Текст книги "Последний солдат империи"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

– Мой вывод, Виктор Андреевич, – Трунько оглянулся, не подсматривает ли за ними соглядатай, отчего антеннка с красным огоньком в глубине скользнула по стене, оставив на ней затейливый гаснущий вензель. ― У нашего общества абсолютно исчез психологический иммунитет. Сорваны защитные экраны, вскрыты «роднички». В ближайшее время возможен концентрированный психологический удар, цель которого – паралич. В результате общество смирится с любым диктатором, перед которыми Сталин или Пол Пот – милые овечки. Народ окаменеет и безропотно, безразлично станет смотреть, как расчленяют страну отдают Сибирь и Курилы, Закавказье и Среднюю Азию. Людям будет запрещено говорить на родном языке, их станут изгонять из квартир, и не будет протеста, не будет партизан. Я знаю, такой удар подготовлен. Идет последнее накопление энергии.

Враг прислал ему еще одного гонца, с последним предупреждением, предлагая сдаться. Он знал, что беда неминуема. Искал того, кому о ней рассказать, кому открыть чертеж катастрофы. Перебирал имена и лица, знакомых военных, партийцев, председателей партий и фракций. Но не было среди них того, кто бы мог его выслушать, внять его слову, узнать беспощадную истину. Все были глухи и слепы, скопом скользили в погибель. В угрюмых, непроницаемых для взгляда пластах шевелились два заговора, два упорных железных крота, двигавшихся навстречу друг другу

Общество, которое он изучал, имело внешний, вполне различимый и понятный рисунок, в который укладывалась политика партий, лозунги, демонстрации, съезды. Но в своей глубине оно было непознаваемо, бесконечно. Брало свое начало в непроглядно-далеком прошлом, в скифских курганах, варяжских челнах, в «культуре боевых топоров». Сливалось с природой, с Космосом. Было огромной живой материей с отмирающей и возникающей плотью, окружавшей бессмертную плазму, лучистую энергию, чистый дух. В этом обществе присутствовали древние неистребимые векторы и будущие неразличимые цели. Оно напоминало машину сконструированную по законам разума, но было иррациональным, неразумным, под стать мировой стихии. Загадочный, непредсказуемый Космос вторгался в судьбы живых поколений, сливался с мощью моторов, с энергией завозов и станций, создавая необъяснимые брожения истории, вспышки войн и восстаний, подобные вспышкам на Солнце. Белосельцев чувствовал политику как тонкие воздействия, управляющие огромной социальной машиной, в недрах которой клокотали вулканические энергии, способные двигать историю. Легкое нажатие клавиши, и кончается каменноугольный период, завершается империя Рима, осыпаются рубиновые звезды Кремля.

– В вашей монографии должна быть глава: «Астрологические портреты политических лидеров». Ведь по-прежнему остается невыясненным, в какой степени психологические характеристики вождя определяют выбранный им политический курс, – Белосельцев спрятал свой страх в скорлупу академической лексики. – Я рекомендовал бы вам составить астрологическую карту советских вождей от Ленина, Троцкого и Сталина до ныне властвующих. Таким образом, раскроется звездный аспект социалистического строительства, а также обнаружится астрономическая динамика, в недрах которой возник антилидер, творец разрушения. Это было бы абсолютно новым, экстравагантным исследованием.

– Вы, как всегда, угадали мои намерения, Виктор Андреевич. Я только что составил гороскоп на Первого, как вы его называете. Эти астрологические халдейские таблицы порой удивительно верны. В данном случае мы имеем дело с классическими Рыбами в месячном исчислении и с Козой – в годовом: Рыбы – это двойственность, незавершенность, неверность и вероломство. Способность ускользать, уплывать от решений, предавать друзей и соратников. Море, вода будут местом, где станет решаться его политическая судьба. Рыбы – обитательницы вод, а вода, по древним представлениям, синоним Хаоса, из которого проистекают формы, стремящиеся воплотиться в Космос, и в нем же, в Хаосе, исчезают. Рыбы открыты для разрушительных сил преисподней. Все, к кому они прикасаются своими плавниками, после краткого периода света и блеска погружаются во власть темных сил. Рыбы поддаются внушениям, переменчивы, честолюбивы, обидчивы. Их доброта и обаяние мнимы. В них – вероломство и мстительность. Коза в сочетании с Рыбами дает тип, лишенный личного творчества, однако блестяще его имитирующий. За таким человеком стоит, как правило, другой, невидимый никому человек, управляющий первым. Смерть Рыб проходит неспокойно, часто ужасно, ибо их забирают назад первобытные стихии воды и Хаоса.

Пока Трунько излагал свою теорию, ссылаясь на расположение планет и созвездий, упоминая Солнце, Сатурн, Юпитер, созвездие Козерога и Льва, Белосельцев живо представил Первого, лукавого фигляра, возникшего, как размалеванный клоун, из темных неосвещенных кулис партийного мира. Его многословный бойкий говорок с внезапным, как помарки, косноязычием, в который то и дело, выжигая устойчивые партийные штампы, залетали вычурные иностранные термины, – отпечаток чьих-то настойчивых воздействий. Подкупающая, мнимо-искренняя мимика, эмоция сердечности и внимания, правдоподобная маска сострадания и сочувствия, под которой не скрыть постоянную тревожную чуткость, зоркую подозрительность, холодную бдительность. Он ненавидел его суждения, наполненные пустотой, жесты, воспроизводящие эту пустоту. Лакированные лимузины, в которых, красуясь, он проезжал по Москве, его беседы с народом через головы сытых охранников. Туалеты его жены, бестактно-ослепительные среди тусклого, бедно одетого люда, и ее вымученные деревянные речения с непременным желанием оказаться перед телекамерой. Белосельцев ненавидел в нем беспардонное расходование чужих, накопленных до него энергий, собранных по крохам богатств, которыми он покупал свою популярность в заморских, безбедно живущих странах. Его славолюбие, жажда непрерывного успеха, упоение властью, для поддержания которой он предавал самых близких соратников, отступался от друзей, сдавал союзников. Губил доставшееся даром. Не восполнял, а только сорил и тратил.

Вскормленный и взлелеянный партией, он умертвлял среду, давшую ему жизнь. Получив в управление огромную таинственную страну, наполненную страданием, легкомысленно и бездарно направлял ее в пропасть. Разорял хозяйство, останавливал заводы и станции, разбазаривал науку, пускал по миру ученых и инженеров, выталкивал за границу на потребу чужой цивилизации. Верховный Главнокомандующий, он умертвлял великую армию, закрывал космодромы, взрывал ракеты и лодки, ликвидировал группировки, отдавая без боя противнику театры военных действий. Он открывал секретные сейфы для чужих спецслужб и разведок. Выставлял генералов на растерзание бесноватой прессы. Отнимал у доверчивого народа последний достаток, передавая аморальным дельцам народное добро и богатство. Вероломно, обманом допустил в политику ненавидящих государство людей, а в культуру – воинственных русофобов и сатанистов. Учредив растленные парламенты, взрывая и усмиряя съезды, он рассорил народы, заварил изнурительную кровавую распрю, из которой выход был только в гражданской бойне.

Белосельцев ненавидел этого фигляра, блистательно-лживого, пустопорожнего, наполненного дымом чужих идей, с крутыми глазами рыбьего малька и лиловым пятном саламандры, возникавшей каждый раз из огня, в котором горела подожженная им страна. Он был отвратительной загадкой русской истории, знавшей на троне палачей, ленивцев, расслабленных, но никогда – предателей, умышленно, в интересах врага, погублявших Отечество. Он был носителем неземной сатанинской силы, прекрасным и обольстительным, как бес, безжалостным и неподвижным, как смерть.

И так велика была ненависть Белосельцева, так жарко и страстно он отрицал фигляра, что возникло видение, – два замызганных бэтээра, харкая гарью, мчатся по Садовому кольцу, народ прижимается к стенам, и два трупа, мужской и женский, на железных блестящих тросах колотятся по асфальту, сбиваясь в лохматые комья.

«Господи, что это я!» – очнулся Белосельцев, запрещая себе думать так и чувствовать, торопливо вымаливая у кого-то прощение за жуткие видения и мысли.

Мука и страх отразились на лице больной гримасой, которую тотчас сфотографировал собеседник, унося вместе с ней добытое знание. Глаза Трунько наполнились неискренним состраданием. Прижимая руку к груди, он проникновенно сказал:

– Дорогой Виктор Андреевич, какие бы напасти на вас ни свалились, рассчитывайте на меня. Не смею мечтать, но вдруг вам захочется от всего отрешиться, на все махнуть рукой, и тогда мы вместе, на один только день, отправимся куда-нибудь под Серпухов, на Оку, где водятся удивительные голубянки, и половим бабочек, – Трунько весь излучал сочувствие. – А вот такую игрушку видели! – Трунько извлек из кармана какую-то дудку, с прикрепленным вялым пузырем, и начал дуть. Сморщенная резиновая оболочка стала расширяться. На ней обнаружилось лицо, знакомые чувственные губы, чуть выпученные глаза, лысый лоб с фиолетовой кляксой. Трунько продолжая дуть, голова пухла, увеличивалась, как от водянки, глаза вываливались из орбит, плотоядные губы уродливо и страшно растягивались, мета жутко расползалась по бугристому лбу. Нетопырь, вурдалак, глубоководная, распираемая давлением рыба качалась на кончике трубки. Вот-вот взорвется и лопнет.

Тунько выпустил трубку изо рта, воздух с легким свистом стал выходить. Пузырь опал, сдулся, сморщился.

– На Арбате купил, – по-детски радовался Трунько, засовывая игрушку в карман. – Прощаюсь, Виктор Андреевич, но ненадолго. Жду вас в Останкино, – прижимая руку к груди, гость покидал кабинет. От него на полу остались золотые отпечатки перепончатых утиных лап.

* * *

Стих, который приснился ему ночью, был где-то рядом. Быв записан на лежащей под сердцем скрижали. Но скрижаль не прочитывалась, стих не всплывал, и от этого – мука.

Он чувствовал подспудное движению заговоров, как неуклонное сближение электродов в корпусе взрывателя. Медные пластины сжимались, между ними утончался просвет. .Солнечный город, редеющие тополя, кресты соседнего храма, синеватая гарь Садового кольца, рынок в потеках фруктового сока, вся Москва с ее злыми очередями, неопрятными площадями, ветхими фасадами, на которых золотилась плесень упадка и разложения, – все было заминировано, умещалось в тонкий просвет взрывателя. Пластины сомкнутся, и взрыв расколет город, превращая его в жуткую, из разноцветных осколков и клиньев, картину кубиста.

Без стука, весело похохатывая, мигая лукавыми глазками, вошел человек, маленький, шустрый, весь в коричневых морщинках и складках, держа кожаную изящную папочку.

– Не мог не зайти, Виктор Андреевич, не мог не выразить моего почтения!

«Они все идут посмотреть на меня, как на прикованного в клетке, обессиленного медведя», – подумал в первую секунду Белосельцев, не признавая развязного гостя. Но во вторую – узнал в нем Ухова, коммерсанта и общественного деятеля, с которым познакомился месяц назад на конференции. Тогда они обменялись шутками, визитными карточками, и вот теперь он, летний, загорелый, энергично шевеля морщинами, занял кресло в его кабинете, весело и пытливо разглядывая хозяина плутоватыми глазками. – И по делу, и бескорыстно, Виктор Андреевич, из одного лишь желания повидаться! – он похохатывал, показывая желтые, как у большой белки, зубы.

По поведению гостя, по направлению морщин на плутоватом лице, по тому, как слегка косо он уселся в кресло, Белосельцев понял, что Ухов был посланцем оттуда, где совершались подкопы. Поднялся на свет из штольни, – складки лица, морщины, корни волос, сгибы модного пиджака были в фунте подземных работ.

– Рад, что зашли, – сказал Белосельцев, стараясь не выдать открытия.

Лицо Ухова состояло из бесчисленных хаотических складок, сжималось и разжималось, будто вывернутый наружу складчатый голодный желудок. Переваривало, всасывало, чутко реагировало, выделяло кислоты и соки.

– Принес вам подарок, Виктор Андреевич. Эмблема нашего фонда! – Ухов положил перед Белосельцевым лакированный значок – темный овал, и в центре медовая иконка Богородицы с младенцем и надпись: «Взыскание погибших».

Так назывался фонд, президентом которого был Ухов. Этот фонд отыскивал безвестные солдатские могилы – немецкие, итальянские, испанские, – тех, кто погиб в России во время минувшей войны. Фонд, основанный Уховым, уже получил известность в прессе, привлекал внимание дипломатов, собирал деньги зарубежных пожертвователей. Иконка светилась, как капля меда, упавшая на стол Белосельцева.

– Читал вашу статью, Виктор Андреевич, посвященную военному контролю над обществом. Скажу откровенно, ока меня поразила. Ведь это, если без обиняков, призыв к военному перевороту. Среди моих друзей-демократов она произвела шок.

Это и было тем, за чем явился Ухов, – выведать, на какой глубине, в каком направлении движется встречный «подкоп».

– Неужели вам, Виктор Андреевич, вам, просвещенному человеку, ученому, нужен диктатор? Неужели наша бедная Родина, пережившая семидесятилетнюю диктатуру; не заслужила ничего, кроме еще одной тирании?

Он изумлялся, порицал, дружески осуждал Белосельцева. Прощал его заблуждения. Ценил его ум, глубину. Среди смешков и ужимок подглядывал и выведывал. Процеживал сквозь морщины и складки добытую информацию. Проглатывал драгоценный осадок.

– Никакой диктатуры! – Белосельцев, мнимо раздражаясь, втягивался в полемику, помещая пришельца в мощное магнитное поле. Заставлял все его лукавые ужимки, маскирующие морщинки и складки выстраиваться в определенную фигуру, в застывший на секунду рисунок, где должна была обнаружиться правда. Кем он послан, лазутчик? В чем конструкция заговора? Где пролегает «подкоп»? – Никакой диктатуры! При полном развале хозяйства, остановке электростанций, голоде, беспорядках кто-то ведь должен взять на себя управление. Кто-то должен разгребать аварии на атомных станциях. Водить поезда. Кормить из полевых кухонь голодных. Защищать в своих гарнизонах беженцев. Кто-то должен остановить гражданскую войну. Это сделает армия, но не потому, что она стремится к диктатуре, а просто она займет опустевшее место, откуда сбегут деморализованные и трусливые политики.

Статья, опубликованная неделю назад, заслоняла армию от нападок прессы. Исследовала этапы разложения армии со времен Афганской войны и Чернобыля до бакинских и тбилисских событий. Была частью его представлений об «оргоружии», разрушавшем структуры власти. Командующие округами, генералы Министерства обороны, Главком сухопутных войск благодарили его за статью. Демократическая пресса развернула травлю.

– Вы умница, золотая голова! – Ухов почувствовал действие магнитного поля, распустил все свои морщины и спрятал их вглубь лица, отчего лицо стало походить на стиснутый гладкий кулак. – Зачем вы связали себя с мертвечиной? С обреченными людьми? Со вчерашней политикой? Они дохлые, тухлые, за ними нет ничего. Ну, может быть, еще раз попробуют напоследок чавкнуть затворами, лязгнуть вставными челюстями. Но их сметет, всех этих генералов, партийцев. Все кончится огромным судилищем наподобие Нюрнбергского. Посмотрите – все талантливые, дееспособные, честные люди уходят от них, присоединяются к нам. Из партии, из промышленности, из КГБ, из армии. Идут к нам, и мы их принимаем, находим для них место. Идите и вы к нам, Виктор Андреевич! Поверьте, для вас найдется достойное и почетное место!

Белосельцев видел – его испытывали. Ждали, чтобы он обнаружил свою связь с заговорщиками. Выведывали, что он знает о заговоре. Но он не знал ничего, только угадывал смертельную опасность, исходившую от лазутчика.

– Мы нуждаемся в ваших знаниях, в вашей репутации. У нас много практиков, много энергичных людей, но не хватает теоретиков. У нас деньги, молодежь, нам помогает Запад, а у тех – одни дряхлые старики и унылые догматики. Идите к нам, Виктор Андреевич, пока не поздно, до взрыва!

Этот посланец говорил о взрыве. Был из того «подкопа», что двигался под кремлевской горкой, под Неглинной, пересекал Садовую, Пушкинскую. И надо спуститься в метро, приникнуть к мраморной стенке и, вслушиваясь в гулы и скрежеты, угадать направление беды.

Эта мысль, безумная на первый взгляд, казалась привлекательной. Вскочить, спуститься в метро, двигаться по кольцевой, радиальным, среди подземного блеска, припадая ухом к витражам и мозаикам, ощупывая бронзу и мрамор, прослушивать недра Москвы, надеясь уловить вибрацию подземных работ.

«Бред!.. – думал он. – Помрачение!.. Но мысль превосходна!..»

– Вы знаете, почему не пройдет диктатура? – воспользовавшись тем, что Белосельцев снял магнитное поле, Ухов разом выделил все моршины. – Мы вкусили свободу; и уже не наденем ярмо. Мы – другие! Вы – другой! Я – другой! Знаете, как я прожил жизнь? В коммуналках, в бараках, среди запахов сортиров и щей. Ароматы счастливого детства! Отчим, пьяница, посылал меня побираться. Были нужны деньги на водку, и я отморозил руки! Учительница в школе, комсомолка грудастая, заставляла петь песню: «Летят самолеты, сидят в них пилоты», – а рядом пацан-дебил в штаны мочился! Я первый костюм в двадцать три года надел, а то все сатиновые шаровары и бутсы из прыщавой кирзы! Девчонки от меня отворачивались. Не знал, что такое – слово в полный голос сказать, все надо мной надзирали, ходил да оглядывался! А теперь, знаете, как живу? – Ухов откинулся, будто хотел оглядеть простор, на который вывела его судьба, и все его морщины зашевелились, словно лицо, подобно каракатице, готово было сорваться и прянуть в сторону. – У меня известнейшая в Москве коллекция авангарда. Я могу прямо сейчас, от вас, поехать на аэродром, не в Шереметьево или Внуково, а на другой, никому не известный, и улететь в Германию или во Францию! Приезжайте на мою подмосковную виллу, и я покажу вам бассейн, выложенный изразцами из мусульманской мечети времен Тамерлана! Если захочу; ко мне приедет кордебалет и будет плавать в этом бассейне в чем мать родила, среди древних изречений Корана! Мы – люди, познавшие цену свободы, – не примем диктатуру!..

Белосельцев изумился этой исповедью. Только что прозвучал «капиталистический манифест», «символ веры» нового класса, рождавшегося из распада и тлена умиравшего общества. Среди муки и смерти исчезавшей огромной жизни возникала другая – мелкая, жадная, стойкая.

Белосельцев испытал брезгливость и вместе с тем любопытство. Перед ним из невзрачной куколки, из тусклой личинки рождался новый социальный вид. Этот вид сжирал его мир, изгрызал его ценности. Был новый, нарядный, яркий, как хищный кусающий жук.

– Делайте ставку на нас! – почти приказывал Ухов. – У нас реальные деньги, на которые мы можем купить политиков, прессу, интеллигенцию! Нам нужна идеология, политическая теория! Из нашей среды вышли дееспособные лидеры, но мы уже готовим им смену, растим новых политиков. Идите к нам, Виктор Андреевич, еще не поздно!

Останавливались блоки атомных станций. Ржавели у пирсов океанские корабли. Зарастали бурьяном космодромы. Закрывались лаборатории и научные центры. Гибла цивилизация, воздвигнутая в кровавом поту, которой он, Белосельцев, отдал всю свою жизнь. Вместо нее натягивали матерчатый лоскутный цирк шапито, тряпичный балаган, где плясали размалеванные шуты и корчились полуголые карлицы.

«Как, – думал он. – Как им удалось перехватить разведку и армию? Парализовать партию? В чем смысл их тайного заговора?»

Он сидел, улыбался, слушая незваного гостя, наблюдая сложную пульсацию морщин, выдававшую тайные побуждения загадочной, его убивавшей жизни.

– Я пришел к вам с конкретным делом, Виктор Андреевич, – Ухов раскрыл изящную папку, извлек из нее листки. – Наш фонд «Взыскание погибших» проводит свою первую и, быть может, самую значительную акцию. Есть немецкое кладбище под Курском. Там похоронены тысячи немцев, танкисты, летчики, пехотинцы, целая дивизия, павшая на Курской дуге. Это кладбище безымянное, ни креста, ни камня, даже холмиков не осталось. Наши доблестные воины, когда пришли на это кладбище, пустили по нему танки и тягачи, сровняли с землей. Фонд хочет восстановить это кладбище. Воздать должное немецким солдатам, не по своей воле брошенным в поля России. Кончились времена ожесточения и ненависти, наступает эра милосердия!

Иконка Богородицы, словно капелька меда. Младенец обнимает материнскую шею. Надпись: «Взыскание погибших». Его отец погиб под Сталинградом в штрафном батальоне в ночь перед Рождеством. Какое-то зимнее поле, желтая над полем заря, и отец бежит, выставив неловко винтовку, проламывая валенками снег. В детстве и юности он выкликал отца, ждал его появления. Позже блуждал по бескрайней заволжской степи в поисках могилы отца.

– Чем же я буду полезен в вашей акции? – спросил Белосельцев.

– Это гуманный повод объединить наше разобщенное общество. Левых и правых. Либералов и консерваторов. Националистов и государственников. Пусть все забудут на время вражду, сойдутся на могилах в поминальном богослужении. Чтобы никогда не повторилось смертоубийство, не повторилась война! Вот здесь, – Ухов пододвинул Белосельцеву листки с компьютерным набором, – благословение Патриарха. Согласие германского канцлера. Одобрение немецких банкиров. А это, – он благоговейно дотронулся до листка, – президентское согласие принять участие в акции. Если вы и близкие вам люди, противоположные по убеждениям мне и моим друзьям, если мы встретимся и хоть ненадолго преодолеем нашу вражду, протянем друг другу руки, я уверен, всему обществу станет легче, ала станет меньше!

– Еще столько русских непогребенных костей, столько безымянных могил! – сказал Белосельцев, разглядывая подпись Первого на красивом белоснежном листке. Перед его глазами встали неоглядные смоленские топи, ржевские леса, полярные гранитные лбы, где насыпаны кости русских дивизий и армий, белых и красных, штрафных и гвардейских, резервных и ударных. – Нельзя ли начать с них?

– Само собой! Русские косточки – родные косточки! И нам великий грех и позор, что наши отцы и деды, непогребенные, под ветром и снегом косточками белеют. Да вот беда, нету пока таких собирателей, таких поездов и бульдозеров, чтобы косточки эти отыскать, собрать да в одну могилу ссыпать! А на немецкие кости деньги найдутся. Мы клич в Германии бросим: «Приезжайте на ваши немецкие родные могилы! Тут они, ваши Гансы, Фрицы и Курты ненаглядные!» И они поедут. Старухи-вдовы, сыновья-бизнесмены, дети-студенты. Мы это кладбище оборудуем, – дорожки, надгробья. Автобан проведем. Отели, гостиницы. Церковь поставим, лютеранскую. А тут и банк неподалеку. Тут и ресторан. И туризм, и сувенирная торговля. И зал для концертов. Инвестиции в заброшенные земли. Переработка сырья. Современные технологии. И поставка молибдена в Германию. И так вокруг, казалось бы, кладбища, вокруг мертвых, казалось бы, могил – очаг новой жизни! Мертвецы, опустошавшие наши земли, заплатят за это уже после смерти!

Ухов возбужденно, в большом количестве выделял из себя морщины и складки, увеличивался в размерах, словно внутри него шло бурное создание тканей, и их избыток извергался на поверхность лица.

– В новой экономике, которая, что там греха таить, бывает и грязной, и черной, и неопрятной... А как же иначе? Как первичный капитал наработать?.. В новой экономике важно иметь нравственное прикрытие, гуманитарную цель. В нашем фонде – это память об убиенных солдатах. Это нравственно и гуманно. А бизнес – это второе, невидимое миру занятие!

– Великолепно! – сказал Белосельцев. – Здравый смысл и одновременно романтика! Точный расчет и полет фантазии!

Ухов всматривался в Белосельцева. Морщины слабо трепетали, как загадочные органы жизни, с помощью которых усваивались и потреблялись рассеянные в пространстве энергии.

– Я тоже думал об одном проекте, но не с кем было поделиться. Казалось, меня могут не понять, осудить. Но вам сообщу.

– Что за проект? – ласково спросил Ухов.

– Путешествие по архипелагу ГУЛАГ! Туристический маршрут по местам заключений для иностранцев... Чем можно удивить чужеземца в России? Развалюхами-церквями? Убогими городами? Допотопной техникой? А вот ГУЛАГом удивим! Эта экзотика стоит денег. Я бы основал туристическое агентство. Вклад небольшой, а прибыль огромная!

– Это как же? – поощрял его Ухов, вываливая на лице складку за складкой, словно он весь перетекал наружу выворачивался наизнанку, и скоро его модный летний костюм, дорогие запонки, часы на золотом браслете окажутся глубоко внутри, а на поверхности будут влажно пульсировать и блестеть слизистые оболочки и ткани с красно-синими ручьями дрожащих вен и артерий.

– Самых богатых, пресыщенных миллионеров – колесными пароходами и тюремными баржами по сибирским рекам – на Север! Пароходы «Ягода», «Ежов», «Берия»!

– Оригинально! – загорелся Ухов. – Они бы сели, поплыли. Я знаю их психологию.

– Сажать их не в каюты, а в камеры! Кормить баландой и пайкой. В камере – параша. В дверях – глазок. И конвоиров – погрубей и пожилистей!

– Они бы приняли эту игру! Фотографировались бы с конвоирами, в бушлатах, с номерными бирками.

– Где-нибудь в низовьях Оби или Лены выгрузить на берег, с овчарками, и этапом, по раскисшей дороге среди комарья. Мат, автоматчики, лай собак! Гнать их в лагерь километра два!

– Не больше! Пусть выпачкаются, вымажутся, это им понравится. За это они деньги заплатят!

– Пригнать их в зону. Колючки, вышки, бараки! Проверка, осмотр! Раздевание! На кого-то накричать. Кого-то пихнуть. Кого-то в карцер!

– Да можно и расстрел устроить! К стенке кирпичной поставить, и холостыми! Играть так играть!

– Выйдет начальник лагеря, надзиратели пострашней, и с переводчиком будет объявлено, что это вовсе не игра, что их таким образом заманили, что это операция советских органов безопасности по ликвидации банкиров и промышленников Запада. Что им отсюда больше не выбраться! Пусть расстанутся с надеждой вернуться на Родину. Отныне и до скончания дней им предстоит жить в этих дощатых, крашенных грязной известкой бараках!.. Бедные чужеземцы в это поверят, по-настоящему ужаснутся, быть может, с кем-нибудь станет дурно. С бранью, пинками, под треск автоматов и лай овчарок их погонят в барак. А когда они пройдут сквозь зловонный туалет, вонючий тамбур, – вдруг окажутся в ослепительном зале, где люстры, накрытые яствами столы, очаровательные девушки в русских кокошниках, и ансамбль балалаечников в расшитых рубахах заиграет народные песни! Пережив ужас, иностранцы будут пить русскую водку, закусывать черной икрой, подписывать контракты, жертвовать колоссальные деньги на бывших узников ГУЛАГа!

Ухов смотрел на него с восхищением, будто и впрямь верил в реальность проекта, мысленно подсчитывал стоимость, возможную прибыль.

А с Белосельцевым случился приступ смеха. Сначала тонкая, играющая на губах улыбка. Дрожащий легкий смешок. Щекочущий горло смех. Громкий, неостановимый, во весь голос хохот. Хриплый, из горла, с прыгающим кадыком, клекот. Ухов смотрел на него с сочувствием и одновременно с презрением.

Белосельцев понял, что проиграл. Дождался, когда клекот утихнет, слезы впитаются в носовой платок. Сидел, переживая свое поражение, стараясь унять пробегавшую судорогу.

– Извините, – сказал он Ухову. – Со мной это было однажды, в Кампучии, после боевых действий. Непроизвольная реакция организма.

– У меня к вам просьба, Виктор Андреевич, – Ухов успокоил морщины, спрятав в их глубине добытое знание. Так упаковывают старый кожаный саквояж, перед тем как пуститься в дорогу. – Через несколько дней у нас состоится интересная встреча в одном бизнес-клубе. Будут представители новой экономики, предприниматели, молодые банкиры. Прибудет главный казначей партии, Финансист, как вы его называете. Приходите, познакомьтесь с людьми. И полезно, и интересно. И еще. У вас хорошие связи с военными, с людьми из Совета Обороны. Устройте мне встречу с Зампредом. Я хочу включить его в наш гуманитарный проект. Конверсия, которой он занят, нуждается в инвестициях с Запада. Я предоставлю ему уникальные связи.

– Поговорю, – кивнул Белосельцев. – Вряд ли Зампред заинтересуется немецким кладбищем. Но инвестиции ему интересны.

Провожая Ухова до дверей, он видел как тот оставляет за собой на полу тонкую царапину, проскребает ее невидимым острием.

* * *

Белосельцев смотрел на дверь, сквозь которую, подобно теням, удалились Глейзер, Трунько и Ухов, оставив на полу кусочки слизи, рваные царапины, золотые отпечатки перепончатых птичьих ног. Эти метины уводили из его кабинета, спускались по лестнице, через вестибюль тянулись на тротуар, ныряли в салоны автомобилей, вновь появлялись у подъездов учреждений и офисов, проникая в потаенные гостиные. Эти следы были оставлены заговорщиками, указывали на заговор, на множество вовлеченных в него людей. И он сам, как бабочка, был опутан тончайшими тенетами заговора, беспомощно трепетал, пытаясь разъять тончайшие золотые плетенья.

Одна половина заговора, откуда являлись гонцы, была ему недоступна. Без знания пароля, тайных опознавательных жестов, молчаливых условных знаков было невозможно проникнуть в секретный бункер, где собирались заговорщики, – его сразу узнают, выловят, уберут без следа. Другая подземная половина угадывалась по неявным вздутиям почвы, по слабым трясениям и гулам, охватившим все здание государства. В армии, в партии, в оборонной промышленности, в разведке, как и в нем, скопились угрюмые силы, больные энергии. Там его примут и выслушают. По легким намекам, по едва уловимым признакам он поймет конфигурацию заговора, угадает имена заговорщиков, встанет в их ряд, предложив им свой опыт разведчика, знания аналитика, попытается уберечь от провалов стремления одряхлевшей власти. И первым, к кому он пойдет, будет Чекист, – так конспиративно, без имени, он называл главного разведчика страны, с кем был хорошо знаком, чьим расположением и доверием пользовался.

В дверь кабинета опять постучали, словно кто-то, уходя, тут же возвратился, изменив облик. Дверь приоткрылась, и Белосельцеву померещилось, что за порогом был не светлый солнечный коридор, а сумрачная вечерняя подворотня с тусклым, желтым фонарем и странной, укутанной в плащ фигурой подстерегавшего татя. Наваждение исчезло, и из тьмы на солнце и свет шагнул улыбающийся Ловейко, политолог, сотрудник известного института и, как предполагали, офицер и эксперт разведки, его давнишний знакомец.

– Здравствуйте Виктор Андреевич! – источая радушие, произнес визитер, наполняя кабинет бодрой, светящейся энергией целеустремленного человека, бесцеремонно захватывая принадлежащее Белосельцеву пространство. – Простите, что без звонка.