Текст книги ""Болваны""

Автор книги: Александр Галкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Это кто, Лянечка, говорит? – смеясь, переспросил Птицын.

– Ну да, – подтвердил Миша, валяя дурака. – "Не беда, – говорит. – Они все равно ничего не могут. Развлечемся!"

– Едва ли они сговорились, – улыбнулся Птицын. – Тем более вслух обсуждали такие вещи. Хотя кто их знает... Обидно, что мы с тобой совершенно ничего не продумали... не просчитали ни одного варианта... Положились на русский "авось"! Лопухи!

Лунин задремал. Птицын тоже прикрыл глаза.

ГЛАВА 11. БАБЫ.

1.

Птицыну привиделась ось Земли, и сама Земля в наклонном положении, насаженная на эту ось, как блин на вилку, медленно, будто со скрипом вертелась на оси.

Птицын понимал, что дремлет, и что едет в поезде в Ивантеевку, и что смотрит сон. Он был уже в больнице, в белом халате, со странной диспропорциональной головой, какая бывает у олигофренов; он был женщиной, Лизой Чайкиной.

Все происходило в институтском спортивном зале, заставленном поперечными рядами длинных столов, на которых лежали голые трупы – мужские и женские, кое-где прикрытые простынями. Птицын, он же Лиза Чайкина в белом халате с тонометром в руках и грудой табличек под мышкой, принялся расставлять рядом с мертвецами таблички на подставке: около каждого – табличку с его фамилией, как бывает во время какого-нибудь международного симпозиума, где члены высокого научного форума собираются на дискуссию за "круглым" столом.

Возле трупа с костистым носом, заостренными чертами и длинными черными волосами до плеч Лиза Чайкина поставила табличку "Гоголь Николай Васильевич". Труп, похожий на Гоголя, лежал на боку, подтянув худые колени к животу. На остром подбородке торчало несколько черных волосков. Подложив под щеку сомкнутые ладони, он дремал, точно живой. Гоголь напоминал Кукеса, а Кукес – Гоголя.

Рядом с Гоголем на спине, разметав руки в сторону, лежал труп Миши Лунина, только облысевшего и в очках. Лиза Чайкина-Птицын поставила возле него табличку: "Лунин Отюльшминальд Тимофеевич".

Она торопливо перешла к другому столу и выставила еще две таблички: "Чайкин Григорий Федорович" – рядом с прикрытой простыней старушкой Кикиной, по-прежнему розовощекой и сладко улыбающейся, и вторую – "Бень Егор Марленович". Лиза Чайкина отбросила простыню со второго тела: вместо рыхлого Беня под простыней покоился труп с двумя головами, приросшими к худой шее с кадыком: левая голова принадлежала скукожившемуся Козлищеву, на губах которого остался след от молока, а правая – Голицыну с высунутым языком и мощным вздыбленным фаллосом. К груди Голицын судорожно прижимал лук и колчан со стрелами, а в волосах у него торчали красные, белые и черные перья. Владельцем старческих безволосых ног, приделанных к мускулистому торсу Голицына, явно был профессор Козлищев.

Справа от этих "сиамских" близнецов Козлищева-Голицына, поименованных Бенем, в парадном генеральском мундире лежал крупнотелый человек, имя которого, как гласила уже выставленная возле табличка, – "Лавр Георгиевич Корнилов".

Лиза Чайкина-Птицын достала из-под мышки оставшиеся таблички, разложила их на столе, выбрала одну и поменяла "Корнилова" на "Ханыгина", расстегнула генеральский мундир, приподняв генерала за под мышку, потянула за рукава, резко сдернула мундир с плеч и бросила его под стол, потом взяла двумя руками половник и трижды ударила им в тарелку-гонг, что стояла рядом с генералом Корниловым и какую Птицын, смотревший сон, в первое мгновение не заметил. С первым ударом гонга голые мертвецы приподнялись на своих столах, заулыбались, некоторые чихнули или почесали спину и грудь, другие энергично откинули простыни, прикрывавшие их трупы, и начали радостно, кряхтя и постанывая, слезать со столов. Вся толпа трупов весело потянулась в соседние апартаменты, которые оказались кинозалом. С шумом и смехом они расселись в бархатных креслах. Труп Козлищева-Голицына на слабых ногах с трудом приковылял в зал и уселся на откидное сиденье во втором ряду, поочередно тряся головами.

Лиза Чайкина, единственная одетая среди голых, вставила пунцовую гвоздику в нагрудный карман своего белого халатика, поправила воротничок, по ступенькам взошла на сцену, строгим взглядом обвела зал, так что повсюду воцарилась тишина, и сказала в микрофон: "Дорогие однополчане, перед вами сейчас выступит танцевальный дуэт "Сестры Кюри: Софья Ковалевская и Мария Склодовская-Кюри" с номером "Падение в ад" на музыку Равеля-Грига".

Трупы дружно захлопали. Зазвучала музыка. Сначала "Болеро" Равеля, потом ее перебили звуки "Пер Гюнта". Мелодия представляла собой странный слоеный пирог, где ванильный крем намеревался задушить заварное тесто. В "Песню Сольвейг" вторглись веселые звуки оркестра Глена Миллера, под который, заглушая джаз, Валерий Леонтьев с трагическим надрывом скандировал песню "Учкудук. Три колодца..."

Птицын сквозь дрему отметил, что кто-то в вагоне врубил магнитофон с этой омерзительной песней.

На сцену из противоположных кулис выскочили Лянечка и Верстовская в черных балетных пачках. Птицын сразу догадался, что Лянечка – Одетта, а Верстовская – Одилия. Он приготовился смотреть танец "маленьких лебедей", но не тут-то было. Одетта стала скакать по сцене с прыгалками и подбрасывать вверх футбольный мяч, а Одилия спрыгнула в партер, к зрителям-трупам, и маленькими ножками в пуантах засеменила на носочках ко второму ряду. Зал загудел, трупы сзади привстали. Остановившись у откидного стула, она забралась на колени к "сиамским" близнецам Козлищеву-Голицыну, нежно обняла их за дряблую шею. Костлявые белые ноги этого громоздкого двухголового трупа выстукивали дробь. Так семенят перед сортиром, когда совсем невтерпеж, а перед тобой – длинная очередь.

Одна голова – голова Голицына – сильно закашлялась. Кашель душил эту голову. Голова Козлищева со сомкнутыми тонкими губами дергалась в такт кашлю соседней головы. Одилия на коленях тоже подпрыгивала.

2.

Позади, через сиденье, старуха в сером пуховом платке так и зашлась от кашля. Вот кто кашлял! Понятно... Вирус!

У Птицына болела голова и ныла шея, как будто ее кто-то ломал. Птицын помассировал лоб и затылок, покрутил шеей. Не проходило.

Лунин похрапывал, привалившись головой к окну. Что ему снилось?

Старуха принялась сморкаться. Птицын несколько минут без всякой мысли напряженно вслушивался в эти звуки.

Лунин проснулся, зевнул.

– Странный сон. Будто я лежу в гробу, и он плывет по морю. Легкое волнение, бриз. Гроб медленно кружится на одном месте.

– Что за гроб? С крышкой? – полюбопытствовал Птицын

– Без. Но большой. На двоих.

– Вместительный, – кивнул Птицын.

– Серьезно. Там и было двое. В гробу. Но вот чего я не могу понять... В ногах у меня сидела Верстовская, опустила ладонь в воду, играет с водой. А потом наклонила голову... волосы у нее длинные, концы намокли... Я назад обернулся поглядеть, кто меня окликнул... Чей же это был голос?

– Женский?

– Женский. Очень знакомый. Вспомнил: твоей бабушки! Она меня еще позвала, как тебя: "Сенька!" Никого. Поворачиваюсь: и в гробу никого... я один... совершенно один... Куда она подевалась? Не акула же ее проглотила! Если б я видел, как она падала, я бы ее, по крайней мере, за ногу схватил...

– Она что, покончила жизнь самоубийством? Как Катерина – бросилась в Волгу? – без всякой иронии спросил Птицын.

– Неизвестно, – Лунин пожал плечами. – Все дело в том, что она была негритянкой. Голой негритянкой.

– Негритянка? – улыбнулся Птицын. – А ты? Тоже был негром? В смысле голым негром?

– Себя я не видел, – продолжал Миша серьезно. – Единственное, вот это точно... во сне я был не я.

– А кто?

– Я был Птицыным. Ну, то есть тобой. Я, Птицын, ждал Лунина, то есть себя. Мы договорились о встрече, но я – Лунин – опаздывал, это меня, в смысле Птицына, беспокоило. Ты что-нибудь понимаешь? В этом маразме...

– Понимаю... Довольно логично! – с усмешкой отвечал Птицын.

– Кроме того, – продолжал Миша, – Лунин, то есть ты, кого я ждал, был женщиной. Моей сестрой.

– Тоже негритянкой?

– Нет, едва ли... Впрочем, я тебя так и не дождался. Подул ветер, лодку подбросило, началась гроза. И я думал, что ты – Лунин в женской ипостаси – утонул.

– Почему я должен обязательно утонуть? Идиотизм какой-то! Если Верстовская утопла, то я-то здесь при чем? Где она, там и я? – не на шутку обозлился Птицын. – Дудки!

– Только я хотел было опять прилечь, – рассказывал Лунин, – как вокруг этого моего гроба-лодки, откуда ни возьмись, десяток голов. И все норовят схватиться за борт.

– Откуда они?

– Черт его знает... Со дна, наверное... Раскачивают гроб в разные стороны. В ногах лодки-гроба – полным-полно воды. Хватаю с днища половник. Хотел вычерпать половником. Не вышло. Слишком много воды. Тогда я огрел этим половником пару горячих голов, и они отцепились.

– Что за головы? – уточнил Птицын. – Ты их знаешь?

– Нет, все какие-то мертвые... Без глаз, без волос, без пола и... синие. Ноздреватые какие-то... Амёбообразные... Сморчки.

Старуха сзади стала чихать. Птицын с Луниным прислушались.

– Восемь раз! – посчитал Птицын. – Мощный насморк. Похоже, нам с тобой снился один и тот же сон. Я тоже был во сне женщиной. Знаешь, кем?

– Кем?

– Лизой Чайкиной. А вокруг нее горы трупов. Анатомический театр! Живых трупов.

Птицын подробно пересказал свой сон.

– Как ты запомнил? Столько деталей... Ну и память! ... Вообще... – задумчиво протянул Миша, – по идее... твой сон должен был сниться мне.

– А твой – мне! – хмыкнул Птицын. – Жаль, в этих наших снах не было ни одной одинаковой детали. Тогда можно было бы точно сказать: мы смотрели сны друг друга.

– Почему не было? Была.

– Какая?

– Мы оба взбаламутили мертвецов... С того света. Подняли из гробов. – Для чего? Зачем? – вопрошал Птицын.

– Если б знать!.. – развел руками Лунин.

– Это опасно? – продолжал допрос Птицын.

Лунин знал, как суеверен Птицын, впрочем, птицынское беспокойство передалось и ему. К тому же Лунину стало холодно.

– Твои вопросы не ко мне!

– А к кому?

Лунин развел руками.

3.

Из окон ивантеевского Дворца культуры железнодорожников, стоявшего на площади Пионеров-героев, гремела музыка: Валерий Леонтьев пел модный шлягер «Учкудук. Три колодца!..»

Птицын покосился на полыхающие разноцветными огнями окна Дворца железнодорожников, резко остановился и, ткнув пальцем на здание, сказал Лунину:

– Миша! А что если нам туда заглянуть? А?

– На танцы? – удивился Миша.

– Почему нет?

Пока Миша думал, Птицын рассматривал памятник пионерам-героям: на переднем плане стояла Лиза Чайкина в пионерском галстуке, папахе и с автоматом. Позади нее, угрожающе оскалившись, Валя Котик готовился швырнуть гранату. Зина Портнова, запрокинув голову и схватившись за сердце, падала убитая. Птицын идентифицировал пионеров-героев, сверившись с надписями на пьедестале.

– Не боишься уголовников? – тревожно озираясь, наконец ответил Миша. – Могут прирезать... Запросто. Раз плюнуть! Бандитский город... – Брось! – отмахнулся Птицын. – Какие там еще бандиты на Новый год?! Пьяных много. Это как пить дать... А бандиты отдыхают.

– Пьяные... Бандиты... Какая разница! Там вся шваль собралась... Быдло... не люди... – пробовал Миша отговорить Птицына от этой безумной затеи.

– Давно ли ты меня учил любить людей?!

Миша хорошо помнил свои школьные стычки с ивантеевскими дебилами. Каждый раз, когда он слышал из уст одноклассников трехэтажный мат, он лез в драку. Он считал это своим пионерским долгом. Господи! Каким он был идиотом! Однажды его целый час увещевала завуч в служебном кабинете, доказывая разницу между словами и кулаками. Для Миши эта разница была совсем не очевидна. Он отстаивал свою позицию, забросав завуча цитатами из Заболоцкого: "Словом можно убить! Словом можно спасти! Словом можно полки за собой повести!" Расстались они недовольные друг другом. А на следующий день, когда он был дежурным и собрался было закрыть дверь на швабру, Сева, Коля, Федя, Сёма вломились в класс, привели амбала из восьмого, который уже имел несколько приводов в милицию, и тот стал Мишу бить. Поначалу он легонько подталкивал Мишу в плечо, загоняя его к стене между рядами парт, потом флегматично напирал грудью и бормотал сквозь зубы, перемежая бормотанье зычным матом:

– Ты, чё? Выступаешь? Чё выступаешь, я сказал?

– Я не выступаю! – робко возражал Миша.

– Выступаешь, говорю!

Действительно, не выступал он нигде, и вообще не любил театр.

– Ты... щусёнок! (Амбал немного, в целях разминки, поматерился и скорей для порядка поплевал вокруг себя сквозь зубы.) Выпендриваться будешь, говорю? Мыл уши?

– Что?

– Уши мыл?.. Скипидаром?

Коля, Сёма, Федя, Сева заржали, оценив остроумие амбала. Миша не нашелся, что ответить, и получил кулаком в левый висок. Потом с другой руки – в нос. Он был прижат к стенке и даже не пытался сопротивляться. Сёма, Сева, Коля, Федя облепили его со всех сторон, как мухи. Они злорадно скалились, наслаждаясь его страхом и унижением. Он слизывал с губ противную, липкую кровь, вытекавшую из носа.

– Выкини его в окно, Жорик!

– Неа... Лучше заткни ему глотку шваброй!... Хо-хо-хо...

– Пусть жует половую тряпку! Во, ништяк!

– И жопу лижет! Сёма, пёрдни ему в нос... Ха-ха... Давай, жирдяй, не стесняйся...

Птицын снял перчатки, потер замерзшие руки, покопался в своей хозяйственной сумке, в которой всегда возил кульки с продуктами, закрученные в газеты, и вытащил оттуда мятый газетный лист, аккуратно сложил его вчетверо, потом свернул в рулон, опять зачем-то смял. Лунин механически следил за всеми манипуляциями Птицына. Тот повращал головой вокруг, убедился, что на площади никого нет, после чего сунул мятый газетный рулон прямо в распахнутый рот Вале Котику, который, бросая гранату, кричал, по замыслу скульптора, наверно, что-то патриотическое.

– Это кощунство! – с неудовольствием заметил Лунин.

– Точно! – удовлетворенно подтвердил Птицын.

– Попиранье святынь! – добавил Лунин.

– Определенно! – согласился Птицын. – Только я ведь не пишу ржавым гвоздем на постаменте: "Здесь были Птицын и Лунин. 2 января 1982 года".

– Еще бы! Тебя бы быстренько нашли... – возразил Лунин. – А заодно и меня с тобой. И посадили бы!

– За дело! – кивнул Птицын и, наплевав на Мишины опасения, спокойно двинулся вверх по ступенькам Дворца культуры железнодорожников. Миша через силу потянулся за ним.

4.

В полутемном холле под мелодичное пение «Битлз», привалившись к шубам, дремал гардеробщик в железнодорожной фуражке и с буденновскими усами. Возле лестницы, за уголком, целовалась пара.

Птицын и Лунин сдали пальто и пошли наверх. Миша так перемерз на вокзале, пока ждал Птицына, а потом еще и в электричке, что здесь, в жарко натопленном помещении, он наконец стал отогреваться. К тому же в воздухе как будто висели тяжелые испарения человеческого пота и похоти, что характерно для подобных мероприятий.

К удивлению Лунина, в зале было не слишком людно. Танцплощадку соорудили на скорую руку из зрительного зала, сдвинув ряды с откидными креслами к стенам, а остальные – свалив в кучу в углу. Несколько пар танцевали медленный танец под "Michelle, ma belle...". Львиную долю этих пар составляли женщины разного роста и габаритов, выступавшие сразу в роли дам и кавалеров.

На сцене с усталыми, заспанными лицами сидели музыканты, как видно местный ВИА: два гитариста и ударник. Ударник пил пиво и решал кроссворд. Бас-гитарист зевал. Соло-гитарист наклонился к магнитофону, стоявшему у его ног. Он крутил какие-то ручки. Кажется, ему не нравилось качество звука. Музыка гремела из двух громадных динамиков, выставленных к рампе. Бюст Ленина затолкали в глубину правой кулисы вместе с зеленым столом президиума. Трибуну сдвинули к заднику сцены, вплотную к экрану. На потолке крутился и переливался серебряный шар, мигала цветомузыка, делая происходящее несколько призрачным. Что-то вроде дантовского "Ада". Лунин представил себя Вергилием, ведущим Данте-Птицына по кругам ада. В какой круг они попали? Где там были сладострастники? Паоло и Франческа? Кого-то там еще голого загоняли охотничьи собаки, как зайца. Но вряд ли под "Битлз".

Лунин вспомнил, как Кукес взахлеб рассказывал о Маккартни, который на гастролях во Франции ни с того ни с сего принялся импровизировать по-французски эту песню – "Michelle, ma belle...". Вернее, перед ним, на первом ряду, сидела очень красивая девушка, она-то и послужила источником вдохновения.

Музыка прекратилась. Птицын с Луниным остановились, чтобы осмотреться. Народ, и так-то немногочисленный, расползся прочь с танцплощадки. На откидных стульях сидели или жались к стенам накрашенные женщины с напряженными, страдальческими лицами: они делали вид, будто им все нипочём. В углу стояла группка парней. Кто-то нахально курил, другие, тревожно озираясь, пожирали глазами девиц и временами громко ржали.

– Отдыхаете?

Миша резко обернулся на женский голос.

– Здравствуй, Миша! – В мигающем красно-желтом свете он с трудом разглядел свою одноклассницу, комсорга; теперь она, кажется, ушла в райком, стала большой шишкой. Она стояла рядом с такой же, как сама, толстой девицей и загадочно улыбалась.

– Привет! – промямлил Миша с гадким чувством стыда, так как его застукали на танцах (все в школе знали, что он меломан, слушает только Баха, Грига да Вивальди, презирает рок и никогда не ходит на танцы). – Да... Вот... отдыхаем... с товарищем...

– С Новым годом! – опять заулыбалась одноклассница.

– Тебя также, – ответил Миша без улыбки. – Привет всем, – добавил он и поспешил отойти: поводом к тому послужил быстрый танец, только что начавшийся.

Соло-гитарист, который заодно выполнял и роль ведущего, бодро прокричал в микрофон: "Дорогие друзья! Валерий Леонтьев. "Светофор". А ну-ка! Танцуют все!".

Все зашевелились, выползли из углов, поднялись с кресел и, сгрудившись в кружки, стали энергично трястись туловищем и шаркать ногами. Из четырех углов замигали желтые, красные, зеленые, синие огни.

Всё вокруг загрохотало и затряслось. Леонтьев из двух гигантских динамиков истошно вопил в бешеном темпе: "Бегут, бегут, бегут..." Это слово, повторенное тысячу раз, стучало кувалдой по Мишиному темени.

– Кто это? – притопывая и приплясывая, прокричал Птицын, нагнувшись к самому уху Лунина.

– Одноклассница! – тоже в ухо Птицыну прокричал Миша.

– А-а-а!

Птицын что-то увидел в толпе, сделал знак Лунину следовать за ним и зигзагами двинулся сквозь танцующих. Целью его демарша оказались две девицы: блондинка и брюнетка, флегматично топтавшиеся на месте в центре зала лицом к лицу. Дальше действия Птицына поразили Лунина непредсказуемостью. На лице Птицына выступила дурацкая задорная улыбка этакого рубахи-парня, бежавшего издалека, согласно песне Леонтьева, к этим двум бабам, чтобы их осчастливить и одарить весельем. Птицын вломился в их круг, пришвартовался боком и бедром к блондинке, как бы следуя логике зажигательного танца, но самое странное произошло потом. К удивлению Лунина и явно к великому изумлению самого Птицына, блондинка, вместо того чтобы отпрянуть, отшатнуться, возмутиться наконец, прильнула боком к бедру Птицына, отпрянула на мгновенье и опять прильнула, так что некоторое время, слившись вместе, они извивались в быстром танце, как приклеенные сиамские близнецы о двух головах на одном туловище.

– Как вас зовут? – расплывшись в сладкой улыбке, закричал Птицын, вывернув шею к уху блондинки.

– Вы очень спешите, – крикнула та в ответ, дохнув перегаром сначала на Птицына, а потом и на Лунина.

Миша, поневоле потянувшись за Птицыным, занял место напротив блондинки, рядом с брюнеткой. Она, краем глаза увидев Мишу, в ужасе отшатнулась, хотя и сделала шаг в сторону, как бы признавая его право вторгнуться в заповедную зону. Теперь вчетвером они образовали тупоугольник.

Миша стыдливо опустил голову и некоторое время изучал грязный паркет, на котором кое-где расплылись лужицы от сапог и ботинок. Оторвав глаза от пола, он уперся взглядом в лицо блондинки: оно было круглое, скуластое и одутловатое с маленькими щелочками вместо глаз. Справа, на подбородке, у нее висела бородавка. Губ почти не просматривалось, вернее короткая нижняя оттопыривалась, а верхней вовсе не было: она исчезла, поглощенная нижней. Блондинка сосала конфетку и перебрасывала ее языком от щеки к щеке. Птицыну повезло, что он не мог физически разглядеть блондинку, находясь от нее в такой пугающей близости.

Как только музыка прекратилась, Птицын, не теряя времени даром, взял быка за рога, предложив девицам продолжить встречу Нового года за бутылкой вина в ивантеевской квартире Лунина.

– Мы здесь недалеко... – убеждал он. – Посидим, послушаем музыку, разопьем бутылочку... в честь Нового года... А, девушки?

Блондинка с брюнеткой переглянулись. Брюнетка-худышка со злым лицом брезгливо отворотила нос. Блондинка таращила на подругу глаза-щелочки, силясь превратить их в блюдца. В конце концов эта игра глазами закончилась тем, что блондинка попросила Птицына подождать, пока они посоветуются. Похоже, в этой паре блондинка верховодила.

5.

Птицына убивали кеды блондинки с короткой стрижкой. Толстые ноги торчали из-под синей джинсовой юбки до лодыжек и заканчивались кедами. Пускай бы она надела туфли или осталась в зимних сапогах, но почему кеды? Что она, спортсменка? Бегает по утрам? Судя по хриплому голосу, она по утрам натощак хряпнет стакан водки, закусит парой-тройкой сигарет – и на работу: в отдел сбыта дешевого платья. На ее лицо Птицын боялся смотреть. В ней было что-то от потрепанной галоши.

Начался медленный танец. Местный ВИА ударил по струнам. Соло-гитарист объявил: ""Я спросил у ясеня...". Дамы приглашают кавалеров. Предпоследний танец. Еще раз, дорогие ивантеевцы, с Новым 1982-м годом. Счастья вам!"

Птицын с Луниным отошли к колонне. Лунин сел на стул. Птицын привалился к колонне плечом. Вдруг к ним подошло смазливое личико с миниатюрной фигуркой. Лунин радостно вскочил. Но личико остановилось возле Птицына.

– Вы танцуете?

– Конечно! – встрепенулся Птицын.

Миша, вздохнув, опять уселся в кресло.

Птицын держал личико за талию, старательно вихлял бедрами, мысленно ругая себя за то, что он такой негодный танцор.

– Как вас зовут, если не секрет?

– Анжелика!

– Красивое имя. Маркиза ангелов?

– Да, как в кино...

– У вас грустное лицо.

– У меня сегодня день рождения.

– Поздравляю!

Голос у нее мелодичный. И вся она какая-то гибкая, юная.

– Я не люблю своё день рожденье.

– Честно сказать, я тоже. Знаете, в Океании, когда человек рождается, все плачут, а когда умирает – смеются, поют песни, радуются, одним словом. Хороший обычай.

Соло-гитарист грустно прогнусавил надтреснутым тенорком последние слова: "Была тебе любимая... А стала мне жена".

Птицын подвел личико к креслу, поблагодарил.

– Не хотите еще потанцевать?

– Извините, меня ждет друг, – сказало личико, кивнуло угрюмому двухметровому громиле, который смерил Птицына тупым, суровым взглядом. Потом личико властно взяло громилу под руку, точно свою собственность, и удалилось с лукавой усмешкой.

Еще танцуя с личиком, Птицын искоса наблюдал за парой "брюнетка-блондинка", ретировавшейся к наваленным в углу рядам кресел. Блондинка напористо наскакивала на брюнетку – та изредка оскаливалась и рычала. Их короткая дискуссия окончилась ничем: брюнетка внезапно исчезла.

Пара "Птицын-Лунин" тоскливо шлепала на месте под компромиссно медленно-быструю "Яблони в цвету", которую басом пел бас-гитарист. Толпа разделилась на обнявшиеся пары и на кружки из двух, трех, четырех человек; эти притопывали ногами, не особенно заботясь о ритме и мелодии.

Блондинка подошла к Птицыну с Луниным.

– Ребята, мы к вам не пойдем... Вы пойдете с нами... куда я вас отведу... К одному человеку... Но нужна бутылка "Водки".

Птицын с Луниным переглянулись.

– У тебя в холодильнике, по-моему, "Мускат" только... начатый... – сказал Птицын. – Водки нет?

– Нет! – мотнул головой Лунин.

– "Мускат" не подойдет? – безнадежно переспросил Птицын.

Блондинка недовольно поморщилась и пожала плечами.

Лунин и Птицын продолжали перебирать ногами под музыку, а блондинка двинулась по кругу. Птицын с любопытством следил за траекторией ее движения. Она обошла почти все танцующие пары, о чем-то спрашивая у парней через головы их подруг. Те мотали головой. Около одного блондинка задержалась чуть дольше. Они были не так уж далеко, и Птицын слышал обрывки их разговора. Блондинка что-то спросила. Тот усмехнулся.

– Да ты что... Откуда? Какой там ключ... У меня уже три дня не стоит...

Видно было, как блондинка от минуты к минуте грустнеет.

– Пойдем отсюда! – предложил Птицын. – Здесь нечего искать.

Лунин, продолжая танцевать, покраснел, надулся, опустил голову, как молодой бычок, и вдруг злобно выдавил:

– Какого чёрта! Куда ты меня тащишь все время? Не терпится, что ли? Уйти всегда успеем... Подождем!

Птицын весело рассмеялся: он внезапно обнаружил, что Миша так сильно хочет, что это было прямо-таки написано на его угрюмом, колючем лице.

Птицын поискал глазами блондинку: та бесследно исчезла.

6.

– Ты можешь представить меня в прошлой жизни? Каким я был?

Птицын развалился на диване, задрав ноги кверху, в то время как Лунин сидел на кресле перед журнальным столиком с листом ватмана, правый угол которого удерживала массивная пепельница, а левый – чашка с чаем, и пытался схватить лицо Птицына. Он сделал карандашом несколько точных линий: кажется, круглый затылок и длинная шея вышли похоже. Но профиль: нос с загнутым кончиком и борода, скрадывающая упрямую челюсть, скорей напоминали античного человека, – профиль не получался. В Птицыне античность не ночевала. Презрительная оттопыренная нижняя губа – что-то брезгливое и брюзгливое. Кончики верхней опущены: всегдашний пессимизм. Глубокая ушная раковина. Резкая скула возле глаза, а щека круглая. Несообразное лицо!

Лунин думал над портретом, накладывая тени осторожными штрихами, и между делом отвечал на птицынские вопросы.

– Ну... Ты был высокого роста... с черными глазами...

– Черными? Едва ли... Голубые... – серьезно возразил Птицын.

– Узкие плечи... – продолжал Лунин. – Но, в общем, ты был изящный... Тебя любили женщины... (Птицын горько усмехнулся.) Жил во Франции...

– В каком веке?

– В шестнадцатом. Знал Генриха IV. Он тебе не нравился: он почти никогда не мылся и вонял козлом. Об этом ему даже Маргарита Наваррская говорила.

– Это Дюма пишет? – заинтересовался Птицын.

– Нет, Стефан Цвейг, а может, где-то еще прочитал... Не помню... (Лунин заштриховывал крылья носа: они выходили слишком узкими, гораздо уже, чем есть на самом деле.) Это была борьба католиков и протестантов. Тебя она совсем не интересовала: ты и тогда не понимал, зачем они друг друга режут. Ты жил в замке недалеко от Парижа. Нет... Пожалуй, нет... В Северной Франции... Где-то на границе с Нормандией... Да!.. Замок был окружен лесами. Вдалеке море... Какое там море? Северное!

– Мне видится иначе. Никаких лесов. Наоборот, голая холодная равнина тянется на много километров... жухлая трава... Кругом гуляют ветры... А в центре – башни замка. Вдалеке черно-серое море. Ну и кем же я был, по-твоему?

– Ты был графом, – лениво отвечал Лунин. – Бывал при дворе... правда, редко. Вообще, ты приехал во Францию, когда тебе было около сорока... Сорок два, может быть...

– Графом, это заманчиво... Только как бы я не служил камердинером или слугой в этом самом замке... Ну, дальше... Откуда я взялся? – Птицын все больше оживлялся.

– Где ты мог родиться? – переспросил Лунин. – В Африке? Не похоже. В Америке? Ну уж нет... Где-то на Востоке...

– В Индии?

– Нет. В Персии. Вот именно – в Персии! – Лунин стер ластиком линию у виска; она должна была быть резче и угол острее.

– Почему в Персии?

– Потому что там жили твои родители. Отец поехал туда с дипломатической миссией на несколько лет, но осел там по каким-то причинам...

– Из-за моей болезни?

– Возможно! Или потому что умерла твоя мать... Отец тоже вскоре умер... от желтой лихорадки. В Персии тогда была эпидемия. Умер он, когда тебе было... четырнадцать... Да, четырнадцать... с хвостиком...

– В подростковом возрасте?! – усмехнулся Птицын.

Лунину, кажется, кое-как удалось состыковать резкие скулы Птицына с мягкими овалами щек.

– Ты выжил, – продолжал Лунин, пропустив мимо ушей замечание Птицына, – чудом... Правда, после желтой лихорадки у тебя изменился цвет лица... стал чуть-чуть желтоватым, точнее пергаментным...

– Как у мертвеца! – хмыкнул Птицын.

– Это, впрочем, придавало тебе загадочность в глазах дам... Особенно белки глаз с желтизной...

– И бельма! – добавил Птицын.

– Отец оставил тебе в наследство, – невозмутимо продолжал Лунин, – дом в Париже и замок в Нормандии... Когда ты приехал в Париж, ходили слухи, что ты колдун, занимаешься черной магией...

– Я их сам распространял?

– Едва ли. Тогда это было опасно. Шли процессы над ведьмами. Их сжигали целыми селениями. Но слухи о тебе, надо сказать, имели под собой почву... Из Персии ты отправился в Париж лет в двадцать... на корабле... Разыгралась страшная буря.

– "Робинзон Крузо", – неутомимо комментировал Птицын.

– На лодке с несколькими смельчаками, которые тоже спаслись вместе с тобой, ты попал в Китай, потом в Японию...

– В Китае разве есть море? – усомнился Птицын.

– Китайское! – с возмущением воскликнул Лунин.

Птицын сбросил ноги со стены, уселся на диване, согнулся от смеха.

– Ты побывал в Японии... Долго, больше десятка лет, путешествовал по Востоку, встречался с буддистами, магами, занимался астрологией, йогой... Имел понятие о навигации... Попал в Россию... ненадолго... Проехался по Сибири... Одним словом, твое путешествие на родину затянулось на двадцать лет. Кружным путем ты все-таки попал в Париж. Светские дамы были заинтригованы твоими рассказами... Ты страшно много знал... и умел... Хотя болтуном не был... Дам привлекала твоя холодность, бесстрастность... бесстрашие. Ты делал вид, что ничего не боишься. Женщин ты соблазнял, они тебе быстро надоедали – ты их бросал сразу же... Ты искал, как трансформировать свою сексуальность, потому что в Индии ты увлекся тантрой-йогой.

Птицын опять улегся, подложил под щеку локоть, погрустнел.

– Это ты все рисуешь образ Печорина, – поморщившись, сказал он Лунину. – А я в прошлой жизни, если она, конечно, была, был Хлестаковым – болтливым, хвастливым, "без царя в голове", с глазами навыкате... Скорей всего, без гроша в кармане... Подворовывал у ближнего... по мелочам. Пускал пыль в глаза!..

Лунин взял акварель и кисточку, налил воды в банку, тщательно промыл кисточку.

– Ну а жена у меня была? – Птицын не хотел прерывать игру.

– Не одна.

– А дети?

– Не меньше десятка от разных жен... и любовниц... в разных концах света. Ты даже не обо всех знал.