Текст книги "Режиссер"

Автор книги: Александер Андориль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

5

Кэби забралась в кресло с ногами и подложила под голову цветастую подушку, она читает копию сценария. Запах выдохшегося спирта поднимается от тонких листов.

Подперев подбородок ладонью, Ингмар стоит у окна и жует крекер.

– Пастор – это по-прежнему ты?

Она кладет на столик очки для чтения.

– Конечно, – говорит Ингмар. – В этом весь смысл.

Она словно бы заставляет себя посмотреть ему в глаза.

– А как же эта черствость, злость на ту, что…

– Просто пастор немного замкнутый человек, – перебивает Ингмар.

– Но ведь ты же не замкнутый, – возражает она, подавшись вперед, так что подушка проваливается ей за спину.

– Если бы я был пастором…

– Прости, но ничего смешного здесь нет, – вздыхает Кэби. – Жена умерла, в любовницах Ингрид Тулин.

– Какого черта! – Ингмар подходит ближе и вырывает сценарий у Кэби.

Он не смотрит, как она поднимается и делает несколько шагов. Не отвечает на ее взгляд.

Проводит рукой по грязным волосам.

Опустив голову, чешет затылок, оборачивается и кладет сценарий на стол рядом с креслом, где она только что сидела.

Он понимает, что им надо поговорить, подходит, дотрагивается до ее густых волос, зарывается в них лицом, осторожно прижимается к чуть влажному затылку.

– А ты не опоздаешь на читку?

– Опоздаю, – отвечает он, пока Кэби выскальзывает из-под его руки, одновременно подчеркивая и прерывая его ласки.

Она проходит мимо своего «Бехштейна» и тихонько садится у «Стейнвея», немного погодя исполняет фарфоровый звон в начале Тридцатой сонаты Бетховена.

Музыка выходит очень тягучей, она все время нажимает на правую педаль.

Звуки умножаются и не приглушаются модератором. Переливаются друг в друга, словно акварельные пятна на мокрой бумаге.

Ингмар переключает передачу, и машина, похрустывая гравием, огибает студию немого кино и останавливается, повернувшись капотом к кирпичной стене конторы.

Замкнутое низкое небо нависло над самой крышей, словно глыба матового стекла.

Не заперев машину, он мчится к двери и взбегает по лестнице на третий этаж.

Но останавливается перед первой дверью, совершенно не запыхавшись.

Вокруг замочной скважины жирный черный налет с отпечатком пальца. Жесткий половик источает запах накалившейся от солнца резины.

Он представляет, как войдет внутрь и встретит всю компанию в фойе у Малого павильона, как они доведут его своими шуточками и комплиментами, когда он попросит их сказать правду в глаза. А еще он почувствует их озабоченность тем, что он помешает им в работе над ролями, предвосхитив весь процесс. Почувствует их беспокойство и боязнь, что он истолкует их потребность дистанцироваться как нежелание работать.

И все-таки они должны встретиться, надо начать диалог.

Он думает о том, кто из актеров отвечает за подготовку первой читки, – может быть, кто-то придумал приятное вступление к работе. Наверное, Ингрид или Гуннар. А может, Макс? Только не Гуннель[17]17
  Гуннель Линдблум (р. 1931) – шведская актриса, снявшаяся в фильме «Причастие».


[Закрыть]…

Спустя почти два часа он заканчивает читку – Аллану[18]18
  Аллан Эдваль (1924–1997) – шведский актер, сыгравший роль церковного сторожа в фильме «Причастие».


[Закрыть] пора на репетицию в Драматен[19]19
  Разговорное название Королевского драматического театра, основанного в 1788 году в Стокгольме королем Густавом III.


[Закрыть].

– Послушайте, – говорит Ингмар, вытирая потные ладони о брюки, – мне кажется, многие из вас не вполне понимают финал.

– А может, и понимают.

– Хотите, я объясню вам, в чем его смысл – как я его вижу?

– Да.

– Тогда придется рассказать о том, как мы с отцом ездили весной по церквам в Упланде. Как-то раз в воскресенье мы оказались в маленькой средневековой церкви на севере от Сигтуны. На скамьях ждали немногочисленные посетители. Служка и сторож шептались в преддверии храма. Четверть часа спустя после колокольного звона, запыхавшись, явился пастор. Он проспал. Сказал, что болен, у него жар. Но когда он объявил о том, что будет служить сокращенную мессу, отец поднялся со скамьи и…

Ингмар улыбается этому воспоминанию и внезапно понимает, что это ложь.

Опустив взгляд, он продолжает:

– Длинноволосый пастор вышел из ризницы в сопровождении отца в белом облачении: Святый Боже, Святый… и так далее. Я уже написал весь сценарий, но финала пока не было. И вот отец подарил мне его. Заповедь старого пастора: ты должен отслужить мессу – несмотря ни на что. Я поставил пастора в фильме перед выбором. В церкви только два прихожанина, это достаточная причина для того, чтобы отменить мессу. Но он принимает решение отслужить ее – для себя, для Мэрты, для…

После этого Ингмар вспомнит, как в нос ему ударила едкая вонь мочи и скотины в фойе Малого павильона. Пробиваясь сквозь высокие окна, октябрьское солнце поблескивало на алюминиевых планках и освещало стайки пылинок, медленно круживших в воздухе.

Придя домой, он сказал Кэби, что читка прошла довольно-таки неплохо.

Едва не расплакавшись от усталости, он положил голову ей на колени и рассказал, как они сидели вокруг стола.

– Не думал, что мы пройдем по всему сценарию. Я хотел сосредоточиться на ключевых сценах, – повторяет Ингмар.

Карандаш упал на пол.

– Катинка читает страницу с новостями о том, кто родился, кто умер, – тихо говорит он и замолкает.

Проснувшись посреди ночи, Ингмар видит, как он входит в фойе, перешагивая через кучу испражнений перед дверью. На линолеуме лежит несколько затоптанных бумажных тарелок. Стопка белых салфеток и недоеденное яблоко.

Лошадь, положив крупную морду на расшатанный стол, накрытый зеленым полотном, не спускает с него тяжелого взгляда.

Две овцы, одна из которых, кажется, стельная. Муха ползает в уголке гнойного глаза.

Попросив прощения за опоздание, Ингмар, как обычно, начинает говорить о том, что, видимо, он один во всем мировом кинематографе проводит читки.

– В театре это обязательное условие. Но я никогда не понимал этой разницы – ведь ответственность лежит на всех, так же, как в фильме.

Крученый рог царапает край стола, сумка сползает со стула. Заднее копыто судорожно лягается, пока он вновь не обретает равновесие.

Ингмар сбрасывает одеяло с потного тела, прислушивается к спокойному дыханию Кэби, лежащей в темноте рядом с ним, и думает, что у него больше нет сил настаивать на съемках и доказывать всем важность этого фильма.

Закрыв глаза, он видит, как стельная овца расшвыривает страницы сценария своими копытами.

– Вы согласны с тем, что уже в самом начале фильма пастор совершенно раздавлен? Да-да, раздавлен. Нет, формально он, конечно, свою работу выполняет прекрасно. Но именно здесь я представил пастором самого себя. Я должен был написать проповедь, прямо как мой отец, мне надо было рассказывать об утешении, но…

Она разгрызла на щепки карандаш и, немного пожевав собственную слюну, кладет бороду на мягкую скатерть и закрывает глаза.

– Может быть, все-таки не «Четыре всадника Апокалипсиса»?[20]20
  Немой фильм 1921 года, режиссер Рекс Ингрэм, США.


[Закрыть] – с улыбкой спрашивает Ингмар, обращаясь к другой овце.

В ее грязно-серой шерсти застряли мокрые жухлые листья. Колтуны с засохшей глиной на шерсти, трясущиеся колбаски на ляжках и у хвоста.

Ингмар видит, как он наклоняется, заглядывает в блестящие глаза и пытается объяснить, что связь учительницы и пастора напрочь лишена всякой любви.

Каждая их встреча мучительна.

Это просто уже нелепо.

И вдруг Ингмара осеняет, что она совершенно не понимает его, он замолкает и начинает сначала.

– Со стороны кажется, что их отношения полны любви – когда учительница в одиночестве пишет письмо, – объясняет он.

За приоткрытыми губами видны зубы.

– Но когда пастор, читая письмо, натыкается на эту наивную любовь, которую раньше она скрывала, внутри у него все переворачивается. Понимаешь? Ему просто хочется блевануть на нее.

Полежав немного без сна, глядя на черный выгнутый потолок, он слышит, как Кэби тянется за стаканом воды, стоящим на тумбочке, и пьет.

– Кэби, можно я тебе кое-что скажу? – тихо спрашивает он.

– Что? – бормочет она.

– Ты спишь?

– Сплю, конечно, но…

– Не буду тебе мешать.

Тяжелое дыхание, влажные губы.

– Это что-то важное?

– Нет.

Она садится на кровати:

– Что ты хотел спросить?

– Да так, ничего особенного…

Он молча ищет ее руку, ощупывая пространство в темноте.

– Хочешь, пойдем посидим немного.

– Знаешь, – говорит он, – я и не ждал ничего от отца. Никогда.

– Чего не ждал?

– Как бы это сказать… Я никогда не думал, как он относится к тому, что я делаю, ни когда я снимал фильмы, ни в театре.

– Да плюнь ты на него.

– Знаю, я о нем даже не думаю.

– Тогда в чем дело?

– Просто сейчас я проснулся, – неуверенно говорит он. – И мне показалось, что рядом со мной в постели лежит Эллен, мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что это не так. Сердце колотилось, как…

– Почему именно Эллен?

На мгновение Ингмар зажмуривается.

– Когда родились близнецы, я из принципа перестал приходить домой, просто не мог. Сказал, что мне надо больше спать, чтобы были силы писать. Тишина и покой, как говорится. Я только догадываюсь, как тяжело ей тогда приходилось – одной с четырьмя детьми. Что ей оставалось подумать? Ведь меня почти никогда не было дома.

– Потому что ты встретил Гун Грут?

– Помню, я решил сказать все, как есть. Приехал после того, как мы не виделись две недели. Она уже легла спать, но так сильно обрадовалась, хотела открыть вино, приготовить еды, но…

Он вздыхает.

– Ее лицо, когда она вдруг почувствовала мое нетерпение, поняла, что я пришел к ней по делу. Понимаешь, Кэби, я не знаю, у меня такое чувство, что я должен к этому вернуться. Этот тяжелый взгляд, когда открылась вся ложь.

Ингмар по-прежнему не видит лица Кэби.

– Ты не спишь?

– Нет, – тихо отвечает она.

6

Стоя на пороге, Ингмар отдает пальто матери, моргает в темноте коридора, говорит, только что был на пресс-конференции.

– Что случилось? – спрашивает она.

– Да так, ничего, завтра начинаются съемки.

– Съемки?

Он вытирает рукой нос.

– Давай включим свет?

– И так светло, можно пробраться на ощупь.

Он хочет войти, но мать стоит у него на пути, держа в руках тяжелое пальто.

– Вы придете на отцовский юбилей? – тихо спрашивает она. – Ему исполнится семьдесят пять.

– У меня никак не получится, Кэби тоже не сможет.

– Значит, мы будем одни, – говорит она, включая лампу на стене: свет вырывается наружу, словно голубая лилия на черном стекле.

Они идут по коридору, осторожно, чтобы не споткнуться. Темнота мягко вибрирует перед глазами, время от времени потрескивая агрессивными спазмами, а потом вновь становится гладкой.

– Могу я пригласить вас погостить неделю в «Сильянсборге»?[21]21
  «Сильянсборг» – гостиница в лене Даларна.


[Закрыть]

– Я с удовольствием, – отвечает она и шарит рукой по дверному косяку. – А отец стал сердюком, как ты говорил в детстве.

– Черт, тьма кромешная, – бормочет Ингмар. – Это просто смешно.

– Ничего, скоро привыкнешь.

Пористый солнечный диск вновь проявляется в пыли на оконном стекле, но в комнату луч пробиться не может. Слабый свет хрустальной люстры поглощает чернота огромной картины, написанной маслом.

– Конечно, с Хедвиг Элеонорой[22]22
  Церковь в Стокгольме в районе Эстермальм.


[Закрыть] за окном гораздо приятнее.

– Самый паршивый этаж, – говорит она, широко улыбаясь.

Дверь в кабинет хлопает, и, кашляя, появляется Эрик.

– У нас Малыш, – говорит мать.

– Вот как, – отвечает тот, подходя к окну.

– Мы сидим за столом.

На месте отца виднеется едва заметная тень на жемчужно-сером фоне. Он прикладывает к уху свои старинные карманные часы.

– Нет, – вздыхает он, поворачивая колесико завода.

Мать говорит, что эти комнаты напоминают о тех временах, когда они переехали из Форсбаки в многоэтажный дом на Шеппаргатан, 27.

Она усмехается:

– Помню, я была уже на сносях, сидела на этих самых стульях и плакала. Наверное, я немного драматизировала. С тем, что сейчас, не сравнить. Как только ты появился на свет, мы переехали в Дувнес, там было посвободнее. Я помню те времена. Столько света, просто невероятно… тебе был почти уже месяц, когда мы вдруг поняли, что тебя пора крестить.

Ингмар перестает грызть ноготь.

– Отец сам проводил…

Эрик кашляет.

– Да, я был так взволнован, – говорит он. – Даже «Отче наш» прочитал с ошибкой, когда крестил Дага, но…

Замолчав, он, не торопясь, подходит ближе, садится в деревянное кресло, кладет карманные часы на стол. Его рука покоится в мутном свете возле настольной фарфоровой лампы.

– Стоят, – произносит он немного погодя. – Хотя маховое колесико движется.

– Что-то с часами?

– Сам послушай.

Отец ощупывает стол в поисках часов, руки шарят по деревянной поверхности, ищут в темноте.

– Полная безнадега, – бормочет он.

– Когда я работал над сценарием, то думал о нескольких строчках из вашего стихотворения, – говорит Ингмар. – «Помоги мне, храня веру долгу, с белоснежным, чистым сердцем, совершить все мои поступки, на Тебя уповая и зная».

– Пойду пройдусь перед сном, – говорит отец матери, понизив голос.

Ингмар встает и робко произносит:

– Да, было бы весьма кстати.

– Нет, ты останешься с матерью, – отвечает отец, выходя из гостиной.

Листья папоротника шуршат от порыва ветра и затихают. Где-то слышны звуки воды, текущей из крана, затем что-то переворачивается, глухо шлепнувшись на пол.

Ингмар шарит по столу в поисках часов, проводит рукой по полотняной дорожке, закрывающей глубокую царапину на столе. Наверху кто-то стучит в пол, люстра мигает. Погрузившись в свое одиночество, Карин вспоминает о Нитти, она ведь совсем не знает, каково той живется в далекой Англии, Нитти уже так долго не пишет.

Напольная вешалка падает, с грохотом закатывается под столик.

– Хотел спросить кое-что у отца, – вяло говорит Ингмар.

Он встает и идет, вытянув перед собой руку. Упершись в стену, поворачивает налево, к двери в коридор. Встает на колени, шарит по полу, находит вешалку.

– А можно мне тоже с вами прогуляться?

– Мне хотелось побыть одному, – бормочет отец.

– Я только подумал, что мы могли бы обсудить мой сценарий.

– Я не читал его, – резко отвечает отец. – Если говорить начистоту, мне твои фильмы не интересны. Я не считаю это искусством. Понял? Я не разделяю твоих взглядов на человека…

В полосе света, который тянется с лестничной клетки, Ингмар видит покрасневшее лицо отца, прежде чем тот закрывает дверь у него перед носом.

Снаружи слышны неторопливые шаги, хлопает дверь лифта. Ингмар швыряет вешалку об пол, зажмуривается от рези в глазах, бежит вместе с другими детьми через реку, покрытую серо-зеленым льдом. Он проносится мимо мужчины с выпученными глазами, похожего на почерневшее бревно.

Когда Ингмар вошел, мать сняла абажур с напольной лампы и встряхнула ее. Она грустна, кивает на место рядом с собой, свет тотчас снова тускнеет.

– Сесть на диван? – спрашивает он, ощупью передвигается вокруг стола и садится.

– Отец сейчас недоволен всем на свете, – говорит она.

– У нас никогда не получалось толком поговорить.

– Думаю, все потому, что ты хочешь, чтобы он прочитал твой сценарий, – тихо отвечает мать.

– Просто мне пришла в голову идея показать, какой бы из меня был пастор, – продолжает Ингмар. – Каким бы я стал, если б позволил отцу помыкать мной. Дело в том… я понимаю, ему тяжело читать мой сценарий, а потом говорить мне о том, как хорошо, что я выбрал другой путь.

– Ему не так просто…

– Что?

– Я не защищаю отца.

– Нет.

– Совсем нет, – спокойно прибавляет она. – Ему нелегко. Выбрав профессию пастора, отец хотел искупить свою вину перед матерью за то, что провалил экзамен. Прости, что я улыбаюсь, но… знаешь, она ведь работала сверхурочно все те годы, чтобы он мог ходить в школу.

– Знаю.

– Позволь мне рассказать тебе одну вещь… Сядь, пожалуйста, дорогой мой. Я хочу… я много раз собиралась сказать тебе это, но мне всегда казалось, что это будет ошибкой.

– О чем ты? – сухо спрашивает Ингмар.

– Через несколько дней после премьеры «Травли»[23]23
  Фильм режиссера Альфа Шёберга по сценарию Ингмара Бергмана (1944).


[Закрыть], отец рассказал, что…

– Ты не обязана оправдывать…

– Можешь меня дослушать? – мягко перебивает она. – Да.

– Ты ведь знаешь, когда реставрировали Хедвиг Элеонору, заказали новый витраж для окна возле купели. У всех было множество идей насчет сюжета для этого витража, но решать должен был отец, и он попросил мастера изобразить Христа под березой, занесшего руку над головой младенца.

Карин вытирает рукой уголок глаза.

– Отец как умел нарисовал эскиз – луг с двумя людьми – и попросил мастера, чтобы младенец был мальчиком. Потому что я все время думал об Ингмаре, признался он. Ты знал об этом? Он даже готов был отдать ему один из тех детских портретов, что брал с собой в церковь, но застеснялся, его буквально сковало смущение.

* * *

По дороге на Юрсхольм Ингмар подкручивает ручку обогрева: горячий спертый воздух дует сквозь решетку, но он по-прежнему мерзнет.

В это время суток на дороге почти пусто.

Редкая пелена дождя выступает из тьмы, соприкасаясь с лобовым стеклом. Маленькие блестящие черточки тотчас смываются дворниками.

Он снова думает о витраже у купели, о безжизненном лице мальчика.

Внезапно белый свет фар выхватывает из темноты автобусную остановку. Несколько мгновений световое пятно, помигивая среди черных ветвей, висит над остановкой. Но Ингмар все же успевает увидеть на скамье женщину, полукружья ее запястий и расписание автобусов над головой.

Он медленно притормаживает, меняет передачу, едет не спеша, сворачивает на обочину и останавливается.

Отрезок пути через лес до остановки покрыт мраком.

Он разглядывает отражение в зеркале заднего вида, но остановка погрузилась во тьму. Кроны деревьев вырисовываются на фоне темного неба. Вдали между стволами деревьев мерцают окна какого-то дома.

Он барабанит пальцами по рулю. Дождь рассекает свет фар. Мягкий изгиб асфальта взблескивает и исчезает за деревьями и темным промышленным зданием.

Что-то в облике этой женщины на остановке – может быть, полное тело или опущенный взгляд – напоминает Ингмару о кормилице из его видения. О том вечере, когда он представил, что в стене за бельевым шкафом есть дыра, ведущая в запущенную соседнюю комнату.

Сейчас он уже сомневался, что в стене и вправду есть дыра. Он помнит, как наутро собирал с пола осыпавшуюся штукатурку и клочья обоев, но понимает, что и это могло быть частью его видения.

Позади что-то тихо потрескивает.

Перестав барабанить по рулю, он вглядывается в зеркало заднего вида, но там беспроглядная тьма, и он уже думает, не сдать ли назад, когда задняя дверь неожиданно открывается. Обернувшись, он видит, как женщина пытается перебраться из инвалидного кресла в машину. Он машинально жмет на газ, отпускает сцепление и выруливает на дорогу. Сменив передачу, смотрит в зеркало заднего вида. Сердце бешено бьется в груди.

– Что за черт, – бормочет он сам себе.

По бокам струится пот из-под мышек. Трясущейся рукой он выключает обогрев, проводит рукой под носом.

Он пытается сосредоточиться на мысли о первом дне съемок, о том, что происходит в ризнице, о первых кадрах, но темнота то и дело закрывает картину.

Черное скачущее полотно за молочно-белым стеклом.

Сразу за Стоксундом он подавляет в себе порыв свернуть на встречную полосу и столкнуться с автобусом из Норртельи.

* * *

Забрав из кабинета рукопись со сценарием, Ингмар спускается по лестнице в столовую и садится за стол. В музыкальной гостиной кто-то неспешно разыгрывает гаммы, повторяя их помногу раз.

Он взглядывает на старые фруктовые деревья в темноте за окном.

Сначала он думал, что первыми кадрами будут решетчатое окно, распятие и приходские деньги.

Но теперь он сказал себе, что никакой необходимости в этом нет. Не стоит увязать в деталях и композиции. Мысль о картине в картине. О периферийной символике.

Единственное, что имеет значение, – он остался верен осознанию себя в качестве пастора.

Звуки фортепьяно стихают, у него за спиной раздаются шаги по паркетному полу, сухое поскрипывание. Кэби садится на диван. Скребет ногтями обивку. Бахрома подрагивает.

– Я тоже уже заканчиваю, – говорит он, перелистывает несколько страниц, проверяя реплики, в которых не уверен.

– Ты устал?

– Просто хочу получше подготовиться. Эти съемки должны пройти с максимальным результатом. Знаю, что обычно случается много чего непредвиденного, однако на этот раз мне пришлось просчитать все до мелочей, на самом деле нам надо не так уж и много денег.

– Ты мог бы всем это объяснить.

– Да, – вздыхает он, закрыв папку с рукописью. – Или уж будь что будет.

Вставая, Ингмар успевает заметить, что диван пуст, и одновременно боковым зрением улавливает стремительное движение над серой травой за окном.

Сквозь столешницу, сделанную из тонированного стекла, он видит Кэби. Она лежит на спине на полу.

– Ты видела кошку, что ошивается в нашем саду?

– Нет.

Ингмар садится.

– Кажется, она здесь поселилась, – тихо говорит он, вспоминая, как стриг траву за день до переезда на Торё. Кислый запах яблок, когда стальное лезвие рассекает недозрелые плоды, лежащие на земле. Кошка вздрагивает, отпрыгивает в сторону.

– Ты знаешь, что я жила в свободном браке с Гуннаром, – говорит Кэби. – По-моему, он переспал со всеми скрипачками по всему…

– Да, ты уже говорила.

– Но мы и не пытались это скрывать, – продолжает она. – Мы не лгали друг другу, мы честно рассказывали, что…

– Но я бы никогда так не смог, – перебивает он.

– Не смог бы жить в семье, где никто никого не обманывает?

Он проводит рукой в тесной прохладной щели между подлокотником и диванной подушкой.

– Я никогда не смогу принять тот факт, что ты спишь с кем-то еще, – отвечает он. – Безусловно, я старомоден и все в таком духе, но если человек вырос в доме пастора…

– То это не значит, что человек обязательно станет пастором! – продолжает она, переходя на крик. – Я поняла, что для твоих родителей главное было соблюдать внешние приличия, но…

– Прекрати! – орет он. Кулак с глухим стуком бьет по толстой стеклянной поверхности стола, подпрыгивает и тоненько дребезжит блюдце с яблоком.

– Просто мне кажется, ты слишком высоко ценишь ложь, – спокойно говорит Кэби.

– Не знаю, что тебе на это сказать…

– Начиная с завтрашнего дня ты с концами исчезнешь на своих съемках, в этом году мы едва ли с тобой увидимся.

– Не надо преувеличивать.

– Но в те редкие разы, когда мы увидимся, мне хотелось бы слышать правду, не стоит откладывать это до окончания съемок.

Закрыв глаза, Ингмар думает, не напомнить ли ей, что именно он первым завел речь о ребенке.

Вдруг он вспоминает каверзные допросы, которые им устраивали в детстве. Все, что можно счесть за ложь, раскрывалось при помощи одной только ласки.

– Пойду лягу, – бормочет он.

Сквозь стекло, искажающее картину, она ищет его взгляд.

– Не надо злиться, – тихо отвечает она.

– Я тебя совершенно не понимаю.

– Прости, я только хотела…

– Честно говоря, раньше мне казалось, что это ты ведешь себя не совсем честно.

– Так и есть.

– Ты сама признаешь, но не…

– Не надо, пожалуйста, – просит она со слезами в голосе. – Иногда мне так страшно, что мы потеряем друг друга.

Его взгляд отражается в призмах хрустальных подвесок на люстре и проецируется дальше – на стеклянную чашу для фруктов. Нагромождение звезд – словно трещины в толстой пластине льда.

– Как же так, Кэби? Ведь я хотел от тебя ребенка… Неужели и это ложь?

Склонившись над столом, он запускает руку под стеклянную столешницу и гладит Кэби по голове, проводит кончиками пальцев по густым волосам. Увидев, что она с облегчением улыбается сквозь отражение на стекле, он чувствует, как что-то беспокойно переворачивается в его животе.