355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александер Андориль » Режиссер » Текст книги (страница 2)
Режиссер
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 02:02

Текст книги "Режиссер"


Автор книги: Александер Андориль



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

2

Мы выключили ночники в изголовье и переспали, думает Ингмар.

Все такие же слепые, желательно с закрытыми глазами, мы искали друг друга.

В мерцающей темноте.

Глубоко утопая в затихающей роскоши «Оперы»: изогнутые балконы, ложи и вертящийся пол.

Кэби попыталась прошептать что-то о том, что обоим и без того было известно, одновременно приподнимая зад.

Осторожно, почти деловито, Ингмар задирает ее батистовую ночную сорочку.

Неожиданное тепло.

Их тела наливаются страстной тяжестью при мысли о том, что если они продолжат, то могут зачать ребенка, – и, не сговариваясь, продолжают.

Молча обвиваясь телами.

Он видит это сквозь стеклянную перепонку, наполненную водой, сквозь запотевшую банку из-под варенья, сквозь огромный парник, ледяной кубик, ночью наполненный светом.

На коробке шоколадных конфет «Дросте» куда-то спешит маленький человечек с тростью. На нем остроконечная шляпа, вместо тела шоколадная плитка.

Ингмар трет глаза запястьями и смотрит в окно.

Небо постепенно отделяется от черного поля.

Маленькие листья на ветвях плакучей березы пока неразличимы, хотя солнце уже ласкает кроны деревьев.

Тень от дома падает на весеннюю травку, пробивающуюся сквозь толщу бурой прошлогодней листвы.

В спальне звонит будильник, который тотчас выключают. Кэби идет в туалет, спускает воду и приходит на кухню.

– А вдруг на этот раз я забеременела? – сонно произносит она у него за спиной.

В голосе звучит едва скрываемая улыбка. Ее тело все еще хранит в себе тепло долгого сна.

– Я совсем забыл, что тебе надо в Вестерос, – говорит он.

– Ты давно проснулся?

– Нет.

– Я слышала, как ты вставал без десяти пять.

– Да, я опрокинул полку со всеми продуктами в холодильнике, – отвечает он. – Наверное, крепеж сломался к чертовой матери.

– В субботу попробую починить, – бормочет она, наливает воду в эмалированную кастрюлю и ставит ее на плиту.

Немного погодя кастрюля начинает шипеть.

– Ты едешь в Росунду или у тебя другие планы?

– Пока не знаю, – отвечает он.

– Дорогой, не надо переживать из-за того, что пишут в газетах, – говорит она. – Главное, что всем, кто там был, опера очень понравилась. Понимаешь? Ведь весь зал аплодировал стоя. Причем очень долго. Браво, Ингмар! Браво!

– Да, конечно, это главное.

В окно он видит, как Кэби садится в такси, затем он встает на колени, подключает телефон и, затаив дыхание, звонит Ленн.

Под звуки фанфар тяжелый негнущийся занавес (на нем нарисован еще один занавес) резко подпрыгивает вверх, во время короткой прелюдии обнажая сцену: В Саду Настоящей Любви наступила весна, женщина с испуганным лицом и окладистой бородой сидит в беседке.

– Ну-ка быстро говори! Я готова: раз, два, три!

Маленький круглый человечек, словно отлитый из темного шоколада, выбегает сквозь отверстие в изгороди.

– Постой-ка, Малыш, дай взглянуть. Успех – ты это слово не забудь!

Зрители смеются на выдохе, неожиданно образуя мощный воздушный поток, который сметает с головы шоколадного человечка громоздкую остроконечную шляпу. На мгновение Рагнара Ульфунга охватывает страх, и сквозь грим проступает его настоящее лицо, но вскоре он снова овладевает собой.

– Ты не лжешь? Прошу тебя! Не обманывай меня!

Шоколадный человечек насмешливо напевает, показывая тростью на домик. Дверь открывается, и на сцену, танцуя, выбегает секретарша Ингмара Ленн в нежно-розовых панталонах с потным пятном между ягодицами.

– Я в молодости умным мнил себя. Зовут меня Курт Берг, я старый идиот.

Женщина краснеет, пряча лицо в бороду.

– Моя рецензия прекрасна, успех тут налицо, всем это ясно! Хвала тебе, наш милый Малыш, ты превосходный режиссер, ура тебе, ура!

Дрожащими руками Ингмар вешает трубку на место. Он думает, что, наверное, Ленн лгала ему, чтоб не расстраивать, и сомневается, стоит ли снова звонить ей.

Он завязывает узел на мешке с мусором, кладет новый пакет в мусорное ведро, прикрепленное к дверце шкафчика изнутри, и видит, как входит мать. Окутанная бромураловой дымкой, она вдруг спотыкается о швейную машинку.

Ингмар не знает, что делать. Он идет за молодым краснощеким мужчиной, который бежит в свою комнату.

Долгое время он сидит на полу, закрыв лицо руками.

Затем пытается успокоиться, ищет старый кинопроектор и облезлую фиолетовую коробку со сценарием «Фрау Холле».

При виде отпечатка детского пальчика на отражателе проектора молодого человека бросает в пот.

Он снова хочет спрятать кинопроектор.

Вспоминает, как отец, задыхаясь от ярости, распахнул дверцу, схватил его за волосы и вышвырнул из шкафа.

Он лежал перед отцом на полу, еще не понимая, в чем провинился. Моргал от яркого света, пижамная курточка задралась.

Наверное, он описался от страха перед грядущим наказанием.

Нет, он описался, расслабившись на секунду во время той непрерывной боли.

Он был так чудовищно зол: по щекам текли слезы, а он кричал брату, что убьет его, даже не заметив, что это произошло прежде, чем Даг начал смеяться.

Он просто стоял, не пытаясь этому помешать.

А Даг побежал за матерью, мочу вытерли, и только после того, как Ингмара вымыли, она совершила этот унизительный ритуал, за которым наблюдали отец со старшим братом.

Родители с братом поворачивали его так и сяк, отпускали комментарии, смеялись, а отец вдруг поспешил за камерой.

Звонит Аллан Экелунд[6]6
  Аллан Экелунд (р. 1918) – шведский кинопродюсер.


[Закрыть]
и поздравляет с хорошими отзывами в газетах «Дагенс нюхетер», «Свенскан», «Стокгольмс-тиднинген», «Афтонбладет». Ингмар сдержанно благодарит его, переводя разговор на другую тему. Он спрашивает, что думает Аллан по поводу нового фильма.

– Могу я рассчитывать на твою поддержку?

– Да ты, похоже, решил, что тебе все можно после этой истории с «Девичьим источником».

– И все-таки, что ты об этом думаешь? – спрашивает Ингмар, слыша едва уловимую нотку отчаяния в своем голосе.

– Что я могу думать! Сначала надо увидеть сценарий, а потом уже…

– Но как тебе сама идея?

– Не знаю…

– Понимаешь, лично я уверен, что этот фильм обязательно надо снимать, хотя, наверное, это может показаться довольно скучным, если…

Аллан Экелунд с хохотом соглашается.

– А если серьезно? – спрашивает Ингмар. – Думаешь, съемки начинать глупо?

– Может, и так.

Ингмар идет по мокрым плитам садовой дорожки на заднем дворе, видит, что железный цилиндр распылителя воды оставил ржавый след на желтом кирпиче под скрученным шлангом.

Белая кошка прыгнула на наружный подоконник музыкальной гостиной. Она ловко балансирует на самом краю. Похоже, разглядывает ослепительную черноту рояля «Бехштейн», принадлежащего Кэби.

Две сороки гоняются друг за другом вокруг березы, треща во все горло, перепархивают к заболоченной травке под яблоней.

Ингмар делает несколько шагов и останавливается перед серо-зеленым брезентом, накрывающим садовую мебель.

Он рассматривает складки материи: застоявшиеся озера с коричневой хвоей и сухие вершины туманных Альп.

Кто-то жжет хворост и сухую листву. Над одним из садов вдоль улицы тянется вверх блекло-серый столбик дыма.

* * *

Долгоножка бьется о стены подрагивающей стеклянной банки, мечется и замирает на дне. Лесной муравей вновь приближается, и долгоножка опять начинает метаться по банке. Даг смеется, но глаза у него испуганные. Ингмар хочет подойти ближе, но брат отпихивает его.

Он падает навзничь на гравий, ударяясь спиной о бочку с водой позади морга.

Встает и спрашивает Кэби, как прошел концерт. Сквозь помехи в телефонной трубке Кэби отвечает рассеянным, задумчивым голосом, что концерт прошел довольно хорошо.

– Прекрасно.

– Я скоро поеду к Хеландерам, погоди… Слушай… – начинает она со сдерживаемой радостью.

– Что мне…

Он не успевает договорить, как на другом конце провода раздаются смачный щелчок и потрескивание.

– За тебя – поздравляю с отличными отзывами!

– Ты купила шампанское? – спрашивает он.

– Что и тебе советую сделать.

– Знаю, – говорит он, чувствуя, как спокойствие разливается по всему телу.

– Что будешь делать сегодня вечером?

– Лягу пораньше. Попробую что-нибудь написать, – отвечает он, расплываясь в улыбке.

– Как там бедняга пастор?

– Не знаю, я пишу очень медленно, – отвечает он. – Надо почувствовать эту простую будничную драму. Профессиональный конфликт – человека и пастора. Все считают, что это звучит скучно.

Ингмар смеется.

– По-моему, этот пастор начинает тебе нравиться, – говорит Кэби.

– А что мне еще остается? Кроме него, у меня никого больше нет. Мне больше не с кем себя отождествлять. В прошлый раз я мог поделить себя натрое. Мальчик, врач, писатель. А теперь у меня есть один лишь пастор. В этом весь смысл, мне некуда больше бежать. Ведь так бы оно и было, если б я стал пастором.

С левой стороны гравюры на стуле сидит женщина с обнаженной грудью. Она с взволнованным видом указывает на шляпу, лежащую на полу. Оргия подошла к концу, все устали. Розги отбрасывают грязные отблески света. Под треснувшим зеркалом, широко расставив ноги, сидит Ингмар с распахнутым жабо. Волосы у него немытые и давно не стриженные. Утром он не побрился, и на подбородке выступила щетина с блеклой проседью. На столе перед ним среди бокалов и фруктов лежит желтый блокнот.

Взгляд Ингмара падает на ручку с обгрызенным кончиком и потрескавшимся лаком. Большой и указательный пальцы, испещренные годовыми кольцами, со сложной системой переплетающихся желобков и многочисленными руслами рек. Ногтевые валики на розовых пластинках ногтей. Порез от бумаги, поблескивающий красным на фоне розового.

Ингмар пишет быстро, ручка скользит по бумаге. Долгоножка бьется о стеклянные стенки и железную крышку. Он пытается справиться с наплывом мыслей, поймать интригу, но, быстро устав, замечает, что все больше увязает в пространстве, отдельных эпизодах, диалогах и поворотах чувств.

Учительница не отступается от пастора, но у него в душе нет места любви, пишет Ингмар в конце страницы и быстро переворачивает ее.

Пастор чувствует, что не может принять ее, продолжает он, не может удовлетворить ее потребность в нежности и ответить на ее чувства. Он должен быть твердым, потому что не способен ответить на ее чувства.

И вот она оставляет его, думает Ингмар. Наверное, именно об этом и стоит рассказать. О пасторе, который не выдерживает молчания Бога, о том, как он нуждается в заботе. Не ведая о том, что сам копирует его поведение.

Учительница просит любви, а он отворачивается. Он словно безмолвный камень.

Равнодушный к любви.

Наконец она уходит. Так же как покинул его и Бог. Пастор остается наедине со своим одиночеством.

Когда Ингмар записывает слова учительницы о любви, ручка снова быстро скользит по бумаге. Неожиданно пастор становится жестоким. Он толкает ее, но она не уходит. Она остается и выслушивает все его колкости. Плачет, признает, что ведет себя глупо, но отказывается покидать его. Понимая, что тоже была эгоистична по отношению к пастору, она говорит: «Всякий раз, чувствуя к тебе ненависть, я превращаю ее в сострадание».

Удивляясь учительнице, которая отказывается покинуть пастора, Ингмар переворачивает страницу и делает пометку о том, что сделать это ее может заставить только что-то исключительное.

По своей воле она не уйдет.

Потому что она ужасно навязчивая, прилипчивая женщина, пишет Ингмар и тотчас зачеркивает эти слова, чувствуя будто кого-то оскорбил.

Но ведь я задумал, что пастор останется наедине с Богом, говорит сам себе Ингмар, закрывая желтый блокнот. Или, если угодно, окажется покинутым Богом. Ингмар пролистывает старые блокноты и находит ранние записи, где говорится, что она, будучи пасторской женой, покидает его. Покидает с озлобленной душой, как записано в старом блокноте.

Вот вам и предпосылка. И все же она не сдается, даже оказавшись на своем месте, думает Ингмар, нагибаясь к стеклянной банке, которая стоит у кирпичной стены, освещенной лучами вечернего солнца и скрытой парусиновой тенью. Опускаясь на колени, он вдруг слышит, как мать разговаривает по телефону за пожелтевшим окном пасторской усадьбы.

– Какие прекрасные отзывы, вот это премьера! Трудно поверить, что на сцене стоял именно ты, – говорит она. – Мой милый Малыш. Которому так аплодировали.

– А что отец?

– Там были король с королевой.

Потрескивание и стрекот в банке прекратились.

– Значит, он не пришел, – тихо произносит Ингмар.

– Ты же знаешь, если ему нездоровится…

– Я так устал, – обрывает он.

На заднем плане работает телевизор. В трубке слышно дыхание матери. Ингмар чувствует, что она хочет загладить неприятное впечатление, делает робкие попытки поправить ситуацию, знает, что его не волнует Агда, которая тоже была в Опере, что они видели в партере Окерхьельма и старого господина Юсефсона.

Долгоножка похожа на дрожащую свинцовую пульку, лежащую на дне банки, – без крыльев и с длинными тонкими лапками-палочками.

Она замолкает, и за спиной у нее бьют напольные часы из Шернсунда, плавно качается маятник.

– Поздравляю тебя с наградой… Как-никак «Оскар», – заискивающе продолжает мать.

– Да, это приятно, – бормочет он.

– Я хотела тебе позвонить, но потом подумала, что ты, должно быть, занят премьерой.

Ингмар не заметил, что, уходя, оставил входную дверь открытой. В саду холодно. Рубашка трепещет от ветра, холодная потная майка липнет к спине.

Он бежит к выезду. Большими шагами проходит мимо автомобиля, вишневых деревьев и рододендроновой изгороди. Пусть отец катится к черту. Надо отдать его в дом престарелых.

Белая кошка скребет кучу песка, он пинает ее ногой. Та нехотя отскакивает назад, он топает ногой, и кошка, проскользнув вокруг кучи, прячется под штакетником.

Дрожа, он идет дальше по гравийной дорожке, мимо проносится легкий запах дыма, Ингмар вспоминает, как ему нравилось ребенком прокрасться в темноту под лестницей и играть на маленьком органе.

Вдруг музыка затихает, слышно лишь учащенное дыхание. Он делает шаг в сторону, по площадке кто-то идет.

Хруст гравия.

Ингмар бежит по дороге вдоль вилл. Надо проверить, хорошо ли он загасил камин, ведь скоро наступит ночь. Он смотрит на ровные пустые площадки и повторяет, что достаточно крохотного уголька, чтобы огонь снова разгорелся в полную силу.

За дверью лает собака.

Ингмар перебирается через невысокий забор, не задумываясь о том, что на нижнем этаже виллы горит свет, обходит дом сзади, однако не видит ни малейшего признака огня. Перелезает через забор в соседний сад и, почувствовав запах дыма, бежит, но огня не находит.

Сквозь тесное отверстие в еловой изгороди он продирается на газон, минует стальную опору с красными пластиковыми качелями и проходит по гравийной дорожке. Видит, что по другую сторону виллы на земле что-то горит, мерцающая игра мглы. Запыхавшись, он подбегает и топчет землю. Вокруг его ног взвихряется черная пыль, пылающий корабль, переливаясь, растет у него под ногами. От земли поднимается жар, пламя лижет икры, но он все топчет огонь, пока взгляд его не падает на силуэт на краю освещенной площадки.

Узкая голова на уровне его пояса. Влажный блеск больших глаз.

– Я увидел, как что-то горит, – говорит он. – И решил помочь.

– Если б огонь погорел еще немного, ничего не случилось бы.

Ингмар не видел ее лица. Слабый свет проходил мимо, касаясь ее затылка. Изгиб, продолжающий ночь. Кажется, она сидит на перевернутой тачке. Стройная неподвижная нога поблескивает во мраке.

– Я живу здесь, неподалеку.

– Знаю, – с живостью отвечает она.

– Я видел дым.

– Кэби за границей?

– В Вестеросе.

Она облизывает губы мясистым языком.

– Ты решил навестить меня, пока Ян Карл в отъезде?

– Нет, – шепчет Ингмар, глядя на лужицу мерцающего света, темнота поглощает тлеющие огоньки.

– Ты просто решил убедиться, что я затушу огонь?

3

Осторожно, стараясь не повредить эмульсионное покрытие, он засовывает киноленту в стеклянную банку. На ленте раскручиваются бесчисленные отцовские лица, одинаковые кадры с его портретом заполняют банку целиком.

Ингмар завинчивает крышку и ставит банку рядом с собой на переднее сиденье.

Они медленно приближаются к средневековой церкви с белым флагом, за окном по правую руку пробегают воздушно-зеленые поля.

– Могу подвезти вас к воротам, – говорит Ингмар.

– Зачем? – спрашивает отец.

– Чтобы вам не подниматься по горке.

– Я прекрасно могу дойти сам.

Кладбище и длинный дом[7]7
  Здесь и далее: под длинным домом подразумеваются древние постройки викингов. Длинные дома строились из дерева или земли с глиной. Обычно внутри были сени, горница, кладовая, очаг, спальня и стойло для скота.


[Закрыть]
без башни, со сводчатыми оконными нишами, окружает низкая гранитная кладка с щелями. Розовые разводы струятся по грубым стенам с облупившейся штукатуркой. За качающимися кронами деревьев проступает обгорелая кирпичная крыша с потрескавшимися печными трубами.

Ингмар сомневается, стоит ли оставлять рукопись в автомобиле. Ленн распечатала первый вариант на машинке. Двадцать пять страниц в невзрачной картонной папке. Он думает, не предложить ли отцу почитать ее.

Рука Эрика покоится на стене, манжета загнулась на веснушчатом запястье.

– Тебе больно? – тихо спрашивает Карин.

Он не отвечает, лишь стоит неподвижно и ждет.

Колокольня разражается звоном, ухает большой колокол, и Карин смотрит на выкрашенную красным звонницу, примыкающую к церкви сбоку.

Почесывая затылок сквозь берет, Ингмар рассказывает отцу о фильме, который собирается снять, о пасторе, что утратил веру и почувствовал, что лишь притворяется пастором.

Отец позвякивает монетами в кармане светлого плаща и щурится на непроглядную белизну неба.

– Именно поэтому я хотел сходить в самую обычную церковь, – говорит Ингмар.

– Обычную? – переспрашивает отец.

– Ну да, не в Слоттсширкан, а…

– Какая разница, – перебивает Эрик и идет дальше.

Ингмар спешит за ним, стараясь не отставать.

– У меня с собой рукопись. Первый вариант. Не шедевр, конечно, но….

Он замолкает, пытаясь прочитать сложный узор мыслей на безучастном лице, маленьком, как отпечаток пальца на стеклянной банке. Маленькие отцы в ней варьировались по светосиле, в зависимости от меняющегося ракурса камеры и оттенка фильтров. Раскручиваясь, эта лента не обнаруживает ничего, кроме бесконечного повторения одного и того же лица.

* * *

На глухом масляном полотне висит Иисус на своей перекладине. Шесть тщательно выписанных струек крови сочатся из раны в боку, их тонкие дуги касаются макушек четверых мужчин.

Ингмар стоит в тесном промежутке скамей, тогда как родители уже сели.

Он обводит взглядом латунную люстру, хоры с заостренными сводами и старинный орган. За перилами движется кантор. Женщина в черной блузке и серо-голубой кофте. Встретившись с ней глазами, он отворачивается. Швыряет псалтырь, который так и остается лежать на полу, дрожащей рукой проводит по губам. Он не понимает, кого увидел. Женщина лет пятидесяти, высокие выщипанные брови, плотно сжатые губы и глубокие морщины вокруг опущенных уголков рта.

Органные меха вздыхают, и сквозь трубы пробиваются первые звуки.

Он пытается сообразить, откуда ему знакомы этот прямой и красивый нос, волосы с проседью, копается в памяти, вспоминает друзей Кэби.

Кажется, будто кантор специально фальшивит, причудливо выбирая регистры. Эрик набирает воздуха, хочет что-то сказать, но так и не говорит.

Пастор средних лет в ризе, с прядками волос, свисающими на уши, размахивает тощими руками.

Зеленый бархат с серебряной вышивкой.

Он кашляет, объясняя, что заболел и поэтому хочет отслужить короткую мессу.

Пастор взглядывает на часы и делает непонятный жест прихожанам.

– Это еще что такое? – бормочет Эрик, опираясь на скамью перед собой.

– Ты мог бы продолжить вместо него, – шепчет Ингмар, чувствуя, как сосет под ложечкой.

Он оборачивается и видит рослое тело кантора за перилами возле органа. Одна только мысль о том, чтобы избежать ее взгляда, побуждает его поднять глаза. Она смотрит прямо на него, высунув серый язык.

Что-то переворачивается в животе, потихоньку он вспоминает, садясь на скамью, хотя все прихожане стоят.

Неправда, думает он.

Серая женщина угадывается сквозь скверную комбинацию оптометрических приборов. Всякий раз при наведении резкости картинка перекашивается, обретает контуры, но съеживается и становится уже.

Белая вязаная шаль, широкие бедра. Вскидывает руку, плоть предплечья подрагивает. Вязаный узор накрывает голую кожу.

Картинка прерывисто фокусируется, а женщина отворачивается и выдвигает ящик в кухонном буфете.

Кадр смазывается, затем контур вновь обретает резкость.

Склонившись у края линзы, она приближается, держа в левой руке кухонный нож, хохочет и говорит, что отрежет ему ягодицы.

Теперь она сидит спина спиной к нему, руки ее покоятся на клавиатуре органа, думает Ингмар.

Непроницаемое лицо, крашеные рыжие волосы.

Он не знает, сколько раз он с ней спал.

После репетиций.

«Пеликан» в Студенческом театре Стокгольма.

«Лебедь белая»[8]8
  «Пеликан», «Лебедь белая» – постановки по драмам Августа Стриндберга.


[Закрыть]
.

Затем он покинул ее, переехав в Воромс. С головой у нее не в порядке, сказал он себе.

Уже тогда он понимал, что все больше подражает отцовской манере наказывать изощренным образом. Ему не надо смотреть на полукруглые шрамы на суставах пальцев, чтобы вспомнить протяжный истерический стон и облегчение.

Ее лицо на полу в ванной комнате, она вытирает слезы и лижет ему кожу между пальцами на ногах.

Он сопротивляется собственной фантазии, уговаривает себя, что она останется в его голове, ведь по правде этого не было, она не испортит хвалебный псалом. Но женщина тотчас встает на хорах позади него, за спиной у нее, словно гигантский панцирь, вырастает орган, и кричит на всю церковь, что Ингмар Бергман лишь обещал и обещал и пялил меня, словно пуделя.

Пастор неподвижно стоит на церковной кафедре, не видя своих прихожан. Его тощее бородатое лицо возвышается прямо над одутловатым ангелом с золотыми кудрями и раскосыми глазами с красной обводкой.

Ингмар думает, не волнуется ли пастор оттого, что узнал Эрика Бергмана, сидящего на скамье в первом ряду.

– Сей есть Сын Мой возлюбленный, – тихо говорит он и замолкает.

Бог в короне и с окладистой бородой сидит, держа на коленях Своего сына, зажав его, висящего на распятии, меж своих ног. Они находятся в центре триптиха, посреди хоров. Их окружают десять фигурок: Иоанн Креститель, Мария с Младенцем, Биргитта со своей книгой, евангелисты и другие.

Ингмар направляется к парковке, оборачиваясь, видит отца, стоящего на гравии возле ворот.

Красные пятна выступили на бледных щеках.

Эрик обводит взглядом поля под нависшим грозовым небом и вздыхает, приоткрыв рот.

Ингмар возвращается и предлагает принести из машины трость, чтобы побыстрее увести оттуда отца.

Он боится, что кантор выйдет из церкви поздороваться.

Пастор чешет бороду и бормочет, что рад их видеть, отец ищет его взгляд, когда тот направляется к ним по гравию.

– Я обожаю «Седьмую печать». – Пастор улыбается, протягивая Ингмару руку.

– Правда? – почти беззвучно произносит Ингмар.

– Раз десять ее смотрел.

– Это мой отец, Эрик Бергман.

– Очень приятно, – отвечает пастор.

– Пастор придворного прихода, – объясняет Ингмар.

Они обмениваются рукопожатиями, Ингмар бросает взгляд в темное преддверие церкви. Видит какую-то фигуру в изножии лестницы, купол с блестящим изгибом.

– Нам пора, – бормочет Эрик.

– А как же кофе? – удивляется пастор, пытаясь увлечь за собой Ингмара в сторону прохода в стене, ведущего в жилую часть. – Моя жена. – Он кивает на пасторскую усадьбу, выглядывающую из-за конька крыши рядом со звонницей.

* * *

Эрик грузно склоняется к полукруглому крылу машины. Они остановились возле обочины где-то в миле южнее Сигтуны. Перед лугом, который обозначен валуном. С одной стороны синяя лесная опушка, с другой – канава и рапсовое поле.

К автомобильной покрышке жмутся луговые хвощи и мята.

Стебли изламываются от сустава к суставу, дольки листьев и тощие колоски.

Неподвижные, обуреваемые насекомыми.

Карин отвинчивает крышку термоса и наливает кофе.

– Он тебя не узнал? – спрашивает она.

– Думаю, узнал, – отвечает Эрик.

– Я надеялся, что отец возьмет его за ухо и объяснит, что к чему, – говорит Ингмар, слыша, как вкрадчиво звучит его голос.

– Прямо как тогда, когда мы должны были слушать епископа Гертца во Дворце, – вспоминает мать. – Полная часовня народу, королева сидит на своем месте, а епископа нет. Четверть часа спустя отец поднялся и сказал, что проведет запрестольную службу.

Королева аплодировала, рассказывал Даг в воскресенье. Но перестала, когда увидела взгляд короля. Она покраснела и стала чесать себе здесь, вот здесь вот, внизу.

Словно ткань свинцового цвета – скорей всего, бархат. С узором из белых кругов, обрамляющих черный жемчуг. Маленькая бабочка расправляет голубые крылья и улетает.

Отец выпрямляется, светлый плащ обтягивает напряженные плечи.

Узкий галстук, помятый жилет.

Бледная кожа под носом и редкие седые усы.

Ноздри раздуваются, но глаза засахарились неуловимым спокойствием.

– Печенья у нас нет? – спрашивает Эрик, дуя на кофе.

– Ты же сказал, чтобы я ничего не брала, – отвечает Карин.

– Но спросить-то можно, – бурчит тот.

Мать теребит бусы, висящие поверх блузки, и предлагает сесть на траву, ведь там совсем сухо.

Отец не дает себе труда ответить на ее слова.

Жидкие волосы на блестящей макушке ерошит ветер.

Ингмар приносит из машины шоколад, отец ест, пьет кофе, слегка втягивая в себя щеки.

– Настоящий шоколад, – говорит он.

– Из Голландии, – уточняет Ингмар. – Марки «Дросте».

– Почему у нас нет такого «Дросте»?

– Не знаю, – отвечает Карин с тревогой в глазах.

Ряд синих и красных бочек из-под нефти стоит у лесной опушки. Над верхушками деревьев беззвучно скользит одномоторный самолет.

– Какое странное богослужение, – говорит мать.

– Странное? Его упростили, – отвечает отец, встряхивая крышку от термоса. – Для Малыша в самый раз, – говорит он, бросая ясный и дерзкий взгляд на Ингмара. – Знаешь, тебе было всего лишь три года, когда ты впервые попал в церковь.

Ингмар пытается сдержать улыбку.

– Это случилось в сочельник, я вез тебя в своих зеленых санях по сугробам мимо завода.

Мать опускает глаза, словно ее осеняет страшная догадка, но она тотчас смущается.

Отец рассказывает, как посреди проповеди с приходской скамьи вдруг послышался тоненький голос: «Довольно, папенька, больше не надо».

Ингмар по-детски смеется, неожиданно для себя самого.

Левая рука матери проводит по воздуху над головой.

Ингмар открывает дверцу машины, помогает отцу сесть, берет лежащую на переднем сиденье тонкую папку со сценарием и говорит отцу, что было бы интересно узнать его мнение.

– Вот как, – вздыхает Эрик, кладя рукопись на колени.

Ингмар снова хлопает дверцей, трогает крышу машины и чувствует тепло, исходящее от черного металла. Смотрит на рапсовое поле, желтый диск которого соприкасается с белой плоскостью неба, к горизонту пространство сужается, белое полотно склеивается с желтым.

Он осторожно притормаживает, останавливаясь возле ворот дома девятнадцать на Стургатан. Кусты у фасада дома подрагивают на ветру. Мокрая варежка с национальным узором лежит под низким штакетником.

– Это была первая церковь, – объясняет он, глядя на отцовское лицо в зеркале заднего вида. – Я собираюсь посетить еще пять – если хотите, можно поехать вместе.

– У меня нет времени, – говорит отец матери.

Ровная медно-желтая тень ложится на Ингмара. Кажется, она проходит через темное стекло – огромная, как шинель. Стиснув зубы, он крепко зажмуривается. Ну как можно быть таким дураком, думает он, решив, что в наказание отправится спать голодным.

Снова оказавшись за рулем, Ингмар закрывает глаза и с большой высоты видит их короткое прощание. Примыкающие друг к другу прямоугольники крыш. Черная и красная черепица, рыжий кирпич. Террасы с установками для чистки ковров. Шахты дымоходов, водосточные трубы. Между домами – улица Стургатан в свете вечернего солнца. Автомобиль поблескивает, как капля смолы на цинковой пластине. Ингмар стоит перед отцом и просит его взять последнюю шоколадную плитку. Отец отказывается, но не сопротивляется, когда тот кладет шоколад в карман его пальто.

Кинолента в стеклянной банке местами лежит в два, а то и в четыре слоя. Иногда кадры накладываются точно, и насыщенность усиливается, а иногда со смещением, делая лица гротескными и уродливыми.

* * *

Ингмар вешает ключи на крючок, ставит банку на шляпную полку, входит в полосу желтого света, спотыкаясь о туфлю на высоком каблуке. Светло-серое пальто валяется на линолеуме в коридоре. В целлофановом пакете угадываются хлеб, ветчина и картонка с шестью яйцами.

– Я сказал Кэби, что останусь в городе, – бормочет он. – Что мне надо немного побыть одному.

Она приподнимает с подушки голову.

– Приезжает Маиму, – продолжает он. – Им все равно хотелось побыть вдвоем.

Она вздыхает и отворачивается.

– Значит… не думаю, что Кэби расстроится, – говорит он, не глядя в ее сторону. – Ведь когда мы повстречались, она жила в свободном браке и…

Он расстегивает рубашку, на лестнице кто-то смеется.

– Она сказала только, будто хочет знать правду, что само по себе является ложью.

За окном слышен женский крик, затем кто-то хлопает дверцей автомобиля.

– Н-да, – вздыхает он, ощупывая свой живот.

Бесчисленные дубли, все менее узнаваемые. Бокал «Шерри» на столе. Тривиальность самой ситуации. Свет вечернего солнца сквозь грязные стекла, его брюки, висящие на стуле, трясущаяся спинка кровати, шелест чулка, соскальзывающего с шершавой пятки.

– Что будем делать? – спрашивает он, обводя взглядом нежно-розовую внутреннюю поверхность бедра и пах.

Лица не видно, напряженная линия шеи. Тонкий лоскут простыни прикрывает чашу, раскрывшиеся в ожидании меха, скользит по тупым грифелям сосков.

– Ну что? – спрашивает он. – Будем изменять?

– Возможно.

– Для этого мы и здесь? – говорит он, и она кивает.

На рожке люстры висит бюстгальтер телесного цвета. Ингмар увидел его только сейчас. Предполагалось, что, войдя в квартиру, он засмеется. Туфли в коридоре, пальто на полу, брюки и так далее.

Она придвигается ближе, прижимается к нему, а он рассказывает о том, что продолжает свои поездки по церквам в Упланде вместе с отцом.

В преддверии нового фильма.

Хотя вообще-то следовало признаться, что речь идет об одной-единственной церкви, отец с ним больше не поедет.

– А вечером он прочитает первый вариант сценария, – говорит Ингмар, слыша, как кто-то остановился на лестничной клетке рядом с их дверью – как раз в тот момент, когда он положил руку ей на бедро.

– Да ты что, – весело воркует она.

– Что хотим, то и делаем, – шепчет он.

– Ты думаешь?

– Но наша жизнь, очевидно, станет немного проще, если мы не будем сейчас заниматься любовью.

– Тогда пойдем доедать завтрак.

– Я решил сегодня больше не есть.

– Ты не голоден?

Он встает с постели и подходит к окну. По тусклой летней улице кружатся бесчисленные семена вяза. Ветер взвихряет дюны из крошечных хрупких чашечек. Они кружатся вокруг ног одетого в черное мужчины с пуделем на поводке.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю