Текст книги ""Болваны""

Автор книги: Александр Галкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

6.

– Понравилась Ассоль Матвевна? – мадам вернула его к действительности.

– Почему ты считаешь, что ты лучше других? Чем ты так замечательна? – Миша не считал нужным скрывать накопившееся раздражение.

Мадам осеклась. Она явно не ожидала такого отпора. До этой минуты Миша отличался редкой покладистостью.

– Что с тобой случилось? Это всего лишь шутка! – отступая и явно стараясь умиротворить Мишу, заметила мадам.

– Терпеть ненавижу таких шуток! Я не намерен потакать глупостям!

– Ох, ты как заговорил! Еще недавно, как кутенок, скулил, за юбку цеплялся, а теперь в силу вошел, стал хамить!

– Хамишь ты, а не я!

– Знаешь, что, дорогой... – угрожающая интонация ее голоса сорвалась до внезапно прерванного рыдания.

– Избавь меня, будь любезна, от этой дискуссии... – Миша повесил полотенце на крючок и быстро вышел из кухни.

В комнате Миша поставил пластинку "Песню Сольвейг" Грига назло мадам, прекрасно зная от нее самой, что она не выносит этой музыки, и, усевшись в кресло, стал слушать и грызть яблоко. Мадам не возвращалась из кухни. Тем лучше. Без нее было куда спокойней. Миша со вчерашнего дня раскаивался, что привез мадам в квартиру матери (он не считал эту квартиру своей, хоть и был в ней прописан). Та враждебная хаотическая энергия, которую мадам повсюду щедро разбрасывала, подсекала под самый корень уют и порядок, заведенный в квартире и тщательно поддерживаемый маман, да и им тоже. Миша взял томик Пастернака и окунулся в его поэзию с головой, на полчаса напрочь выбросив из памяти мадам с ее комплексами и бабской ревностью. Краем уха он слышал, как в ванной пошла вода. Значит, мадам отправилась мыться. Пусть ее: отмокнет в ванне – придет в себя.

Миша заглянул на кухню. Судя по граненому стаканчику, мадам допила бутылку водки, которую они начали вчера, потом хлопнула рюмку коньяку. На столе валялись штопор, пробка от коньячной бутылки, стояла банка с солеными огурцами, в которой торчала вилка. Самой бутылки коньяка Миша на кухне не обнаружил. "Накачивается в ванной!" – догадался Миша, аккуратно собрал тряпкой крошки хлеба со стола, выбросил их в помойное ведро.

Миша прислушался: в ванной была мертвая тишина. Вода не шумела, не вырывалась из крана со своим обычным утробным кряхтеньем, не плескалась. Мише это показалось несколько подозрительным. "Уснула она, что ли? С нее станется... Не хватало только ее откачивать, захлебнется в ванной, пьяная . Меня же, чего доброго, и обвинят. По судам затаскают. Двое детей остались без матери! А ты что делал? Мог спасти и не спас?! Не захотел беспокоить женщину в ванной? Это не аргумент..."

Миша постучался в дверь ванной. "Надежда! Надежда! У тебя все в порядке? Это Миша! Я беспокоюсь... Ответь мне, пожалуйста... Ну, перестань обижаться! Хорошо, я виноват, извини... Ты меня прощаешь? Прошу тебя, не молчи..."

Из-за двери не раздалось ни малейшего звука. Мадам даже не пошевелилась, не раздалось никакого плеска, шуршанья занавески, шороха... Ничего!

Миша решил действовать. Он сравнительно недавно самолично переставлял щеколду в ванной и знал, что та держится на соплях. Можно попробовать отжать дверь топором или стамеской. Стамеской лучше. Он побежал в чулан, достал стамеску из шкафа с инструментами и молоток. Дверь, действительно, подалась минуты через две, а еще через минуту он выломал щеколду и распахнул дверь. Мадам лежала в ванной голая с закрытыми глазами. Вода в ванной покраснела от крови. На краю ванной стояла пустая бутылка коньяка. А в раковине валялось почерневшее от крови лезвие.

Мише некогда было охать. Он сунул руку в окровавленную воду, вырвал пробку – вода весело зажурчала, ринувшись в открытое отверстие. Сорвал с вешалки полотенце и мамин махровый халат. Взяв за кисть уже безжизненную левую руку мадам, Миша крепко-накрепко, поверх пореза, стянул полотенцем внутреннюю сторону локтя, положил руку на край ванны, подсунул халат под отяжелевшую спину мадам, запахнул ее тело, которое, к счастью, еще дышало, в полы халата и выволок из ванной. В комнате, на диване, мадам забормотала какой-то тягучий, невнятный бред. Не разберешь.

Миша сильно хлопнул мадам по щекам с обеих рук. Ее лицо покрылось легким румянцем. Мадам медленно приоткрыла глаза. Несколько секунд они бесцельно блуждали по комнате, пока не остановились на трехрожковой пузатой люстре позади Мишиного затылка. Он решил немедленно сделать мадам искусственное дыхание и массаж сердца. Наложил левую ладонь на правую и трижды с силой нажал на грудь в том месте, где, он подозревал, у нее должно было быть сердце.

Мадам встрепенулась и застонала, сильно выдохнув изо рта запах перегара. Глаза ее остановились на Мишином лице. Вдруг из ее только что порозовевших уст посыпалась такая отборная матерная брань, которую Миша слышал только в колхозе, на картошке, когда в день получки передрались пьяные трактористы.

Миша вздохнул с облегчением: значит, жива. Теперь можно со спокойной душой вызывать "Скорую".

7.

Прошло уже полчаса, а «Скорая» не торопилась. Мадам опять начала бледнеть. Миша вышел с сигаретой на лестничную клетку. В квартире сбоку заскрежетал замок – вышла соседка с мусорным ведром в замусоленном рыжем халате.

– Здрасьте, – сказал Миша. (Они друг друга недолюбливали. Мише всегда казалось, что эта соседка всегда начеку. То ли она все дни напролет шпионила за ним, глядя в глазок двери, то ли в этом был какой-то рок, но каждый раз, когда Миша приезжал в Ивантеевку, скрежетал замок, и она появлялась с мусорным ведром.)

– Здрасьте! – кивнула соседка, исподлобья через круглые очки подозрительно оглядывая Мишу.

Как раз в этот момент отворились двери лифта, и оттуда вышла громадная баба в белом халате и ватнике. В правой руке она сжимала деревянный чемодан с красным крестом, а в левой держала бумажку.

– К кому идете? – молниеносно взвизгнула соседка, опередив Мишу.

– В 13-ю квартиру,– хриплым басом буркнула баба-врач, сверившись с бумажкой.

– Это ко мне! – Миша смял сигарету в кулаке и показал на свою квартиру.

– Кто тут у вас вены резал?! – с презрением гаркнула баба в белом халате на всю ивановскую.

– Сюда, сюда! – засуетился Миша, бросив испуганный взгляд на соседку, застывшую с мусорным ведром разиня рот.

Бабища сбросила ватник в коридоре на калошницу. Мрачно– вопросительно взглянула на Мишу: куда идти? Миша тоже молча указал ей на ближайшую комнату.

Мадам с открытым ртом спала на диване в распахнутом халате, раскинув в стороны руки и ноги. Миша быстро запахнул халат на ее бедрах и груди. Медичка брезгливо поморщилась.

– Покажи, где порезы. . .

Миша снял с руки мадам полотенце.

– Аккуратно резала. . . Со страхом. . . – усмехнулась медичка, нависнув над мадам и рассмотрев руку. – Как бы и в самом деле не помереть. Через неделю заживет, как на собаке. Дети у нее есть?

– Двое.

– Вот дуреха! И детей не жалко. А ты кто ей будешь?

– Знакомый!

– Знакомый, значит. Ну, понятно. Ладно, знакомый, я сейчас ей буду делать укол. Ты ее подержишь. Крепко. Руки я ей свяжу, на всякий случай. Поможешь! Если будет вырываться или кусаться, бей ей в морду от всей души. Она того заслуживает. Знакомый! – возмущенно хмыкнула басом медичка, раскрыла на диване свой саквояж и стала готовить шприц.

– Переворачивай ее задницей кверху. Вот так! – Она ловко стянула на спине руки мадам резиновым жгутом и сцепила крючки на животе, – Ну, держи крепче, знакомый!

– Су-у-у-ки! Не трогайте меня. Вы – говно! – взвыла мадам.

– Ишь ты! Еще и ругается! Напилась, стерва! Где ты подцепил это сокровище? Ей молчать в тряпочку, а она вены себе режет! Это ты – говно, а мы не говно. Тебя надо в дурдом, в Кащенко, если ты с двумя детями так озоруешь!

Медичка сделала укол.

– Ну как? В больницу везем?

– А здесь ее нельзя оставить? – заволновался Миша. – Без больницы никак нельзя? Что, неужели так всё серьезно?

– Ну серьезно-несерьезно... это как судить... Я на себя ответственность не возьму... А вдруг она опять на себя руки наложит?! А? Кто будет отвечать? Если ты берешь на себя, то тогда... как хочешь... Тогда заполни бумагу... И подпишись... Паспорт есть у тебя?

– Конечно, само собой!

– Заполняй! – бросила медичка, обреченно махнув рукой, и, достав из своего саквояжа бланк, устало села на диван, закинув ногу за ногу. – Проснется – дай ей чаю попить, теплого, сладкого, не крепкого...

8.

Миша сидел на кресле рядом с диваном и уныло смотрел на мадам в тусклом свете ночника. Он укрыл ее пледом. Она уже третий час вздрагивала во сне, металась по подушке, то и дело тревожно вскрикивала. По ее лицу около губ временами пробегала судорога страдания. С одной стороны, Мише ужас как жалко было мадам, с другой – он досадовал на себя: так глупо влипнуть! Что скажет маман, когда соседка ей ядовито посочувствует насчет порезанных вен и «Скорой»?! Маман будет в обмороке!

Теперь ни о каком крещении не может быть и речи. Лиза Чайкина только прождет его зря на платформе в Малаховке. Позвонить-то некуда! Вот скотство! Дай-то Бог, чтоб она пришла в себя к концу дня... А если нет? Неужели ее придется тащить в Москву на себе? Или вызывать такси! У него сейчас и денег таких нет. . . А что, если врачиха права, и мадам опять порежет вены!

Мадам открыла глаза:

– Миша! Мишенька!

Он вскочил с кресла, опустился перед ней на корточки, взял ее голову в ладони. Темные волосы мадам спутались и были мокрыми от пота. Он нежно погладил ее по щеке. Лоб и щека под его рукой горели. Она улыбнулась ему жалкой улыбкой:

– Ты злишься на меня? – прошептала она распухшими губами. – Я испортила тебе праздники!

– Нет, что ты!

– Злишься! Я же вижу.

– Ты больше так не сделаешь?

– Ты боялся за меня? Я ведь тебе не безразлична?

– Ты же знаешь: я тебя люблю! Зачем ты это сделала?! А если б я не взломал дверь? Знаешь, что сейчас могло бы быть?!

Мадам зарыдала навзрыд:

– Зачем ты меня вернул?! Зачем?! Я бы уже была там... Ты ведь все равно поедешь к ней, я знаю... Ты меня не любишь!

– Что я должен сделать, чтобы ты выбросила эти мысли из головы? Я никуда не поеду. Я люблю тебя. Можешь ты в это поверить, наконец? Хочешь, я напишу ей письмо... такое письмо, такое письмо... после него она меня проклянет... в мою сторону не взглянет... Никогда!

– Хочу! И ты его отправишь? Несмотря ни на что?

– Клянусь. Завтра же. При тебе... Поспи чуть-чуть... Я разбужу тебя, когда напишу... Хочешь попить? – Миша поднес к ее растрескавшимся губам чашку с холодным чаем.

Мадам улыбнулась, сделала несколько глотков, погладила Мишины волосы:

– Спасибо! Я тебе верю.

Она прикрыла глаза, повернулась набок. Миша укутал ее одеялом. Она опять благодарно улыбнулась, не открывая глаз.

Миша выключил ночник и пошел на кухню писать письмо.

9.

Всю дорогу до Москвы в электричке они сидели напротив друг друга и молчали. Так же молча они подошли к почтовому ящику возле «Комсомольской». Миша достал письмо из сумки, вытащил листок из конверта, развернул его и помахал перед носом мадам, чтобы она убедилась, что он не подменил письмо по дороге. Миша видел, как глаза мадам наполняются слезами, но ему это даже нравилось: он не мог и не хотел остановиться.

Он тщательно заклеил конверт и демонстративно медленно на глазах у мадам опустил его в почтовый ящик.

– Теперь твоя душенька довольна? – ядовито прошипел он.

Она кивнула.

– Так вот. Это была наша последняя встреча. Я тебя больше не желаю видеть. Ты захотела, чтобы я стал сволочью... Ты своего добилась! Я всё уничтожил... всё, во что верил! И ради чего?! Замарал Лизу Чайкину, втоптал в грязь Архангельского, Кукеса... Ты, ты сделала меня предателем!..

– Но ведь я тебя не просила... Ты сам...

Это робкое возражение вызвало в Мише бурю негодования:

– Кто залил кровью дом моей матери? Я полдня оттирал пятна по всей квартире! Кто меня опозорил?! На весь институт! Всё! Прощай! Я не хочу с тобой разговаривать! Не звони мне! Для тебя я умер!

Миша нахлобучил шляпу на виски и сломя голову бросился в метро.

Глава 6. ПРОФЕССОРСКИЙ ОБХОД.

1.

Птицын высунул нос из палаты, чтобы узнать причину шума: казалось, по коридору несется табун бешеных лошадей.

Действительно, с дальнего конца коридора стремительно приближалась представительная процессия врачей в белых халатах. Она двигалась правильным клином. Во главе клина, закинув назад черную гриву, величаво вышагивал высокорослый и породистый профессор Тухес. Позади него резвой рысцой трусили Александр Васильевич и Крыса – пара гнедых. Первый, совсем не маленький, едва доставал Тухесу до плеча; второй, Крыса, тщедушный и низкорослый, легко бы проскочил у Тухеса под мышкой. Впрочем, принять Крысу за милого пони вряд ли бы кто-то отважился.

За этими двумя стройная соразмерность клина резко ломалась из-за беспорядочно топочущего табуна толстых женщин-врачей, которые поспешно и нескладно, закусив удила, бежали за лидером.

После них вразнобой, точно испуганные жеребята, неслись студенты, медсестры, нянечки. И где-то в хвосте Птицын разглядел Оксану Виленовну, затерявшуюся среди студентов.

Вся кавалькада белохалатников напомнила Птицыну знаменитую картину Серова, где Петр I семимильными шагами мчится куда-то против сильного ветра, а за ним, вцепившись в треуголку на голове, чтобы ее не сорвало ветром, бежит придворный пигмей, едва поспевающий за энергичным патроном.

Белый табун сделал крутой вираж и на удивление быстро всосался в дверь соседней палаты. Птицын узнал потом, что все это безобразие называется "профессорским обходом".

Минут через пятнадцать белая река хлынула в палату Птицына, запрудила все пространство между спинками кроватей, метнулась к окнам, расчистив место в центре для одного Тухеса. Профессор Тухес орлиным взором окинул больных, приветливо улыбнулся старичку Божьему одуванчику, кивнул мальчишке, строго посмотрел на чернобрового, наконец, решительно двинулся к недавно поступившему больному с острой сердечной недостаточностью.

Это был крупный мужчина за пятьдесят с высоким покатым лбом, от которого на затылок ниспадали длинные редкие пряди черно-седых волос. Звали его Владимир Николаевич. Птицын почти сразу же подружился с ним на почве любви к чаю. Они попеременно заваривали на кипятильнике крепчайший индийский чай. Причем Владимир Николаевич внимательно следил, чтобы чай был заварен первым крутым кипятком, иначе, по его мнению, чай будет безнадежно испорчен. "Настоящий чай, – говаривал он, – должен быть таким горячим, чтобы с губ кожа слезала". Птицын не вполне разделял сугубые пристрастия Владимира Николаевича и, надув щеки, сильно дул в чашку, прежде чем отведать чаю своего старшего приятеля.

В то время как Тухес подходил к Владимиру Николаевичу, тот тяжело поднимался с кровати. Они оказались одного роста, оба по-своему величественные и внушающие почтение своей внутренней силой, которую люди сразу чувствовали и перед которой невольно пасовали.

– Послушаем ваше сердечко! – игриво начал Тухес, вставляя в уши концы стетоскопа.

Владимир Николаевич хотел было снять майку, но Тухес жестом его остановил, приложив мембрану стетоскопа к груди поверх майки. Пока профессор слушал больного, в палате царила благоговейная тишина. Все взгляды врачей устремились на Тухеса, как на живого Бога.

– Ничего, ничего... Скоро будете скакать! – сыпал прибаутками профессор Тухес, разворачивая Владимира Николаевича спиной к стетоскопу. – Позвольте вашу руку!

Тухес приподнял ладонь Владимира Николаевича и развернул ее к зрителям.

– Поглядите на пальцы! Точнее, на форму ногтей... – обратился он к внимавшим ему врачам. – Они миндалевидной формы! Предрасположенность к легочным заболеваниям и, в худшем случае, к туберкулезу.

Властным движением он положил свою большую кисть, покрытую черными волосами, на грудь Владимира Николаевича, склонил пониже ухо. Стал простукивать грудную клетку кончиками пальцев. Делал он это необыкновенно артистично. Владимир Николаевич понуря голову безропотно терпел все эти манипуляции.

– Кто лечащий врач? – сурово бросил он в толпу белохалатников.

Сквозь ряды студентов протиснулась испуганная Оксана Виленовна. Приблизившись к шефу, она густо покраснела.

– Нужно, – продиктовал он вполоборота, продолжая простукивание, – сделать все исследования: спирометрию, рентген. Похоже, на энфизему. Здесь не столько сердечная, сколько легочная недостаточность. Потом мне доложишь.

По белым халатам прошелестел выдох восхищения.

– Выздоравливайте! – весело прокричал он Владимиру Николаевичу, легонько ласково шлепнув его по плечу. – Все будет хорошо.

– Спасибо, доктор, – грустно кивнул Владимир Николаевич, потирая сердце.

Тухес тем временем снова хищно обозревал палату, раздувая широкие ноздри. Взгляд его упал на Птицына, беспечно сидевшего на своей кровати и приникшего лицом к железной спинке, откуда он, как из амбразуры, наблюдал за происходящим.

Тухес головой вперед бросился на другой конец палаты. Произошла торопливая перегруппировка сил, то есть движение белых халатов и голов в противоположном направлении.

Птицын вскочил, как только увидел, что Тухес, держа стетоскоп на изготовку, выбрал его персону для следующей атаки.

– Будьте добры, снимите рубашку, – приказал он Птицыну.

Птицын исполнил приказание – Тухес начал его слушать, вращая вокруг своей оси.

На лице Тухеса промелькнуло легкое недоумение: что, мол, здесь делает этот молодой человек? Он скосил глаза в сторону Оксаны Виленовны. Та подбежала и торопливо забормотала:

– Лежит от военкомата... 23 года... Артериальная гипертензия... Подозрение на посттравматическую энцефалопатию... Высокое давление... верхнее поднималось до 200...

Тухес, как заправская цыганка, заглянул в правую ладонь Птицына.

– Вы желтухой не болели?

– Нет!

– Да-а... Правда... Если б болели, здесь остался бы желтый кружок.... – Тухес очертил длинным указательным пальцем овал в центре ладони Птицына.

Он помедлил, ища, что бы ему еще сказать напоследок:

– Вам надо заниматься йогой!

Птицына подмывало ответить: "А я здесь, по-вашему, чем занимаюсь?" – но он, разумеется, благоразумно промолчал, вежливо кивнув.

Тухес сделал два шага к двери, торжественно повернулся к больным, благосклонно пропел: "Выздоравливайте!"

Обводя взглядом больных, он споткнулся на чернобровом пьянице, стоявшим около своей тумбочки навытяжку, помрачнел и добавил: "И соблюдайте режим!" – после чего резко вышел.

Вся толпа в белых халатах, сгрудившись у входной двери, ринулась за ним.

2.

– Не хочешь прогуляться? – спросил Владимир Николаевич, допивая стакан чая.

– Давайте! – с готовностью согласился Птицын.

Все пять дней, с момента появления в палате Владимира Николаевича, они с Птицыным неизменно прогуливались, чаще всего после обеда, но иногда и до завтрака, перед процедурами. Владимиру Николаевичу было что рассказать. В пятнадцать он служил юнгой на Северном флоте, захватил войну, был ранен. Дослужился до капитана, работал в военкомате. Потом в советском посольстве в Австрии, куда нагрянул со всем своим штабом Хрущев, которого Владимир Николаевич наблюдал нос к носу и с живой иронией описывал.

– Сегодня я встал в 6-30 и решил начать новую жизнь, – облачаясь в теплый спортивный костюм, говорил Владимир Николаевич.

– Что за "новая жизнь"? – переспросил Птицын.

– Каждое утро бегать трусцой! Слышал вчера по радио: "Бег трусцой – жизнь в радости до самой старости"?! Вот и я встал сегодня с утречка. Говорю себе: сегодня или никогда! Выбежал из корпуса вприпрыжку, как мальчишка. Пробежал метров тридцать: от фасада больницы до угла... А потом целый час по стеночке ковылял утиным шажком до палаты. Сердце прихватило... Тут как раз принесли кефир... Вы все еще спите. Я шандарахнул кефира для бодрости: то ли он не в то горло пошел, то ли мне противопоказан по утрам... Целый час не мог откашляться в уборной... Вот тебе и здоровый образ жизни!

Владимир Николаевич заразительно расхохотался. Он смеялся взахлеб, по-детски, закидывая назад голову и сотрясаясь всем своим большим телом. Несмотря на могучий баритон, он хохотал тонким, почти женским голосом. В нем самом было что-то смешное: живот огурцом; простодушная манера прогуливаться по палате, точно у себя дома, в цветных трусах до колена; кончик носа, загибавшийся к толстым губам, которыми он временами недовольно пошлепывал.

Птицын рассмеялся вслед за Владимиром Николаевичем, хотя история, в общем, была невеселая.

Стояла первая декада октября, но было тепло и солнечно. Бабья осень в этом году запоздала, тем самым стала еще желаннее. Клены и липы в больничном парке почти совсем облетели. Желтая сухая листва шуршала под ногами, и Птицын глубже зарывался в нее ботинками, чтобы потом резким толчком всполошить ковер из широких пятипалых и узких красных и желтых листочков.

Они сели на скамейку. Владимир Николаевич заложил руки за голову и откинулся на спинку.

– Я тебе не рассказывал историю о моем товарище, майоре Андрее Серове? – начал Владимир Николаевич в своей обычной манере.

– Нет, не рассказывали.

– Это было в начале войны, в 1942-м. Тогда он был старшим лейтенантом. Ему дали командировку из Архангельска в Москву... совсем неожиданно. Сам он москвич в третьем поколении. Жил с женой на Ордынке. Детей у них не было. Он хотел сделать сюрприз, да и письмо не успело бы дойти, а телеграмму он высылать не стал. Ему нужно было отвести какие-то документы в Центральный штаб и почти сразу же вернуться. Он приехал в Москву в воскресенье, рано утром, часов в 5. Открыл дверь своим ключом, тихо входит в комнату, чтобы не разбудить жену. Вешает шинель на вешалку. Жена спит с другим. Он сорвал с них одеяло. Они переполошились, выскочили из постели, одежку на себя накинули. Мой товарищ схватился за кобуру. Мужик напуган до смерти. Жена рыдает, валяется в ногах. Андрей говорит мужику: "Ну, садись за стол!" Садится. Андрей достает бутылку водки, наливает по стакану. Выпили. Мужик бочком-бочком – и на выход. Жена все валяется в ногах, плачет, просит прощения. Он ей: "Раздевайся!" Она обрадовалась, исподнее сбросила, прыг в койку. Он наливает себе еще стакан, выпивает. Подходит к кровати, краем одеяла прикрывает жене голову, достает пистолет – и сквозь одеяло две пули в висок. Потом тихо собирается, выходит из квартиры (никто не видел, ни как он входил, ни как выходил), едет в Центральный штаб, отмечает прибытие-убытие и прямиком к себе в часть, в Архангельск.

– И его не заподозрили.

– Нет. Вызывали, соболезновали. В то время в Москве какие-то бандиты уже нескольких убили таким же образом. Потом, после войны, мой товарищ специально просил, чтобы его отправляли в самые дальние гарнизоны, в Среднюю Азию, в пустыню. Вот такие пироги!

3.

Кто-то легко коснулся плеча Птицына – он выпрыгнул из черной бездны сна и рывком сел на кровати. Перед ним стояла и кротко улыбалась Оксана Виленовна со стетоскопом в руках. Ему снился вор, забравшийся на балкон квартиры Птицыных. Птицын глядел на вора по ту сторону оконного стекла – из комнаты. В квартире никого не было, кроме Птицына и вора. Вор не сразу заметил Птицына, но лишь только заметил, вместо того чтобы испугаться и бежать прочь, скривил губы в недоброй усмешке и приник лицом к стеклу. Его толстый бесформенный нос с красными прожилками на крыльях расплющился по стеклу. Вор, продолжая ухмыляться, приподнял над головой какую-то длинную спицу с пуговицей у основания, и Птицын понял, что сейчас он проткнет ею стекло, оно распадется и лопнет. Через эту дыру вор влезет в комнату. Что тогда сделает он с Птицыным?!

– Прости, что разбудила. Сегодня у тебя консультация у профессора Тухеса. Около 2-х. Будь в это время в палате.

– Хорошо. Спасибо, – еще не вполне очнувшись от сна, пробормотал Птицын.

Оксана Виленовна помедлила и оглянулась. В палате никого не было, если не считать старичка Божьего одуванчика, тихо спавшего с открытым ртом.

– Тебя сняли с велосипеда?.. – полувопросительно-полуутвердительно ласковым голосом заметила она.

Птицын ничего не понял. Сегодня утром его повели на велоэргометр – подлейшее приспособление врачебной науки. Усадили на этот велотренажер, сразу к тому же нацепили манжет тонометра на руку. Тонометр каким-то хитрым образом крепился к круглому счетчику, циферблатом обращенному к врачу-манипулятору. От напряжения Птицын плохо соображал и с трудом удерживал в памяти то, что видел перед собой. Ему казалось, будто этот чертов циферблат, от показаний которого зависела его судьба, торчал у него над головой или между глаз.

Врач-манипулятор приказал Птицыну крутить педали. Он судорожно вцепился в руль тренажера. Напрягая мышцы брюшного пресса, он принялся нажимать на педали. Мышцы не слушались. В груди все стучало. Одновременно крутить педали и накачивать давление невозможно. Птицын был уверен, что делает все не так, через пень колоду, враскоряку.

В этом он убедился потому, что врач, строго сверкнув очками, пару раз остановил его марафонский заезд: щелкнул где-то внизу или сбоку тумблером тренажера. Чего-то он там переключил, заставив Птицына продолжать. Вдруг ни с того ни с сего врач взял Птицына за руку и ссадил с седла. Птицын почувствовал глубокое разочарование: это – фиаско. Конечно, он не выдержал того, что должен был выдержать, и не сделал даже половины того, что мог бы сделать.

Оксана Виленовна с улыбкой объяснила Птицыну (после сна он туго соображал), что врач снял его с велосипеда, поскольку давление зашкаливало, и что теперь на велосипеде ему лучше не кататься. Птицын был искренне ошарашен.

На тумбочке у Птицына лежали таблетки угля. Это удивило Оксану Виленовну, и она спросила:

– А это зачем?

– Отравился вчерашней котлетой из столовой... Попросил у старшей сестры...

– О Боже мой! Рвало?

– Да!

– Давай-ка я тебе прощупаю живот... Сними рубашку.

Птицын послушно улегся на кровати. Она мяла его живот и участливо справлялась: "Здесь больно?.. А здесь?" Наконец, сказала: "Бедный малыш! На тебя все камушки!.."

4.

– Позвольте за вами поухаживать! – Птицын галантно подал пальто Оксане Виленовне.

Первое ее ответное движение было забрать пальто из рук Птицына и одеться самой, как будто она отгадала его корыстный интерес. Впрочем, она тут же передумала, как бы одернула себя и царственно повелела:

– Накинь на плечи!

Он бережно набросил черное пальто на ее белый халатик. Задержал руки на ее плечах. Она сердито повела плечом – высвободилась из рук Птицына.

Птицын вспомнил стихи Ахматовой:

Настоящую нежность не спутаешь

Ни с чем. И она тиха.

Ты напрасно бережно кутаешь

Мне плечи и грудь в меха.

И напрасно слова покорные

Говоришь о первой любви.

Как я знаю эти упорные,

Несытые взгляды твои.

Тысячи лет повторяется одна и та же история между мужчиной и женщиной. Ничего не меняется под солнцем.

Птицын и Оксана Виленовна переходили через улицу в другой корпус к профессору Тухесу. Они зашли туда с заднего крыльца, около которого стояла карета "Скорой помощи", поднялись на грузовом лифте на пятый этаж и в конце коридора остановились перед табличкой: "Доктор медицинских наук, член-корреспондент АМН, профессор Тухес И.А."

Оксана Виленовна робко остановилась перед дверью, взглянула на часы, потом – на Птицына. Она явно волновалась. Птицын никогда не понимал этого рабского преклонения большинства людей перед званиями, авторитетами и должностями. Для него важен был только человек, его талант, ум и характер, а регалии – пустые побрякушки.

Оксана Виленовна постучалась. "Войдите!" – раздался властный голос. Птицын пропустил женщину вперед.

Тухес стоял у окна, наполовину закрыв его своей представительной фигурой. Он затушил в пепельнице сигарету.

– Повесьте одежду на вешалку, – небрежно кивнул он на угол комнаты.

– Давай! – Тухес протянул руку к папке с медицинской карточкой Птицына.

Оксана Виленовна держала ее под мышкой. Она поспешно протянула бумаги Тухесу. Его властная и отрывистая манера по отношению к молоденькой докторше-интерну стала несколько раздражать Птицына: грубость мужчины к женщине накладывалось здесь на грубость начальника к подчиненной. Профессору Тухесу не хватало воспитания и такта.

– Присаживайтесь! – значительно мягче, чем к Оксане Виленовне, обратился он к пациенту Птицыну.

Птицын проследил за указующим перстом Тухеса и уселся в кресло, стоявшее возле письменного стола. Тухес не сел за стол. Он остался у окна, лениво пролистывая "дело" Птицына. Оксана Виленовна продолжала робко стоять посреди кабинета, явно чувствую себя очень неудобно.

Тухес задал ей ряд незначащих вопросов о состоянии Птицына, о цифрах давления, в то время как Птицын с изумлением рассматривал на стене большую репродукцию картины Серова о Петре I, ту самую картину, о которой он вспоминал вчера утром, во время профессорского обхода. Попутно ему пришла на ум еще одна сценка: когда они с Оксаной Виленовной спустились в холл, чтобы выйти из корпуса, перед Птицыным мелькнуло лицо дюжего санитара в шапочке. Птицыну оно показалось до боли знакомым, но он тут же об этом позабыл. И только теперь его осенило: это лицо с безобразным широким носом – из его сна. Вор за стеклом балконной двери и санитар в холле – одно и то же лицо! Всё это, разом обрушившись на Птицына, несколько ошарашило его. Что бы это могло значить?!

Тухес попросил Птицына рассказать, как произошло сотрясение мозга. Птицын в сотый раз повторил свой рассказ. Тухес кивал. Между тем Птицыну казалось, что мысли профессора далеко-далеко отсюда.

– Выйди! – опять лаконично бросил он Оксане Виленовне. Та вздрогнула, но сразу же, резко развернувшись, ушла, плотно прикрыв за собой дверь.

– Как у вас с этим... делом? – многозначительно посмотрев в глаза Птицына умными карими глазами, спросил Тухес.

– Нормально! – отмахнулся Птицын. Не мог же он в самом деле поведать профессору, что в 23 года еще мальчик.

– Проблем нет? – уточнил Тухес.

– Проблем нет! – подтвердил Птицын.

– Но особенно не хочется... после сотрясения? – настаивал Тухес.

– Особенно не хочется, – эхом отзывался Птицын.

Он вдруг понял, что такой диалог – в виде эха – самый правильный стиль поведения с Тухесом. Нужно только подтверждать его идеи и догадки, и все будет отлично, потому что наверняка в профессорском мозгу диагноз сложился еще тогда, когда они вошли в дверь, а он, сидя на подоконнике, разминал окурок в пепельнице.

Тухес задумчиво помолчал. Потом сделал два энергичных шага к двери, распахнул ее, крикнул: "Войди!" Оксана Виленовна вошла с румянцем во всю щеку.

– Подождите, пожалуйста, в коридоре. Не забудьте свою куртку. Всего доброго.

– До свиданья! Спасибо, – на ходу бросил Птицын.

Минут через десять вышла Оксана Виленовна. Она была чем-то не совсем довольна, но выдала Птицыну только конец мыслительной цепочки: