Текст книги "Режиссер"

Автор книги: Александер Андориль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

8

В темноте гостиницу видно уже издалека. Сначала в просвете между елями на опушке вырисовывается мерцание.

Потом появляется сам «Сильянсборг», блистающий в ночи, словно щит с транспарантом.

Перед вами вырастает деревянное здание с прозрачными светящимися верандами, словно отделанными белой пряничной глазурью, и переливчатым светом, льющимся из вереницы разделенных рамами окон. Это огромное здание с освещенными балконами, лестницами и заиндевелыми гравийными площадками.

Неспешная колонна автомобилей и грузовиков, похрустывая, огибает его, останавливается и делает выдох.

* * *

По утрам двадцать три повозки выезжают из Ретвика и направляются прямо в лес по узеньким дорожкам, посыпанным гравием.

Кто-то замечает, что сваи от стеллажей для просушки зерна валяются в канаве среди прутьев и сорняков, оставшихся после сенокоса. Заячий след темнеет на светло-голубом пятне снега в тени выкорчеванного пня.

Вереск схвачен морозом.

В голых брусничных зарослях между сосен застрял полиэтиленовый пакет из супермаркета «Ика», белка внезапно замерла посреди своего стремительного вертикального восхождения.

Первый съемочный день, прямая дорога уходит в высокий сосновый лес, что-то находит на Ингмара.

Сердце бьется быстрее, руки холодеют.

Отцовские ноги в брюках прижимаются к нему с обеих сторон. Что-то мелькает, когда велосипед начинает шататься.

Затем неприятные ощущения постепенно отступают и почти исчезают, когда они поворачивают к Финнбаке. Дорога круто уходит вверх, оставляя внизу мерзлую землю. Штабели мокрых бревен угрюмо высятся возле начала лесовозной дороги. В глине застыли следы трактора и лесовоза. По земле волокли бревна и ветки.

Подъезд к красному сельскому домику в течение недели был весь изъезжен машинами «Свенск фильминдустри». Под широкими шинами обочины превратились в месиво грязи, полное мутных глинистых луж и глубоких следов от протекторов, которые успели наполниться новым гравием.

Люди что-то кричат друг другу, протягивая к дому кабели через мокрый, поросший травой склон. Полоса снега пролегает вдоль влажного бетонного фундамента. Треснувшую черепицу прислонили к подвальному окну.

* * *

В школьном зале, уткнувшись лбом в затылок Гуннара, сидит Ингмар, усталый и ищущий человеческого тепла. Он поворачивает лицо и говорит, что примерно так ее и представлял.

– Если ты понимаешь, о чем я.

Он ходит между школьными партами, показывает, где должна стоять камера.

– Да потому что сначала будут видны только две спины, а потом уже ты сядешь.

Ингрид кивает.

– Попробуй.

Она садится.

– Ты на нее не смотришь, когда врешь, – объясняет он. – А когда вы переходите к жесткому разговору, Гуннар, то должны быть предельно открыты.

– Что может быть проще, – шутит тот.

– Понимаю.

– Да, раз ты смог написать это за полдня, значит, я запросто это смогу сыграть.

– Предельно открыты.

– Разумеется, – заверяет Гуннар.

Они улыбаются друг другу, но все же невольно чувствуют, что конфликт остался нерешенным. Ингрид садится за орган и играет, Ингмар, остановившись, смотрит на детские рисунки на доске объявлений, на свет, падающий на пол из камина.

– Разожгите завтра камин углями, – говорит он. – С деревом у нас ничего не выйдет, слишком сильно трещит.

– Это точно, – соглашается Стиг.

– Надо бы записать, – добавляет К. А.

– Ну что, пройдемся последний разок по всей сцене? – тихо спрашивает Ингмар.

Все замолкают и встают у стен.

– Я устал от твоей близорукости, – тихо говорит пастор. – От твоих неловких рук, твоего вечного страха, твоих боязливых нежностей. Ты вынуждаешь меня вникать в твои физиологические подробности. Больной желудок, экзема, опасные дни, отмороженные щеки.

Так, все вдруг переросло в театр, замечает Ингмар. Зритель целиком концентрируется на образе актера.

Электрики, монтажники, звукотехники.

Единое дыхание, одни и те же слова.

Под лупой старшего брата вокруг пылающей занозы медленно замыкается блеклый круг.

Пастор грубо хватает учительницу за руку:

– Ты можешь помолчать? Можешь оставить меня в покое? Ты когда-нибудь перестанешь попрошайничать?

Оставив ее за партой, он выходит в переднюю.

Немногочисленные зрители отступают. Они собираются пропустить его и удивляются, когда он останавливается и поворачивается с улыбкой.

Кто-то начинает говорить, понизив голос, кто-то тотчас принимается за свои дела.

Фотограф Леннарт Нильссон из журнала «Се» выглядывает в окно, трет уголок глаза.

В коридоре гостиницы «Сильянсборг», возле гостиной с телевизором, расположена комната номер 605, оборудованная под монтажную мастерскую: светло-серый стальной столик от «Steenbeck & Co», четыре тарелки, матовый темный экран, стопки пронумерованных пленок в желтых блестящих контейнерах из пластмассы.

Из-за белых перчаток кажется, что руки Уллы мелькают еще быстрее, когда укладывают пленку вокруг маленьких колесиков, заправляют и наматывают на катушки.

Опустив шторы, Ингмар видит лицо Ингрид, когда та выступала в последний день в Росунде.

Взгляд умоляющий, в нем все больше и больше мольбы.

Голос и дрожащие губы.

– Отлично, – шепчет Ингмар.

– Да, – отвечает Улла и перематывает пленку обратно.

Он включает лампу.

– Черт, до чего ж она отвратительная, – смеется Ингмар. – Как можно такую любить, просто не представляю. Явилась тут, понимаешь, и требует, чтобы он был с ней нежен… Да после такого хочется только дать ей хорошую оплеуху.

Улла молча меняет катушку.

Лампа выключается, и на экране возникает лицо Гуннара.

Ингмар наклоняется вперед.

Пастор слушает послание учительницы.

Затем снова становится темно, Ингмар трет подбородок.

– Все-таки удивительная штука – лицо Гуннара, – говорит он. – Сначала оно просто скучное – это всего лишь актер, который играет свою роль. И вдруг – оно как бы наполняется изнутри. Становится все более открытым, обнажает весь стыд, весь регистр эмоций. Вот это самое превращение чертовски меня потрясает.

Улла перематывает пленку обратно, не глядя на Ингмара.

– Сказал бы ты это Гуннару хоть один-единственный раз.

– Он и так это знает.

– Воля ваша, – бормочет она.

Ингмар пьет кофе в библиотеке вместе с Гуннаром, Максом, Уллой и Свеном. Они только что пообедали; сытые и усталые после долгого рабочего дня, они сидят и обсуждают оговорки и сны на поскрипывающей кожаной мебели.

Напольные лампы с широкими сплющенными абажурами светятся на ослепительно блестящем деревянном столе, стены обшиты панелями, за стеклянными дверцами стоят ряды старых книг.

– Как хорошо, – говорит Ингмар, откидываясь назад. – Знаете, раньше я проводил здесь каждое лето. Здесь или в Дувнесе. Помню, как июньским утром отец взял меня с собой. Он должен был читать проповедь в Гронеской церкви. На нем был летний пиджак, на штанинах – зажимы, чтобы ткань не попала в велосипедную цепь, желто-серый галстук и белая шляпа. Меня посадили спереди, на багажник велосипеда. Я был босой, в синих полосатых шортах и рубашке вот с таким воротником.

Вспоминая мелькание стволов сосен, он вдруг видит, что между ними происходит какое-то странное шевеление, даже скорее за ними – как мультфильмы в стробоскопе, подрагивающее движение перед щелями в вертящемся барабане.

Ингмар делает глоток кофе и смотрит в спокойные глаза Макса. Светлая улыбка на губах Уллы, она прислушивается и выжидает. Гуннар дает ему время, наблюдает сквозь стеклянные двери, как маленькая компания играет в бридж, сидя в деревянных креслах с обивкой в широкую полоску.

Он продолжает живописать пейзажи своего детства, но с каждой минутой все больше растет подспудное чувство, что впереди его ждет какой-то опасный исход.

Быстро или медленно это свершится – сказать сложно.

Такое ноющее ощущение, будто занесенный для удара топор падает вниз, но вдруг меняет свое направление уже возле самого сучка.

Он понимает, этот рассказ надо прервать.

Однако замечает, что вместо этого сам нагнетает грозовое небо над этим воспоминанием, пытаясь совладать с неприятным чувством, будто он не в силах управлять ситуацией..

Он рассказывает о том, как, остановившись возле небольшого паромного причала на реке, они заметили, как над кронами деревьев нечто темно-фиолетовое скирдуют в сторону берега.

– Прямо над рекой натянули стальные тросы, – объясняет он. – От берега к берегу. Эти тросы пробегали под маленькими ржавыми колесами сквозь железные петли парома. Мы поднялись на борт, и отец повесил на воз свой пиджак, пошел к другим мужчинам и взял такой странный инструмент из просмоленного дерева, как же он называется? Они прихватили этим инструментом трос и потянули паром вперед.

Он не стал говорить, что вид у отца был нелепый и жалкий по сравнению с другими мужчинами. Он даже помнит, как некоторые ухмылялись у него за спиной.

Если только они заранее обо всем не договорились. Отец, наверное, немного шутил, преуменьшал свой вклад в общее дело, отсюда и язвительные комментарии.

Чашечка с кофе вздрагивает на блюдце у него в руках, когда бревно вдруг натыкается на паром. Серо-голубой ствол с протяжным вздохом проскальзывает под плоский остов.

Ингмар дрожащими руками ставит чашку на лакированную поверхность стола, поднимает глаза и видит, как стальные тросы поблескивают в утреннем свете на фоне хвойного леса на противоположном берегу.

Металл с сухим скрежетом трется о металл, маленькие колесики жалобно поскрипывают в своих пазах, когда он садится, опуская ноги в ледяную воду реки. Черная поверхность между двумя руслами плоская, как витрина магазина, солнце вдруг опускается глубоко в воду. Ледяной холод, нежно окутывая лодыжки, осторожно пытается увлечь его вниз, под самый паром.

– Я сидел, опустив ноги в воду, не понимая, как это опасно, – продолжает Ингмар, широко улыбаясь. – Тяжелые бревна ударялись о борт парома, проскальзывали под ним. А я сидел и болтал ногами, пока отец не схватил меня за шиворот и за руку и не вытащил на палубу. Он отчитал меня и влепил три крепкие пощечины.

– Ты мог утонуть, – говорит Свен.

– Я-то этого не понимал. Я был зол, каждую деталь как сейчас помню, – лжет он. – Помню, как пахло смоленое дерево, как лоб отца покраснел, а капелька пота блеснула на щеке. Я тогда подумал: «Я убью этого идиота. Вот приеду домой и придумаю ему самую мучительную смерть».

Заметив удивление Уллы, он продолжает:

– Отец должен лежать на полу и молить о помиловании. А я буду качать головой и слушать его стенания.

Макс опускает взгляд.

– Но в конце концов я ограничился тем, что плюнул ему в ботинок.

Улла смеется, а Гуннар, улыбаясь, почесывает затылок.

Врезавшись в берег, паром опускается вниз. Тонкая водяная перепонка скользит над горячей палубой.

– Понимаю, почему ты выбрал для съемок Даларну, – говорит Свен. – Вместо того прибрежного места, с которого ты начинал.

Ингмар думает о том, что на самом деле он получил всего одну пощечину.

Отец встряхнул его, дал пощечину и сказал строгим, но сдержанным голосом: «Стой здесь и веди себя подобающе!»

А затем – так, чтобы все слышали его слова, – он объяснил, что испугался: «Ведь тебя могло затянуть вниз, и пиши пропало».

И вдруг Ингмар вспоминает собственную реакцию. Вопреки его рассказу, никакой ненависти в нем не было. Он почувствовал стыд. Он все сделал неправильно и расстроился оттого, что плохо себя повел и разочаровал отца. Ингмар боялся, что в следующий раз тот не возьмет его с собой. А ведь он собирался вести себя хорошо, помогать в церкви и заслужить отцовскую похвалу.

Когда они причалили к берегу, отец слегка улыбнулся и, потрепав его по волосам, сказал: «Спускайся, глупыш».

От этого доброго голоса у Ингмара на глаза навернулись слезы. Он старательно вышагивал рядом с отцом, когда тот вел рядом с собой велосипед, и кивал всем, с кем прощался отец.

Как только они остались на дороге одни, отец положил велосипед в канаву, щеки его покраснели, он крепко схватил Ингмара за руки и встряхнул.

В голове вдруг становится пусто, Ингмар меланхолично берет со стола чашку и допивает остывший кофе. Он смотрит по сторонам, на темные панели, деревянную инкрустацию и корешки книг за стеклом с разводами.

Актеры обсуждают затянувшийся день.

– Я уже был готов плюнуть в оба ботинка, – говорит Гуннар.

Макс и Улла перестают смеяться, когда Ингмар проливает кофе себе на колени.

– Забавно, – бормочет он, глядя, как чашка выскальзывает из его рук и, стукнувшись о бедро, с дребезгом падает на ковер.

Ингмар поднимается и, споткнувшись, выходит из библиотеки. Стеклянная дверь закрывается.

Он заходит в свой номер, затворяет дверь и запирает ее на замок. Дергает ручку, затем притаскивает два кресла и подпирает дверь изнутри.

Он садится за письменный стол и, закрыв глаза, слушает длинные гудки. Когда мать подходит к телефону, он порывается бросить трубку, но вместо этого просит ее подозвать отца.

– Ты что-то хотел? – спрашивает мать. – Дело в том, что он…

– Да, хотел.

– Он сейчас отдыхает в шезлонге.

– Опять что-то с мочевым пузырем?

– Боль почти не прекращается, – отвечает мать. – Врачи говорят, нужна операция.

– Серьезно? – тихо спрашивает Ингмар и замолкает.

Кто-то медленно проходит по коридору и останавливается возле его двери.

– Ты не мог бы позвонить завтра?

Маленькие снежинки кружатся в полосе света, льющейся из окна. За дверью слышатся другие шаги, чуть легче, чем предыдущие. Этот человек также останавливается за дверью.

– Ингмар?

– Да, – отвечает он. Ослабляя ремни протеза, он расшнуровывает ботинок, снимает носок, смотрит на подошву ноги и видит, что на пластмассе крошечными буквами выгравировано: «Össur АВ, Hölzernes Bein*®»[37]37
  АО «Эссур», Деревянная нога (нем.).


[Закрыть], – он все равно не увидит фильма «Причастие», – «Deutsches Eizeugnis 1945[38]38
  Сделано в Германии (нем.).


[Закрыть]».

9

– Ты не станешь… ты не можешь вот так просто меня оттолкнуть. Не верю, что ты настолько жесток.

Она плачет, раскрыв рот, и немного погодя Ингмар благодарит за сыгранную сцену.

Вытирая со щек слезы и сморкаясь, она говорит, что забыла про паузу.

– Ничего страшного, – утешает Ингмар. – Получилось прекрасно, но я хочу, чтобы мы попробовали еще раз – вместе с Гуннаром.

Ингмар вертит глобус, ковыряет шов на карте, который немного треснул возле Северного полюса.

– Можно попробовать, – тихо отвечает она.

– Я только подумал, что тебе не стоит забывать того, с кем играешь.

Она кивает.

– Никто не знает, куда делся Гуннар?

– Нет.

– Он наверху, отдыхает, – говорит Бриан.

– Твою мать, – шепчет Ингмар, когда кусок карты отклеивается от глобуса.

Гуннар входит в школьный зал, втянув голову в плечи и держа в руке носовой платок.

– Как себя чувствуешь?

– Пошел немного отдохнуть.

– Ингрид нужна какая-то поддержка перед камерой, – говорит Ингмар. – Посидишь тут?

– Конечно. Только я не уверен, что в состоянии сыграть свои эпизоды.

– Попробуй.

– Только бы голос не пропал, – отвечает Гуннар, неуверенно показывая на шею.

– Да, – говорит Ингмар, стараясь, чтобы его слова не прозвучали резко, – я понимаю, что ты беспокоишься за свое горло, но…

Гуннар садится на стул напротив Ингрид.

– Ты можешь сидеть вон там, – говорит Ингмар, думая о том, с какой легкостью она ускользает взглядом от камеры.

После съемок Ингрид вытирает со щек слезы, сморкается и расстилает на полу между органом и кафедрой овчинный тулуп – прямо среди проводов, штативов и ящиков с лампами.

Она ложится на него и закрывает глаза.

Оланд и К. А. стоят у нее в ногах, пытаясь приклеить к глобусу отставший кусок карты.

Леннарт Нильссон фотографирует, взобравшись на школьную парту.

Берта помогает Гуннару одеться, закрепляет на шее желтоватый крахмальный воротничок.

– У тебя температура?

– Наверное, да, – говорит он себе под нос.

– Может, стоит уложить тебя в кровать, – говорит Ингмар. – Понимаешь, у нас нет средств, чтобы так долго здесь оставаться.

– Да и погода какая стоит, – добавляет Свен. – Иначе придется использовать реквизит.

Холодный воздух окутывает Ингмара, стоящего на летней веранде. Он наблюдает сквозь плотный туман за двумя мужчинами в серых комбинезонах. Те пытаются приладить новые ветки к дереву, посаженному на площадке после того, как срубили рябину.

Из передней у него за спиной доносятся голоса электрика и плотника, они обсуждают начальство и сравнивают командировочные. Голоса у них довольно странные, будто они разговаривают, уткнувшись в подушку.

– Да тут всегда одно и то же дерьмо, – говорит вдруг один. – Когда деньги кончаются, съемки прекращают, спасибо за кофе, мы уже это слышали.

– Но тут все-таки Ингмар Бергман, – отвечает другой, словно пытается изобразить чью-то дурацкую интонацию.

Раздается сердитый женский крик, хлопает дверь. Мужчина громко ругается, затем наступает тишина.

Лампы и камеру переносят, кабели сматывают. Кивая на окно, Свен бормочет, что туман сегодня слишком уж густой.

– Освещение будет не таким, как надо, – говорит Ингмар.

– И с другими сценами не состыкуется.

Ингмар садится на край кафедры и ковыряет глобус.

– Мы могли бы сделать крупные планы, – предлагает Свен.

– Да.

– Тогда достаем желтые фильтры, – громко говорит Свен.

Ингмар стоит и смотрит, как Оланд и Хокан натягивают фильтры с внутренней и внешней стороны окна. Он грызет ноготь, еле сдерживаясь, чтобы не крикнуть им, что надо бы поторопиться.

– Ингрид, – осторожно говорит Ингмар, – может, пойдешь наверх, отдохнешь? Если хочешь, я могу сыграть с Гуннаром вместо тебя.

– Я устал от твоей близорукости. От твоих неловких рук, твоего вечного страха, твоих… твоих боязливых нежностей. Ты вынуждаешь меня…

– Стоп, – тихо говорит Ингмар.

– Извини, сбился.

– Ничего страшного, все равно было не совсем…

– Правильно, – заканчивает Гуннар.

– Очень важно, чтобы именно эта сцена не выглядела наигранной, понимаешь? Должно чувствоваться, что он все время носит в себе эту ненависть.

– Ты хочешь, чтобы это звучало так, как на читках.

– Нет, ты понимаешь, о чем я говорю.

– Не понимаю, но…

– Что-то здесь не склеивается. И поэтому ты берешь неверный старт.

– Совершенно не представляю, что я должен делать.

– Давайте лучше начнем с того, что Гуннар будет стоять у окна, – предлагает Ингмар. – Как думаешь, Свен?

– Надо только немного переставить свет.

– Давай попробуем.

Пастор отходит от окна, чтобы вдруг рассказать о своем понимании истины.

– Хорошо, – бормочет Ингмар. – И когда ты сядешь, Гуннар, просто сиди молча, и ненависть сама захлестнет тебя…

– По-моему, я придумал прекрасную причину. Я имею в виду репутацию пастора. Но ты только отмахнулась. Я тебя понимаю. Ведь это была ложь. Главная причина в том, что я не могу тебя видеть. Ты слышала, что я сказал?

– Конечно, слышала, – отвечает Ингмар.

– Я устал от твоей заботы, от твоей болтовни и добрых советов…

– Ну все, теперь ты завелся и решил выложить весь гуннаровский арсенал, – перебивает Ингмар. – Не знаю, если б ты не вынимал руки из карманов, то, наверное, тебе было бы чуть легче войти в то состояние, которого я добиваюсь.

– Да, конечно, не вынимать руки из карманов.

– Ну что? Пробуем еще раз, – улыбается Ингмар. – Прогоним эту сцену еще несколько раз, совершенно спокойно, совершенно… А может быть, потом, на неделе, попробуем ее переделать, если будет необходимость.

Тихо. Кругом стало очень тихо.

– Мотор!

– Камера! – произносит Ингмар с безмятежным видом.

– Камера! Поехали! – откликается Стиг Флудин со звукооператорского пульта.

Пастор отходит от окна, останавливается, когда ему в голову приходит какая-то мысль.

– По-моему, я придумал прекрасную причину…

– Стоп, – говорит Ингмар, поворачиваясь к Свену. – Что с камерой? Она что, все время так будет жужжать?

Гуннар садится на стул, уткнувшись лицом в руки.

– Иногда так получается, – отвечает Свен. – Иногда она…

– Нет, так дело не пойдет, – перебивает Ингмар, затем добавляет, понизив голос: – Согласен? Это никуда не годится.

– Давайте поменяем кассету, – предлагает Свен, не поднимая глаз.

– Только поторопитесь.

Ингмар подходит к Ингрид, которая уже спустилась вниз и сидит за кафедрой, держа в руке чашку кофе. Он наблюдает за тем, как Свен с Петером разбираются с камерой, ожесточенно чешет голову и заговаривает об одной из реплик учительницы.

– Но ведь пастор только что выложил ей всю правду, – возражает она.

– Да. Или то, что он считает правдой. Не думаю, что люди могут говорить правду или лгать.

– О чем ты? – спрашивает Ингрид, слегка улыбаясь.

– Либо мы лжем – и тогда все, что мы воспринимаем как правду, становится ложью.

– Либо?

– Либо наоборот, – весело отвечает он.

– Мы говорим только правду?

– Потому что на самом деле мы говорим правду, когда мы лжем.

– Не понимаю я писаных слов, – вздыхает Ингрид, пытаясь увильнуть от этого разговора.

– Ни один актер их не понимает, – улыбается Ингмар. – Актеры понимают только слово сказанное.

– Да и со сказанным тоже не очень, – смеется она.

– Нет, актер – как животное: он воспринимает одни только интонации.

– Может, хватит? – говорит Гуннар, вставая со стула.

Свен с Петером запеленали камеру одеялами и, одолжив у Ингрид овчинный тулуп, положили его сверху.

Сделав глоток воды, Ингмар берет стакан и подходит к Гуннару.

– На этот раз сыграй так, как ты хочешь, – говорит он. – Я почти согласен с Торстеном Хаммареном[39]39
  Торстен Хаммарен – шведский актер, в разное время возглавлявший различные шведские театры.


[Закрыть], когда он говорит, что плевать хотел на ваши мысли, главное – это ваши голоса и выражения лиц. Черт, вы же понимаете, что результат важнее всего. Думайте хоть про блинчики, только пусть это выглядит так, как надо.

Гуннар смотрит в пол, подбородок побледнел, челюсти крепко сжаты, на переносице глубокая складка.

– Пробуем камеру, – говорит Ингмар, вытирая ладони о брюки. – Вставай у окна. Давай, Свен.

– Камера, – говорит Стиг.

– Ты снимаешь? – спрашивает Ингмар.

Свен кивает.

– А ведь тихо.

– Как в гробу.

По губам Ингмара пробегает улыбка, он садится напротив Гуннара и говорит едва слышно, что камера включена, он может начинать.

– Я устал от твоей близорукости, – тихо говорит пастор. – От твоих неловких рук, твоего вечного страха…

– Стоп, – говорит Ингмар, вставая. – Ты должен ощущать тяжесть этих слов. Ты всего-навсего честен. Уйди от этой сосредоточенности. Не надо зацикливаться на формулировании своих мыслей. А в остальном – все прекрасно.

– Что-то я тебя не понимаю, – отвечает Гуннар, не глядя на Ингмара. – У меня не получится.

– Не надо так говорить, Гуннар. Ты все делаешь правильно – у тебя верная ритмика и все остальное. Просто ты слишком сосредоточиваешься на самих словах, ты играешь, вместо того, чтобы…

– Даже не хочу дальше слушать.

– Ну прошу тебя, Гуннар, я же говорил, что мы будем прогонять эту сцену по многу раз, – мягко увещевает Ингмар. – Под конец все будет прекрасно.

– Как на дрессировке, – бормочет Гуннар, сморкается и швыряет бумагу на пол.

Окунув два пальца в стакан с водой, Ингмар смачивает веки. Он смотрит на часы, барабанит по парте и старается говорить как можно мягче, когда спрашивает, остались ли у них силы на еще несколько дублей.

Все молчат, а Гуннар встает и подходит к окну.

– Мотор. Камера. Поехали.

Бревно уткнулось в борт, по всему парому пробежала легкая дрожь, стальные тросы спели в унисон.

Сзади его подхватили за загривок и руку, выволокли из воды, оттащили от края, дали оплеуху – такую, что потемнело в глазах.

– Стой здесь и веди себя подобающе!

Он пытался объяснить, что даже не намочил одежду.

– Слушай, когда я с тобой разговариваю, – перебил отец и продолжил уже гораздо спокойнее: – Я испугался. Понимаешь? А что, если бы ты утонул? Если бы тебя затянуло под паром?

– По-моему, я придумал прекрасную причину. Я имею в виду репутацию пастора. Но ты только отмахнулась. Я тебя понимаю. Ведь это была ложь. Главная причина в том, что я не могу тебя видеть. Ты слышала, что я сказал?

– Конечно, слышала, – отвечает Ингмар.

– Я устал от твоей заботы, от твоей болтовни и добрых советов…

Ингмар помнит, как ему было стыдно за то, что он снова разочаровал отца. Он не понимал, почему ему никогда не удается поступить так, как надо. Ведь он знал, что ему наказали стоять на месте, рядом с возом, на который отец повесил пиджак.

Когда они причалили к берегу, отец слегка улыбнулся и, потрепав его по волосам, сказал: «Спускайся, глупыш».

От этого доброго голоса у Ингмара на глаза навернулись слезы. Он шел за отцом, и нес его пиджак, и подал его отцу, когда они вышли на дорогу, он кивал всем, с кем прощался отец.

Холодная волна внезапно пронеслась мимо, словно трещина в воздухе, и тотчас исчезла в норе на отвесном песчаном склоне.

Отец остановился, ожидая, пока они останутся одни, огляделся вокруг, затем положил велосипед в канаву, где он бесшумно утонул в высокой траве. Лицо его преобразилось, щеки покраснели, он крепко схватил Ингмара за плечи, встряхнул и закричал: «Ты что себе думаешь? Решил, что мне нравится с тобой нянчиться? Да? Так ты думаешь? Вот что я тебе скажу, Малыш: если мать уйдет, остальное меня не волнует. Пусть забирает тебя с собой. Пусть. Значит, у меня больше нет никаких детей. Понял? Я люблю только ее и никого больше».

Отец поднял велосипед, прошипев: «И прекрати все время тереть глаза!»

«Извините», – поспешно ответил Ингмар.

Заметив, что Ингмар идет следом, отец вскочил на велосипед и поехал по прямой гравийной дороге.

– Я устал от тебя, – говорит пастор. – От всего…

– Последнюю реплику надо сделать еще раз, – перебивает Ингмар дрожащим голосом. – Камера едет. Ты начинаешь с паузы и продолжаешь до самого конца.

– Я устал от тебя, – говорит пастор. – От всего, что с тобой связано.

– Почему ты раньше об этом не говорил? – тихо спрашивает Ингмар.

– Потому что я воспитанный человек, – отвечает пастор и замолкает.

– Продолжай, продолжай же, – подбадривает его Ингмар, встречаясь с ним взглядом.

– Плевать я на все хотел, – говорит Гуннар.

– Черт, – отвечает Ингмар, проводя рукой по губам.

– С меня хватит, плевать я хотел на весь этот фильм!

– Да пошел ты к чертовой матери!

Ингмар швыряет стакан с водой об стену. Осколки стекла и воды брызжут на детские рисунки и пол. Шипит металлическая коробка одного из прожекторов.

Комната качается, словно плот, Ингмар несется вперед, опрокидывая стул.

Гуннар отворачивается, но Ингмар хватает его за руку.

– Никуда ты не пойдешь! – кричит он. – Понял? Ты останешься и будешь делать то, что я говорю!

Пообедав у себя в номере, он включает взятый напрокат телевизор. Когда изображение становится четким, на экране возникает Бен Картрайт[40]40
  Персонаж американского сериала-вестерна «Братья Картрайт» (1959–1973).


[Закрыть], снимающий шляпу.

Словно только дожидался, когда включат телевизор.

Лицо его блестит, седые волосы немного взлохмачены.

Складка, пролегающая на переносице меж черных бровей, наводит Ингмара на мысль о большом накладном носе.

– Кого ты думаешь обмануть, Малыш?

Бен снимает накладной нос и кладет его на Библию. Ворчливо повторяет вопрос самому себе, вытирая пальцем свой курносый сопливый носишко.

Ингмар смущается.

Бен подается вперед, наклоняясь над камерой, словно глядит в зеркало. Когда он стаскивает с себя красивую накладную верхнюю губу, Ингмар выключает телевизор.

Он вспоминает, как взял со стола письмо Дага, оставленное родителями, и читал его в одиночестве, стоя в столовой. Была зима, Даг уже второй месяц служил добровольцем на фронте в Финляндии. Он отморозил уши и ногу, но писал, что чувствует себя хорошо.

«Врешь», – подумал Ингмар.

Даг сообщал, что рассказывать особо не о чем, хотя все знали, что шведские войска оказались в самом центре бомбардировок Кемиярви.

«Впрочем, о войне писать не буду», – добавляет Даг.

Целью этого короткого скупого письма было заставить родителей прислать ему молочного шоколада и шлем.

– У меня есть немного шоколада, – говорит Ингмар, стучась в дверь.

В самом конце гостиничного коридора, возле начала лестницы, настенные бра отбрасывают мощный, но мутный свет на обои с красными медальонами.

Несколько мгновений Ингмар стоит, не шевелясь, и смотрит на коробку с шоколадом. Затем снова тихонько стучит.

Едва слышный треск, прерываясь, прокатывается по потолку.

– Гуннар? – тихо зовет он и опять стучит в дверь.

Закрыв глаза, он одной рукой ощупывает живот, оттягивает тугой пояс на брюках.

Музыка по радио звучит и вновь умолкает. Сонно перекатываются ноты фортепианной пьесы.

– Нам надо поговорить, – продолжает Ингмар, но больше уже не стучит.

Он медленно бредет по коридору, чувствуя, как деревянный пол под ковром прогибается под тяжестью его тела.

Кто-то движется в лучах бра, скрытый ослепительным светом.

Стройная нога, костыль.

Ингмар приближается, но вдруг поворачивается и идет в противоположном направлении, бежит, взлетает по лестнице большими шагами, немного споткнувшись на верхней ступеньке.

Сердце колотится в груди, когда он останавливается возле дверей в гостиную с телевизором. Он старается думать, что не мог видеть кормилицу, в той запущенной комнате, это был кто-то другой. Он ждет, гладит себя по волосам – надо успокоиться. Хочет вернуть лицу его естественное выражение. Свои настоящие губы и глаза.

Свет за опаловым стеклом время от времени вспыхивает.

Вдруг из трещащих динамиков слышатся звуки марша.

Свет гаснет. Наступает тишина.

Ингмар подходит, стучит в дверь, открывает ее и заглядывает. Шарит по стене в поисках выключателя и поворачивает его. В люстре на потолке раздается звон, но зажигается тусклая настольная лампа в форме маленького бродяжки с гармошкой, стоящая в глубине комнаты.

Ингмар входит и пытается улыбнуться, понимая, что все спрятались. Они втиснулись за зеленые диваны, за драпировку, шифоньер и тумбочку с телевизором.

Но он, как ни в чем не бывало, словно не замечая, что его пытаются разыграть, не придавая значения тому, что Ингрид стоит на четвереньках за креслом, а Макс только что скрылся между окном и гардиной, начинает рассказывать о своем сне.

– Я должен ставить пьесу Стриндберга в Драматене, – начинает он, садясь на диван. – Безобразные декорации – маленькие корявые вишневые деревца и ручьи с настоящей водой, которые текут вот так.

Тумбочка трещит, кто-то елозит за спинкой дивана; вдруг он чувствует, как что-то мягкое упирается ему в лодыжку, и опускает глаза. Стельная овца кладет голову на пол, едва не прижимаясь влажным носом к его ноге.

– Работа началась с репетиции со статистами, – продолжает Ингмар, глядя, как лошадь поднимает голову и мотает ею, чтобы освободиться от кружевной занавески. – Мне надо было рассказать, о чем пьеса, и я попросил тишины. Но все продолжали разговаривать, словно меня и не было. Они нашли старую удочку, играли с ней и смеялись.

Телка с болтающимся поводом медленно и торжественно выходит из своего укрытия за шифоньером. Свет настольной лампы маслянисто поблескивает на ее светло-бурой шкуре.

– Я объяснял им, что это единственная пьеса Стриндберга, которую надо играть совершенно реалистично. Но статисты, не обращая внимания, продолжали болтать и шуметь, и, выйдя из себя, я закричал: «Репетиция окончена!»