Текст книги "От заката до рассвета (СИ)"

Автор книги: Александр Артемов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

Глава 31

Глубокой ночью он проснулся и сразу же потянулся к ножу.

Запоздало подумалось о привычках Перепелихи и о том, а не забыл ли он запереть дверь, как предупреждал Повлюк. Следом осознал, что гнетущий звон, который он принял за отголосок кошмара, раздается за стенами хаты и заставляет каждую половицу хаты дребезжать. За дверью тем временем вышагивали и пререкались на все лады, а потом загрохотали дверью об опущенный крючок, и заговорили осипшим голосом Кречета:

– Пан Каурай? Извини, что беспокою так поздно, но дело срочное. Пан воевода хочет тебя видеть. Немедля!

Чертыхаясь, одноглазый вылез из теплой постели – если лежанку, разложенную на полу, можно было назвать постелью – и в чем был бросился отпирать. Кречет стоял с фонарем в руке, стряхивая с плаща мокрый снег. Плечи казака, усы и закругленные концы сапог были усыпаны тающей снежной крошкой. Его лицо было мертвецки серьезным.

– Отмучилась, пан, – проговорил он в печально повисшие усы. – Панна Божена преставилась.

Сзади что-то звонко шлепнулось об пол. К ним вылез заспанный Повлюк, впустую хлопая глазами.

– Собирайся! – нетерпеливо мотнул усами Кречет и зашагал вон из хаты.

Одноглазый не стал заставлять голову долго ждать. Не успел казак разжечь свою люльку и как следует затянуться, как сапог Каурая уже переступил порог, а сам он сходил с крыльца, затягивая ремень с кинжалом.

– Почему такая срочность? – спросил он, хлюпая сапогами по слякоти и кутаясь в плащ. С неба и впрямь валил снег – большими, крупными хлопьями, которые, стоило им коснуться земли, мигом таяли и превращались в кашу.

– Не знаю, – поднял на него заплывшие глаза Кречет и еще раз глубоко втянул в себя дым; кончики пальцев заметно подрагивали. – Приказ.

И, не говоря более ни слова, они пошаркали по дороге на вал.

Колокольный бой встречал их как огромное гулкое сердце, каждый удар отбивая грустную поминальную оду. По дороге обоим не встретилось ни души, ни огонька, ни шепотка. Спутником оставался лишь одинокий фонарь, что покачивался в руке Кречета в то время, как старый казак торопливо переваливался с ноги на ногу, попыхивая люлькой в такт своим мыслям. Даже собаки отчего-то забыли взвыть и разразиться лаем вслед двум одиноким полуночникам. Никто не заступил им дорогу, пока они поднимались по насыпи к мрачному и грозному острогу, который в этой ветреной ночи виделся вратами в иной мир. Они миновали частокол, похлюпали по нарождающимся лужам внутреннего двора к Замку и поднялись по скрипучей лестнице до накрепко запертых дверей, ведущих в сени.

Внутрь их пустили без разговоров – очевидно никто и подумать не мог, чтобы этой ночью чужак посмел бы вторгнуться к мертвой без приглашения.

– Это я у тебя заберу пока, – указал Кречет на кинжал на поясе Каурая. – В дом к воеводе запрещено заходить с оружием. Особенно чужакам.

Тревожно. Неспокойно. Жарко в хоромах пана воеводы. И холодно одновременно. Докрасна натопленные печи и пушистые ковры не спасали от сквозняков, которые бродили вдоль половиц и щекотали за пятки всякого, кто не успевал юркнуть с дороги Кречета и его мрачного гостя. Пока они пересекали полутемный коридор, по стенам жались напуганные тени со свечами в руках, торопливо осеняя себя Пламенным знаком и шепча наговоры.

Каурай пронзил темноту “ночным” глазом, и заметил ровно то, что ожидал. Проклятье. Злое, коварное и дурное. В каждой комнате, кладовке, сундуке и за каждой печью. От него некуда деться в этом мрачном доме, прозванном Замком. Проклятье скреблось под полами, ворочалась в стенах, подвывало в щелях, сопело, гремело и ухало в самых темных углах.

Ждало. Захлебываясь от предвкушения.

Остановила обоих плотно закрытая дверь из красного дерева. Прежде чем толкнуть ее, Кречет кротко постучался, но ответили ему лишь молчанием.

Богато обставленную горницу освещали три огонька. Первый покоился в пальцах женщины, распростертой на массивном ложе, устеленном простынями и пышными подушками. Ее лицо покрывал полупрозрачный саван. Второй озарял иконостас с грозным Неопалимым ликом Спасителя, вечно молодой Богоматери, святого Ансельма-заступника и прочих Святых и Смелых, несущих службу в головах у покойницы. Пылающие очи оглядели вошедших, всем своим видом осуждая пришельцев за то, что те посмели нарушить покой горницы.

Третий огонь держал бородач, облаченный в черную рясу. Нашептывая молитву себе под нос, он замер подле смертного ложа и самозабвенно чертил вокруг себя и головы покойницы твердой рукой, и только скрип половицы заставил его оглянуться и неодобрительно поглядеть на вошедших. Стоило глазам из-под густых бровей задержаться на Кречете, а потом скакнуть к одноглазому, как строгое лицо мигом исказилось:

– Это еще кто такой?! – басистым голосом пророкотал священник. В увешанной коврами горнице его неудовольствие прозвучало особенно громко и пробудило третью фигуру, которая располагалась в ногах у покойницы, прижав седой чуб к недвижимым стопам.

Лицо грузного старика, высушенное и изодранное скорбью, еще хранило необузданный огонь в глубоко посаженных ярко-голубых глазах. Сжавшиеся в нитку губы и не думали разомкнуться и поприветствовать гостей. Лишь правая щека, заросшая грубой щетиной, слегка дернулась – помеченная страшным шрамом, совсем свежим и еще кровоточащим.

Повисло молчание, вполне естественное в сложившейся ситуации, где каждый из лиц, находящихся в коконе свернувшейся тьмы, готовился вступить в игру, либо уйти в тень, согласно уготованной ему роли. Нравилось ему это или нет.

Пан воевода выпрямился на стуле и оглядел Каурая с головы до пят немигающим ледяным взором, которым можно было дробить камни. Этот взгляд Каурай знал слишком хорошо. Так обычно глядели безумцы, утопшие в бездне отчаяния и решившиеся нанять одноглазого на работу. Иной исход обещал слишком высокую цену, которую ни один не соглашался платить.

Значит, не ошиблась Хель. Как в воду глядела.

Священник тоже заметил спокойную решимость воеводы, которым он пометил визит незнакомца, и ужаснулся:

– Кто этот нечистый?! – наставил он палец Каураю прямо в лоб. – Зачем он здесь? Неужели ты опять, Серго?..

– Я сам решу, зачем он здесь, – отозвался воевода голосом, ничем не уступающим басу попа, но более глубоким, привыкшим к беспрекословному подчинению и не прощающему обид. – И я буду говорить с ним. Если ты так боишься его, Кондрат, покинь нас. Не доводи до греха.

– Это опричник! – шипел дрожащим голосом поп и все держал вскинутый палец, словно хотел проткнуть им одноглазого. – Слуга Сеншеса! Шпион Крустника! Такие как он…

– Я знаю, чем знамениты такие как он, – прервал его речь воевода. – Видал парочку, когда воевал. И ведомо мне, на что они способны. Для того и позвал. Покинь нас, отче.

– Ты сошел с ума! Я простил тебе ту рыжую тварь, но этот?! Подумай о…

Но под сердитым взглядом воеводы поп внезапно поник, зыркнул на одноглазого и торопливым шагом бросился вон из горницы. Хлопнула дверь, они остались втроем.

– Возможно… – пробормотал воевода, склонил было отяжелевшую голову к груди, но вновь поднял усталые глаза. – Ты тот опричник, который прибыл ко мне в Валашье вчера на закате?

– Я, пан, – склонил голову одноглазый, не прерывая зрительного контакта. – Можешь называть меня Каурай.

– Твое имя мне без надобности, – проговорил воевода. – Мне лишь важно тот ли ты человек, которому моя почившая дочь завещала исполнить ее последнюю волю.

– Последнюю волю, пан? – переспросил одноглазый, на мгновение усомнившись, правильно ли он понял воеводу.

Но тот кивнул.

– Именно, – еле заметно качнулась его голова. – Моя дочь… Божена, накануне кончины исповедовалась отцу Кондрату, испуганную персону которого ты только что имел честь наблюдать, и заявила, что хотела бы во спасение своей грешной души видеть подле себя человека, который придет в острог в последнюю ночь на закате. “Одноглазый черт”, как она выразилась. “Вы узнаете его, он «одноглазый черт» и ездит повсюду с метлой”, так она сказала, – при этих словах воевода хохотнул, пройдясь пятерней по седым усам. – И вправду, глаз у тебя действительно один, если повязку ты носишь не шутки ради. Только метлы с собой нет, но да ладно. Неприлично это как-то – приходить в гости со своей метлой. Скажи мне, пан опричник, откуда моя дочь могла знать таких как ты?

– Не ведаю, пан воевода, – еще ниже склонил голову Каурай, не мигая и упрямо не отводя глаз. – В ваших краях я раньше не бывал, спроси любого здесь.

– Так может, о твоих подвигах она наслышана? – не отступал воевода. – Моя девонька всегда была излишне любопытна. Не по годам, я бы сказал, любила влезать во всякие взрослые дела. Раньше я радовался, что растет подле меня такая смышленая пташка, но потом смутился, когда она начала совать свой носик в какую угодно книжку, кроме Писания, а его если и открывала, то насмешки ради. И горазда была водить дружбу с разными сомнительными личностями, коих приходилось мне гнать со двора собаками, и не раз. Уж не свела ли вас где кривая дорожка? Ты погоди отнекиваться, пан – подумай хорошенько. Я ведь все равно узнаю. Есть много способов добиться правды. И далеко не все из них безболезненные.

– Я родился в Брундрии, пан воевода.

– Брундрии, шутишь? – удивился Кречет.

– Если бы.

– Слыхал я, Брундрия полностью заросла мор-травой, – покачал головой Кречет. – Там бродят призраки, и никто не живет уже очень давно.

– Нет, кое-кто там еще живет, – задумчиво почесал нос одноглазый. – Хотя насчет мор-травы ты прав – ее там вдоволь. Все детство я провел в зарослях мор-травы. С тех пор мне пришлось покататься по разным сторонам света, но я еще помню, какова она на вкус. Иногда служба доводила меня даже до империи Дагудай. Но ни разу судьба не заносила меня на Пограничье, чтобы знакомиться со здешними панночками.

– Поверю на слово, – хмыкнул воевода. – Впрочем, и неважно это – случайно ли моя дочь призвала тебя перед смертью, или же сам Сеншес вложил ей в уста этого “одноглазого черта с метлой”. В любом случае, ты исполнишь ее волю. А я щедро заплачу тебе за работу. Отказа я не приму.

– О какой работе идет речь?

– Выстоять пред ее гробом службу в течение трех ночных бдений. От заката до рассвета, как и сказано в Писании. Таково и есть желание моей дочери. Начиная с этой минуты.

– Несложная задача. Но не лучше ли обратится к обычному дьячку, нежели к опричнику?

– И я так подумал, и в иной ситуации я бы не то, что не позвал тебя в сей поздний час из-за такой ерунды, а приказал бы выволочь на дорогу и травить собаками, пока душа не выпрыгнет. Но отец Кондрат наотрез отказался даже открывать книгу подле ее гроба, если ее внесут в церковь. Но и это не причина обращаться к такому как ты, ибо с упертым Кондратом я слажу, не словом – так кнутом. Слыхал ли ты о том, что случилось с моей дочерью?

– Слыхал, но боюсь оскорбить твои уши глупыми слухами, которыми полнится округа.

– Не знаю, о каких слухах ты ведешь разговор, но поговаривают, что над моей дочерью покуражился сам Баюн. Чудовище, которое уже третий год терроризирует Пограничье и не дает людям спокойно спать по ночам. Такие разговоры ты слышал?

– Именно.

– Так вот, пан опричник. Я не глупая трескучая старуха, которой кровь из носу нужно посудачить обо всем на завалинке. Я знаю, на что способны человеческие руки, уж поверь. Знаю, как виртуозно хороший пыточных дел мастер может поработать с истязаемым, чтобы он оставался в сознании и не умирал, пока этого не захочет палач. Ничего подобного не могло произойти с Боженой. Ее увечья это… не плоды человеческих рук, я знаю это наверно. Это когти Сеншеса, демона…

– Кондрат боится демона, который изувечил ее?

– Этот трус боится самой Божены. Он верит в то, что она будучи ведьмой сама поплатилась за свой распутный образ жизни.

– А ты, пан? Ты веришь в то, что она в самом деле была ведьмой?

После этих слов встала неловкая тишина.

– В иной ситуации за такое я приказал бы высечь тебя до щенячьего писка. Но ежели бы речь шла о простой девочке, у которой в мыслях лишь побыстрее выскочить замуж и нарожать старику кучу внуков. Но моя дочь, Божена, была другой, всегда отличалась от прочих. В худшую сторону. И эта сторона всегда беспокоила меня и не давала мне спать по ночам. Слухи, одноглазый, пересуды. Ими полнятся уста каждого на хуторах, кто только открывает рот на завалинке. А слухи о моей дочери ходили самые гнусные. И я вынужден признаться, что не каждый из них был ложью, как бы мне того не хотелось… Мои казачки и впрямь часто видели ее в компании падших женщин. На капищах, кладбищах, в ногах рожающих женщин, умирающих стариков, больных детей. Сначала я не верил тому, что мне рассказывали танцах вокруг костров, в которых она с радостью принимала участие, и приказывал сечь каждого, кто только подумает нашептать мне нечто подобное, но время шло, а таких разговоров становилось слишком много. Сама же Божена жила слишком разгульной жизнью, почти не появляясь в церкви. Даже убегала из дому, чтобы вернуться вся перемазанная застарелой кровью, в земле и в странных рисунках, покрывающих ее тело…

– Можете не рассказывать…

– Я буду говорить только то, что считаю нужным, опричник. Врать у гроба моей дочери я не намерен. Возможно, она заслужила это. Но в своих грехах она будет раскаиваться перед Спасителем, и только перед ним.

– Могу я взглянуть на нее?

– Зачем?!

– Иногда чтобы понять, что в действительности произошло, нужно поглядеть самому.

– Поглядеть?.. – зажглись глаза воеводы яростью. Каурай уже решил, что старик сейчас набросится на него с кулаками, но ярость схлынула так же быстро, как и возникла.

Он тяжело поднялся и молча отошел к стене:

– Гляди.

Каурай шагнул к изголовью и склонился над усопшей. Саван плотно обволакивал точеные черты. Он аккуратно подцепил пальцами тонкую материю и приподнял полотно, открыв лицо панночки трепещущему свету лампады.

– Нагляделся уж? – нетерпеливо спросил старик, стоя к Кураю вполоборота.

– Да, – распрямился тот и снова покрыл мертвую невесомой тканью. – Ты прав, воевода. Тут поработали не простые смертные.

Ответом на эти слова стал тяжелый вздох и скрип стула, когда воевода вновь устроился в ногах усопшей.

– Сталкивался уже с таким?..

– Да, пару раз, – уклончиво ответил одноглазый. – Но, признаюсь, жертва обычно быстро умирала. Она долго мучилась?

– Почти сутки, – глухо отозвался старик и зашипел, едва сдерживая рыдания. – Обещаю, что доберусь до той силы, которая это сделала с ней. Из-под земли достану…

– Он не закончил. За ней вернутся.

– Кто? – дрогнула скула у убитого горем старика.

– Тот, кто истязал ее. Демон.

– Зачем? За ее телом?

– С телом он закончил. А вот с духом, нет. Что-то помешало ему вцепиться в ее душу и утащить в Яму. Скорее всего, вскоре он попытается завладеть ею уже окончательно. И, возможно, нынче ночью. Пан, лучше принеси сюда побольше свечей.

С этими словами одноглазый приподнял повязку посмотрел в самый темный угол, которого не касался ни один лучик света. Самый темный и самый холодный. Каурай давно подозревал, что там кто-то сидел. И ждал. Ждал, когда воеводу оставят силы.

– Сейчас каждая тень – наш враг.

– Свечей я не пожалею… Но что же делать? Не может же она лежать здесь до скончания времен?..

– Делай все так, как задумал – уговори отца Кондрата провести ночное бдение по умершей. Но завтра, сегодня он пришел в одиночку.

Каурай ухмыльнулся, встречаясь с чертом глазами, и издевательски подмигнул разозлившейся твари. Ему было с чего беситься – он давно облюбовал “черный” угол, в который на Пограничье не было принято ставить ничего кроме метлы, и упорно выжидал своего часа, когда в горнице не останется никого кроме мертвых, чтобы исполнить задуманное. Напротив такого угла всегда располагались лики святых и смелых, но нынче иконы были практически бесполезны. Слишком велики ставки.

Воевода проследил за его взглядом. Но не увидел ничего, кроме чернеющей в углу темноты.

– Ты справишься с ним?.. – спросил он севшим голосом.

– Да, – кивнул Каурай. – Тут выбор не велик – либо сразить демона, либо разделить участь несчастной Божены. Но мне нужно кое-что…

– Ты получишь все, что нужно, опричник. Кречет!

– Да, пан воевода? – склонил голову казак, пораженный всем, что услышал.

– Дашь ему все, что он ни попросит. В разумных пределах, конечно.

– Арсенал в твоем распоряжении, пан Каурай!

– Благодарю, – кивнул Каурай. – Распорядитесь насчет свечей и, прошу, уходите отсюда. Оба.

– Еще чего! – округлились глаза воеводы, но тут он снова поглядел в угол и скрипнул зубами. – Погань…

– Именно. Посему уходите, и чтоб никто даже не думал соваться сюда до рассвета. Моя работа начинается сейчас.

Не говоря более ни слова, воевода поднялся со стула и, сжав на прощание ногу своей покойной дочери, направился к выходу. Кречет без разговоров вернул Каураю его кинжал и последовал за хозяином.

– И еще одно, опричник, – оглянулся воевода на одноглазого, прежде чем покинуть горницу. – Справишься с работой, дам тебе столько серебра, сколько сможешь увезти на этой своей безумной кобыле. Не справишься…

– Об этом позаботится ваш гость, пан воевода, – поклонился Каурай.

И он не разгибал спину, пока воевода с тяжелым сердцем не захлопнул дверь, оставив одноглазого с чертом один на один.

Глава 32

– А ты большой… Переваривать долго.

– Я горький на вкус.

Каурай перевернул стул и уселся, положив локти на спинку. В руке сверкнул кинжал, один удар которого обещал доставить черту массу проблем. Но вот насчет второго удара Каурай был не уверен.

Черт был не дурак, и не спешил вылезать из своего угла. Свечей наносили полную горницу, но горели они из рук вон плохо и постоянно тухли. Угол как был чернее черного, так и оставался. И несло оттуда гнилью.

– Беги отсюда, опричник, пока цел, – сверкнули два глаза из темноты. – Она сама выбрала свою судьбу. Это не твое дело.

– Напротив, – сказал одноглазый, проходясь пальцем вдоль изящного обнаженного лезвия. – Ведьмы и их проблемы – это всегда мое дело. Так уж повелось. Поверь, я сам страдаю.

– Будет проще, если ты отступишь, – сощурились глаза. – И дашь нам наказать эту воровку.

– И что же она украла у вас?

– Это дело Ямы.

– Вот с Ямой я и буду вести беседы. А ты можешь проваливать, черт.

– Яма не ведет беседы. Яма берет свое.

– Пусть заберет другую жертву. Эта под моей защитой.

– Ты хочешь, чтобы мы забрали другую? Кого?

– Разве на Пограничье мало душ? – ухмыльнулся одноглазый. – В этом страшном доме, в котором в каждой комнате по “черному” углу и где даже печи не могут разогнать могильный холод? Зачем Яме одна невинная душа, если весь острог скован вашей паутиной.

– И ты готов отдать ни в чем не повинную душу в обмен на эту грешницу, которая попрала все человеческие законы? Не так ли, опричник? В своем ли ты уме?

– Ты что вправду взываешь к моей совести? Интересные пошли времена, раз даже черти становятся гуманнее.

– Думаешь обмануть обманщика? Души падают в Яму каждый удар твоего напуганного сердца, – вещал черт из угла. – Пока мы с тобой разговариваем, в этом самом доме одна безумная душа уже готовится стать нашей. Вот-вот ее шейку стянет петля, и она предстанет пред вратами в Пандемониум. А в селении за стенами одна особа скоро отравит пищу своей матушки – по ее мнению та уж слишком зажилась на этом свете. Их обеих поджидает Яма, одну раньше, другую позже. Кое-кто на той же улице в сильном подпитии рвет глотки из-за кобылы – Яма примет и их. И таких десятки, сотни – тысячи каждый день скатываются по гладким ступеням, по которым невозможно подняться. Колесо вертится, и нет ему покоя. Это естественный порядок вещей. За преступление следует расплата, а ты пытаешься встать на пути у справедливости.

– Истинно так, – склонил голову одноглазый. – Но с этого места я не сойду, так и знай. Давай лучше сыграем.

– Во что?

– В кости. Выиграешь ты – заберешь душу Божены. Выиграю я – удовлетворишься “естественным порядком вещей”.

– Ха, желаешь немного поторопить события? – хохотнул черт. – Хорошо. Но на каждый твой промах я заберу одну жизнь в этом доме. Каждая случайность будет стоить жизни кому-то, кто сейчас трясется за стенами и ждет своей участи. И так мы будем играть, пока не взойдет солнце, или пока ты не проиграешь. Согласен?

– Это честно.

И тут же из угла выкатились две белые костяшки. Ударились о сапог одноглазого и встали намертво. Два и пять. В сумме выпало семь.

Следом дом сотряс протяжный женский визг. Вскоре стены Замка снова погрузились в тревожную тишину.

– Она давно напрашивалась, – довольно хохотнул черт. – Теперь твоя очередь, мой добрый друг. Постарайся сразу не выбросить “глаза змеи”. А то станет совсем не интересно.

Одноглазый пару раз встряхнул кубики, почувствовав прохладу старых, истертых костяшек, и раскрыл ладони. Костяшки, подскакивая и вращаясь полетели на пол – одна костяшка замерла показав цифру шесть, другая – четыре. Десятка.

– Неплохо, – хмыкнул черт. – Чтобы победить, тебе придется выбить снова это число. Но остерегайся семерок. Семь – мое число.

Ладонь Каурая снова кольнули прохладные костяшки. Из чьих именно костей были вырезаны эти кубики, можно было даже не спрашивать. Он бросил их, слегка подув в кулак. Шестерка и единица. Выпало семь.

Снова завизжала женщина – но на этот раз визг перешел с надрывный плач. И он оборвался, и снова настала тишина. Дом замер в ожидании следующих слов черта.

– А вот эта всегда много болтала. Достаточно смертей на сегодня? Или, может быть, повысим ставки?

– Для меня ставка одна. Бросай, твой черед.

Кубики пропали в “черном” углу. Черт не стал долго мучить одноглазого – дрожащий свет высветил две тощие миниатюрные руки, заросшие черным волосом. Сложенные ладони слегка качнулись и разошлись в стороны. Кости полетели на пол. “Глаза змеи”.

– Прискорбно, – покачал головой Каурай. – Ты проиграл.

– Эту ставку, – погрозили острым когтем из угла. – Что ж, пусть старый Рогожа мирно спит в своей постели. Пока что.

– Моя очередь, – сказал одноглазый, теребя кубики в кулаке. Встряхнул пару раз и высыпал на пол. На этот раз они долго не могли успокоиться – все катались по полу и вращались вокруг своей оси, как заговоренные.

– Хватит кривляться, – закатил глаза Каурай. – Играй честно.

– Ха, хорошо! – засмеялся черт.

Кубикам наконец надоело вращаться и они упали каждый на свою грань. Одна костяшка показала пятерку, другая – шесть. В сумме одиннадцать. Стены сохранили молчание.

– Удача на твоей стороне, опричник. Поздравляю. Пусть птенчик и дальше мирно спит и видит сны.

– Удача? Или случай?

– Сие лишь две грани одного и того же кубика. Подтолкни их мне, будь другом. Уж больно далеко тянуться.

Не успели кубики прокатиться по полу, как снова оказались в волосатых лапах. Черт деловито переложил их из одной ладони в другую, размял, щелкнул костяшками и бросил на пол.

Три и три. Шестерка.

– Неудачно, – цыкнул зубом черт. – Я рассчитывал побыстрей разделаться с этой негодницей.

– Кидай сколько влезет, – ухмыльнулся одноглазый, подталкивая кубики в угол. – Но остерегайся семерок. На этот раз твое любимое число играет против тебя.

Черт на это только что-то проворчал, забрал кубики и, не встряхивая, бросил обратно. Кубики подскочили, стукнулись один о другой и бросились в разные стороны.

– Полегче, пан! – всплеснул руками одноглазый, когда костяшки полетели к противоположным стенам. Из угла последовали робкие извинения, которым Каурай не поверил ни на грош.

– Двенадцать, – поглядел он на выпавшее число. – Сам посмотришь?

– Мне отсюда хорошо видно, – проворчала темнота. – Давай их сюда, стервецов. Благодарю.

Черт предпринял новую попытку справиться с вертлявой удачей и выбросить шестерку, чтобы забрать душу “негодницы”. Но, покатавшись немного по полу, костяшки снова поглядели на игроков “глазами змеи”.

– Может быть, “два” твое число? – поджал губы Каурай.

– Смейся-смейся, но кидать кости я буду до тех пор, пока не выброшу шесть, и не возьму ласточку Серго за пяточки. Она как раз ждет не дождется.

– Ласточку? – спросил одноглазый. – Что за ласточку?

– Постель воеводы всегда должна быть согрета молодым женским телом, – хохотнул черт. – Не успела затихнуть в могиле его старая жинка, панна Ладила, как Серго мигом взгромоздился на новую. Но жинка хоть и новая, а Серго остается тем же самым. Птичка и радовалась поначалу, что пролезла в золотую клетку, но прутья ее холодны, вершки острее бритвы, а от одной стены к другой бродит старый вечно голодный лев.

Со смехом он выбросил руку с гремучими костями. Один удар, другой – они покатились по полу, вращаясь и отсчитывая последние удары сердца “ласточки”. Выпало семь.

– Зараза! – воскликнул черт. – Чтоб вам провалиться, проклятые!

– Спокойней, пан, – осадил его одноглазый. – Это всего лишь кости.

– Кости оставляют за собой лишь горести, – подмигнули ему. – Но ничего. Я к ней наведаюсь в другой раз. Бросай же, твой черед решать чужую судьбу.

– Если не секрет, чья голова на этот раз ляжет на сукно?

– Отчего ж секрет? Пусть будет пани Малунья, дочка сотенного головы, пана Кречета. Рыбка хоть куды. Сам ее знаю, ведовством увлекается… Ты чего это помрачнел, пан? Жалко такую срезать, дело ясное, – она, глядишь, и на нашу сторону перебраться может. Но что поделаешь? Игра! Бросай кости, не терзай душу.

– Не знал, что у вашего брата есть душа, – проговорил Каурай, взвешивая на ладони кубики. Одна костяшка была тяжелей, чем обычно.

Выбросил горсть. Кости забегали, запрыгали, закружились, застучали по полу. Оборот – один, другой. Кости встали. Шестерка.

– Повезло курочке – поживет чуть подольше, – разочарованно клацнули зубами. – До тех пор, пока ты не выбросишь семь.

– Не выброшу, – закусил губу одноглазый. – У меня будет шесть.

– Что я слышу?! – удивился черт. – Тебя что волнует судьба этой малышки? Славно, что одни души ты ставишь выше других. Одни жизни ты не задумываясь бросаешь в печь, а за другие играешь до последнего. Ох, хорошее дело мы затеяли, пан!

– Прикуси язык, дьявол.

– Ох, как грубо!

Первый бросок ничего не дал – костяшки выбили один и два, тройку. Следующий показал две четверки – восемь. “Совсем близко”, – захохотали из темноты, когда одноглазый собирал кубики для нового броска. Ему нужно было выбить шесть, и тогда Малунья спасена. Если же сумма окажется равна семи, то девушку ничто не спасет от коварного случая. Она навернется вниз с метлы, станет добычей голодных волков, напорется на нож, поскользнется и свернет себе шею. Все что угодно, удача обернется к ней обратной стороной и утопит в крови.

Каурай вздохнул, растирая костяшки в ладонях. Одна была столь же холодной, как и в первый раз, когда он сомкнул на ней пальцы. Он вскинул руку и выронил кости. Кубики весело запрыгали по половицам, с каждым разом подскакивая все тяжелее, пока не покатились одна костяшка против другой. Первый кубик замер на числе пять. Второй откатился немного дальше, чуть покрутился, раззадоривая сердце одноглазого.

Успокоился.

И застрял между щелью в половице, уткнувшись в нее гранью. На игроков смотрели две цифры: единица лукаво подмигивала одноглазому, а двойка поглядывала в рыло черту.

– Бывает и такое, пан. Не часто – один раз из миллиона. Но результат не засчитан.

– Я не буду перебрасывать, – проговорил Каурай, – она клонилась к единице.

– Увы, костяшка стоит на ребре, сам видишь. Но я не хочу с тобой ссориться из-за такого пустяка, – неожиданно легко согласился черт и щелкнул пальцами. – Пусть девонька еще поживет, а я возьму себе другую душу. Побольше и поздоровее. И позначительней. Так даже интересней.

– Что ты имеешь в виду?..

Крик проснувшегося петуха не дал им продолжить игру. В углу недовольно завозились.

– Жаль, – вздохнул черт. – Меня уже прогоняют, пан. И каков итог?

– Я выиграл, – сказал Каурай. Однако победителем он себя не чувствовал ни на пядь.

– Что ж раз ты так уверен, – противно хихикнул его оппонент. – Твоя взяла! Я удаляюсь ни с чем. Пусть пани Божена полежит тут еще денек.

– Еще денек? Уговор был…

– Уговор был, что я удовлетворюсь естественным порядком вещей, – довольно оскалил зубы черт. – И я удовлетворюсь тремя внеочередными душами взамен одной. Но последнюю, пожалуй, оставлю на завтра. А ты прощавай, пан опричник. Торжествуй. Зализывай раны. Оплакивай усопших, которых этой ночью было много. И передавай привет моей родне. Они долго собираются, но завтра прибудут в полном составе.