Текст книги ""Болваны""

Автор книги: Александр Галкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– А от жены?

– Я вижу дочь, – Лунин решил писать портрет Птицына в манере импрессионизма – радостными мазками: такой контраст с его мрачным характером показался ему уместным. – Красивая блондинка... немного полноватая... в красном шелковом платье...

– Странно, но я ее тоже вижу: высокая блондинка... с пышными буклями по плечам. Волосы, кудрявые, ложатся такими мягкими волнами... И миндалевидные глаза с огромными черными ресницами. Голубые глаза.

– Синие, теплые... – поправил Лунин. – От матери, шведки... нет, датчанки. Она умерла во время родов. Ты воспитал дочь... очень ее любил. Ее звали... Жанетта? Нет... Женевьева! Вот как ее звали.

Птицын зашагал по комнате, остановился у книжных полок, схватился за один корешок книги, потом – за другой. Что-то его взволновало.

– Ты мог бы сесть на место... – терпеливо попросил Лунин. – Ты бегаешь, так... на бегу... тебя рисовать трудно.

Птицын сел на диван.

– Чуть-чуть правее, в полупрофиль... Вот хорошо.

– Знаешь, странная идея... – заговорил Птицын. – Мне почему-то представилось: Верстовская – это моя дочь. Когда-то мы поссорились. Никто не пошел на мировую: семейная гордость! Причем это уже повторялось когда-то... еще раньше...в другой жизни... до Франции... Я вспомнил свой сон: будто оба мы тонем, я хочу ее спасти – и не могу. Она протягивает руку ко мне – и захлебывается. И еще одна дурацкая сцена, которая на самом деле была: как-то я ей позвонил, попал на мать. Та говорит: "Лена в больнице". – "Извините", – говорю – и бросил трубку. Потом думаю: "Идиот, почему я не спросил адреса?" Минут двадцать ходил вокруг телефона, но так и не перезвонил. До сих пор мучает совесть.

– Может быть, она не хотела тебя видеть в больнице... – заметил Лунин, заканчивая бороду Птицына.

– Может быть... но вряд ли... Это могло бы все решить. Чёрт его знает!.. А с тобой мы встречались?

– Без сомнения.

– Ты был женщиной?

– Нет, в той жизни я был мужчиной. Евреем. Носил кипу. Жил в каком-то маленьком немецком городе: низенькие дома, узенькие мощеные улицы. Я был каббалистом, пытался отыскать синтез каббалы, христианства и даосизма.

– Зато во время русско-японской войны ты был женщиной, – уверенно заметил Птицын, – моей любовницей, когда я был капитаном второго ранга... Мы встречались на островах. Помнишь?

– Еще бы мне не помнить! Ты попал туда после плена... Я был гейшей, читал тебе хокку Басё и танки Сайгё... Мы вместе восхищались изящными нэцки, я обучал тебя чайной церемонии и искусству любви, а ты поил меня водкой и медовухой и ругался матом.

– Я был матершинником и бабником?

– Еще каким! И еще любил заложить за воротник. Хотя сакэ тебе не нравилось... Так вот, в шестнадцатом веке у меня была типография... Не помнишь, к тому времени книгопечатание уже было изобретено или нет?

– Не помню точно... Наверно, было... Это 1563 или что-то в этом роде...

– Как его... этого... на Бэ... Кто изобрел печатный станок...

– Гутенберг! На Б...

– Вот! Я был учеником Гутенберга. Сначала ему помогал, потом открыл собственную типографию. Да! Ты как раз приехал...

– Чтобы отдать в типографию свою книгу?

– Вероятно.

– Это была книга о моих путешествиях?

– Несомненно. Мы еще с тобой разговорились об астрологии. Ты знал персидскую, халдейскую астрологию, а я был знаком с Птолемеем, Раймондом Луллием – по каббалистическим книгам. Вообще тогда я знал множество языков: латынь, древнегреческий... их в то время все знали... арабский знал. Читал Тору в подлиннике. На арабском – Абу Райхана Беруни... Немецкий был моим родным. Ну, французский... само собой... испанский... Почти вся кабалистическая литература была на испанском...

– Ты был одиноким евреем? Раввином?

– Нет, раввином я не был. А семья у меня была, конечно. Еврейский кагал. Жена – Ревекка... Я ее представляю такой матроной, властной, располневшей... Духовные проблемы ее совершенно не интересовали. Если с Торой она еще могла смириться – все евреи читали Тору и ходили в синагогу, – то уж синтез религий для нее был полным вздором. Она смотрела на меня как на идиота. Дети...

– Детьми ты совсем не занимался, витал в эмпиреях... Кстати, Ревекка, по имени бабушки? – хмыкнул Птицын. – И твои пятеро детей, как сейчас их помню: сопливые заморыши, грязнули и крикуны. Когда я к тебе приехал, ты ждал шестого... девочку... До этого шли одни мальчишки. Но родился опять мальчишка. Ты был в отчаянии. А с Лизой Чайкиной ты встречался?

– Она была моей возлюбленной. Очень красивая смуглая девушка. Католичка. Ходила в кирху. Она жила в соседнем квартале, пришла ко мне в типографию с отцом. Мы разговорились, ее очень заинтересовала типография... Тогда это было в диковинку. Я показал ей станок, стал объяснять, как он работает... Она писала стихи. Я даже потом напечатал ее стихи маленьким тиражом. Как же ее звали? Флоринда? Нет, не то... Кристина. Кристина – ее звали! Она поддерживала мою идею о совмещении религий и о христианстве, которое наконец увенчает иудаизм. Мы были любовниками, но физическая связь не главное. Что-то там произошло. Что-то трагическое. Какое это время? А-а-а! Кальвин... Это было время Кальвина. Кальвинисты пришли к власти, устроили еврейский погром. Ревекка с детьми погибла... Я узнал об этом у тебя в замке. Кристина пыталась помочь Ревекке... она написала мне письмо в замок... Сначала ее не трогали, ведь она была католичкой, а потом обвинили в колдовстве: она якобы помогала евреям съесть христианского мальчика, сиротку, и ее сожгли на костре. Я страшно переживал. Ехать туда я не мог. Ты меня приютил в замке. В нем было множество комнат. В той, где я жил, на столе лежали циркули, книги, гороскопы... У меня была подзорная труба, чтобы наблюдать звезды... моя комнату была наверху, рядом с чердачным окошком...

– В замке еще была лаборатория, – подхватил Птицын.

– Да, ты занимался там алхимией...

– Мы вызывали духов?

– Я – нет! Я был крайне против этого. Как-то мы сидели втроем: ты, твоя дочь и я у камина. У твоих ног лежала собака... пятнистый дог. Мы пили бургундское. Твоя дочь была очень музыкальна. Играла на клавесине... Я подыгрывал ей на скрипке. Ты только что приехал из России, рассказывал о расколе, о том, как один старик-раскольник сжег себя... Меня очень интересовала эта тема – церковный раскол... А умер я раньше тебя. Ты похоронил меня где-то недалеко от замка.

– Я помню твою смерть: ты поднимался по лестнице, – перебил Птицын, – сердце схватило, приступ, мы с лакеем внесли тебя в твою комнату, положили на кровать и почти сразу ты умер.

– Портрет готов, – Лунин повернул лист ватмана к Птицыну.

– Что-то есть. Таким, наверно, был этот граф. Как его звали?

– Бертран де Борн.

ГЛАВА 12. УШИ ЖИРАФА.

1.

– Птицын... Арсений!

Птицын обернулся. На выходе из института его поймала староста.

– Тебя искал Владлен Лазаревич.

Птицын все еще не понимал. Староста прервала трагический ход его мысли о том, что каждому судьбой отмерено свое.

– Виленкин, – уточнила она.

– А-а-а, – наконец дошло до Птицына.

– Просил зайти в партком. Говорит: обязательно! Я сказала: если увижу – передам. Зайди, пожалуйста...

– Ладно, – не скрывая недовольства, ответил Птицын, про себя чертыхнувшись.

"Если б не староста, его бы только и видели... Не хотелось ее подводить. Хороший человек. Вот не везёт! Какого рожна надо этому кретину?! Опять будет агитировать не дружить с Луниным?"

Птицын сдал пальто, пересек площадку между тремя памятниками; оказавшись под самым куполом, в резонансной точке, стукнул пяткой по каменному полу, получил привычный шлепок по темени и ногой толкнул дверь парткома.

В парткоме за пишущей машинкой сидел один Валера – улыбчивый юноша с шелковистой козлиной бородкой. Птицын толком не знал, какую должность он исполняет в парткоме: то ли помощника парторга, то ли его секретаря. По крайней мере, он вечно торчал в парткоме или был на побегушках у Виленкина. Кажется, он что-то преподавал у первого курса, какую-то методику. Впрочем, все его звали просто Валера. Он был сын какого-то крупного лингвиста. Птицын недавно даже листал учебник его отца... ничего не понял. У него какая-то пчелиная фамилия. Пчёлкин? Стрекозов? Склероз!

Ходили слухи, будто Валера – последний и самый любимый возлюбленный парторга. Кто-то заставал их вместе в полутьме кабинета Виленкина, а женщины, работавшие в парткоме, если их спрашивали, как найти Виленкина, неопределенно хмыкали и говорили, что он сейчас занят... с Валерой.

– Простите, а Владлен Лазаревич... здесь? – вкрадчиво спросил Птицын, втайне надеясь, что тот давно на "Ждановской" кушает с мамой куриный бульон.

– Как ваша фамилия? – проблеял Валера, схватив в кулак свою жидкую бородку и дважды прочесав по ней пятерней от подбородка до кадыка.

– Птицын.

– Секундочку... Я узнаю...

Валера подскочил со стула и мгновенно исчез в соседнем кабинете.

Птицын от нечего делать заглянул в текст, который печатал Валера. Текст его удивил. Заголовок был следующий: "Гомосексуалисты". Дальше шел список:

М.Ю.Лермонтов.

Оскар Уайльд.

Марсель Пруст.

Эрнест Хемингуэй.

Томас Манн.

Мигель Сервантес де Сааведра.

Вильям Шекспир.

Карл Маркс и Фридрих Энгельс.

Владимир Ленин и Лев Троцкий.

Жан-Поль Сартр.

Сергей Есенин.

Чарльз Диккенс.

Чингиз Айтматов.

Фазиль Искандер.

Нодар Думбадзе.

Валера печатал список в трех экземплярах, под копирку. Один, понятно, шефу, другой – себе, а третий – кому? Любопытное произведение. Из какого только источника, интересно? Валера печатал с рукописной тетрадочки, открытая страница которой была исписана крупным детским почерком.

Идея списка Птицыну была понятна: все писатели – гомосексуалисты, иначе они не писатели. Та же история и с деятелями революционного движения.

– Владлен Лазаревич ждет вас с нетерпением! – пронзительным тенором провозгласил Валера, широко улыбаясь и распахивая перед Птицыным дверь кабинета. Интонация его голоса напомнила Птицыну начало романса "Я встретил вас..." в исполнении Козловского.

Впрочем, особое добросердечие Валеры немного испугало Птицына: чего доброго Виленкин в этом своем гадюшнике – в полумраке кабинета – будет домогаться его, Птицына. Что ему тогда делать? Бежать, как Иосифу от жены Потифара? А в руках у парторга останутся его джинсы со свитером?! Дудки! У него одни джинсы. Сторублевые! Кукес достал через папу.

Вот что: если что, Птицын поднимет крик на весь институт: "Спасите! Помогите! Насилуют! Парторг насилует!" Вбежит Валера, устроит парторгу сцену ревности. Птицын под шумок смоется.

Ну а если на него нападут оба гомосексуалиста? Что тогда? Тогда он схватит со стола папье-маше и засунет им в задницу. Его честь им дорого обойдется!

2.

В таком боевом настроении Птицын вошел в кабинет Виленкина. Валера осторожно прикрыл дверь снаружи.

– Здравствуйте, Арсений! – Виленкин даже привстал с кресла, когда Птицын вошел. – Очень хорошо что вы пришли. Вам передали, что я вас искал? Присаживайтесь.

Парторг указал Птицыну на стул, стоявший на другом конце длинного стола под зеленым сукном. Пока все происходило в соответствии с этикетом, даже немного церемонно. Пожалуй, никаких непристойных предложений Виленкин делать не собирался.

Парторг достал из футляра очки, надел их и, приветливо улыбаясь, принялся изучать Птицына из-под толстых окуляров, которые делали его маленькие карие глаза в десять раз меньше. По правую руку от Виленкина стоял новенький бюст Ленина, и они оба смотрели на Птицына. Птицын, чтобы хоть как-то развлечься, тоже стал в ответ улыбаться Виленкину, а заодно и Ленину – двоим сразу. Так они сидели и улыбались друг другу.

Птицын не видел парторга недели три, с того момента, как досрочно сдал ему зачет по советской литературе. За это время много воды утекло: взорвался партком (раньше он был на втором этаже), Виленкина едва не уволили, он скрылся от ректорского возмездия в клинике голодания, результаты пребывания в которой Птицын со всей очевидностью наблюдал. Парторг из розовощекого добродушного толстяка, этакого Гаргантюа, превратился в худосочного земляного червя, тщедушное и сутулое тело которого копошилось в старом добром пиджаке, по-прежнему рассчитанном на фальстафовское тело. Виленкин как-то скукожился и иссох, как будто стал меньше, незначительней. К тому же он покрасил волосы хной, так что его голова приобрела странный иссиня-лиловый оттенок, – брюнет цвета спелой вишни.

– Ну-с... Как дела? – не теряя доброжелательности, спросил Виленкин. Голос у него был громкий, поставленный, правда в нос, чуть-чуть надтреснутый. Вроде бы оптимист и бодрячок, но с червоточинкой, верней с натугой. Птицын, прислушиваясь к его голосу, немного противному, никак не мог поверить в его веселый задор.

– Спасибо, хорошо.

Виленкин нажал на кнопку селектора (такие Птицын видел только в фильмах про больших начальников), прокричал в динамик:

– Валера, соедини меня с Первым отделом. Благодарю.

В динамике зашуршало, заскрипело, сквозь скрип послышался низкий мужской голос.

– Да, Сергей Сергеич, это я, Виленкин... Василь Васильич еще у вас? (Снова сквозь шипение и шорох прорвался бас; Птицын не разобрал слов.) У меня Птицын. (Шум из селектора.) Да. Жду. Спасибо.

– Вы знаете, что ваша работа по Сартру на общесоюзном конкурсе гуманитарных вузов отмечена дипломом?

– Нет, ничего не слышал, – удивился Птицын.

– Позавчера давали подарки, призы... в университете на Ленинских горах. Вы разве не в курсе?

Птицын пожал плечами: ему никто ничего не сказал.

– Я был членом жюри, – продолжал Виленкин, – международного жюри. Ваша работа случайно попала ко мне в руки. Неплохо, скажу я вам. Очень неплохо. Много спорного. Конечно, задор неофита, наивно полагающего, что он в науке первый и что до него никто ничего не писал... Не без этого... Но в целом весьма... весьма интересно. Особенно полемика с Великовским. Ловко вы его подцепили... И за дело... Я бы даже сказал: лягнули! Без всякого почтения к авторитетам...

Виленкин торжественно снял очки, положил их перед собой на стол.

– С одним бы я только поспорил – с тем, что Сартр...

Внезапно он подскочил в кресле, расплылся в сладкой улыбке, резво обежал длинный стол под зеленым сукном, бросился к двери навстречу рыхлому гиганту в сером костюме с овальной плешью на темени. Птицын не предполагал в Виленкине эдакой прыти: обычно Виленкин держался со студентами с величественным добродушием щедрого дядюшки, потакая шалостям молодежи и отечески пестуя юные дарования.

– Василь Васильич! Очень рад. Вот Птицын. Талантливый бездельник! Впрочем, подает большие надежды. Диплом на общесоюзном конкурсе студенческих работ по гуманитарным дисциплинам, – заверещал Виленкин, пожимая руку вошедшему.

– В курсе, – сурово отрезал толстомордый гигант, с высоты своего роста небрежно окинув взглядом жалкую фигурку заморыша Виленкина. (Клиника голодания не пошла тому на пользу.)

Внешне гигант одновременно напоминал свинью (если глядеть на лицо) и жирафа (если бросить беглый взгляд на всю фигуру). Птицын вспомнил, как в зоопарке жираф переходил из одной клетки в другую, похожую на открытый сетчатый лифт и поедал сено, лежавшее на самом верху этого лифта. Синкретическое существо – свинья-жираф – не понравилось Птицыну. К тому же неожиданно он заговорил высоким тенором в тоне приказа:

– Сведите Беня с Наховым. Пусть они поработают в паре.

– Непременно! – сразу же согласился Виленкин, хотя и скосил тревожный глаз на Птицына.

Птицыну показалось, будто они обменялись быстрыми кивками, словно два масона, безошибочно вычислившие друг друга в беззаботной толпе праздных гуляк. Во все время ритуала взаимного приветствия Птицын терпеливо ждал, продолжая сидеть на месте.

Виленкин распахнул дверь и повелительно-капризно, по-женски протянул:

– Вале-е-е-ра! – после чего шагнул вон из кабинета, старательно притворив за собой дверь.

Кресло Виленкина занял плешивый Василь Васильевич, который поначалу играл очками Виленкина, забытыми парторгом на столе, потом долго сверлил Птицына маленькими свиными глазками.

По сравнению с массивным туловищем он имел совсем крошечную голову, что только усиливало его сходство с жирафом. Птицын задумался о шее жирафа. Имеет ли тот в действительности шею или это часть туловища, сразу переходящая в задницу? Ведь как такового туловища у жирафа нет или, точнее, нет шеи. Чертовщина какая-то! Во всяком случае у свиньи шеи нет точно, а есть одна голова.

Свинья-жираф хотел его, видно, загипнотизировать, но Птицын знал по опыту, что его мало кто переглядит, поэтому не опускал глаз, нахально играя в гляделки. Василь Васильич засуетился, погладил пятерней овальную лысину на затылке, заискивающе сказал:

– Владлен Лазаревич объяснил, зачем вызывали?

Он явно избегал говорить Птицыну "вы". Впрочем, небольшое неудобство первого свидания все-таки мешало ему сразу перейти на "ты". Следовательно, он предполагал сделать это в самом скором времени и устранить досадное смущение. Птицын ненавидел людей, с места в карьер ему "тыкавших", притом что часто он не мог им ответить той же монетой.

– Нет, не объяснил, – ответил Птицын громогласным басом, отчетливо артикулируя все гласные и согласные.

Гигант встал с кресла, сделал два гигантских шага к Птицыну и сунул ему под нос красную раскрытую книжечку, откуда Птицына сверлили те же маленькие свиные глазки из глубины плешивого черепа. Бесспорно, это было его собственное удостоверение, без подлога.

– Комитет государственной безопасности. Капитан ...кин.

Птицын как следует не расслышал фамилию: то ли Опенкин, то ли Опискин. "КГБ! Вот это да!..." Птицын привстал от неожиданности.

Гигант повернулся спиной к Птицыну, снова сделал два гигантских шага вдоль стола и опять уселся в кресло Виленкина. Теперь вид у него был вполне довольный собой. Он достал расческу из внутреннего кармана пиджака и принялся аккуратно расчесывать длинные пряди редких волос слева направо, поперек лысины. А потом справа налево. Наконец, спрятал расческу и лукаво поглядел на Птицына.

– Итак? – осклабился Василь Васильич. Глазки у него сделались масленые.

Птицын вопросительно склонил голову, ожидая дальнейших вопросов.

– Как делишки? – игриво поинтересовался Василь Васильич.

– Хорошо! – не подлаживаясь под тон кагэбэшника, серьезно ответил Птицын.

– Тяжело грызть гранит науки? – пошутил Василь Васильич.

– Не очень.

– Нравится учиться?

– В принципе, да!

– Что не устраивает?

– Методика русского языка.

– А-а-а! Понятно! – сочувственно протянул Василь Васильич, явно разочарованный лаконизмом честных ответов Птицына.

– Ну что ты так зажат? Расслабься! – с ласковым укором попенял он Птицыну.

Птицын вдруг обнаружил, что судорожно вцепился в подлокотники кресла.

– Да нет, ничего... – промямлил он в ответ и, чтобы показать, что совершенно расслаблен, оторвался от подлокотников и помахал правой кистью в воздухе: вот, мол, как я! – подивившись идиотизму своего жеста. Не к месту он вспомнил актерский анекдот, рассказанный Носковым. Носков изображал актера перед выходом на сцену: он корчил тупую рожу и, встряхивая руками, быстро приговаривал в нос: "Я свободен! Я свободен! Я абсолютно свободен!" – "Ваш выход!" Глаза Носкова вылезали из орбит, он круто наклонял голову вниз, делал руки по швам и деревянными шагами, на полусогнутых ковылял вперед. Этот анекдот имел бешеный успех у Люси Паншевой и Даши Шмабель.

– Ты каким-нибудь спортом занимался? – опять спросил Василь Васильич Птицына ободряюще.

– Да-а! Боксом! У меня первый разряд! – выпалил Птицын залпом, наконец-то обретя хоть какую-нибудь почву под ногами; казалось, сейчас разговор потечет; внезапно Птицын перепугался, что сболтнул лишнее (у него вспотели ладони), вот почему он, запинаясь, сам себя поправил: – Но сейчас я не соответствую... не тяну... на первый разряд... Время прошло много... не потяну...

– У меня тоже был первый разряд по боксу, – мечтательно улыбаясь, протянул Василь Васильич, отдавшись давним воспоминаниям.

– В тяжелом весе? – участливо поинтересовался Птицын.

– Нет, в весе петуха. Тогда я был еще такой же легкий, как ты... Это теперь... Годы... годы... Старость!

Опять возникла напряженная пауза, когда Птицын следил за чисто выбритым свинячьим подбородком Василь Васильича, а Василь Васильич, со всей цепкостью оперативника, – за бородатым лицом Птицына. Вот-вот кто-то расколется.

– Кто такой Дзержинский? – огорошил Птицына Василь Васильич внезапным вопросом.

– Дзержинский Феликс Эдмундович возглавлял, кажется с 1918 по 25 или 26 год, ВЧК, Всероссийскую Чрезвычайную комиссию.

Василь Васильич брезгливо поморщился:

– Я не про того. Ваш Дзержинский! Эдик Дзержинский. Твой однокурсник.

– А-а! Я его абсолютно не знаю. Мы с ним ходили в дружину только... И всё... Но не общались... Даже там...

Птицын мысленно представил этого Дзержинского. Глупо, что тот оказался однофамильцем шефа чекистов. Угрюмый сутулый усач из четвертой группы с немытыми, нечесаными волосами. Он ходит всегда в одних и тех же старых, грязных клёшах, которые волочатся по земле. Пожалуй, только однажды он спросил Птицына: "Ты в группе Люси Паншевой?" – "Это она в моей группе!" – нахально ответил Птицын.

Как он мог попасться на заметку КГБ?

– Ну а с кем ты общаешься?

Птицын задумался. Эта скотина, конечно, ждет фамилий. Ляпнешь кого-нибудь – и будет таскать всех подряд. Птицын вспомнил, как этот мерзкий человек-жираф со свинячьей харей, столкнувшись в дверях с Виленкиным, назвал Беня и Нахова. Значит, они на него уже работают! Не исключено, что кто-то их них и навел капитана на него, Птицына. Вот сволочи!

– С Егором Бенем, с Андреем Наховым... не очень часто. А из преподавателей – с Идеей Кузьминичной Кикиной и Валентином Ивановичем Козлищевым.

Птицын следил, как по скошенному к вискам, узкому лбу капитана быстро побежали продольные морщины, точно муравьи в потревоженном муравейнике. Морщины явственно обозначили наличие мыслительного процесса. Тот, по-видимому, лихорадочно соображал, издевается над ним Птицын или он на самом деле полный идиот. Внешне придраться было не к чему. Птицын смотрел на него не опуская глаз, светлым взором.

– Хорошо! Хорошо!.. – одобрил Василь Васильич, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Ты знаешь, 17 января... через неделю... в институт приезжают англичане... по обмену?.. На студенческие каникулы. Ты ведь бывал в общежитии на "Юго-западной"?

– Нет!

– Ну-у... Как это? Надо заглянуть! Сможешь?

– Наверно, смогу... Там живут литовки из нашей группы.

– Вот! Замечательно! Поговоришь, пообщаешься с литовками, а потом как бы невзначай заглянешь на пятый этаж. Там поселят англичан. Если я попрошу тебя познакомиться... с ними... Ну не со всеми... с некоторыми... получится у тебя? Сможешь помочь?

– Я английский как-то... не знаю толком... Они меня не поймут... а я – их.

– Поймут... поймут... Они все говорят по-русски... Прилично говорят... Можешь не беспокоиться... Главное войти с ними в контакт. Так как?

– Постараюсь!

– Вот!.. У тебя есть знакомые с именем Василий?

– Нет.

– Если, допустим, я тебе позвоню... и назовусь Василий... для родителей... Сам понимаешь, не стоит по имени-отчеству... родители ничего не заподозрят? Не будут спрашивать, кто такой? Где ты с ним познакомился?

– Ну они же не знают всех моих знакомых!.. – горячо воскликнул Птицын.

– Ладно, – удовлетворенно кивнул Василь Васильич. – Надеюсь, ты понимаешь, что о нашей беседе никому рассказывать не стоит... не следует подводить ни себя, ни меня... Ты же умеешь хранить тайны?

– Разумеется.

Василь Васильич щелкнул ручкой, открыл записную книжку:

– Записываю твой домашний телефон.

Птицын с тяжелым сердцем продиктовал: "375 – 15 – 90". Мучительно искал он выход – и не находил. За три минуты его завербовали в бесплатные осведомители КГБ, попросту – в стукачи. Вот как надо работать!

Вдруг в его сознании высветилась спасительная формула – формула отказа:

– К сожалению, я не смогу быть вам полезным.

Круглое поросячье лицо жирафа вытянулось огурцом. Маленькие свиные глазки ощетинились короткими соломенными ресницами и заморгали. Птицын только сейчас заметил у него веснушки под глазами – когда он густо покраснел. Наверно, в юности, давным-давно, он был светло-рыжим или песочным блондином, неуклюжим увальнем, застенчивым и робким с девушками. Вот почему он пошел в КГБ – для самоуважения.

– До свиданья! – бросил Птицын и не получил никакого ответа.

Пробираясь к двери, он чувствовал на своей спине тяжелую безмолвную ненависть человека, который мысленно уже составил победную реляцию для начальства и вдруг его с бухты-барахты шмякнули мордой об стол – и кто стукнул? – червь, пигмей, жалкий, тщедушный студентишка, какого он, будь его воля, одним пальцем раздавил!

3.

Ни Виленкина, ни Валеры в предбаннике, слава Богу, не было. Птицын пулей вылетел из парткома. Он перевел дух только за колонной, у мужского туалета. Из него вразвалку вышел Кукес. Птицын страшно ему обрадовался. Как всегда, теплая и мягкая, как подушка, ладонь Кукеса настраивала на мирный лад. Бури и страсти мира, казалось, для нее не существуют. Кукес пребывал в хорошем настроении: он только что пересдал старославянский – с двойки на четверку. Это радостное событие он увенчал актом грубого вандализма: спустил в сортир Ксюшины конспекты по старославянскому.

Кукес встретил Птицына коротким смешком:

– Тебе не попался навстречу Страхов?

Птицын мотнул головой.

– В коридоре была хорошая сцена... сейчас только... Страхов шел навстречу Виленкину... Ты, по-моему, никак не врубишься... Ну, Страхов... старичок такой... дряхлый... с тремя волосинками на лысине... по советской литературе... профессор... Ну, помнишь, он еще говорил об англичанах, что те, мол, квакают?.. Язык у них, как у лягушек: ква-ква... Вспомнил? Идет он по коридору второго этажа, увидел Виленкина и заорал на весь этаж: "Виленкин! Уже выздоровел? Яйца отрезали? Благополучно? После операции молодцом... молодцом!" Виленкин как в сторону шмыг – и бежать по лестнице вниз. А Страхов идет дальше как ни в чем не бывало и бормочет себе под нос песню: "Три танкиста, три веселых друга..." В глубоком маразме старичок... Я обхохотался!..

Птицыну было не до этого. Он даже не улыбнулся. Они вошли в парк Мандельштама, перешли обледенелый мостик. Светило солнце. День обещал быть погожим. Птицын рассказал Кукесу о плешивом кагэбэшнике, свинье-жирафе. Кукес одобрил его поведение:

– Ты правильно сделал! Молодец! Резко отказался... Если б ты тянул, пытался водить их за нос – тянул резину, короче, они тебя бы с потрохами сожрали. И все равно, рано или поздно, ты бы стал на них работать. А так нет... Нахов, я помню, как-то мне говорил, что они тобой интересовались...

– Кто они?

– Они – люди из Первого отдела.

– И что дальше?

– Нахов сказал, что абсолютно тебя не знает... Знает, что ты очень увлечен литературой... Они, я так думаю, искали одиночку!..

– А что, – перебил Птицын, – Нахов их? Они его завербовали? Ты об этом знал?

– О чем?

– Ну, что он стукач?

– Знал! – кивнул Кукес. – Он занимался фарцой, покупал на Белорусском джинсы у поляков... с поезда, а потом продавал их нашим... по другим ценам... Выгодный бизнес! Его застукали, сутки отсидел в милиции, грозились выгнать из института, отправить в армию, предложили на них поработать – ну, он согласился с радостью...

– А Виленкин тоже на них работает?

– Скорей всего! – подтвердил Кукес. – Вот я думаю, почему Дзержинский? Знаешь, он же поляк!

– Ну и что из этого?

– Он в дружине... за пельменями... я слышал, говорил нескольким людям, что Лех Валенса – хороший мужик.

– Это которого по телевизору ругают последними словами? Что он предал интересы рабочего класса?

– Ну да... Он организовал "Солидарность"...

– Чёрт с ним, с Дзержинским... Он, по крайней мере, не стукач. А Бень тоже стучит?

– Не думаю... Не уверен... Не похоже на него... – покачал головой Кукес и уселся на спинку скамейки. Он достал сигарету, с блаженным видом затянулся.

– Как же! Одна шайка-лейка! Все они одним миром мазаны, – с горечью констатировал Птицын. – Отовсюду торчат уши жирафа... ослиные уши... со свиной харей! Подлая контора! Мерзкая жизнь!..

Птицын устроился на скамейке рядом с Кукесом.

– Глубокая философия! – иронически подтвердил Кукес. – Крепко ты их... Целый паноптикум соорудил...

– Кстати, знаешь новость? – продолжал Кукес. – Бень больше не Бень.

– А кто?

– Архангельский! Правда, звучная фамилия?!

– Каким же образом? – удивился Птицын.

– Обыкновенная история. Женился на Маше Архангельской. Такая кудрявая толстушка из второй группы. Говорят, она беременна. А Жора Бень, то есть, я хочу сказать, Архангельский, – честный человек.

– Что это они все взялись скопом переименовываться? – возмутился Птицын. – Колбасников стал Кутузовым... фельдмаршалом, Ерухимович взял фамилию матери и превратился в Пинчевского... Поветрие какое-то... Ты не думаешь взять фамилию Ксюши: Смирнов?! Леонид Смирнов! Звучит... гордо!

Кукес пощипал усики и улыбнулся:

– Никто не поверит, увы! – что я Смирнов. Все равно скажут: еврейская рожа! Перекрасился!

– И будут правы! – отрубил Птицын. – Уж лучше тащить за собой, что получил от родителей...

Похоже, мысли Птицына были уже далеко.

– Я только что видел Беня, вернее Архангельского, – продолжал Кукес прерванную Птицыным какую-то свою линию мысли. – К нему подскочил Козлищев, радостный... Первый раз видел его таким... Бережно взял Беня за локоть и что-то шепнул ему на ухо. Бень криво улыбнулся и тоже нежно пожал локоть Козлищева. Козлищев тут же отошел... помчался вниз, прыгая через две ступеньки... Бень мне говорит: "Приняли в Союз писателей". И в его голосе такая тоска...

– Почему? – заинтересовался Птицын. – Потому что не его?

– Угадал! – хмыкнул Кукес. – Мечта детства. Со времен "Пионерской правды". Он же поэт!

– Ну да, – поморщился Птицын, – мне попадались в руки его стихи... ходили по институту... там что-то про автобус, который зимой на остановке "бьет копытом". Очень поэтично!

– В Астрахани, в стройотряде, – продолжал Кукес, – с Бенем произошло религиозное обращение... У нас кровати стояли рядом... он сам рассказывал...

– К его подушке явился ангел с огненным мечом? – желчно поинтересовался Птицын.

– Не совсем. Бень вышел в степь... Ночью... Звездное небо. "Звездам числа нет, бездне – дна". Опустился на колени. Одним словом, познал Бога. Потом написал стихотворение. Необыкновенно торжественное... Я бы сказал: благоговейное. Мне запомнилась одна рифма: незнанье – мирозданье...

– Богатая рифма! – согласился Птицын и уточнил: – Кстати, он был один... там... в степи?

– С Машей Архангельской!

– Вот как! Здорово! А она тоже опустилась с ним рядом... на колени?