Текст книги "Последний солдат империи"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Главком одолел помрачение. Невероятным усилием воли разогнул петлю времени, как силачи распрямляют связанную в узел кочергу. Выпрямил стебель, возвращая его похрустывающим часам.

– Итак, товарищ Главнокомандующий, ваше последнее слово... – настаивал Зеленкович в сладострастном нетерпении. Камера надвинулась на жесткие усы генерала, на золотую оправу очков, на золотой погон мундира.

– Могу повторить одно, – Главком тяжело поднялся, расправляя стариковские плечи. – Враг будет разбит, победа будет за нами, – повернулся и пошел к дверям, высокий, статный, белея сединой висков. Гвардейцы расступились, и он прошел среди них в гулкую пустоту коридора, где еще долго замирали шаги.

Порученец в приемной беззвучно рыдал.

* * *

Арестованный Чекист сидел на заднем сиденье, сжатый по бокам молодыми гвардейцами, исполненными мрачного торжества. Два мелких торговца, промышлявшие контрабандными часами и бритвами «Жиллетт», вооруженные тяжелыми пистолетами ТТ, конвоировали в тюрьму шефа КГБ, некогда могучего и всесильного, а теперь жалкого и беспомощного, чья худая спина болезненно горбилась, а на вялой шее покачивалась круглая, лысеющая головенка с блеклыми синими глазками, как у фарфорового китайского болванчика. На переднем сиденье, рядом с шофером, находился Летчик, пылкий, нетерпеливый, пахнущий вкусным коньяком, покрытый блуждающим румянцем воодушевления. Его великолепные усы раздувались, словно у машины не было ветрового стекла. Выпуклые тюленьи глаза переливались перламутром, отражая город, светофоры, блики солнца.

– Парадокс, не правда ли? – повернулся он к арестованному. – В свое время вы вызволили меня из пакистанской тюрьмы, представили к званию Героя Советского Союза, а теперь, по странному стечению обстоятельств, я везу вас в тюрьму... Се ля ви!..

У Данте в девятом круге ада, в самом центре сидит Сатана и грызет тех, кто предал благодетелей, – тихо ответил Чекист, блеклый и почти равнодушный, покачивая фарфоровой головенкой. – Не может ли так случиться, что вы опять попадете в тюрьму и вас некому будет спасать?

– Ну нет, снаряды два раза в одну точку не падают. Мне больше тюрьма не грозит.

– Как знать... Ведь вас сбивали два раза. Могут и в третий раз. Природа троична.

Летчик на секунду задумался, и в глубине у него зашевелился противный червячок. Но они проезжали Сокольники с мелькнувшим нарядным храмом, и Летчик попросил у Бога, чтобы его миновала тюрьма.

Перед воротами «Матросской тишины» толпились журналисты, операторы, фотокорры. Как только подкатила машина и Чекист, окруженный конвоем, вышел наружу, тотчас замерцали вспышки, загорелись лучики телекамер, потянулось множество рук с диктофонами. Журналисты тянулись к арестанту, чтобы в теленовостях, на первых страницах газет появился жалкий, согбенный человечек, олицетворявший поверженный КГБ.

Конвоиры провели арестанта в железные двери тюрьмы, а Летчик, перевозбужденный обилием камер, остался витийствовать, рассказывая, как смело и ловко действовал, защищая демократию, взяв под арест самого опасного заговорщика.

Чекиста провели сквозь множество зарешетчатых стен и дверей. Прапорщик, принимавший арестованного, записал в книгу имя, отчество и фамилию Чекиста, охлопал его огромными пятернями, отчего щуплое тело арестанта колыхалось из стороны в сторону. Два тюремных надзирателя в камуфляжах, с резиновыми дубинами у поясов, с наручниками и связками тяжелых ключей на ремнях, повели Чекиста по сумрачным коридорам изолятора, в которых пахло железом замков, машинным маслом, прокисшей пищей и зловоньем параш. Подвели к дверям камеры, напоминавшей борт старого броневика со смотровыми щелями и заклепками. Отворили лязгающий замок, пропустили пленника в тускло освещенную камеру. Дверь захлопнулась, и Чекист оказался в тесной комнате с железной кроватью, привинченным столиком и фаянсовым, желтым от старости унитазом. Из неосвещенного угла навстречу ему шагнул человек. Это был Ловейко.

– Все готово? – спросил Чекист, распрямляя сутулую спину, подымая голову, которая теперь крепко и властно держалась на сильной шее. – По времени укладываемся?

– Так точно, – ответил Ловейко. – До отлета три часа. Билеты до Мальты со мной. Вот паспорт, – он протянул Чекисту заграничный паспорт, где с фотографии смотрел темноволосый, с черными усиками человек кавказской внешности. – Я все приготовил... – он развернул маленький сверток, и Чекист нацепил на голову темноволосый парик, приклеил под нос, тщательно прижал и разгладил маленькие усики.

– Можем идти, – Ловейко подошел к стене камеры, в которой, едва заметная, пряталась дверь. Отворил ее. Они с Чекистом прошли узким, слабо освещенным коридором и оказались на дальнем дворе тюрьмы, у других ворот, где их поджидала машина. Уселись, занавесив шторки. Ворота растворились, и они выскользнули в город.

– Прикажете в аэропорт? – спросил Ловейко.

– Нет, на «Объект двенадцать», – отозвался Чекист.

Они прорезали город, вынеслись на кольцевую дорогу

и мчались среди голубых перелесков, белоснежных, подступавших к дороге кварталов, среди великолепного летнего Подмосковья.

Машина миновала шлагбаум с военным постом. Вошла в запретную зону. Проскользнула в ворота, от которых асфальт вел к ансамблю, состоящему из ампирного особняка, деревянной старомодной виллы и павильона из золотистого каспийского туфа. Обогнула строения и углубилась в чудесный парк, где в густой тяжелой зелени экзотических деревьев уже собиралась вечерняя синь.

– К поляне Андропова, – приказал Чекист, и молчаливый водитель послушно повел машину по аккуратной ленте асфальта вглубь парка. Они вышли на округлой, травяной поляне, с подстриженной, вкусно пахнущей травой. На поляне лежали длинные синие тени. Сквозь стволы платанов, буков, величественных грабов просвечивало вечернее красноватое солнце.

– Вызовите садовников. Скажите, я здесь, – приказал Чекист.

Ловейко извлек из нагрудного кармана портативную рацию, направил антенну вглубь парка, произнес:

– «Садовник», я – «Белка»... Мы на месте... Приступайте...

Из глубины парка появилась группа садовников, капитанов и майоров КГБ, облаченных в рабочие комбинезоны. Одни несли лопаты, другие – лейки с водой. Несколько человек, взявшись за матерчатые петли, несли чудесное, игольчатое, пышно-серебристое дерево, умотанное в корнях влажным холстом. Остановились посреди поляны, вопросительно взглядывая на Чекиста. Тот шагнул к тому месту, куда доставала тень высокой прекрасной пихты, посаженной по случаю ввода войск в Чехословакию. Тронул ладонью подстриженную траву.

– Здесь!

Садовники быстро, умело работали. Срезали бережно дерн. Стали копать, укладывая вырытую землю на расстеленную мешковину. Когда яма была готова, развернули обматывающую дерево ткань. Опустили узловатые, в комьях чернозема, корни. Чекист кинул в глубину горсть земли. Замелькали лопаты, забрасывая яму. И через несколько минут среди непотревоженной бирюзовой травы возвышался чудесный молодой кедр с дымчато-серебряной хвоей.

Чекист подошел к нему. Прижал одну руку к сердцу, а другую воздел в вечернее зеленоватое небо и поклонился дереву.

– Итак, операция «Ливанский кедр» завершилась, – сказал он Ловейко, когда садились в машину. – Вам остается выполнить завершающий эпизод «Постскриптум». Но это сущие мелочи.

Они примчались в аэропорт, и Ловейко проводил Чекиста сквозь паспортный контроль к трапу самолета.

– Остается «Постскриптум», но это сущие мелочи, – повторил Чекист, уже из салона оглядываясь на Ловейко.

– Так точно, – ответил тот.

Самолет взлетел, взял курс на запад. Москва глубоко внизу в вечерних тенях уже сверкала драгоценными гирляндами проспектов, жемчужными пятнами площадей, бессчетным мерцанием окон. Чекист смотрел на Москву и видел, как в ее концентрических кругах, обкладывая золотую сердцевину Кремля, залег огромный бриллиантовый змей, ухватив зубами свой малахитовый хвост.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

В загородной резиденции Новое Огарево проходила тайная встреча двух Президентов – Первого и Второго. Первый только что прилетел из Фороса. Был встречен у трапа восторженными поклонниками и помощниками. Окруженный журналистами, в домашней рубахе «апаш», в спортивных брюках, измотанный пленом, стоически перенесший угрозу физического истребления, предательство вероломных соратников, он перед телекамерами, прямо у трапа, сдержано рассказывал ужасающие подробности своего пленения, успокаивал публику, отдавал должное мужеству Второго, сохранившего верность демократии и Конституции. Не заезжая домой, срочно направился в главную резиденцию, где поджидал его Второй. Мчался, прихватив с собой неразлучного морского офицера с «ядерным чемоданчиком», символом президентского могущества.

Круглоголовый, загорелый, с малиновым пятном на лбу, оправдывая данную недоброжелателями кличку Меченый, он бегал глазами по светлой нарядной гостиной, лишь мельком взглядывая на Второго, тяжеловесно плюхнувшегося на узорный диванчик. Рядом, на изящном столике, стояла початая бутылка коньяка, хрустальные фужеры, один из которых был налит до половины, блюдо с маленькими бутербродами – красная и черная икра, балык, сервелат, – дежурный набор для представительских встреч. Тут же лежал лист меловой бумаги и дорогая авторучка с золоченым пером. Второй, набрякший, угрюмый, не перебивал льющуюся, журчащую, словно плоский прозрачный ручей, речь Меченого.

– Хочу тебя поблагодарить за твердость, мужество, верность договоренностям. Представляю, что ты испытал в эти дни! Твоя речь на танке была просто великолепна. Она сравнима с моим заявлением в Рейкьявике. Поверь, я сделал все возможное, чтобы снизить риски. Из Фороса я управлял этими болванами из ГКЧП. Был на постоянной связи с Президентом Америки. Европа была уведомлена о наших планах. Ты мог ожидать штурма, мог переживать ужасные минуты, но знай, я контролировал процесс, не допустил штурма...

Меченый упивался своей ролью тонкого стратега, чей замысел оказался хитрее примитивной интриги допотопных государственников, которых он водил за нос. Истукан был зависим от его мировых связей, беспомощен без его высоколобых советников. Сыграл свою брутальную роль, устранив опасный клубок консерваторов, и теперь, как свирепый набодавшийся бык, не знал, что делать.

Его следовало усыпить, обольстить, и Меченый, искусный ритор, обольщал сидящего перед ним тугодума.

– Наши прежние конфликты – все в прошлом. В чем– то я был не прав, в чем-то ты. Но я никогда не сомневался, что ты человек чести, твои побуждения продиктованы этикой и заботой о моральных ценностях. Я получил твое письмо, и оно произвело на меня огромное впечатление. Я рассказал о нем американскому президенту, и он был глубоко тронут. Пусть те, кто не понимает нас, русских, утверждает банальные истины вроде той, что, дескать, в политике нет ни друзей, ни врагов, а только интересы. Быть может, это справедливо для англосаксов или германцев, но мы, русские, понимаем смысл дружбы. Это осталось в нас от общины, быть может, от первобытных родовых отношений. Теперь нам с тобой предстоит огромная совместная работа по завершению начатой в стране перестройки...

Меченый изящно играл понятиями, гипнотизируя Истукана своей эрудицией, знанием политических тонкостей, пленяя душевной доверительностью. Его фразы как разноцветные целлулоидные шарики летали перед глазами быка, и тот в глазницах водил тяжелыми яблоками, засыпая от этих бесконечных мельканий.

– Полагаю, нам нужно немедленно обсудить план неотложных дел. Уже сегодня, сейчас необходимо назначить проверенных лиц на силовые министерства. У меня есть мои соображения, но готов выслушать твои советы и рекомендации. Затем мы должны наказать изменников, строго и беспощадно, чтобы их притаившиеся сторонники в партии, армии и промышленности сидели набрав в рот воды. Мы должны немедленно собрать в Москве упрямого хохла, брюзгливого белоруса, хитрого казаха и заносчивого узбека, чтобы заключить, наконец, Союзный договор, который нам с тобой развяжет руки. «Не властвовать, но влиять» – вот мой принцип, о котором я тебе говорил. Прибалты, конечно, уйдут, тут ничего не поделать. Такова воля Америки. Но при умной политике они станут проводником наших интересов в Европе. Я как-нибудь поделюсь с тобой соображениями на этот счет, которые пришли мне на ум в Форосе...

Меченый, после перенесенных тревог, после чудесной встречи в аэропорту, букетов, телекамер и восторженных лиц, чувствовал себя прекрасно. Вся отвратительная, грязная работа, сомнительная с точки зрения европейского парламентаризма, была проделана Истуканом. Как мусорщик, он очистил Москву, прогрохотав по столице мусоровозами. Теперь от него пахло отбросами, с ним было неприятно общаться. Но следовало утолить его свирепое честолюбие, усыпить бдительность и постепенно, пользуясь методами публичной политики, показать народу, сколь он необаятелен, неумен, косноязычен. Не идет ни в какое сравнение с ним, прекрасным оратором, умницей, любимцем просвещенного мира.

– И последнее, прежде чем ты начнешь говорить. Через несколько дней я должен буду улететь в Европу и Америку.

Дать разъяснения нашим друзьям. Заверить их в необратимости перестройки. Договориться о кредитах. Наметить пути дальнейшего разоружения. Предстоит очень важная встреча с Папой Римским. Ты оставайся на хозяйстве. Ты авторитетен в народе. Можешь говорить от имени нас обоих. Люди должны понять – залогом их благополучия является наш союз, наша дружба. Поэтому, я полагаю, завтра же нам следует провести совместную пресс-конференцию...

Он удовлетворенно умолк, поглядывая на аппетитные бутербродики, на хрустальные фужеры, один из которых был наполнен коньяком. Сейчас он наполнит второй, и они выпьют за братский союз. Меченый потянулся к бутылке, переводя взгляд на собеседника, и обомлел. Истукан, покрасневший от бешенства, вытягивал ему навстречу кукиш, и огромный набрякший кулак был лиловый, словно задушенный, перевитый пуповиной младенец.

– А это не хочешь!.. – он приблизил кукиш к носу Меченого, и тому показалось, что кулак пахнет тухлятиной. – Ты – дурак!.. Педераст!.. Ты – никто!.. У тебя больше нет ничего!.. Даже этот бокал не твой!.. Ты иди отсюда босиком к своей бабе пиздеть!.. Она из тебя биде сделала!.. Слышишь меня, дурак набитый!.. – Истукан орал, выпучивая глаза, выворачивая мокрые губы, и слюна летела в отшатнувшееся лицо Меченого.

– Не понимаю... – лепетал он. – Что ты хочешь сказать?..

– Ты уйдешь со всех постов!.. Добровольно!.. У тебя больше нет власти!.. Силовые министерства я замкнул на себя!.. С Америкой я договорился сам, и они тебя больше не примут!.. Через два дня я запрещу Компартию!.. Через три месяца распущу Союз!.. Ты будешь президент кислых щей!..

– Не пройдет!.. Не позволю!.. Я обращусь к народу!.. Выйду на референдум!.. – слабо верещал Меченый, над которым нависли огромные фиолетовые кулаки, и пасть с малиновым жарким языком ревела на него, выхаркивая страшные слова:

– Ты, педрило, возьмешь сейчас эту ебаную ручку и напишешь при мне отречение!.. Иначе я обращусь к Съезду с разоблачением!.. Скажу, что ты – главный путчист, был в сговоре с этими мудаками, направлял их против меня, против Конституции и народа!.. Тебя ждет тюрьма, холодный пол, клопы, тараканы и надзиратель с железным елдаком!.. Тебя будут судить, как Бухарина, и я выставлю тебя в Колонном зале Дома союзов как английского шпиона, продавшего Родину этой драной кошке Тэтчер!.. У нас есть записи ваших разговоров!.. Есть записи того, как орет на тебя твоя баба, бьет тебя по лысине ночной туфлей!.. Или ты сейчас же напишешь отречение, или я раздавлю тебя как улитку!..

– Но у меня есть власть!.. – возопил Меченый тонким криком раненого зайца. – У меня есть «ядерный чемоданчик»!.. Я – Президент ядерной сверхдержавы!..

– Ты?.. Чемоданчик?.. – Истукан перестал кричать, засунул в рот два пальца и разбойно свистнул. На его свист появился служитель. – Пойди пригласи этого боцмана рыболовецкого флота с его кошелкой!..

Появился моряк в черной форме с серебряными погонами. Он держал в руке символ президентского могущества, черный чемоданчик.

– А ну-ка открой! – приказал Истукан.

Моряк положил чемоданчик на пол, у ног Меченого. Вскрыл замок, отворил крышку. И там, где еще недавно находилась сложная электроника с красной клавишей, способной запустить армаду тяжелых ракет, направить их на столицы Америки и Европы, теперь лежал мокрый купальник президентской жены и маленькая крымская ракушка.

Меченый давился слезами. Ссутулился над столиком, водя по меловой бумаге золотым пером. Писал отречение.

* * *

Памятники переговаривались каменными голосами, обменивались бронзовым шепотом, перемигивались алебастровыми глазами. Маяковский на Садовом кольце говорил Горькому у Белорусского вокзала:

– Вы слышали, Алексей Максимович, что они сделали с Феликсом Эдмундовичем? Жгли грудь автогеном. Обливали нечистотами. Повесили на железных тросах. «Делать жизнь с кого? С товарища Дзержинского?»

– Я давно предупреждал вас, Владимир: «Буря, скоро грянет буря!» Над всеми нами нависла реальная опасность разрушения, переплавки, осквернения. Не стану скрывать, мне бы хотелось сейчас оказаться на Капри.

Рабочий и крестьянка у ВДНХ прятали за спины серп и молот.

– Дуся, тебя в НКВД будут спрашивать: «Кто вывел на демонстрацию?» Отвечай: «Пошли прогуляться, газировку попить, а тут подвернулось». Может, они рабочих и крестьян не тронут? У меня же не оружие – простой молоток!

А чего мне врать-то, Микола! Ты меня и повел. Не хотела идти, а ты заставил. Держишь меня при себе, как женщину востока. А может, мне желательно познакомиться с товарищем Энгельсом. Складный такой мужчина. Он мне знак сделал, по спинке погладил.

Скульптуры вооруженных солдат, матросов и ополченцев, что в метро на «Площади Революции», притаились в нишах:

– Братки, – сипел простуженно революционный матрос. – Может, свистать всех наверх? Рванем и выручим товарища Дзержинского?

– Не время, – осаживал его прокуренный ополченец. – Надо тихонько, околицей, огородами, и в леса. Переходим к партизанской войне.

– Не пойду, – устало произнесла санитарка в косынке. – Я же баба. Мне семью заводить надо.

Алебастровые академики на фасадах сталинских зданий, балерины на пуантах, студенты с раскрытыми книжками робко жались друг к другу:

– Но интеллигенцию они не станут трогать. Мы больше всех пострадали от деспотии Советов. «Кампания против космополитов», «Дело врачей», «Суд над генетиками». Если они действительно демократы, то должны сохранить цвет нации.

– Это он во всем виноват! – указывал нагайкой на памятник Свердлову царский казак, разгонявший демонстрацию у метро «1905 года». – Тогда не добили жидов, хоть теперь добьем!

– Товарищ, – говорил один памятник Ленина другому. – Мне кажется, нужно немедленно собрать Политбюро и вынести постановление об уходе товарища Ленина в подполье. Мы не можем оставлять его на растерзание врагам. Я слышал, существует чудовищный план растопить его в плавильной печи и отлить из полученного металла памятник Николаю Второму.

– А я слышал, товарищ, что металл, из которого я сделан, хотят отдать православной церкви на отлитие колокола. Что лишь подтверждает закон круговращения вещества в природе. Ибо я был отлит из меди большого колокола, переданного прихожанами Вологды в дар революции.

– А где товарищ Маркс? Не вижу товарища Маркса! – патетически вопрошал памятник Юрию Гагарину из нержавеющей стали, приставший на цыпочки, озирающий с высоты Москву.

– Спрятался, – мрачно ответил Тимирязев на Тверском бульваре, кивая в сторону Театральной площади, где стояла огромная каменная глыба, в сердцевину которой, как в пещеру, забился Маркс.

– Суки!.. Гады!.. Фашисты!.. – захлебывался гипсовый летчик в комбинезоне, летных очках, с планшетом, ненавидя захватчиков, готовый направить подбитую, пылающую машину в мастерскую известного скульптора, где уже лепились скульптуры царей, генерал-губернаторов, царских министров-вешателей.

– А я считаю, спорт был, есть и будет. Спорт вне политики. Это здоровье нации, – спокойно рассуждала девушка с веслом, чьи проступавшие сквозь купальный костюм гипсовые соски облюбовали для отдыха два воробья.

– Дорогие братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои, – памятник Сталину у Кремлевской стены говорил негромко, с сильным грузинским акцентом. – Решение, которое вы сейчас услышите, далось мне нелегко. Политбюро и Государственный комитет обороны приняли постановление об эвакуации памятников за Урал, в районы Западной и Восточной Сибири. Эвакуацию начать сегодняшней ночью, пешим порядком. Ответственным за выполнение плана назначается князь Юрий Долгорукий, которому предписано передать своего коня в штаб обороны столицы. Я лично, а также памятник Александру Суворову, памятник молодогвардейцам, но без Александра Фадеева, памятник пролетарию с камнем у метро «Краснопресненская», все скульптуры, носящие оружие, остаются в Москве и начинают борьбу за столицу. Каменные танки с Академии имени Фрунзе, бронзовые пушки у Дома Советской Армии, а также доспехи и шлемы с Триумфальной арки должны быть немедленно стянуты к Кремлю. Сюда же, в качестве артиллерийской тяги, должны поступить конь Юрия Долгорукого, квадрига с Большого театра и вся упряжка с Триумфальной арки. Не унывайте, товарищи, и на нашей улице будет праздник!

Слова вождя ошеломили памятники. Они оцепенели, несколько минут никто не мог пошевельнуться. Первым, опираясь на клюку, сошел с постамента Горький. Его примеру последовали Маяковский и Фадееев. Затем доска с дома Федина, барельефы Демьяна Бедного и Новикова– Прибоя. Следом тяжелой, тесно сдвинутой толпой двинулись памятники Ленину, поднятыми руками указывая верное направление. Энгельс толкал перед собой каменную инвалидную коляску, в которой опять появился Маркс. Стахановцы, колхозники, спортсмены, женщины с детьми на руках, ученые с крутящимися вокруг пальца электронами – все двинулись через Москву, к шоссе Энтузиастов, на восток, увлекая в свои ряды бетонных оленей с опушек пригородных парков, лепных медведей с дорожных обочин. Уходили дальше и дальше, в туманы подмосковных лугов.

Не повиновались приказу вождя лишь прекрасные девы на фонтане «Дружба народов». Золотые, сияющие, словно языческие богини, держали на головах блюда с виноградом, урюком, яблоками. Окружили шаловливым хороводом памятник Достоевскому, который, в больничном халате, в шлепанцах на босу ногу, прижимал руки к худой груди, взирал на танцующих красавиц, молитвенно восхищаясь: «Господи, неужто я прав и впрямь красота спасет мир?»

Памятники, между тем, все шли и шли на восток. Огибали большие города, перебредали великие реки. Люди в глубинке видели, как в утренних туманах движутся по холмам и долам великаны. Некоторые из них простирали вперед руки. Другие несли на плечах громадные отбойные молотки и снопы колосьев. Третьи прижимали к груди огромных младенцев.

Памятники перевалили Уральский хребет. Пробрались сквозь тундры Тюмени. Перешли вброд Енисей в районе Красноярска и там, в предгорьях Саян, превратились в Красноярские столбы.

* * *

Тусклый, обшарпанный корпус больницы. Масляная, пупырчатая краска стен. Изношенная мебель. Тоскливый в своем сиротстве и безвкусии бумажный цветок в пластмассовом стаканчике. Маша пришла на аборт, захватив с собой, как приказала накануне сестра, кулек с чистым нижним бельем, носки и косынку. Ждала своей очереди, сидя в приемной, среди молодых, сосредоточенных, отчужденных друг от друга, с точно такими же кульками, женщин, которых время от времени по фамилиям выкликала сестра. «Так надо... – говорила себе Маша, не думая и не понимая, что именно надо, лишь для того чтобы не пускать, запечатать толпящиеся по другую сторону глаз ужасные видения и мысли. – Так надо...»

– Следующая!.. – немолодая сестра, заглянув в список, назвала ее имя. Маша послушно кинулась на этот безучастный зов, перейдя в соседнюю комнату, с закрашенными наполовину окнами, из которых был виден больничный тополь, далекие дома, слышен невнятный рокот города. «Так надо...» – запрещала она себе думать и чувствовать, отворачиваясь от окна.

– Раздевайся... – отрешенно приказала сестра. – Ложись...

Маша легла на высокую, накрытую простыней каталку, чувствуя, как холодно голой спине, как начинают мерзнуть грудь и живот.

– Подыми ноги, – сестра напялила ей зеленые выцветшие бахилы, затянув под коленями тесемки, слишком тесно, как показалось Маше. – Готово!.. – крикнула сестра кому-то вглубь открытой двери. Оттуда появились две пожилые крепкие санитарки, ухватились с обеих сторон за каталку и повезли, напрягаясь, напоминая утомленных жилистых лошадей.

Ее ввезли в тесную операционную, и она, лежа, косым взглядом, увидела тесные, блеклые стены, длинный, накрытый клеенкой стол, похожий на гладильную доску, с металлическими стременами, сидящего в торце стола грузного, с обрюзгшим лицом хирурга в косо повязанной шапочке и в линяло-зеленом, как и ее бахилы, облачении. В углу, спиной к ней, стояла сестра, блестели ножи, блестящие рукояти, что-то клокотало и булькало в хромированном тубусе, словно в большой кастрюле готовились варить суп. И то, из чего готовились варить, находилось в ней, в ее утробе. Жило, нежно трепетало, с каждой секундой наращивало пригоршни розовых клеток. И эта мысль ужаснула ее, но она опять запретила себе: «Так надо...»

– Так... – равнодушно, не глядя ей в лицо, произнес хирург. Легко надавливая холодными пальцами, пощупал ей живот. Взяв за щиколотки ее послушные ноги, установил в стремена. Пойманная в металлический капкан, она лежала, разведя колени, глядя вверх, на хромированную, с тремя глазницами, хирургическую люстру, еще незажженную, где отражалось ее туманное, бело-розовое тело.

– Снотворное, двойную порцию!.. – произнес хирург. Сестра наклонилась к ней, вытянула ее руку, разглядывая на сгибе голубоватую вену. Сильно, больно перетянула руку розовым шлангом, и вена тотчас потемнела и взбухла.

Укол был почти без боли, и там, куда брызнула жаркая струйка, стало разрастаться воздушное облако. Мягко, сладостно возносило ее, как на прозрачном воздушном шаре. Она видела, как кто-то близкий, родной идет по лесной опушке, несет матерчатый легкий сачок. Белые бабочки вяло летят над поляной. Озеро слабо мерцает, отражая туманные звезды. Летит к воде, приближая золотое отражение, огненная головня. На коричневой спинке старой деревенской кровати поднялись и целуются два розовых льва. В тихой церкви, среди бледного солнца, окруженная блеклыми полевыми цветами, Богородица прижимает к груди Младенца.

– Приступаем, – сказал хирург, включая яркую люстру.

Слепящий свет беспощадно, без теней, озарял ее всю.

Запрокинутое лицо с узкой, слезной полоской незакрывшихся глаз. Груди, слегка оплывшие на сторону, с розовыми маленькими сосками. Неровно дышащий живот с темным углублением пупка. Золотистый лобок с темным, склеенным лоном. Белизна сильных ног в стальных стременах, с крохотным родимым пятном на бедре. Голова хирурга помещалась между бахил. Готовясь к действу, он машинально тронул розовую родинку.

– Случай подходит по всем показателям... Резус, срок беременности, плод мужской... Следи, чтоб она не проснулась... Поехали...

Хирург ввел в лоно изогнутое, стальное зеркало, напоминающее сапожный рожок. Направил в сокровенную тьму луч света. Расширители раздвинули, распахнули темно-алую глубину, в которой притаился плод, – малая личинка, прилепившаяся к материнской плоти. Рука хирурга сжимала кюретку – отточенный, пустотелый резец, соединенный с пластмассовым шлангом. Медленно, осторожно, чувствуя, как трепещут от прикосновения металла нежные стенки, как испуганно вздрагивает матка, он нащупал живой клубенек. Подвел резец. Сильным, выскабливающим движением рванул. По хромированному желобу зеркала брызнул алый ручей. Сливался в эмалированную ванночку, наполняя ее ослепительно-красным. Хирург включил насос, и в прозрачном шланге захлюпала, запузырилась розовая жижа. Насос жадно чмокал, тянул горячую гущу. Хирург ловко орудовал кюреткой. Вталкивал в глубину, вытягивал обратно белую, в розовой пленке, сталь. Лоно, наполненное слепящим металлом, изрыгало из себя красные, набегающие один на другой, языки.

Маша во сне не чувствовала боли, а только один нескончаемый ужас от видения Богородицы, у которой на руках резали на части младенца. Отрывали его крохотные пальчики, рассекали лезвием хрупкую шейку. Вспарывали огромным острием пухлый животик. Этот ужасный сон ей будет не дано запомнить, он останется в ней как безымянный, спрятанный в глубину души кошмар, который она станет носить до смерти.

Хирург извлек наружу влажную кюретку. Длинным пинцетом ухватил тампон ваты, сочно обмакнул его в йод. Ввел в глубину и несколькими сильными круговыми движениями промокнул рану. Вытащил обратно длинный клюв с желто-алым комком. Кинул в ванночку испачканное зеркало, расширители и резцы.

– Увозите!.. – крикнул устало. На его зов появились две санитарки с каталкой. Перевалили со стола вялое, тяжело колыхнувшееся тело, небрежно накрыли простыней. Впряглись и покатили из операционной. Хирург совлекал резиновые перчатки. – Позовите доктора Адамчика, – попросил сестру.

В операционной появился доктор Адамчик в белом халате, с веселым мохнатым рыльцем смышленой обезьянки. Его смуглая лысинка ярко лоснилась, умные глазки приветливо бегали.

– Ваш заказ выполнен, – произнес хирург. – Все в срок, все параметры в норме... – он посмотрел вниз, под операционный стол, где стоял хромированный цилиндр. К его крышке был подсоединен шланг насоса, по которому стекала плацентарная кровь. – Можете забирать...

– Великолепно!.. Вы настоящий партнер!.. – Адамчик полез к себе на грудь, под халат, вытянул пухлый конверт, протянул хирургу. – На этот раз в долларах, исходя из ваших интересов... Предполагается колоссальная инфляция рубля...

Хирург принял конверт. Доктор Адамчик ловко подхватил хромированный, цилиндрический холодильник. Прижимая к груди, как младенца, вынес наружу. У выхода его ждала черная машина с фиолетовой мигалкой, которая тут же включилась, расплескивая безумные вспышки. Машина с плацентарной кровью мчалась в Кремль, где в завоеванном кабинете мучился очередным удушьем Истукан. Рычал от боли, исходил черной пеной. К нему спешил доктор Адамчик, чтобы влить в его гнилые вены алую кровь нерожденного младенца, на краткое время оживить хворую, источенную грехами и пороками плоть.

Маша спала на железной больничной койке, накрытая суконным одеялом. Ее рука бессильно свесилась к полу. Пожилая сестра, проходя мимо, тихо вздохнула. Наклонилась и спрятала руку под серый край одеяла.