Текст книги ""Болваны""

Автор книги: Александр Галкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Глава 5. ЛЮДИ – ТУСКЛЫЕ ШАРЫ.

1.

В клинике неврозов с Луниным стали случаться весьма странные вещи. Иногда все люди и предметы вокруг делались для него абсолютно прозрачными: он как бы видел их сущность, или бессмертную душу. Душу эту, увы! – лучше бы не видеть.

Первый раз это случилось месяц назад, 7 ноября, в праздник ВОСРа, как говаривал Птицын, то бишь Великой Октябрьской социалистической революции. Лунин шел из своей палаты в сортир. Психи в холле смотрели военный парад по телевизору. Внезапно воздух в коридоре сгустился. Стал вязким и разноцветным, похожим на жидкий мед, подсвеченный праздничными новогодними огнями. Лунину почудилось, будто он движется внутри ярко иллюминированной витрины, а точнее, аквариума, с разных точек залитого желтыми, зелеными и красными лампами.

На фоне этого искристого, радужного воздуха люди казались черно-серыми силуэтами, смутными тенями, грязными пятнами, замаравшими радостное разноцветье аквариума. Впрочем, по мере продвижения по коридору Лунин наблюдал быстрые и непрерывные изменения этих человеческих силуэтов. Навстречу ему, между рядами стульев, по коридору ехала инвалидная коляска с жирной истеричкой, которую толкал длинный и худой псих. Лунин уже сотни раз видел эту пару.

Она, вся застывшая в полуобороте, с перекошенной шеей и злобными заплывшими свиными глазками, теряющимися в подушках пунцовых щек. Он, наоборот, весь искрящийся весельем, мертвенно бледный, дерганый, с кривым улыбающимся ртом. Судя по множеству морщин, ему было далеко за сорок, но на подбородке у него не было ни малейшей растительности, точно у младенца. Лунин запомнил его еще и потому, что тот всякий раз подбегал к нему, чтобы впериться изумленными смеющимися глазами в его бороду. Завидя Лунина, псих заранее начинал хохотать, хлопал в ладоши, пританцовывал и тянулся ручонкой к лунинской бороде, чтобы ненароком за нее дернуть. Лунин брезгливо отстранялся и уходил прочь от греха.

Лунин только по наитию догадался, что перед ним эти два психа, потому что он видел перед собой вовсе не живых людей, а тусклые светящиеся шары, сплющенные сверху и снизу и вытянутые в стороны. По форме они скорее напоминали юлу. Сходство усиливалось еще и оттого, что две юлы крутились волчком в разные стороны.

Причем нижняя юла, слабо мерцая, точно тусклая, готовая вот-вот погаснуть синяя лампочка, вращалась в границах спинки кресла-каталки. Кресло-каталку Лунин видел плоской, лишенной какого бы то ни было объёма – как бы угольный контур на цветной бумаге. Верхняя юла, то есть худой дерганый псих, больше напоминала вертящуюся кеглю или прялку. Она светилась желтым и казалась немного ярче. Почему-то Лунин вспомнил сказку о спящей красавице, которая, исполняя пророчества, уколола палец о прялку и навеки заснула

Две юлы – сплющенная и вытянутая – вращались в противоположные стороны в меланхолическом ритме танго. А вокруг них бушевала жизнь: фиолетовые и лазурные сполохи света волнами ходили по коридору, ударялись об стенку, смешивались с желтыми и красными волнами, взвихрялись, прыгали под потолок, а разбившись на тысячи серебряных и перламутровых блесток, сливались в один мощный поток и устремлялись направо к холлу; там они постепенно угасали, вливаясь в черный экран телевизора, служивший этакой ловушкой, алчной "черной дырой", где исчезали всякие признаки жизни.

Сам телевизор, как и кресло-каталка, как стулья вокруг телевизора, очерчивались в пространстве слабым пунктиром, как бы мелком, между тем как психи, сгрудившиеся вокруг него, виделись Лунину язычками затухающего пламени, отцветшими лепестками ромашки, уже наполовину оборванными каким-то нетерпеливым влюбленным.

Лунин, изумленный пригрезившейся ему картиной мира, застыл на месте и оцепенел. Присмотревшись к людям-шарам и людям-эллипсам, он обнаружил внутри шаров темно-серые очертания рук, ног и голов, а также красные, оранжевые и желтые вращающиеся шарики, чуть-чуть взметнувшиеся над сиденьями стульев. С трудом Лунин отождествил их с чакрами, описанными в книжке йога Рамачараки; эти шарики производили неприятное впечатление, потому что они разбрасывали повсюду вокруг себя грязно-яркие пятна, по преимуществу оранжевые и желтые. Лунин вспомнил, что Рамачарака оценивал эти чакры негативно – как сексуальную и чакру грубого самообмана – словом, вовлекающие их обладателей в пучину страсти и заблуждения.

Любопытно, что Лунин совершенно не видел себя: как будто он выпал из мира, исчез оттуда на время этого загадочного явления, прервавшего его и без того некрепкие связи с реальностью.

В другой раз, разговаривая с психиатром, снова решившим позаниматься с Луниным тестами, теперь уже в виде рисунков, графиков и диаграмм (он наконец признался Лунину, что делает кандидатскую диссертацию об оригиналах, посчитав одним из них Лунина), он вдруг почувствовал, что тот мучается газами, оттого что с утра ел солянку с сардельками. Психиатр изо всех сил напрягает мышцы брюшного пресса, чтобы сдержать рвущиеся наружу газы. Вот почему он энергично вскакивал, пробегался по ординаторской, неожиданно похохатывал и хлопал Лунина по плечу.

Лунин мучительно стал угадывать задние мысли людей, находившихся рядом, а иногда даже и на значительных расстояниях. Например, ему представился Птицын на больничной койке с поднятым пенисом и беспомощным взглядом, в черном коконе вокруг тела, похожем на пыльный вихрь, и этот вихрь Лунин в полной уверенности обозначил как неимоверное эгоистическое тщеславие Птицына.

Однажды ночью, внезапно проснувшись от матерного бормотания соседа-алкоголика, он несколько минут подряд пристально созерцал голое мускулистое тело Голицына без головы, сидевшее нога на ногу поверх коньевого одеяла алкоголика, который под этим одеялом тревожно ворочался. Открученная голова висела в воздухе на расстоянии вытянутой руки справа от Голицына, прямо над спинкой кровати. Она лежала на щеке, задумчиво шевелила усом и грустно моргала глазами. Шея была скручена в тоненькую трубочку, на конце которой запеклось большое пятно крови. Лунин вдруг понял, что очень скоро Голицына ждет смерть в автомобильной катастрофе. Впервые ему стало жаль Голицына. Чувство зависти к нему, которое постоянно мучило Лунина, совершенно ушло. Он вдруг вгляделся в его бессмертную душу помимо и сквозь телесные оболочки, отслоив их, словно луковую шелуху. Эта душа была жалкой, несчастной, неуверенной в себе – она была душой неудачника. Лунин сравнил бы ее с четырехлетней обиженной девочкой, сосущей палец.

Эта игра страшно понравилась Лунину. Он коротал унылые часы в психушке, развлекаясь этой игрой, воскрешая в памяти вереницы знакомых, с тем чтобы, заглянув за изнанку их внешней телесности, угадать их истинную духовную природу.

Такому же анализу он подверг Лизу Чайкину, Лянечку и даже Верстовскую. Образ Лизы Чайкиной его обескуражил. Три года в институте он с благоговением привык созерцать ее тонкий, изящный профиль с кудрявым локоном на щеке. Сейчас он увидел ее анфас: она с растрепанными волосами, растолстевшая, как подушка, с жестким, непримиримым взглядом командира, с выдвинутым вперед тяжелым двойным подбородком и шеей, обезображенной базедовой болезнью, как у Крупской. Лянечка, напротив, смягчилась в его воображении, нацепила на себя кокетливую розовую шляпку с белым пером и, по обыкновению кося левым глазом, загадочно улыбалась, при этом не переставая гладила белую кошку, свернувшуюся в клубок у нее на коленях. Обе они урчали от удовольствия. Вместо Верстовской Лунину привиделась виолончель цвета спелого апельсина. Лысый виолончелист с каким-то озверением хлестал виолончель смычком по бедрам (виолончель и женщина в голове Лунина как-то непротиворечиво отождествились), так что пух на затылке виолончелиста подскакивал вверх синхронно ударам смычка.

Насколько эти его откровения были достоверными, Лунин не знал, но это ничего не меняло: для него они не переставали быть истиной – истиной горькой, часто грубой, а порой и жалкой.

2.

Сегодня весь день шел снег с дождем. Капли однообразно барабанили по крыше и стеклам палаты. Миша Лунин с тоской смотрел в окно на мокрые голые ветки, на турник и скамейку, по спинке которой вода стекала в большую лужу, по форме похожую на материк Южную Америку. Психи вокруг него все, как один, спали.

Два дня назад выписали Валентину. Она каждое утро в спортивном костюме и вязаной шапочке занималась на этом турнике до обхода врачей. Миша до завтрака спешил к окну и глядел, как Валентина крутит "солнышко" на турнике, делает растяжки у лестницы, продольный шпагат. Иногда он сбегал во двор поздороваться с нею.

Изящная, гибкая, юная, с большими карими грустными глазами, как она-то попала в клинику неврозов? Она всерьез уверяла Мишу, будто у нее шизофрения. Он спорил, злился, настаивал на том, что она все выдумала, нафантазировала. Просто у нее самая заурядная депрессия. А у кого ее не бывает? Валентина энергично крутила головой.

Вот странность: в психушке Миша почти сразу же обрел то, из-за чего в нее попал, – любовь. Оказывается, его сердце оставалось пустым не больше месяца. "Свято место пусто не бывает!" Он влюбился в Валентину не раздумывая, тут же, чуть только Пекарь привел его к ней и познакомил. Пекарь блистал остроумием, а Миша молчал как дурак и умиленно ласкал глазами Валентину, радуясь, что ему не надо говорить: Пекарь болтает за двоих.

Она была в розовом халатике, с короткой, "под мальчишку" стрижкой. В ней вообще было много мальчишеского. Ее непокорная челка то и дело сбивалась на глаза, и она быстрым движением руки ее отбрасывала; у правого виска острая и прямая прядь тоже не желала быть послушной, падая поперек уха. Эта прядь была совсем не похожа на спокойную прядь Лизы Чайкиной. В ней чувствовалась сила и упрямство, даже бунт. Между тем держалась Валентина так, будто ее навсегда покинула жизнь, попросту вытекла и ушла в песок.

В Валентине Мише виделось редкое сочетание девичьей стыдливости, почти детской угловатости с властно заявляющей о себе женской природе, упрямо рвущейся из глубин наружу, вопреки строгой узде целомудрия. По прошествии лет Миша догадался, что именно этот замеченный им разлад привел Валентину в психушку. А тогда он безмятежно любовался ее ладно скроенным телом, упругой грудью, округлой рукой, хорошо видной сквозь широкий рукав розового халатика. Тогда он не отдавал себе отчета в том, что любит ее как самку и что его самого, точно самца, притягивает ее крепко сбитая женская плоть.

Они сразу подружились. Миша приносил ей свою гитару и показывал аккорды, дарил шоколадки и подкармливал конфетками. Они подолгу болтали в комнате для гостей, пока ее соседки сплетничали или смотрели телевизор в холле. И все-таки Валентина любила одного только Пекаря, ревновала его к его жене, толстой брюзгливой еврейке, которая раз в неделю приносила Пекарю жареную курицу в фольге. Что Валентину привлекало в Пекаре, Миша никак не мог понять.

Но вот за неделю до выписки Валентины – кто его дергал за язык? – он сдуру сделал ей предложение: "Выходи за меня замуж!" Она ничуть не удивилась, только нахмурилась и ответила строго: "Нет, ты болен, и я больна!" -"Ничего ты не больна!" – "Что мы с тобой будем делать, если мы оба больны?! Подумай! – настаивала Валентина. – Мы возненавидим друг друга..."

3.

– Что скучаешь? Может, потанцуем?

Старый катушечный магнитофон "Яуза" играл Жана-Мишеля Жара. Миша Лунин под эту музыку, включенную Пекарем, впервые увидел Валентину с двумя апельсинами в руках, и под нее же она пришла перед самой выпиской прощаться с Пекарем и Мишей, в основном, конечно, с Пекарем. Жан-Мишель Жар с тех пор навевал на Мишу печальную меланхолию прощания.

Вопрос был задан звонким насмешливым сопрано. Миша Лунин испуганно перевел глаза от кадки со столетником и уткнулся взглядом в пару стройных лодыжек, которые, бесстыдно выглядывая из-под короткого голубого халатика, нетерпеливо переминались около Миши. Прежде чем поднять глаза вверх, Миша скосил их вправо и влево, убедившись, что рядом с ним никого нет и вопрос действительно обращен к нему.

– Ну так? – еще нетерпеливее и еще звонче выкрикнула обладательница стройных лодыжек.

Миша медленно поднял голову (холл женского этажа был погружен в полутьму, чтобы создать подходящий для танцев интим) – перед ним была брюнетка лет тридцати с энергичным скуластым лицом. На этом лице выражалось нетерпение и раздражительность. Миша встал, сразу догадавшись, что от этой женщины ему уже не уйти. К тому же ему пришла в голову фантастическая картинка, будто она голой мускулистой рукой вытаскивает его за шиворот из вязкой болотной ряски, грубо встряхивает в воздухе, так что с его головы в разные стороны летят брызги и водоросли и ставит на твердую почву, точнее на пенек в каком-то абстрактном лесу.

Миша осторожно взял женщину со стройными лодыжками за талию и неуверенно повел ее по кругу, стараясь попасть в такт рокочущему немецкому рефрену Мирей Матье "Танго, Паризер танго..." Вокруг Миши и мадам топчутся парами толстые и худые женщины. А полноценную двуполую пару составляют только они одни.

– Что молчишь, как сурок? Скажи что-нибудь членораздельное! – отрывисто приказала мадам.

– Сурок, по-моему, спит, – невнятно пробормотал Миша.

– Чего-чего?

– Спит сурок! – громче повторил Лунин.

– А-а-а! При чем здесь сурок? – удивилась мадам.

– Ну ты же сама начала про сурка.

– Ты, я вижу, рохля! Ну давай знакомиться: Надежда!

– Миша... Лунин!

Мадам хмыкнула.

– Не забудь выдать все паспортные данные, и особенно почтовый индекс! Не наступай мне на ноги!

Она сильней прижалась к нему, и Миша плечом почувствовал крутой изгиб твердой женской груди под бюстгалтером.

– Ты кто? – выпалил Миша и тут же спохватился: как он мог задать такой бестактный вопрос?

– Я – экстрасенсша! – ничуть не удивилась мадам.

– Ну и какого хрена ты здесь делаешь?

– Что ты имеешь против? У меня шизофрения.

Миша гораздо больше удивлялся своим вопросам, чем ее ответам. Он никак не мог понять, почему она вызывает в нем приступы такой неконтролируемой агрессии?

– Ну да?! Экстрасенсы они сами должны людей лечить, а ты сама валяешься...

– Хочешь, докажу, что я экстрасенсша?

– Докажи!

– Сядем!

Мирей Матье как раз замолчала. Танец кончился. Она повела Мишу по коридору прочь от холла с танцами. Они нашли в уголке рядом с карликовой пальмой два кресла. Сюда почти не доходил тусклый свет. Сели. Мадам забросила ногу на ногу и вызывающе откинула в сторону правую полу халатика, обнажив почти всю ногу.

– Держи правую руку ладонью кверху. Вот так! И смотри мне в глаза!

– Зачем?

Миша как завороженный смотрел на округлое колено мадам, не в силах оторвать от него взгляда. С трудом он перевел глаза на ее лицо.

– Я установлю раппорт. Что чувствуешь?

– В виске стреляет. Голова заболела!

– Верно! Сейчас она у тебя пройдет! Ну?

Мадам уставилась в глаза Миши пронзительным взглядом серых глаз.

– Прошла! – констатировал Миша.

– Ты знаешь, что у меня отец кагэбэшник!

– Да брось!

– Думаешь, я вру?

– Может, и врешь.

– Нет, не вру. Он придет – я тебе его покажу. И муж тоже бывший кагэбэшник. Теперь керамист. Горшки лепит и кувшины. Продает иностранцам. А ты?

– Что?

– Женат?

– Нет. Я студент. Филолог... В педвузе.

– Хорошо. Хочешь я буду твоей любовницей?

– Хочу! А не обманешь?

– Нет! Дай сигарету!

Миша достал сигареты. Она закурила прямо в коридоре.

– Нянечки тебя не загребут? – тревожно озираясь поинтересовался Миша.

– Они танцы смотрят! Не трусь!

Она сделала две глубоких затяжки, ткнула сигарету в кадку с карликовой пальмой, вдавила окурок в землю.

– Иди сюда!

Миша, у которого от страха сердце стучало, как сумасшедшее, послушно придвинулся к ней. Она с силой сжала его голову ладонями, точно арбуз, который трещит, если спелый, притянула к себе и, повернув голову набок, впечатала свои губы в его губы, силясь их разорвать. Губы у нее были твердыми и шершавыми. Миша сопротивлялся, как мог, и упрямо не разжимал губ. Она добилась своего: протиснула свой влажный язык между его зубов, начав орудовать в его гортани, словно у себя дома. Его собственный язык пугливо прятался в глубину глотки, но тщетно: язык мадам настиг его и грубо овладел им. Так началась эта любовь.

4.

– Лунин! Тебя там внизу какая-то девушка спрашивает.

Санитарка поставила ведро у крайней к двери кровати и, отжав половую тряпку, насадила ее на швабру.

Миша быстро натянул свитер и побежал вниз, прыгая через три ступеньки. Кто бы это мог быть? Неужели Лиза? Лиза Чайкина! Если так, то он чудом вовремя оказался в палате. Они с мадам только что целовались на продавленном диване на втором этаже. Спинка дивана трижды падала и трижды они со смехом проваливались в дыру между сиденьем и спинкой. Он зашел в палату на минутку, чтобы схватить гитару и бежать обратно к мадам.

На кушетке в холле первого этажа его на самом деле ждала Лиза Чайкина.

– Ты не против, что я приехала?

Миша лихорадочно глотнул воздух, подыскивая слова.

– Да что ты?! Я страшно рад... Ты не представляешь... Я никак не ожидал...

– Ты думал: я тебя не найду? Почему ты мне ничего не сказал? Не позвонил? Не написал? Это не по-человечески... Садись! – Она переложила дубленку к себе на колени и указала ему место возле себя. Миша покорно сел.

– Ну? – продолжала она сверлить его своим синим глазом.

– Так получилось... Понимаешь, место появилось неожиданно... Надо было лечь сразу, не раздумывая... Иначе бы его заняли. Это, знаешь, блатная клиника... Здесь почти что санаторий...

– Я вижу, какой тут санаторий! Атмосфера тяжелая. Ну, рассказывай... Всё подробно... Я хочу знать, как это произошло... Архангельский мне сказал: ты в депрессии... Я не нахожу!

Миша пространно рассказал Лизе о своем состоянии перед психушкой, о том, как его тетки забили тревогу, о таблетках, которые в мгновение ока превращали его из развалины в полноценного человека – занимательного, остроумного собеседника, раскованного и свободного, интересного для окружающих, а также о том, как он влюбился в Валентину, как сделал ей предложение и как она ему отказала. "Впрочем, – добавил Миша в заключение, – все равно она выписалась, и мы никогда больше не встретимся".

Во все время Мишиного рассказа Лиза пристально разглядывала носки своих замшевых сапог, только иногда вскидывая глаза на Мишу и с удивлением изучая его лицо, как будто впервые его видела. Мише приятно и сладко было это удивление. Он с самого начала хотел шокировать Лизу! Когда он дошел до места, в котором появлялась Надежда, молниеносно заменившая Валентину, Лиза возмутилась:

– Зачем ты мне всё это рассказываешь?.. Знаешь, я приехала сюда не только за тем, чтобы тебя увидеть... и поддержать... Но и...

Вдруг Миша Лунин, подняв глаза, увидел мадам, спускавшуюся по лестнице в обычном своем голубом халатике. В руках она беспечно крутила двухкопеечную монетку (телефонные аппараты стояли внизу). Надежда тоже сразу заметила их, ведь они с Лизой сидели как раз напротив лестницы. Мадам замедлила шаги и спускалась теперь величественной поступью королевы, позади которой четырнадцать пажей несут белоснежный шлейф. Как королева поддерживает своей холеной рукой в белой перчатке пышный бальный кринолин в рюшах, так Надежда стыдливым жестом соединила полы голубого халатика, чтобы они, не дай Бог, не разошлись во время этого исторического королевского спуска.

Лиза Чайкина не сводила глаз с мадам. Хотя их перекрестный обстрел, под который невольно попал Миша, длился не больше минуты, Мише он показался мучительно долгим.

– Так в эту ведьму ты влюбился? – спросил Лиза Чайкина у Миши, и ее грубая бесцеремонность неприятно задела его за живое. – Поздравляю!

– Почему ты называешь ее ведьмой? – опешил Миша.

– Только ты один этого не понимаешь. Достаточно ее увидеть!..

Лиза проследила, куда пошла мадам: та начала звонить, но то ли не дозвонилась, то ли передумала звонить, во всяком случае, она не возвратилась на свой этаж той дорогой, то есть мимо них, а поднялась по дальней, параллельной лестнице. Тяжелая обоюдная ненависть двух женщин, которых он любил, напомнила Мише сцену из какого-то знакомого, но забытого романа. Попахивало "достоевщинкой".

Точно! Он вспомнил. В "Братьях Карамазовых" Екатерина Ивановна встречается с Грушенькой. Первая целует второй ручку, а Грушенька, заявив заранее, что в ответ расцелует все сладкие ладошки Екатерины Ивановны, внезапно со смешком отказывается их целовать. Помни, мол, меня, дура: ты целовала мне ручку, а я тебе – нет. Екатерина Ивановна кипит от злости, обзывает соперницу "подлая".

– Я приехала к тебе по двум причинам! – решительно заявила Лиза, как будто окончательно закрыв тему с мадам. – Первая причина... О ней немного позже... А вторая? Помнишь, мы говорили с тобой в монастыре на Петровке о Боге?.. И ты сказал, что хотел бы окреститься...

– Да-а-а... Было такое... – неуверенно согласился Миша: он готов был дать голову на отсечение, что ничего подобного не говорил, но чтобы сделать приятное Лизе...

– Я очень хочу, чтобы ты окрестился... И чтобы я стала твоей крестной матерью... Тогда тебе больше никогда не понадобится это заведение, где мы сейчас сидим... Когда ты окрестишься, ты многое поймешь!.. Что не понимаешь сейчас... Вот увидишь!.. Если ты, конечно, согласен... И внутренне готов... Это такой шаг... Он должен быть выстрадан... Пойми!

– Ты хочешь, чтобы я окрестился, когда выйду отсюда?

– Ну да... Когда созреешь... Если тебя выпускают (ты же здесь не в тюрьме?), можно и раньше... Неважно, когда... Важно, согласен ты или нет?

– А первая – что за причина?

– Я назову тебе ее, если ты ответишь в принципе: да или нет? Мне это нужно знать! Тогда уже все остальное...

Миша задумался. Та, которую он безумно любил и любит до сих пор и всегда будет любить, та, которая предназначена ему небесами (в этом он нисколько не сомневался), предлагает ему быть его крёстной, а он медлит с ответом! Что же здесь раздумывать?! Конечно же, да!

– Да! Я согласен.

– Замечательно. Теперь второе... Или первое... Всё равно... Тебе, наверное, будет очень больно... Мне трудно это говорить, но было бы подло с моей стороны промолчать... И обманывать тебя... Ты ведь всё равно узнаешь... не от меня... А я хотела бы сама тебе сказать об этом... Видишь ли, я...

– ...Выходишь замуж? – договорил Миша за нее.

– Да. Как ты угадал? Тем лучше... Я тебе сделала больно? Ты не ожидал?

– И кто он?

– Мой одноклассник. Ты его видел на Новый год... Петя... Уткин...

В Мишиной памяти всплыл этот Петя Уткин. С оттопыренными прозрачными розовыми ушами и скошенным кверху лбом. Все они тогда сидели возле гроба отца Лизы Чайкиной. Петя сидел по правую руку от Лизы, а он напротив них.

Миша и Петя Уткин единственные из всей компании курили. Они вышли на крыльцо дачи в Малаховке покурить. После душного помещения, где пахло формалином и все говорили вполголоса, с опаской косясь на покойника, Миша намеревался передохнуть на свежем воздухе. Не тут-то было! Петя Уткин замучил его рассказами об армии. Миша узнал, как тот служил пограничником на границе с Китаем, как их на плацу гонял сержант-сволочь, которому они потом всей ротой отбили почки, устроив ему "тёмную", как Петя принимал роды у свиней, срывая с мордочек новорожденных поросят прозрачную пленку, как его приятель упал в яму с коровьим навозом и как Петя Уткин вытаскивал его оттуда за волосы, а потом лютой зимой поливал шлангом с ледяной водой, смывая кал и воротя нос от вони. Одним словом, Миша бежал от Пети Уткина в комнату, пропахшую формалином, под интеллигентское крыло Егорки Архангельского.

– Так, значит, ты теперь станешь Уткиной? – с неподдельным ужасом воскликнул Миша.

– Да... Ну и что?

– Действительно, – пробормотал Миша.

– Тебя только это смущает... моя будущая фамилия? – заметно обиделась Лиза.

– Нет... Но... – Миша не знал, что сказать.

Факт замужества Лизы Чайкиной, как ни удивительно, на самом деле нисколько его не взволновал. Покопавшись внутри себя, он не обнаружил там ни ревности, ни печали, ни, тем более, отчаяния. Как будто он с самого начала знал, что Лиза выйдет замуж не за него. Пусть так! Для него это абсолютно ничего не меняло: она навсегда останется с ним! И никто никогда у него ее не отнимет!

5.

Миша домывал две последние тарелки из той груды грязной посуды, которая осталась после ужина с мадам. Она вызвалась готовить суп и котлеты и измарала пять кастрюль, три разделочных доски и десяток тарелок. У Миши не укладывалось в голове, для чего нужно готовить в такой дикой спешке: бегая между кастрюлями, резать овощи, кидать нарезанное в воду, солить, пробовать на вкус, бросать грязные тарелки в мойку, по дороге пачкая кухонный стол и столько посуды, что хватило бы на двенадцать кувертов – и все это разом, под музыку Баха. Наконец, в результате сварить такое свинское пойло, какое не пойдет впрок даже дикому голодному кабану.

– Я нашла у тебя на столике интересную статью в "Огоньке"! – мадам вернулась на кухню. – Ты не читал? Нет? Тебе наверняка будет любопытно...

Она протянула Мише журнал.

– У меня руки мокрые... Прочти сама...

– Здесь самое главное – снимки... Взгляни... Статья о новом кафе в Ялте. Кафе называется "Алые паруса". А барменшу зовут... может, ты догадался?.. Ассоль... Вот она, твоя голубая мечта... Полюбуйся!

Мадам со злорадной ухмылкой бросила журнал с цветными фотографиями на кухонный стол и ушла в комнату.

Миша насухо вытер руки полотенцем, взял журнал. На одной фотографии он узнал непременную крымскую достопримечательность – дворец Ласточкино гнездо. С другой – во всю ширину кривого рта Мише улыбалась толстая дебелая баба в красном сарафане и белом переднике с вышитыми на нем красными парусами. Баба позировала за стойкой бара: делая коктейль, она смешивала вина и соки в высоком стеклянном бокале. Ее необъятные висячие груди под красным сарафаном вальяжно лежали на стойке между дюжиной бутылок. Подпись под фотографией гласила: "Ассоль Кацапенко делает фирменный коктейль "Мечта Артура Грея", любимый напиток завсегдатаев ялтинского кафе "Алые паруса"".

С неудовольствием рассмотрев фотографии, Миша пожалел, что слишком уж разоткровенничался с мадам. Ему почему-то вспомнилась молоденькая цыганка в электричке, которая года два назад с ножом к горлу пристала к нему с гаданьем по руке. Миша панически боялся как цыган, так и их гаданья: ему мерещилось, будто они обязательно нагадают ему день смерти, и он, крепко-накрепко запомнив предсказание, со страху умрет непременно в этот самый день. Тогда он так и не дал ей руки, зато дал сигарету. Они вместе покурили в тамбуре между "Яузой" и "Перловской", и цыганка, вперившись в Мишу гипнотическим взглядом карих глаз, хриплым голосом вынесла Мише вердикт: "Ты очень доверчивый! Тебе надо закрыться... Иначе злая брюнетка высосет из тебя всю мужскую силу. Закройся – и проживешь долго!" И Надежда, и Лиза Чайкина были брюнетками.

– Ну что? Полюбовался?

Мадам даже не пыталась скрыть насмешки. Миша с удовольствием съездил бы ей в ухо, но, увы! – воспитание не позволяло. Он молча и сосредоточенно закладывал помытые тарелки и кастрюльки в мойку. Миша, разумеется, догадывался о скрытой причине агрессии мадам: все дело в том, что сегодня утром он не пошел у нее на поводу и категорически отказался идти навстречу ее сексуальным домогательствам, сославшись на то, что завтра он под патронажем Лизы Чайкиной отправляется креститься в Малаховку. Мадам была оскорблена до глубины души. Она не могла понять, какая связь одного с другим.

Миша заталкивал тарелки в мойку и меланхолично размышлял на тему досадного расхождения мечты и действительности – этой извечной дилемме немецких романтиков. То, о чем он грезил, как о голубом цветке Генриха фон Офтердингена, на деле оказалось репейником обыкновенным.

Все произошло до смешного обыденно. Мадам договорилась со своими товарками по палате, чтобы те дружно пошли смотреть в холл 7-ую серию "Операции "Трест" и на час освободили палату от своего присутствия. Как только те ушли, мадам сразу же дала дать знать Мише. Он был заранее предупрежден и со страхом предвкушал момент превращения из гадкого утенка в полноценного лебедя, то есть почетный переход из класса подготовишек в выпускной класс матерых мужиков. Однажды он признался Птицыну, что втайне желает поиметь всех, сколько-нибудь небезобразных, женщин. Птицын не мог в это поверить: "Как, – переспрашивал он в изумлении, – тебе неважно, брюнеток или блондинок?" – "Неважно," – подтвердил Миша и стал доказывать Птицыну вполне очевидную для него мысль, что скрытая ненависть мужчин друг к другу замешана на ревности самцов, претендующих на одних и тех же самок из общего стада.

С утра Миша сбегал в цветочный магазин у метро, купил букет белых роз. В его представлении "это вот" (во время длинных прогулок по Москве они с Птицыным образовали этот эвфемизм, бесконечно обсуждая между собой эту животрепещущую тему) непременно ассоциировалось с белым цветом – цветом девического целомудрия, снежно-белой стыдливой фаты невесты, белого свадебного платья. Миша как-то забывал принимать в расчет изрядный, отнюдь не новобрачный возраст мадам, бывшей уже матерью двух детей и дважды разведенной. Он писал свою повесть с чистого листа и, следовательно, ее страницы просто не имели права быть замусоленными жирными пятнами прошлого.

Мадам была искренне тронута Мишиным букетом. Она заметно расчувствовалась. Впрочем, времени у них оставалось довольно мало – меньше часа, и мадам, приказав Мише запихнуть ножку стула за ручку двери, стала быстро его раздевать. Миша не чувствовал ничего особенного, даже стыда, однако он решил разыграть бешеную страсть, так как в его памяти засел, как гвоздь, эпизод, рассказанный Голицыным, о каком-то его приятеле-супермене, который вызвал по телефону свою любовницу и, едва та вошла в дверь, бросился на нее, точно дикий голодный зверь, опрокинул на пол тут же, в прихожей, и, сорвав с нее одежду, изнасиловал прямо при Джозефе, не вставая с пола.

Миша тоже не дал времени мадам сбросить с себя свой голубой халатик и хищно кинулся на нее, словно хотел съесть, только она его попридержала, помахав перед Мишиным носом известным резиновым изделием, цинично заявив, что на данный момент не собирается обзаводиться третьим чадом. Миша несколько сник и пустил всё на самотек, или, вернее, на усмотрение мадам. И не зря: она искусно облачила Мишу в рыцарские доспехи, прежде чем выпустить его на ристалище. Правда, он чувствовал себя слепым котенком, которого кошка-мать не подпускает к своему животу с теплыми сосками, вместо этого, крепко держа зубами за холку, подтаскивает к блюдцу с молоком, а он все никак не понимает, куда же он должен сунуть свой розовый нос, чтобы наконец насытиться.