейсовские! Вот взгляни... Да ты видел... Я показывал... Ходят изумительно... По ним можно ставить часы на Спасской башне!

– Ну и что, Циля? – отпивая чай, спрашивал Птицын, нисколько не разделяя воодушевление Голицына.

– Циля... Изумительная женщина! "Нет, – говорит, – ни за что! Я не позволю тебе их продавать! (Она помнит мои часы.) Я получила гонорар. (Ты знаешь, она манекенщица!) Садимся на самолет. Рейс в 14.30. Мой бывший муж нас подвезет во Внуково... на "Волге"... Я хочу эти деньги просадить... Они мне легко достались... Так что мы их пропьем!" – "Я не могу принять такого подарка!" – говорю. "Тогда ты мне не муж!" Словом, через два с половиной часа мы сидели в ресторане в Питере. Оказывается, Цилины друзья разводились...

– В ресторане? – переспросил Птицын.

– Не правда ли? Отмечать свадьбу в ресторане – это понятно любому идиоту. А отметить в ресторане развод, да еще в лучшем питерском ресторане, – вот это тонко! Люди расстаются не с кулаками, в суде, деля последнюю дырявую кастрюльку, а как люди... Красиво!

– Еще чаю? – спросил Птицын, наливая себе вторую кружку. – Бери сушки...

– Полчашки... Спасибо... Так вот... – продолжал Джозеф. – Циля заказывает живых карпов. Там в середине зала такой кафельный судок, как маленький бассейн "Москва", и в нем плавают жирные, лоснящиеся карпы... Мэтр дает ей сачок...

– Мэтр? – не понял Птицын.

– Метрдотель... Солидный такой мужичок с безукоризненными манерами и усами, как у Буденного...

– А!

– Циля этим сачком вылавливает самого жирного карпа... Потом мэтр с поклоном вручает сачок мне... Я поймал карпа потощее... Этих карпов несут на кухню, и через двадцать минут привозят нам на тележке дымящихся, подрумяненных... в сметанном соусе...

– Карпы, по-моему, костлявые... – в бочку меда Птицын по обыкновению добавил ложку дегтя.

– Что ты... что ты! – возмутился Гарик. – Господь с тобой! Ни косточки... Во рту тает...нежнейшее мясо... Ты спутал с окунями!

– Может быть, – покорно согласился Птицын. – Я не большой поклонник рыбы.

– Смотря как приготовить!..

– И сколько же все это стоило? – поинтересовался Арсений, домывая посуду.

– Лучше не брать в голову... Распили бутылку коньяка... Изумительный коньяк! Настоящий, армянский... Но и стоит он там!.. В общем, у нас получилась перманентная свадьба: началась вчера у Цили, а закончилась в Ленинграде... Такое не забывается...

– А расписались вы вчера?

Птицын и Гарик перешли в комнату. Гарик привалился к спинке дивана, Птицын лег, задрав ноги к стене.

– Да... Так я тебе не рассказывал?

– Подробно нет. Ты только похвалился в институте, показал кольцо...

– Еле уломал ее! Делаю ей предложение – а она: "Зачем тебе это надо? Почему нам не остаться любовниками?" – "Мне этого мало! – отвечаю. – Хочу видеть тебя женой!" Она ни в какую... Я ее два часа уламывал... Проталкивал такие золотые идеи... в обычное время они даже в страшном сне не пришли бы мне в голову... Я превзошел самого себя... выдавал чудеса красноречия...

– А действительно, зачем тебе это надо? – прервал Гарика Птицын с обычной своей бесцеремонностью.

В Птицыне до сих пор жила обида, о которой Голицын, кажется, вовсе не догадывался: Гарик считался его другом, но тому даже в голову не пришло пригласить Птицына на свадьбу. При всем презрении Птицына к условностям, он воспринял это очень болезненно.

– Ну вот... И ты туда же, – Гарик сделал нетерпеливый жест.

Птицына не раз поражал узкий закрытый жест Голицына: он никогда не молотил кулаком воздух, не махал руками, как граблями, – только едва шевелил кистью, как будто не мог себе позволить большей вольности в общении с людьми; этим жестом он точно отстранял от себя все, что его не касалось.

– Циля, между прочим, мне сказала, что она больна... Серьезно больна...

– Чем же? У нее рак?

– О Боже мой! Постучи по дереву... (Голицын трижды стукнул по столу.) У нее какая-то опасная форма туберкулеза... Закрытая форма! Зачем тебе, сказала она, меня хоронить? Пусть это сделают другие!

– Интересно... Точно, как у Ремарка! – заметил Арсений. – Патриция Хольман... Роберт Локамп... Болезнь... Высокогорная клиника...

– Вот-вот! Я обречен в своей жизни воплощать литературные сюжеты! – с коротким смешком согласился Гарик. – Эрих Мария был бы мной доволен...

– А как прошла свадьба?

– Изумительно! Но... я тебе так и не досказал... Ты ведь знаешь, что в загсе после подачи заявления нужно ждать месяц?..

– Слышал!

– Это называется: "брачующиеся должны проверить свои чувства".

– Разумно! – улыбнулся Птицын. – И формула хорошая...

– Как тебе словечко "брачующиеся"?

– Яркое.

– Я одел костюм, – продолжал Гарик, – галстук! Представляешь!.. Папочкин... Взял дипломат... А Циля была в шикарном бархатном платье... Бордовом... Приехали в загс на "Пролетарской"... Я обаял там служительницу загса... Женщину бальзаковского возраста. Говорю ей: "Вы понимаете, мы с супругой, будущей моей супругой (показываю на Цилю, она держит в руках букет белых хризантем), всенепременнейше должны на днях отбыть за границу... в трехгодичную командировку... Вы понимаете, если следовать букве закона... – а закон для нас, разумеется, всегда закон!.. – то заграничная командировка может сорваться... Тогда прощай служебная карьера да и семейное счастье тоже... Вы же, я уверен, не захотите стать разрушителем этих общественных добродетелей? Наших вот с этой дамой судеб? Неужели ничего нельзя придумать? Войти в нашу, согласитесь, не совсем обычную ситуацию... Мы были бы вам чрезвычайно признательны!"

– Остроумное вранье! – посмеялся Птицын. – Как тебе пришло в голову?

– Прямо там... в загсе... Меня осенило! Я тебе говорю, что, благодаря Циле, ко мне стали приходить гениальные идеи...

– Ну и служительница поверила?

– Еще как! Короче говоря, я сходил в ближайший магазин, купил ей коробку хороших шоколадных конфет "Красный Октябрь", и по шоколадке ее девочкам... И через полчаса все было улажено. В паспорте отметка! Могу ехать за границу...

– И что, вы поехали праздновать в ресторан?

– Нет, выпили бутылку шампанского у меня...

– Гостей много было?

– Приходили какие-то люди... Мы никого специально не приглашали... Кто пришел, тому и рады...

– А твои родители знают?

– Я послал телеграмму... Но из Бангладеша так легко не выбраться... Знаешь, у меня к тебе просьба... Ты не мог бы одолжить шесть рублей?.. До стипендии... Последнюю пятерку я отдал Циле... на тачку... когда мы из "Внуково" ехали... после Ленинграда.

Птицын был рад, что Джозеф наконец закончил длинное вступление и объяснил, зачем приехал. Он выложил деньги из кошелька.

– А почему именно шесть рублей? На еду? – полюбопытствовал он не без иронии.

– На бутылку шампанского... – вынужден был оправдываться Голицын. – Полтинник я добавлю... Мелочь у меня осталась... копеек семьдесят... Обещал Циле... Проиграл пари. Мы поспорили насчет Джона Фаулза... По поводу одного места. Ну, помнишь "Женщина французского лейтенанта"? Я доклад делал у Храповицкой... Циля была права! Там одна деталь в альковной сцене... Изумительно сделано... Мне почему-то иначе запомнилось...

– Ясно... – вздохнул Птицын: теперь можно и к делу: – А у меня... странные новости... Ты ведь не был на выразительном чтении?

– Когда б я успел!

– Так вот...

Птицын подробно пересказал историю с Верстовской. Гарик откинулся на спинку стула и покачался.

– Эх, не знаю даже, как тебе помочь... Я все связи растерял... Ни одной знакомой даме позвонить не могу...Здесь лучше бы клин клином... Ну, хочешь, я поговорю с твоей Верстовской? Кстати, она ведь переводчица?

– Профессиональная переводчица! – подтвердил Птицын с гордостью, как будто он хвалился своими достоинствами. – Английские группы водит от "Спутника"...

– Вот это хорошо! Как раз есть повод... Циля скоро должна сдавать экзамены на английских курсах... А ходила она через пень колоду... Как ты считаешь, Верстовская согласится сдать за нее? Ей, я думаю, это ничего не стоит...

– Почему бы нет?

– Ну и о тебе поговорю... Посмотрим, что она о тебе думает на самом деле... Мне кажется, ты все-таки немного робок! Какой у нее номер? – Гарик достал записную книжку.

– Записывай: 313 – 52 – 44, – Птицын почему-то неохотно дал ее номер. – Ты сошлешься на меня?

– Зачем? Я буду говорить о деле!

Зазвонил телефон. Арсений потянулся к журнальному столику, снял трубку.

– Алло... Да-да... Привет... Лунин! – бросил Птицын Гарику. – Ты хочешь приехать? Рассказать? А-а... Понятно... Да... Понимаю... У меня Гарик Голицын... С Лянечкой?

Гарик замахал руками и скорчил страшную рожу.

– Не знаю... Приезжай, конечно... но лучше один... Постарайся от нее избавиться. Так для всех будет лучше. Пока! – Птицын положил трубку и с некоторым сомнением заметил: – По-моему, он пьян...

– Если только от любви... к Полли! (Голицын с некоторого времени называл Лянечку заморским именем Полли.) Мы пили ранним утром... За это время последние пары алкоголя выветрились бы даже у Венечки Ерофеева...

5.

Через полчаса Птицын открыл дверь на слабый, робкий звонок и обнаружил Мишу Лунина с Лянечкой вместе. Этого следовало ожидать. Пока Птицын раздумывал, как с ними быть, Лянечка с обворожительной улыбкой проскользнула в коридор, за нею на нетвердых ногах протиснулся Лунин. Птицыну показалось, что Лянечкино лицо как-то слегка ободрано. Впрочем, в коридоре горела слабая лампочка.

– Еле дотащила до тебя твоего друга... Его надо срочно уложить... И дать кофе! Я спасла его от вытрезвителя... В метро три милиционера хотели его тащить... в боковую дверь... но я не дала... Я – им: "Его ждут мама и бабушка!.." А они – мне: "Не имеем права!" – "Я – дама – даю слово... доставить его домой!" – "Ну тогда под вашу ответственность ..." Пропустили...

– Что ты говоришь?! – тихо вскрикнул Миша возмущенно-пьяным голосом.

Лянечка врала безбожно. Наоборот, это он спасал ее от одного дуболома-милиционера. Тот пристал как банный лист, требовал документы. У Лянечки, разумеется, ничего нет. Миша показал студенческий билет, выдумал, что она не сдала экзамен, напилась с горя, что он везет ее домой. Им ехать по прямой, без пересадки... до "Текстильщиков". Недолго... Лянечка между тем навалилась на него всем телом. Он сам еле стоял на ногах, так пришлось еще такую тушу на весу держать! Миша клялся, что довезёт... Милиционер со скрипом их отпустил. Всё это он хотел рассказать Джеймсу в опровержение наглой лжи, но страшно хотелось в сортир. Он потому и поехал к Птицыну, а не сразу домой, потому что боялся, что до "Каховской" не дотерпит.

Лянечка тем временем уже сняла сапоги, разделась. Они втроем топтались на пятачке между коридором, туалетом и ванной. Из кухни за этой сценой наблюдали отец и бабушка Птицына.

– Ты извини... Я хотел... Понимаешь... – бормотал он Птицыну, заговорщически указывая глазами на дверь туалета. – Никто бы не выдержал: ни Гарри Галлер, ни Роберт Локамп... Может, только капитан Грей... Да и то вряд ли... Два шампаня... Бутылка водки... Коньяк... и потом еще портвейн... Гадость! И сало... Сало хорошее... Ничего не скажешь... Вкусное! Здрасьте! – как вежливый человек, Лунин просто не мог не поздороваться с родственниками Птицына.

Птицын понимающе покивал. Миша включил свет, распахнул перед Лянечкой дверь в сортир, сделал грациозный жест, по-рыцарски пропуская ее вперед. Она скромно улыбнулась, кивнула с благодарностью и вошла в ванную, на ходу раскрывая косметичку. Лунин с облегчением вздохнул и боком проворно втиснулся в сортир. Перед носом Птицына одновременно захлопнулись две двери: ванной и туалета.

Птицын пошарил в калошнице, отыскивая тапочки. Первым вышел Миша Лунин. Он слегка покачивался, но на лице его блуждала блаженная улыбка. Птицын дал Мише тапочки.

– Откуда вы? Из винного магазина? – поинтересовался Птицын.

– Нет, из бара на Рождественском бульваре.

– Почти угадал... А как встретились?

– Недалеко от института... Я хотел купить "Беломор" бабушке...

– А твои знают, где ты? Знаешь, сколько сейчас времени?

– Сколько?

– Без пятнадцати десять...

– Я позвоню...

– Звони... Только я тебе советую больше никуда отсюда не двигаться... Скажи, что останешься у меня... Хочешь подготовиться к завтрашнему зачету... по методике русского языка... Очень ответственному... Без моих конспектов никак... Не успеваешь... Придется сидеть полночи... Серьезно, оставайся! Иначе три милиционера тебя точно загребут в "Текстильщиках" ... Вместе с Лянечкой. Ее отправят в женский вытрезвитель... в Кузьминках! А тебя – на "Рязанский проспект". Ну... об этом родственникам можно не докладывать...

– Я должен ехать... – привалившись к стене и упрямо стараясь приподнять падающую вниз голову, не соглашался Миша. – Мне стихи печатать! Для Лизы... А она даст мне рассказы! Завтра...

– А-а... Так вы поладили? А ты сомневался!.. Что я говорил!..

В коридор вышел Голицын, прислушивался к их разговору. Он кивнул Лунину:

– Привет, Мишель!..

Гарик взялся за свою шубу.

– Я пойду, пожалуй... – не слишком уверенно бросил он Птицыну. – Поздно... Да и устал!

– Смотри... Как хочешь... – Арсений его не удерживал.

Лянечка выскочила из ванной и быстро переметнулась в туалет, потом так же стремительно опять закрылась в ванной. Однако не прошло и двух минут как она с победной улыбкой косящих глаз подошла к Гарику Голицыну, который уже застегивал шубу. Птицына покоробило бледно-желтое лицо Лянечки, покрытое непомерно толстым слоем пудры.

– Ты не хочешь со мной поздороваться? – Лянечка торжественно протянула руку Гарику, точно товарищу по партии.

– Здравствуй... здравствуй... – сухо ответил Голицын, сделав вид, что не заметил протянутой руки. – Виделись... Сегодня...

– Невежливо покидать даму, если она только что зашла в гости... На огонёк... Кто составит ей компанию? И кто потом ее проводит?

– Может, действительно, выпьем чаю? – спросил Птицын, ни к кому конкретно не обращаясь.

В сущности, Птицын, несмотря на то что тщательно скрывал свое миролюбие, почти всегда предпочитал быть миротворцем. Голицын с недовольной гримасой стал снимать шубу.

6.

Птицын никогда не мог запомнить и воспроизвести в связном виде, что говорила Лянечка. Она относилась к тому типу женщин, которые говорят только о себе, даже если разговор заходит об искусстве, литературе, политике, то есть вещах достаточно абстрактных. Они щебечут без перерыва, но после общения с ними память не отягощена никакими воспоминаниями, как после праздного лежания на полянке и разглядывания бегущих по небу облаков.

Вот и теперь за чаем, который Птицын привез на столике с колесиками, Лянечка перескакивала с пятое на десятое и говорила обо всем сразу (так, по крайней мере, казалось Арсению): о том, что она из знатного рода князей Потоцких и в ней течет гордая кровь польских шляхтичей; о том, что женщины любят ушами, а мужчины – глазами; о том, что она рижский клубничный ликер предпочитает шампань-коблеру, хотя под настроение бывает наоборот; о том, что стихи у нее выходят удачнее, если она совсем чуть-чуть пьяна, и она понимает Есенина, несмотря на то, что он увлекся Айседорой Дункан, которая была старше него на двадцать лет, пускай и выглядела девочкой, как пушинка прыгая по сцене со своими танцами, посвященными красному стягу и коммунистическому интернационалу; о том, что Джон Фаулз занимательнее Германа Гессе, но Гессе глубже, потому что, когда пишет, не думает о женщинах, вот почему его мысли немного затруднены в смысле языка и стиля, но, если в них разобраться, можно получить удовольствие, необязательно только интеллектуальное, но и психическое тоже, вообще Гессе душевнее многих писателей, недаром он немец, а америкашки только жрут и жуют жвачку; конечно, это не касается Хемингуэя, и Ремарк для нее похож на американца, но все-таки он немец – по трагичности и тяге к болезни.

Птицын обдумывал, почему она настолько ему антипатична. В ней как-то одновременно соединились черты, ненавистные ему в женщинах. Во-первых, она была блондинкой, а в отношении блондинок Птицын имел стойкое предубеждение, будто все они капризны и злы, как мартовские кошки, особенно это касалось крашеных блондинок; во всяком случае, в них напрочь отсутствовала душевная теплота брюнеток и задумчивая податливость шатенок; истеричность и стервозность блондинок, разумеется, только усиливалась в случае их повышенной сексуальной неудовлетворенности. Во-вторых, у Лянечки был неправильный прикус: верхняя губа нависала над нижней, как ковш экскаватора над кучей песка. Вот почему она пришепётывала и звук "с" произносила несколько жеманно, то есть просовывая кончик языка между зубами. Поразительно, но Птицын давно обратил внимание, что этот, именно этот, дефект речи – межзубный "с" – придает женщинам с этим дефектом оттенок странной сексуальной притягательности. Теоретически он мог понять выбор Джозефа, хотя, скорее всего, не он выбрал Лянечку, а она его. Впрочем, Лянечка вызывала у Птицына что-то вроде идиосинкразии и целиком укладывалась для него в этот уродливый прикус и низкий таз, откуда торчали короткие ноги "иксом". Человек с неправильным прикусом внушал Птицыну чувство тревоги; он, следуя какому-то древнему инстинкту, сторонился таких людей и предпочитал не иметь с ними никаких дел.

За чаем Лянечка примостилась на диване возле Джозефа; медленно, но верно в процессе разговора она подползала к нему все ближе; наконец, подвинулась настолько, что положила голову ему на живот, а спиной оперлась на колени. Одета она была в вельветовые черные джинсы и белую полупрозрачную блузку, под которой, как заметил Птицын, не было ничего. Арсению пришло в голову, что она специально сняла лифчик, когда завернула в ванную.

Птицын разливал чай по кружкам. Джозеф слегка посмеивался над речами Лянечки, отмалчивался, правда, после очередного вояжа Птицына на кухню за сушками и овсяным печеньем его руки уже вольготно лежали на Лянечкиной груди, а она щебетала заметно веселей.

Птицын поставил пластинку Джо Дассена – те же песенки, что Миша слышал в баре. Мишу мутило, в висках и на затылке постукивало, сзади невыносимо ломило шею. Он сидел на стуле верхом, обняв спинку и уронив голову на руки: Миша полуспал-полубодрствовал.

Птицын забыл чайные ложки и варенье. Опять побежал на кухню. Когда он вернулся в комнату, расположение фигур изменилось: Миша встал коленом на стул и, держась за спинку обеими руками, наклонил голову, точно упрямый бычок, которого хотят отвести на убой, но, чувствуя приближение гибели, он никого к себе не подпускает, истошно мыча и бодаясь.

– ...А я говорю: трахну! – Лунин с пьяной рожей встряхивал головой.

– Нет, не трахнешь! – со смешком подначивала его Лянечка, ерзая спиной по животу Голицына.

– Нет, трахну! – стоял на своем Миша. – Я вас всех прокручу на своем фаллосе!

– Каком именно фаллосе? – попросил уточнения Джозеф.

– На моем! Мохнатом и вонючем!

– Фу-у... – поморщилась Лянечка, засмеявшись. Гарик Голицын заливался мелким смешком, одобрительно кивая:

– Молодец, молодец, Мишель! Так их всех... Круши этих чёртовых баб! Ничего иного они не заслужили... только и мечтают о тебе... Как ты проник в их тайные желания?!

– А о чем речь? – удивился Птицын.

– О Лизе Чайкиной, – разъяснил Голицын. – Мишель утверждает, что ему ничего не стоит превратить их отношения в интимные.

– Неужели? – Птицын, расставляя розетки и варенье, мельком взглянул на Лунина, ища подтверждения. Тот мрачно кивнул, убрал колено с сиденья, по инерции продолжая опираться руками на спинку стула. Стул скакнул на двух задних ножках и повалился на столик с чашками и вареньем, увлекая за собой тело Лунина. Чашки посыпались на пол, варенье опрокинулось, но не разбилось, только растеклось по столу. Внизу образовалась лужа из чая. Но раскололась, к удивлению Птицына, только одна чашка и две розетки. Пока Миша Лунин барахтался в луже, пытаясь подняться, а заодно подобрать, что валялось, Птицын, Лянечка и Голицын дружно хохотали.

– Я – болван! – в отчаянии заорал Лунин. – Болван!..

В дверь просунулась недоумевающая физиономия птицынского папы – маленького лысого мужичка с глазами-щёлочками. Просунулась, что-то недовольно буркнула – и убралась.

Птицын пошел за тряпкой и веником. Миша предложил было свои услуги, но Арсений категорически отказался, посоветовав ему крепче сидеть на стуле. Птицын несколько раз сходил на кухню, выбрасывая осколки и выжимая тряпку. В открытую дверь втиснулся черный кот Птицыных. Кот уже ходил по дивану, урчал, ластясь к Лянечке, подлезая головой под ее руку.

Когда Птицын в очередной раз вошел в комнату, Джозеф, сидя за письменным столом, говорил по телефону; кот терся об его ноги (Лянечка разлеглась на диване, уткнувшись лицом в подушку.):

– Это я... Я – Гарик Голицын... Приглашаю тебя... Лиза, пойми меня правильно... Я... Гарик Голицын...

Вдруг Лянечка внезапно вскочила, подлетела к телефону и нажала на рычаг, потом без остановки влепила Джозефу пощечину. Он скрутил ее руки и молча вытолкал в коридор. Они быстро исчезли. Птицын выглянул из комнаты: напирая на Лянечку, как грузчик на трюмо, Гарик пропихивал ее по коридору между холодильником, стиральной машиной и калошницей. Птицын прошелся вслед за ними по коридору, увидел, как за ними стремительно закрылась дверь в ванной.

– Пошли трахаться в ванную! – оповестил он Мишу Лунина.

Тот полулежал на диване, пригорюнившись, гладя мурлыкающего и жмурящегося кота.

– Объясни хоть ты, что произошло... – спросил Птицын, садясь.

– Мы поспорили с Джозефом... – пробормотал Лунин, глядя на книжный шкаф мутным взором.

– О чем?

– Он сказал, что, если я захочу, он сейчас пригласит Лизу Чайкину... И она приедет!.. Ко мне...

– Куда? Сюда?

– Да... К тебе...

– Он пригласил ее, не спросив меня?

– Ну да...

– Редкое нахальство! Ну и что дальше?

– Он позвонил... Ты же слышал... По-моему, она хотела приехать...

– Он продиктовал ей мой адрес?

– Нет, кажется... Не успел...

– Значит, он не говорил о тебе?

– Нет... твердил свое имя... Я – Гарик Голицын... Гарик Голицын...

– Я думаю, эта пара тебя надула... А ты уверен, что он действительно звонил? И если звонил, то Лизе Чайкиной?

– Не знаю... – Миша поднял голову, его лицо просветлело, он аккуратно снял с себя кота и поставил на пол. Кот, обиженно мяукнув, пошел к двери. Птицын его выпустил.

– Выпей-ка чаю... Спокойно... пока они трахаются... И выбрось всю эту ахинею из головы...