Текст книги "Иркутск – Москва"

Автор книги: Александр Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Нет. С понятием божественного провидения сие как-то не вяжется… И то сказать: «выбрал»… На самом-то деле, похоже, присмотрел ее для меня хитрый бес Василий, как не стыдно самому себе в этом признаваться. Был бы смысл Мадам Жужу мне врать потом… Но, хороша! Как же хороша, чертовка! Баронесса фон Гёц. А я-то представлял ее себе довольной тихой, провинциальной жизнью, малоросской мещаночкой. Ага! Щас-с…'

На ходу раскланиваясь с «комитетом по встрече», под изумленными взглядами лучших людей города, полицейских, служивых и праздных зевак, скучковавшихся на перроне с целью поглазеть на заезжих знаменитостей, адмирал Руднев решительно направился в сторону двух дам, скромно стоящих чуть поодаль на фоне внушительной кучи багажа.

Но поскольку все внимание встречающих тотчас переключилось на появившуюся в дверном проеме соседнего вагона фигуру молодого человека королевско-прусских кровей и выходящих из поезда размять ноги блестящих офицеров его свиты, перехватить красноречивые взгляды, которыми обменялся Петрович с одной из явно ожидавших именно его юных прелестниц, особо было и некому. За исключением одного зрителя, с интересом наблюдавшего сквозь вагонное стекло из полумрака своего салона за движем, происходящим на перроне.

* * *

То, что перед ним сейчас Окса, сомнений не вызывало. Но вот все остальное… Что прикид, так сказать, что ее общество. А рядом с Владивостокской подружкой Петровича стояла стройная, высокая девушка, как будто только-что сошедшая с полотна гениального Карла Брюллова. Само воплощение южнорусской или северо-средиземноморской красоты! Тяжелые, черные локоны почти в цвет воронова крыла тщательно уложены в высокую прическу. Брови вразлет, огромные, чуточку миндалевидные, карие глаза, столь мило потупленные в каком-то искренне-детском, отнюдь не напускном смущении…

«Однако, хватит уже пялиться! Нужно как-то разруливать некую неловкость ситуации. Люди-то смотрят…»

Но ничего подходящего моменту он придумать не успел: Ксюха решительно взяла «рога быка», то есть инициативу, в свои тонкие, но ловкие пальчики, на одном из которых таинственно поблескивало колечко с дивным изумрудом такого качества и размера, что несомненно могло быть предметом гордости не только какой-то баронессы среднего пошиба, но и высокого полета герцогини. И в пальчиках этих, словно из ниоткуда, как будто по волшебству, возник небольшой, голубой конверт, который с почтительным поклоном и таинственной улыбкой был вручен адресату. Слегка от такого начала обалдевшему, графу Владивостокскому.

Послание оказалось кратким и лаконичным. И в нем, до боли знакомым Петровичу почерком, было изложено следующее:

«Ваше сиятельство, любезнейший граф, Всеволод Федорович! Позвольте отрекомендовать Вам баронессу Эвелину фон Гёц и ее подругу Елизавету Николаевну Городенко. Памятуя о наших прежних с Вами договоренностях, прошу, если конечно сие Вас не затруднит, соблаговолить оказать возможное содействие в задуманном дамами замечательном предприятии. За сим остаюсь неизменно Вашим покорным слугою, Василий Балк».

«Вот так, вот. Картина Репина 'Не ждали». Куда нам без него… Сия малява от дражайшего куратора подтверждает, что, во-первых, он Ксюху прекрасно знает и помнит. Понятно, что мог с ней… возможно, еще до меня. Или даже параллельно… Я-то сутками в штабе и на кораблях, а он, типа, у себя в депо или в «Ласточке». Хрен ведь уследишь… Вот ведь, Васечка, устрица же ты и пройдоха!!

Однако, к лешему мелочную ревность. Ибо, во-вторых, условная форма обращения в адресной строке означает ни больше, ни меньше, а заинтересованность как его самого, в частности, так и их Конторы, в общем-целом, в данном вопросе. Что главное. Следовательно, «оказать содействие» в данной ситуации – вовсе не просьба. Это приказ. Получите, распишитесь, сударик… Ах, Окса, Окса… тихий ты омуток с большими чертями… Но, да, ладно. Посмотрим сперва, что им всем от меня требуется. И можно ли при таком раскладе соединить приятное с полезным. Живем один раз, в конце-то концов.

Короче, так: быстренько грузим обеих в мой вагон, благо там есть три свободных купе. Только, как «быстро», если к нашим внезапным попутчицам прилагается такая непотребная куча приданого? Таскать все ЭТО самому, или местного гауляйтера с его свитой припахать? Нет. Не комильфо-с… Эх, Тихона-то моего я уже отослал на камбуз за чем-нибудь сладеньким и кофием. Уж больно штрудель у немцев был замечательный.

Придется, пожалуй, моим орлам золотопогонным немножко поработать носильщиками. Честь свою офицерскую не уронят помощью женщинам. И будет повод всех быстро перезнакомить, дабы потом лишних вопросов и недоумений не возникло. Девицы будут у нас проходить по графе «знакомые Василия Балка, которым он попросил бывшего командира помочь». Понятно, отказать я не мог, ибо экипажное братство, товарищество и все такое. А традиции, господа офицеры, надобно чтить, уважать и по мере сил подпитывать…

Ха! Нет, вы только посмотрите, их, похоже, даже и звать не нужно. КрасавчеГи! Гревениц, вышедши подымить, усмотрел мою задумчивость подле двух красавиц и сего склада чемоданов, и поднял все общество «по авралу». Даже инвалидная команда поспешает: Костенко бежит со своей примотанной к торсу клешней. «На Колчаковских фронтах раненый». Ага… Кстати, по хитрой морде лица и усам «в струнку», понятно, что у барона нашего к дамам интересу куда больше, чем к их поклаже. Вот за это ему самый здоровый баул и причитается!"

* * *

Колеса ритмично стучали. Однообразно мелькала широкими полянами, тянущая куда-то в туманную даль редколесья тайга за окном. Вечерело… Петрович думал. Думал о странных превратностях бытия, о внезапных и непредсказуемых вводных по воле Небес или преисподней. Думал о великих и не очень шахматных партиях истории, о роли отдельных личностей в них, как правило безгласных пешек. И лишь иногда, опять же – по случаю, играющих фигур.

Рассказ его прежней Владивостокской пассии был одновременно и удивительным до какой-то волшебной сказочности от Шарля Перро, в которую сразу трудно поверить, и по-российски жизненным. Хотя, какая к едреням-феням, сказочность? Молодым и напористым должно везти, не так ли? Особенно, если юное дарование не обделено ни красотой, ни остротой ума, ни денежкой за корсетом? Вдобавок, если природная легкость и живость сего прелестного индивида в сочетании с некоей благоприобретенной (или не благо-, тут с какой стороны посмотреть) слабостью моральных тормозов, благодаря внутреннему стержню характера не выродились в банально-вульгарное, похотливое жеманство. Что случается довольно часто, к сожалению…

* * *

Когда поезд тронулся, а суматоха погрузки, знакомств и расселений вновь прибывших угомонилась, Тихон с выражением средней силы обалдения на физиономии организовал всем кофепитие с шикарными десертами «от герра Майера». Повар Гогенцоллернов как всегда оказался выше всяких похвал, и его кондитерские изыски пользовалась бешеным успехом. Однако очаровательная попутчица Ксюхи, ограничившись всего лишь одним пирожным, деликатно сказалась подуставшей с долгой дороги. После чего под сожалеюще-понимающие вздохи принимающей стороны отправившись к себе в купе. «Немножечко прилечь».

В тот самый момент, когда ее высокая, ладная фигурка с легким дуновением отдушки тончайшего парижского парфюма скользнула за дверь, Петрович совершенно случайно перехватил восторженный, полный восхищенного изумления взгляд, коим провожал Елизавету Николаевну ошалевший Костенко. И не без легкой иронии отметил про себя: 'Ничего себе у нас из дома пишут! Запал будущий генеральный конструктор, похоже? Хотя, это не удивительно. Девушка-то действительно приятная и скромная. Первое впечатление редко меня обманывает. Кстати, а ведь и она там, на платформе, смотрела на него как-то по-особенному… Ну, как же! «Раненый врагами герой войны», превозмогая боль, ее кофры таскает… Только что тут смешного, спрашивается? Ведь других адмирал Руднев с собой не возит. Не героев, в смысле…

Ну-с, славяне, восславим же Всевышнего за то, что черти с петлей для него малость просчитались. Вот только как эта милая скромница оказалась в компании с нашей оторвочкой «баронессой»? Надо будет поскорее прояснить этот вопрос. Ибо если я паче чаяния все-таки ошибся, и наши гостьи – два сапожка и пара, а «девица Лиза» просто гений женской мимикрии, не закончилось бы для Володи «пришествие богини» второй попыткой. И не превратилась бы в безумную явь моя вчерашняя ложь немцам «во спасение». Этого только не хватало…'

* * *

Но вот, наконец-то, их оставили вдвоем. Последним, почти незаметно, но весьма многозначительно усмехнувшись в усы, ретировался верный Тихон, аккуратно истребив на столе следы трапезы и забрав приборы.

«Такой ты догадливый, дружок мой любезный, панимаИшь… Да, похорошела Ксюха на диво. Не тот несмышленыш, сперва с несчастными, потом с влюбленными глазищами. Хотя, как раз глазища-то эти и сейчас 'ого-го»! Гормоны заиграли будто у молодого, с этим не поспоришь. Только ни черта ты не угадал, друг ситный. Как говорится, обстоятельства изменились. Именно они рулят миром и людьми, а вовсе не наши сиюминутные хотелки. Как бы мы не уверяли себя в обратном, разве не так?

Только как ей сказать? Что все в прошлом, и я люблю другую?.. Вот так вот, сразу и в лоб? Что считаю ее авантюристкой, выдающей себя за другого человека с непонятными для мне целями? Хотя, почему, собственно, с неясными? Или на лице все не написано? Если весь этот цирк с конями разыгран лишь для того, чтобы повиснуть у меня на шее, спровоцировать развод, и скоренько потащить под венец, то хрена с два ты угадала. Меня вашими классическими хохляцкими заходами покорительниц столиц так просто не возьмешь. Воробей уже стреляный. Причем еще в той жизни, лет так девяносто тому вперед.

Очень интересно только, при чем здесь Вася? Ну, не такую же банальщину он задумал, право слово? Что такого вдруг ему из-под меня потребовалось, применительно к госпоже «баронессе»? Ведь одно то, что человек присвоил себе чужое имя, а это для меня очевидно вполне, ничем хорошим не может закончиться. Причем, как для него самого, так и для всех, кто так или иначе с ним связан. Уж наш-то Базиль обязан это все понимать…'

И снова его опередили. Без прелюдий, околичностей и лишних экивоков. Сразу, и по существу. Именно так, как он когда-то учил ее подходить к разрешению серьезных вопросов.

– Вы ведь считаете меня лгуньей, Всеволод Федорович? – где-то в глубине ее огромных, лучистых глаз скакали игривые, насмешливые чертики.

– Во всяком случае, Оксаночка, пользоваться не принадлежащим Вам титулом и именем, это не есть комильфо-с. Мягко говоря. Согласись… Ты же понимаешь, что когда все откроется…

– И кто же Вам сказал, что это не настоящее мое имя и титул, Ваше сиятельство?

– Но…

– И кто же он такой, этот господин Но? Какой-нибудь китаец-портной с Мальцевской? Или, может быть, важный японский капитан, плененный Вами в бою у Шантунга?

– Оксана, давай серьезно, хорошо?

– Хорошо. Только тогда, позвольте, я Вам сначала расскажу обо всем, что со мной приключилось за все те долгие месяцы до нашей сегодняшней встречи, господин граф. За месяцы, иногда казавшиеся мне годами, но порою летевшие безумно стремительно…

– Конечно. Только без загадок. Договорились?

– Да. Как ТЫ и учил. Между нами никаких недомолвок.

Петрович с удивлением почувствовал в ее тихом, певучем голосе с едва заметным южнорусским акцентом какую-то для него совершенно незнакомую жесткость и решимость. Увы и ах, но сейчас перед ним сидела уже не та прежняя девушка провинциалка, с каким-то обреченным отчаянием поиска лучшей доли кинувшаяся в омут «прелестей» взрослой жизни. И из которого он ее великодушно вытащил, отогрел, как замерзающую пичугу в ладонях, вновь заставив поверить во что-то доброе и светлое. А затем в одночасье «рассчитал», как неизвестно чем проштрафившуюся домработницу. Без каких-либо внятных объяснений. Конечно, с удивительно щедрым выходным пособием. Но… как это: «поматросил и бросил»? Классика жанра.

«Вообще-то, заслужил… Нет, оно понятно: тебе же нужно было Родину спасать. Начальство не одобряло. И все такое… Но ведь, по сути, ты поступил по-свински с ней. Пускай и пестрит мировая история отношений мужчин и женщин примерами куда более отвратительными. Конечно, кто-то скривится, презрительно бросив через губу: мол, по отношению к девчонке „с пониженной социальной ответственностью“ и морали попроще. „Товар – деньги – товар“?.. Но все же. Все же… Не суди, да не судим будешь. Или как там? Про первого, кто бросит камень?»

* * *

Росла она во вполне благополучной и благопристойной полтавской семье, глава которой служил приказчиком у крупного сахарозаводчика. Человек по жизни решительный, хваткий, норовистый. Поначалу влюбленный в ее матушку страстно и нежно. С хозяином своим он был практически в дружеских отношениях, вхож в самый ближний, родственный круг. Мать Оксы – польских кровей. Православная. Миниатюрная, подвижная, до щепетильности хозяйственная: чистота, порядок, распорядок, гроссбух. В юности – девица необычайной красоты. Хотя и лишена начисто обычного, показного шляхетского гонора. Скромная, но внутренне гордая. Для будущего замужества с одним лишь недостатком, с малой дочкой на руках.

То, что Оксана была дочерью приемной, для нее открылось лишь в неполные семнадцать лет. Когда ее отец по какому-то малопонятному поводу закатил матери нешуточный скандал. Но, как оказалось, у этого скандала было имя «Татьяна Маврикиевна». И это было имя старшей, недавно разошедшейся с проворовавшемся мужем, дочери вышеупомянутого сахарозаводчика, когда-то воздыхавшей по отцу Оксы. Также, кстати, как и младший ее братец в последние несколько лет тайно сходивший с ума по самой Оксанке. Нудный, скучный мальчишка, похожий на вечно всеми обиженного Пьеро…

Уличив супруга в неверности и выслушав в ответ не только потоки пьяного, площадного хамства в присутствии детей, но и обвинение в распутстве и прижитой до брака дочери, мать тайком собрала чемодан и в тот же вечер ушла из дома. К кому и надолго ли, то Оксане было уже не ведомо. Потому, что потом…

Потом был побег. С практически случайной подружкой из соседнего двора. Куда, зачем? Что, кому доказывать? Рушащему их семью отцу? Не взявшей ее с собой матери? Юность не время обдуманных поступков и взвешенных решений. Но она – время открытий. И далеко не всегда приятных… И был бездушный холод казенного дома. И была дорога дальняя. На край Света. До Владивостока. Длиною почти в год. Кривая и скользкая. С массой грязных «полустанков» и голодных «тупиков». А потом… Потом была Мадам Жужу. И Адмирал…

И были три волшебных, почти нереальных месяца посреди зимы и войны. Их месяца. Под клекот альбатросов с залива, под перезвон склянок ЕГО красавцев-крейсеров и низкого тона гудки колющего лед «Надежного». Три месяца, будто со страниц старой сказки французской писательницы из любимой в детстве, потрепанной книжки, которую матушка читала ей «на сон грядущий». Вот только она была не так безупречна, как Белль. И он не столь «чудовищен». Но, к сожалению, совершенно не свободен. Во всех мыслимых и немыслимых смыслах.

А когда сказка закончилась, кроме привкуса внезапной, незаслуженной обиды и буквально вплавленной в память горькой фразы «Так надо», поезд уносил на запад вместе с ней не только скромные пожитки, поместившиеся в саквояже и паре узелков, но и тысячу рублей ассигнациями в потайном кармашке. Конечно, для содержанки из среднего сословия сумма под расчет сказочная. Этого должно было хватить и на домик в родной Малороссии, и на кое-что еще. Только деньги не грели ее в одночасье заледеневшую душу. Слишком прикипела Окса за эти несколько месяцев к своему Адмиралу. Но… видно, не судьба.

* * *

Как верно подмечено: беда никогда не ходит одна. В родной Полтаве ее никто не ждал. Кроме трех печальных известий. С матерью случился удар, она умерла еще полгода назад. Отчим женился и не желает даже слышать о приемной дочери. Сестра же вскоре после похорон матери уехала из города. По слухам, куда-то в Киев, где проживала их тетка.

Обо всем этом ей поведал Петруша, братец той самой разлучницы, что походя уложила в гроб маму. Отчим отправил его переговорить с Оксой, когда прознал, что бывшая падчерица объявилась в городе. И «посол» его оказался – что надо. За год, что они с Оксаной не виделись, он заматерел, обзавелся невестой, девкой с солидным приданым из купеческого сословия. Никаких прежних сердечных чувств к «беглой неврастеничке, пустившейся где-то на чужбине во все тяжкие» на его холеной физиономии не читалось, не было даже маломальского дружеского участия. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон…

Из Полтавы она уехала вечером того же дня. Родной город опостылел сразу и навсегда. Уехала в Киев. Искать сестру. Задуманный на ее счет Петровичем проект «Домик в украинской провинции» закончился не начавшись. И начался проект новый. Её проект. «Светская дама» или «Вы меня еще попомните, „родственнички“ хреновы». Или, как вариант, «Я мстю, и мстя моя ужасна». Это уж, как кому больше нравится. И… о чудо! С этого самого вечера ей стало удивительным образом везти. То ли Ангел-хранитель взялся-таки за дело с должным рвением. Или наоборот, из ленивой полудремы погрузился в крепкий сон, дав свободу для инициативы кое-кому другому. Но, факт: как говорят игроки, «масть пошла».

Для начала ее попутчицей оказалась милая и разговорчивая киевлянка, которая не только знала ее тетушку, но и жила с нею на одной улице, практически в соседних домах. И проблема поиска сестры выродилась в одну поездку на извозчике. Следующей удачей стало то, что ее тетя, Аглая Георгиевна, была пианисткой-аккомпаниатором при Музучилище Русского Музыкального общества. И сразу же определила туда ее младшую сестру, чье контральто и безупречный слух покорили на прослушивании всю педагогическую братию во главе с самим Пухальским. Удачей для Оксы сей факт стал потому, что на очевидное музыкальное дарование сестренки у нее были самые серьезные планы. И даже готовность вложиться. Их же тетушка, сама того не подозревая, планы эти запустила «с низкого старта».

Ну, а третьим, главным подарком судьбы за время пребывания Оксаны в столице Малороссии, стало знакомство в сквере близ главного корпуса Киевского университета со своим будущим мужем. Вторым главным мужчиной на ее, пока еще таком коротком, жизненном пути. С мужчиной, который стал пусть хотя и не любовью, но некоей спасительной заплаткой на ее пораненном сердце. Тихой гаванью, так, порой, необходимой нам «в бурном море людей и событий»…

* * *

Оксана решила встретить Лизу с прослушивания, на которое по приглашению Пухальского обещал приехать его старый товарищ, композитор и ценитель романса Вильгельм Гартевельд. Только у маэстро что-то где-то не сложилось, поэтому музицирование с пением было решено перенести на следующий день. На улице ласково пригревало солнышко, воздух был наполнен ароматами отцветающих каштанов, и сразу отправляться домой им положительно не хотелось. Пройдясь по тенистым аллеям, сестры свернули в разбитый за кампусом сквер с роскошными цветниками…

Двух девушек, неторопливо прогуливающихся по присыпанным крупным днепровским песком дорожкам, длинноногий, худощавый человек с гордым, орлиным профилем поначалу даже не заметил. Слишком поглощен он был чтением какого-то фолианта, уткнувшись в который сидел на лавочке, смешно растопырив коленки и щурясь на страницы через толстую линзу монокля. Костюм с неряшливо заткнутым в кармашек носовым платком, определенно заскучавший по гладильной доске и утюгу, чем-то неуловимым выдавал в сидевшем студиозиуса, не успевшего к назначенному сроку подготовиться к сдаче экзамена. Правда, для студента был он, пожалуй, несколько староват. На взгляд: лет так двадцать семь, может, даже тридцать.

Обнаружил незнакомок Карл Робертович Гёц в тот миг, когда вытянув затекшую ногу в добротном английском ботинке, ощутил, что он, ботинок, внезапно ткнулся и запутался в чем-то мягком. И тотчас где-то рядом послышалось удивленно-испуганное «Ой!» Этим мягким оказался подол платья младшей из сестер. А репликой «Ой!» обозначила свое присутствие старшая. Молодой человек смущенно вскочил, начал сбивчиво извиняться, даже попытался стряхнуть с оборки Лизиного платья песчинки, но при этом смотрел во все свои подслеповатые глаза на Оксу. Смотрел ошалело, не замечая больше ничего и никого вокруг, как будто узрел перед собой божество или привидение.

«Какой же он смешной. И милый…» Внезапно что-то теплое шевельнулось в ее душе…

– Сударь, все-таки, Вам приличествует просить прощения за Вашу неловкость не у меня, а у моей сестры. Мне вы пока еще ничего дурного не сделали… Или, все-таки, намеревались? – и сама не зная зачем, рассмеялась тем самым смехом, который в два счета сводит мужчин с ума. Если им правильно и к месту пользоваться.

«Готов… Ну? И зачем ты это сделала, дрянь этакая?.. А! Пусть будет…»

* * *

Его отец, барон Роберт Петрович, был единственным отпрыском в семействе сына известного историка, литератора, а по роду службы – талантливого госадминистратора, носившего старинную, рыцарскую фамилию Гёц. Фон Гёц. С корнями из бывших владений Ордена Меченосцев в Эстляндии. Водя дружбу с всесильным графом Канкрином, на излете карьеры в минфине Петр Петрович фон Гёц дослужился до важного и уважаемого поста управляющего в комиссии по погашению государственных долгов.

Но в отличие от вхожего в Высший Свет деда, Роберт Петрович – отец Карла – тяготился столичных реалий, и большую часть жизни провел в Дерпте. Там он преподавал в местном университете естественные науки, получив должность приват-доцента, а также отметился рядом печатных трудов по истории Риги в эпоху крестоносцев и Ливонской войны. И вся его жизнь так и катилась бы спокойно и ровно, по педантично-остзейским «рельсам», если бы не излишне активный сынуля.

В юном Карле вдруг проснулся мятежный дух покорителя столиц, доставшийся ему, скорее всего, от покойной матери – бессарабской дворянки во втором поколении. Отец нехотя уступил, и в 1899-м талантливый молодой человек поступил в Императорский Московский университет на юрфак, где тотчас же окунулся, как в изучение проблем политэкономии и статистики, так и в постижение основ марксизма. А также в адреналин тайной кружковщины. Последнее – благодаря знакомству с одной не по годам активной курсисткой. Кстати, тоже дворянских кровей… Что делать! Запретные плоды всегда сладко манят юные неокрепшие души и сердца.

А дальше… Дальше почти по классике. Сходки, прокламации, митинги. Красные флаги, лозунги… «Свобода, равенство, братство!..» Арест… Новый жестокий удар: отказ от него отца. И перспективка: суд. В солдаты. В самом лучшем случае… Одиночка. Параша. Страх… И… знакомство с Сергеем Васильевичем Зубатовым. Чай с лимоном и монпансье вечером, у камина… Тот список… И вот он – «сотрудник». Это для Отделения. Или «провокатор». Это для его «товарищей».

Впрочем, товарищей бывших. Ибо живая логика матерого государственника в устах шефа московской охранки оказалась убедительнее печатных теорий сокрушителей основ, на практике способных привести к огромным жертвам и деградации державы до уровня чьего-то сырьевого придатка, как последствию ужаса братоубийственной гражданской войны. Или к воцарению случайного «русского Бонапарта», без долгих раздумий готового пролить реки крови не только внутри, но и вовне имперских границ, во имя своей непомерной гордыни, комплексов и амбиций.

Но самое главное: Зубатов прекрасно понимал, что без капитальной модернизации всего государственного здания, а не только наведения марафета на фасад, у России нет будущего. Вопрос лишь в методологии. Революции снизу он убежденно противопоставлял эволюцию и реформы сверху. Причем, он полагал, что при этом роль полиции, жандармерии и вообще секретных охранительных служб, становится ролью наиважнейшего локомотива всего процесса, а не только банальным средством пресечения агитации и террора «инакомыслящих» и «не согласных».

После были три года двойной жизни. Были трое «новообращенных», спасенных от каторги. И семеро в Сибирь уехавших. Включая проклявшую его бывшую пассию. И был надлом… Мысли о суициде… Грустная улыбка и спокойное понимание Зубатова. Выходное пособие, весьма солидное. И обещание непременно помочь в том случае, если «в свободной жизни» у бывшего сотрудника вдруг возникнут проблемы. После был его отъезд в Киев, а Зубатова в Санкт-Петербург.

А затем внезапное известие о катастрофе Сергея Васильевича на новом поприще. И через год, как гром среди ясного неба: война с японцами… Новая пассия его отца… Сердце. Болезнь… Неожиданная, последняя помощь от родителя: шанс поступления в Киевский универ! Два месяца бессонных ночей и бешеной зубрежки. Три вполне успешно сданных экзамена. Подготовка к четвертому, и если все выгорит, – сразу на третий семестр…

Шорох чьих-то шагов по песку… «Ой!»… И ЭТИ глаза под маленькой шляпкой…

* * *

И… Закрутило. Понесло! Через месяц они уже обосновались в Ревеле. Вместе с Лизой. Там счастливо и в достатке обитал друг детства Карла, по счастливому стечению обстоятельств не поехавший с ним в Первопрестольную и, соответственно, не вляпавшийся в «политику». Оказавшись наследником шикарного пианино с рояльным звучанием, а также дела geliebter Vater, он владел тремя весьма доходными и популярными в городе ресторанами, а также на правах доброго знакомого маэстро Тео Альтермана спонсировал певческо-хоровую труппу «Эстония».

Трезвый и расчетливый ум Оксы рассудил, что от добра добра не ищут, а на сцене в приличной ресторации губернского масштаба можно не только раскрутить молодое дарование, но и заработать неплохой стартовый капитал на будущее. Все-таки, Лизон чертовски талантлива, а удивительно мелодичные и задушевные романсы, что достались Оксане на память от ее Адмирала, делали их деловой дуэт весьма перспективным.

Конечно, при всем при этом оставался еще и влюбленный по уши Карл… Но, в конце концов, пусть и он будет при деле. Тем более, что ни в дурацких закидонах, ни в склонности к игре или алкоголю пока замечен не был. Да, и привязываться она к нему стала понемногу, что уж тут греха таить. В конце концов, если ваш мужчина не зануда по жизни и не импотент, все остальное можно аккуратно разрулить и устаканить. Перетерпеть, наконец…

Все шло прекрасно. И шло бы так дальше. Если бы не одна роковая случайность. Беда пришла, откуда не ждали. В один из вечеров Карла узнал кто-то из его бывших знакомых или друзей. Из той жизни в Москве, о которой он ей никогда не рассказывал. Потом ему была прислана с неизвестным мальчишкой посыльным короткая записочка в несколько слов. Она прочла ее, обнаружив на полу, возле тела лишившегося чувств любовника. Там было изложено следующее: «Мария погибла. Смертельно ранена жандармами во время нашего побега. Перед кончиной она попросила покарать тебя, если вдруг ты обнаружишься, подлый предатель. И, наконец-то, ты сыскался. Правосудие, да свершится! Жди же, и готовься. Дмитрий.»

Когда Карла удалось привести в чувство, задумчивый толстяк доктор Шталь определил роковую проблему с его сердцем. Так Оксана впервые в жизни столкнулась с тем, что медики называют «инфарктом миокарда». А Карл Робертович Гец второй раз за день узнал про свой смертный приговор. Правда, милейший фон Шталь давал ему отсрочку – несколько месяцев жизни в инвалидном кресле. Сколько давали товарищи карбонарии, оставалось лишь гадать.

Вот только выяснить это они так и не успели. Карлу день ото дня становилось хуже. Он начал задыхаться по ночам и терять силы. Окса с Лизой крутились не покладая рук в настойчивых попытках поставить его на ноги. Но, к сожалению, все было напрасно. Ни воздух взморья, ни микстуры, ни упражнения, ни растирания, ему не помогали. Прогноз доктора Шталя и консилиума троих его коллег, смотревших Карла Робертовича, неотвратимо сбывался. Да и сам он внутренне смирился с неизбежным. И вот однажды вечером, когда ему немного полегчало, Карл взял ее за руку и тихо сказал: «Милая. Пришло время нам с тобой серьезно поговорить…»

Через три дня она стала баронессой фон Гёц. Приняв при переходе в лютеранство имя Эвелина Робертовна. А еще через сутки его не стало. К утру Окса очнулась от рыданий молодой, девятнадцатилетней вдовой, обладательницей баронского титула, и пусть не то, чтобы вполне обеспеченной, но с талантливой сестрой и работающим бизнес-планом для них обеих в руках. Жизнь можно было начинать с чистого листа. И то, что на нем будет начертано, отныне зависело только от нее. Казалось бы.

Казалось бы… Поскольку в ящике секретера, в незапечатанном конверте со столичным адресом, лежало непрочитанное Оксой письмо, начинавшееся словами: «Милостивый государь, любезный Сергей Васильевич! Примите самые искренние мои поздравления по поводу окончания неправедной и горькой опалы, коей Вы подверглись два года назад. Всей душою счастлив тому, что справедливость и разум восторжествовали в вашем отношении. Но позвольте мне, бессовестному, вместо естественных, уместных поздравлений и здравиц, напомнить Вам о некоем Вашем обещании. На что толкают меня исключительно обстоятельства, для меня в данный момент окончательно катастрофические…»

Глава 8

Глава 8.

Was für ein hübsches, süßes Mädchen!

Литерный экспресс «Порт-Артур – Москва», 27–29 апреля 1905-го года

– Ну, вот. Думаю, все интересное, о том как и чем я жила это время, до второй встречи с Василием Александровичем, ты теперь знаешь, – Окса зябко повела плечами, оправляя запахнутую шаль, хотя в купе было тепло. Воспоминания вслух о потерях и мытарствах легко не даются, – Кстати, как и в первый раз, встречи совершенно случайной. Я ведь приехала в столицу чтобы встретиться с господином Зубатовым, и никак не ожидала столкнуться с Балком буквально нос к носу в их парадном подъезде. Правда и он, узрев мою ошарашенную мордашку, похоже, был удивлен не меньше… Стоп. По-моему, ты мне не веришь, так ведь?.. Не веришь!! Боже мой… Какая же я была дура! Неужели Ваше сиятельство – ревнивец⁇

– Оксаночка, не говори глупостей. Ведь я…

– Минуточку. Я просто хочу прояснить. Господин граф, неужели Вам, в Вашу умную голову взбрело приревновать меня к своему лейтенанту, и из-за этого сплавить из Владика? Какая-нибудь завистливая стервочка, или эта польско-еврейская гадюка Жужу оболгала меня? – лицо ее зарделось румянцем, а в глазах полыхнула такая нешуточная ярость, что Петрович смутился.