Текст книги "Режиссер"

Автор книги: Александер Андориль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Тогда у нас тут все превратится в часы с кукушкой, – убеждает его Свен. – Но мы могли бы…

– Но… Прости, что ты хотел сказать?

– Мы могли бы попробовать пустить камеру по мазонитовым щитам.

– Парни, вы это слышали?

Они смотрят на него.

– Пол должен быть из абсолютно натурального материала. Правда, Свен? Отсюда и досюда.

Ингмар бежит по коридору мимо дверей с рифлеными стеклами. Ленн ждет возле ослепительно яркой лампы рядом с его кабинетом.

– Не забудьте про встречу с Харальдом Муландером[31]31
  Харальд Муландер – шведский режиссер и продюсер, возглавлявший «Фильмстаден» с 1948 по 1963 год.


[Закрыть], – говорит Ленн, открывая дверь.

Ноздри Ингмара раздуваются, он смотрит на часы.

– В чем дело? Он хочет, чтобы мы вернули ему Большой павильон, да?

– Понятия не имею, – отвечает Ленн, направляясь в кабинет.

Ингмар идет за ней, садится, берет телефонную трубку, лежащую на столе, и отвечает.

– Нам надо как следует поговорить – раз и навсегда. Я звоню тебе, но никто не подходит. Пытаюсь все уладить, но в ответ никакого понимания, – говорит мать. – Неужели тебя совсем не расстраивает, если такая знаменательная дата в жизни отца будет вконец испорчена?

– Но у меня сейчас съемки в самом разгаре, а Кэби…

– Ингмар, как можно быть таким черствым? Не понимаю. Неужели так трудно освободить один день?

– Двадцать второго у меня не получится.

– Почему?

За стеклянной дверью Ленн печатает на машинке.

– Мне пора, – говорит Ингмар.

В трубке слышится неторопливое дыхание матери.

– Я не знаю, что делать, – произносит она почти беззвучно.

– Пригласи каких-нибудь друзей.

– При том, что из близких никто не придет?

– Не стоит из-за этого ссориться.

Одной рукой он пытается вскрыть конверт с письмом. Это трудно, почти невозможно. И вдруг видит со стороны всю тщету своих судорожных попыток.

– Вчера вечером я рассказывала отцу о твоем фильме, – говорит мать.

– Правда? И что он сказал?

– Возможно, его стоит посмотреть, сказал он.

– Что? Он действительно так сказал?

– Не уверена, что он меня слушал. Кажется, я говорила, что работа пастора в каком-то смысле была препятствием у него на пути.

– И тогда отец сказал, что хочет посмотреть мой фильм?

– Не помню, может быть, он решил, что это напоминает время, проведенное в Форсбаке.

– Ты можешь в точности передать мне его слова?

Газировка ударила в нос, на глазах выступили слезы. Он посмотрел на отца и, увидев, что тот готов засмеяться, засмеялся сам, думает Ингмар, входя в ризницу.

Плотники пока еще не настелили мазонитовые плиты. Они курят, перебирая огромные белоснежные листы с чертежами.

Он подходит к ним и, проводя рукой по губам, спрашивает:

– Ну что, как дела?

– Замечательно, – отвечает один.

Другой смущенно улыбается.

Ингмар слишком рад интересу отца. Не в состоянии как следует разозлиться, он понижает голос:

– У вас есть десять минут, чтобы застелить пол, если вы не хотите лишиться этой работы, – говорит он, прикрывая рукой рот, растянувшийся в нежданной улыбке. – Мне плевать на все ваши сложности, если я найду хоть крошечную неровность на стыках или еще какую халтуру, вылетите отсюда со свистом – всей честной компанией.

Ингрид целует Гуннара в губы и в щеку с отчаянием брошенной женщины. Затем радостно смотрит на Ингмара и спрашивает, хорошо ли, что она не сняла варежку.

– Прекрасно, – смеется Ингмар. – Попробуем так.

– Остановиться? – спрашивает она.

– Нет, спасибо. Не надо.

– Тумас, тебе надо многому научиться.

– И это говорит мне учительница, – шутит тот.

– Здесь ты должен быть совершенно измученным, – объясняет Ингмар. – Ты говоришь почти без всякого чувства. Он так безнадежно устал оттого, что его ни на минуту не оставляют в покое. Стоит ему куда-то пойти, как она тотчас спрашивает, можно ли ей пойти вместе с ним. Когда он отвечает, что нельзя, она начинает плакать и канючить, как малый ребенок.

– Кстати, ты прочитал мое письмо? – спрашивает Ингрид.

– Твое письмо? Нет, пока не успел… – отвечает Гуннар.

– Только не перебарщивай, – просит Ингмар. – Камера подъезжает совсем близко, тебе надо лишь наморщить лоб, вот и все.

Гуннар не отвечает, глядя в другую сторону. Губы его побледнели еще сильнее.

Ингмар садится на корточки перед актерами.

– Попробуем еще раз быть невыразимо унылыми?

Когда дядя Юхан стал часами заниматься переделкой держателя пленки и объектива проектора, он попросил Ингмара об ответной услуге: спрятать его трубку в какое-нибудь надежное место, чтобы Ма не нашла ее и не забрала.

Но уже на следующее утро Даг с трусливыми глазами размахивал трубкой над головой, требуя, чтобы Ингмар засунул палец пуделю в задницу. Он попробовал, но Тедди жалобно заскулил, и Даг медленно сломал трубку.

Ингмар кричал, пытался избить брата и заметил, что обмочился, только когда Даг стал смеяться.

Тепло, неожиданно растекающееся по ногам, и бешеный стук сердца. Затем штаны тяжелеют, а тепло неожиданно сменяется холодом.

– Спасибо, – говорит Ингмар радостным голосом, поворачиваясь к ассистенту оператора. – Сколько метров получилось? Сто пятьдесят есть?

Он проверяет: сто пятьдесят семь.

Птица, ворвавшаяся в павильон, прорезает воздух, резко снижается, парит на месте и, вновь разворачиваясь, летит кверху.

Ослепительный прямоугольник со скругленными углами пульсирует на экране. Дрожащий светящийся лист. Но вдруг на свету проявляются темные пятна: черная спина пастора, тень на каменном полу.

– Это еще что такое? – выходит из себя Ингмар.

Миновав Свена, слова долетают до Бриана, который переворачивает штатив с громкоговорителем.

Почесав затылок, Ингмар смотрит на Бриана. Тот, покраснев, поднимает штатив. Ингмар поворачивается к Свену.

– Грязь в объективе, – говорит он. – Когда это началось? Ты это видел? После восьмидесятой сцены – или когда?

– Наверняка после того, как мы заряжали пленку, – вздыхает Свен.

– Черт, – говорит Стиг.

– Никто тут не виноват, но до чего же обидно, – бормочет Ингмар. – До чего глупо. Придется снова переснимать все это дерьмо…

Ингмар стоит спиной к экрану, затем передвигается вдоль стены по направлению к металлической двери.

Свен разговаривает с Петером Вестером, Стиг смотрит в пол.

Входит Ленн, машет Ингмару и спешит ему навстречу.

– Вы знаете, что Муландер ждет у вас в кабинете?

Ингмар открывает дверь в хоровой зал.

– Встреча была назначена уже…

Он выходит на холодный воздух, слышит, как хлопает дверь, обходит Малый павильон и, миновав наружную лестницу, идет к машине. Руки так сильно дрожат, что ключ не попадает в замок.

– Твою мать!

Он бьет кулаком по крыше машины. Странный протяжный грохот эхом отдается от кирпичной стены. Сердце колотится в груди.

* * *

Ингмар кладет темно-синие носки на свою кровать и выходит из кабинета босиком. Ворс медленно расправляется, и следы на бледно-желтом ковре исчезают.

Он входит в комнату примирения и ставит бокал мартини на стол. Смотрит на улицу сквозь балконную дверь. Колыхание мокрой листвы в полосе света, льющегося с первого этажа дома. Тяжелые яблоневые ветви со зрелыми плодами покачиваются меж реек перил.

Глаза свербит от усталости.

Пальцы проводят по взлохмаченным волосам. Пульсируют часы на запястье.

Мятые брюки, серый свитер.

Он замечает, что Кэби наблюдает за ним, угадывая ее силуэт за «Стейнвеем».

Она говорит, что забыла свой бокал в спальне, и идет следом за Ингмаром, когда он хочет забрать его.

Останавливается на пороге в угловую комнату.

Бокал, стоящий на трюмо, почти пуст. Цитроновый вихрь улегся, оливка исчезла.

Они встречаются взглядами.

Фронтон широкой кровати обит тем же цветастым желтым ситцем, из которого сделаны занавески. Узор криво отражается в латунных дверцах изразцовой печи.

Она, улыбаясь, подходит к нему.

– Неужели я все выпила?

– Почти.

Она берет его руку и прижимает к своей щеке.

Он смотрит на нее.

– Что ты хотел? – спрашивает она почти беззвучно.

Он ставит свой бокал.

– Я думал, у тебя сейчас твои особенные дни.

– Вчера все кончилось, – тихо отвечает Кэби, но все же не переходит на шепот. Она садится в светло-голубое кресло Карла Мальмстена[32]32
  Знаменитый шведский дизайнер мебели.


[Закрыть].

Ингмар крутит на пальце обручальное кольцо.

– Мне тридцать девять лет, – говорит она. – Прежнего постоянства уже нет, но старой я себя совершенно не чувствую.

Колючий свитер натирает шею, впивается в рыжую шкуру, когда лис поворачивает голову к Кэби.

Она осторожно протягивает блюдо с соленым миндалем и предлагает Микелю попробовать.

Но взгляд лиса скользит дальше, от блюда к руке и дальше, к затылку.

Она кивает на апельсины, но глаз неподвижен. Черный штрих покоится в сердцевине медного облака, неотрывно глядя, как золотистый шлейф колышется в такт биению пульса в шейной артерии.

Внезапный выпад. Кэби со смехом отшатывается. Лис спотыкается о стеклянный столик, голова исчезает в широком вороте свитера, руки ищут опору.

– Ах ты черт!

Ингмар извлекает чучело лиса. Он оцарапался когтями. Розовая нить бежит по мягкому животу, на коже выступает колье из крошечных кровавых жемчужин.

– Что случилось?

Свитер падает, он проводит рукой по животу.

– Завтра мы со Свеном устраиваем пробный показ «Как в зеркале» – ты пойдешь?

– Я ведь его уже видела, когда ты…

– Знаю, но я думал…

– Просто… Извини, что перебиваю. Просто я хотела сказать, что с удовольствием бы пошла, но придется репетировать этот ужасный Concerto Ricercante[33]33
  Концерт для фортепьяно шведского композитора Йосты Нюстрёма (1890–1966).


[Закрыть].

– Ясно.

Подбородок напрягается, напрягаются плечи и руки.

– Что случилось? Ты расстроился, что…

– Нет, дело не в этом, – говорит Ингмар, слегка краснея. – Как раз перед тем, как пленку переписывали для премьеры, я решил кое-кому посвятить этот фильм.

– Кому же?

– А как ты думаешь?

– Твоему отцу, – шутит она.

– Прекрати.

– Неужели ты посвятил этот фильм мне?

– Я думал, ты будешь рада.

– Конечно, я уже рада.

– Понимаешь, я никогда прежде никому ничего не посвящал, – тихо говорит он.

– Так почему же ты сделал это теперь?

Он ложится в кровать, скрестив руки на груди, словно хочет уснуть. Кэби смотрит на него. Ложится рядом и кладет голову ему на плечо. Говорит, что от него воняет формалином.

Он улыбается сам себе, шевеля пальцами на ногах.

– Эта кровать гораздо удобнее, чем моя, – может быть, мне переехать сюда?

– Добродетельная мораль предписывает каждому иметь свою комнату, – сухо говорит Кэби в ответ.

– Помнишь, как в самом начале? Когда я тайком крался из твоего номера… да, точно, в «Палас-отеле». Я крался на цыпочках по коридору в одном халате…

– Ага, там еще должна была быть какая-то пресс-конференция, да?

– Про которую мы забыли.

Она широко улыбается: открывается дверь чужого номера и наружу осторожно выбирается Ингмар Бергман в одном…

– Да, здорово они тогда удивились.

– Так что ты сказал?

– Guten Rutsch![34]34
  С Новым годом! (нем.).


[Закрыть]

Она смеется.

– Ну а что я еще мог сказать? Что я заблудился? Или хожу во сне?

* * *

Ингмар садится за кухонный стол и кладет на хлеб сыр с ветчиной. Кэби достает из холодильника банку с горчицей и возвращается к столу.

– Тебе кажется, я только и думаю что о твоей предстоящей поездке в Ретвик? – спрашивает она. – Вы будете жить все вместе в «Сильянсборге»?

– Нет, только я один, – шутит он.

Она открывает крышку и ставит банку на стол.

– Не забудь, что Ингрид замужем за Харри.

– О чем ты?

Он намазывает толстый слой горчицы ножом на ветчину.

– Да о том, что, по-моему, он не такой добрый и милый, как мой бедный…

– Кэби, о чем ты? – мягко переспрашивает Ингмар.

– Я стараюсь верить тебе, когда ты говоришь, что…

– Дорогая, – перебивает он, – о чем ты вообще говоришь?

– Не знаю, – отвечает она. – Я… я просто не понимаю, почему ты вдруг стал таким внимательным. Посвящаешь мне фильм, ласкаешь меня то и дело, разглядываешь старые фотографии и все в таком духе.

– И что с того?

– По-моему, ты жалеешь меня. Это правда? Думаешь, я больше не могу забеременеть? Да? Ты такой добренький, потому что хочешь уйти?

– Что мне еще сделать? – спрашивает он. – Что ты от меня хочешь? Клятвы?

– Прости. Я не хотела… Просто на меня ужасно давит Нюстрём.

– Но почему ты не едешь в Штутгарт?

– Думаешь, стоит? В любом случае я могу позвонить Марии Луизе, – улыбается Кэби. – Так я и сделаю, может быть, у нее найдется время приехать сюда.

– Не лучше ли тебе самой туда съездить?

– Тебе этого хочется?

В Большом павильоне светло и тихо, входит Ингмар. Он идет к бесцветному нефу. Минует широкий проход между шпоновыми щитами, задвижками и подпорками.

Не заходя в преддверие церкви, он проходит под галереей с органом и направляется по каменному полу между скамьями в длинный дом.

Триумфальное распятие подвешено к балке у входа на хоры. Его перевесили со стены на подобающее при литургии место. Вместо высокого витража виднеется низенькое окошко просмоленного алтарного складня и изображение Бога Отца, который держит распятие с Иисусом между колен.

Ужас растекается по груди, неподдающееся описанию чувство, будто он находится в горящей церкви. Горит остроконечная крыша, и внешние стены тоже тронуты языками неторопливо кипящего пламени. Тихое потрескивание предвещает неожиданный грохот, когда разноцветные стекла летят на хоры, а огонь пробивается вперед прямо под потолком, охватывая фризы и небесный свод.

И, только остановившись возле алтарной ограды, он понимает, что это непонятное чувство ужаса имеет свое объяснение: жар прожекторов вкупе с сухим ароматом свежеспиленного дерева не сочетается в его голове с картиной, которую он видит перед собой – старинная каменная церковь.

– Пора начинать крупные планы с Туннель, – бормочет он, закрывая глаза.

Постояв молча в теплой тишине павильона, он чувствует, как по пространству бегут волны, словно здание накреняется куда-то вперед.

Что-то выкатывается из преддверия церкви в проход. Бряцает, словно деревянная чурка, которую волочат за веревочку, словно копыта спотыкаются на каменном полу.

Прожектор разворачивается с чуть слышным скрипом.

Кабели волочатся по скамьям, застревают в цоколе. Высвобождаются резким рывком.

Лошадь фыркает, деревянная скамья трещит под тяжестью тела.

Ингмар открывает глаза и видит, как Свен, стоя за камерой, беседует с Петером. Он следит за настройкой, оборачивается.

– Ну как? – спрашивает он.

Гуннель сидит на церковной скамье, дыша полуоткрытым ртом. Опухшее лицо, живот выпирает под серым пальто, рядом лежит бархатная шляпка с бантиком.

– Да так, – вздыхает она, потирая бедро. – Здесь немного болит, когда хожу слишком быстро.

– Черт, мы вообще успеем сделать крупные планы?

– Ну я ведь не прямо сейчас рожу.

– Ты обещаешь?

Ингмар встает под сводами хоров, оглядывается, чуть улыбнувшись, делает незаметный жест, слегка поднимая руки, и произносит:

– Agnus Dei[35]35
  Агнец Божий (лат.).


[Закрыть]…

Прихожане встают.

За спинами Макса и Гуннель что-то мелькает – мощная туша овцы, серая шкура.

Ингмар поднимается, глядя на Свена. Чувствует, как дрожит рука, когда он жестикулирует, обращаясь к животному.

– Ну что? Сделать так, чтобы ее было лучше видно? – спрашивает Свен. – Я думал, ты хочешь ее…

– Можно я посмотрю в камеру?

Спотыкаясь о кабели, Ингмар обходит площадку.

Сквозь объектив он видит Макса и Гуннель, стоящих у церковной скамьи, за ними наискосок сидит Ингрид в светло-серой мутоновой шубе.

– Все нормально, – говорит он, возвращаясь к длинному дому. – Месса в первую очередь нужна для того, чтобы познакомить с главными героями. Юнас, например, поможет своей жене встать со скамьи, мыслями он где-то не здесь, как мы уже сказали. А ты, Ингрид, встань чуть погодя. Ведь ты поступаешь так, как они. Ты здесь, скорее, в роли ребенка, которого совершенно не интересует ритуал.

Ларс Уве садится на стул задом наперед, привалившись грудью к спинке.

– Черт, что за ерунда, – говорит он, сдувая с глаз челку. – Глупо начинать с этой дурацкой мессы.

– Он знает, что делает, – возражает Гуннар.

Ингмар грызет ноготь, глядя в сторону.

– Я тут за всем этим понаблюдал, – продолжает Ларс Уве, – и скажу вам, что это полная ерунда, – к концу вы все больше утяжеляете фильм: бах-бах, ба-бах!

– Мы и не собирались снимать комедию, – вздыхает Ингмар.

– Ингмар, скажи, что все будет хорошо, – улыбаясь, просит Гуннар. – Ведь правда?

Тот пожимает плечами и оставляет их. Ходит туда-сюда по каменному полу молельни, пока камера передвигается для съемок причастия.

Гуннар стоит под триумфальной аркой.

– Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите, сие есть Тело Мое[36]36
  Евангелие от Матфея, 26, 26.


[Закрыть].

– Отлично, сцена будет потрясающая, – говорит Ингмар, подходит к Гуннару и продолжает, немного понизив голос: – Ты на верном пути, все хорошо, но мне хотелось бы немного другого, как бы это сказать… немного пафоса. То есть другого пафоса. Дело в том, что для тебя это как бы только работа, возможно, ты стоишь перед прихожанами, а сам думаешь в этом момент совсем о другом, ты простыл, устал и все в таком духе.

– Понимаю, – тихо отвечает Гуннар.

– Пасторы гораздо лучше смотрятся в фильме, – говорит Ингмар, широко улыбаясь. – Правда? В настоящей жизни они никогда не могут быть абсолютно серьезными, не то что актеры. Разве что только мой отец. Это я к тому, что если бы я был пастором, то церемонии богослужения превратились бы в мытье посуды или что-то в этом роде.

– Попытаюсь мысленно находиться не здесь.

– Только не раздувай из себя…

– Понял, – устало перебивает Гуннар и отходит.

Кладет руку на кафедру.

Глядя на него, Ингмар едва сдерживается, чтобы не пойти за ним следом. Он пытается заговорить со Свеном о том, что надо убрать перила с органной галереи для кадров с органистом, а сам смотрит за Гуннаром.

– Ну что, поехали дальше? – спрашивает он.

Вертикальные железные балки на внешних стенах павильона соединяются конструкцией из тонких железных листов. Ингмар заходит за большую кулису, проводит рукой по ржавой перекладине, останавливаясь на стыке, который скреплен стальным тросом.

Он ковыряет пластик между задвижками, трогает клочья желтой стекловаты, торчащей из щелей. Затем закручивает жесткий стальной трос вокруг пальца, затягивая его изо всех сил.

Он знал, что Гуннар именно так и отреагирует, и все же не мог остановиться.

Закрыв глаза, он немного подается вперед.

Перед глазами появляется усталое лицо Гуннара, из губ вырываются все те же слова.

Совсем близко слышится, как кто-то глотает: женщина пьет что-то горячее.

Неожиданно на церковной скамье рядом с Мэртой появляется кормилица, прикрывающая рот носовым платком. Ингмар открывает глаза и хочет шагнуть назад.

Встав со стула, он хлопает в ладоши, так что туалетная бумага, обвязанная вокруг пальца, разматывается, обнажая кровавый узор.

– Да это было просто чертовски круто, – говорит он. – Настоящий пастор, который старается изо всех сил, но каждое мгновенье страдает от сознания того, что он человек.

– Ну, не знаю.

– Гуннар, это было прекрасно, – говорит Ингмар, ущипнув его за руку. – С тобой иначе и не бывает.

Ингмар бежит к группе монтеров и плотников.

– В чем дело? Вы давно должны быть там вместе с лестницами и всяким другим дерьмом. Я думал, все уже готово! От вас всего-то требуется убрать перила, – говорит он.

– Но их же надо открутить изнутри.

– И кто это будет делать?

– Юке.

– Я хочу сегодня успеть снять сцену с органом.

Ингмар входит большими шагами, распахнув стеклянную дверь. Следом за ним, придержав ее, входит Ленн.

– Утром на меня набросился Экелунд. Говорил, что вы совершенно вышли за рамки, бухгалтерия уже скоро задушит…

– Плевать я на них хотел, – перебивает Ингмар. – Я этот фильм не брошу.

– Куда вы? – спрашивает Ленн, смеясь.

Ингмар взволнован, он машет рукой в сторону конторы.

– Ингмар, мы едем в «Оперу». Встреча…

– Разве я назначал эту встречу?

– Да, вы хотели обсудить порядок переезда в Даларну.

– Ах да! Когда они будут грузить монтажный стол?

– Не знаю, но Флудин сказал, что автобус со звукоаппаратурой уже готов.

– А осветительная техника?

– По-моему, Нюквист сам хотел этим заняться.

Встав из-за стола, Ингмар доедает последнюю ложку кефира и идет к двери. Он вытирает рот рукой и выходит из столовой.

– Да какая разница, кто это, – отвечает Макс. – Но он всем говорит, будто ты боишься, что…

– Это Гуннар?

– Гуннар? Нет, – отвечает Макс и быстро уходит.

Ингмар еле сдерживается, чтобы не сбежать по крутому проходу вниз. Трава схвачена инеем, краски выцвели. Белое небо висит над крышей старого павильона немого кино.

– Но ведь я боюсь не больше, чем прежде, правда?

– Он говорит, что теперь ты снимаешь фильмы для критиков.

– Теперь понятно, почему они меня любят.

– Ага, – смеется Макс. – А если серьезно, я рассказал тебе это потому, что народ начал волноваться.

– И ты тоже? Думаешь, я утратил сноровку показывать настоящие фокусы?

– Нет, но…

– Я не могу устраивать показы только для того, чтобы…

– Хотя сейчас для этого самый подходящий момент, – перебивает Макс. – Чтобы все поняли – если ты только захочешь, то сможешь.

Войдя в Пятый павильон, они видят Аллана с чашкой кофе в руке и блюдечком с крошками зеленого марципана.

Гуннар облизывает ложечку, рассматривая стальные балки и арматуру на потолке.

– В честь чего у нас торт?

– У Гуннель родилась дочь, – отвечает Аллан.

– Дочь? Прекрасно, – остановившись, бормочет Ингмар.

Он вдруг понимает, что сияет, словно комплект новых кастрюль на солнце. Словно искрящаяся гора серебряной посуды, подсвечников, подносов, ножей и вилок.

Сидя за режиссерским столиком вместе с Ингрид и Гуннаром, они обсуждают длинную сцену – письмо пастору от учительницы.

– Надо попытаться понять ее, ощутить это отчаяние.

– Ведь она чувствует, что теряет его, – говорит Ингрид.

– И не понимает, что вся эта тягомотина только убивает любые возможности…

Он умолкает, когда Ингрид отводит взгляд.

– Я не имел в виду ничего такого.

– Нет, просто…

– Но все же она немного противна со своей…

Ингрид встает, он смотрит на часы и пытается сменить тему:

– Сделаем это перед камерой, но я хотел бы, чтобы ты говорила с Гуннаром на репетициях. Всегда есть риск потерять чувство роли, камерность отношений, если…

– Да, но…

– Хочу сказать тебе, что играешь ты потрясающе, – поспешно говорит он. – Вы оба великолепны.

– Если немного порепетировать, я чувствую себя совершенно уверенно, – говорит Ингрид.

Ингмар вспотел, он стягивает с себя свитер.

– Конечно, – говорит он, глядя на Ингрид. – Не знаю, стоит ли обсуждать, что происходит в тот момент, когда она появляется со своей экземой.

– Я бы попробовала по-всякому.

– Да, только не забывай, Ингрид, что пора завязывать с этими вариациями.

Он хохочет, почесывая затылок.

– Но попробовать ведь не мешает.

– Я знаю одно: все должно быть предельно чисто и просто. Я все это уже видел.

– Но актер постоянно должен анализировать, какие… – говорит Гуннар.

– Не забивайте себе голову, – перебивает Ингмар. – У вас и так все уже есть. Отработанная техника и прочее… Но в тот момент, когда вы начинаете думать, что выходит скучно, вот тогда действительно становится довольно скучно. Разве нет, Гуннар?

– В каком смысле?

– Разве не правда, что только посредственности нуждаются в том, чтобы пускать в ход всякие техники?

Он смеется. Гуннар вскакивает и швыряет сценарий.

– Гуннар! Я вовсе не хотел сказать, что…

Тот уходит. Ингмар садится.

– Ну что, я должен его догнать?

– Думаю, да, – говорит Ингрид.

Он встает и выходит из павильона. С низкого бурого неба сыплется дождь, плавно переходящий в мокрый снег. Ингмар идет к стоянке мимо луж с жухлой осенней листвой и садится в машину.

* * *

Миновав Стургатан, освещенную тусклым солнечным светом, который льется словно сквозь купол грубо отшлифованного стекла, они оказываются в квартире и садятся за маленький столик.

Глаза вглядываются в черное пространство вокруг, таращатся на неподвижную темноту, которая начинает медленно вращаться, образуя обитые свинцом пластины.

– Карин пошла на кухню? – шепчет Кэби.

– Не знаю, – отвечает Ингмар, поворачивая настольную лампу.

Его лица касается серый свет. Язвительные контуры напряженных челюстей, темный пиджак почти сливается с чернотой картины, написанной маслом.

Кэби сидит на одном из деревянных густавианских кресел. Она моргает, всматриваясь в очертания Ингмара в темноте, наклоняется и берет его за руку.

Рука совершенно окаменела.

Она вздрагивает от неожиданного грохота.

Словно листы железа громыхают о дерево.

Карин случайно оборвала занавеску, когда пыталась отодвинуть ее, чтобы впустить в комнату немного вечернего света. Она стоит, прижав к себе темную сетчатую ткань.

– По-моему, стало чуть-чуть светлее, – говорит Ингмар.

– Может быть, – отвечает мать.

Ингмар помогает матери сложить занавески. Из своей комнаты выходит отец, от его лба расходится тусклый свет, сотканный из сахарной ваты.

– Отец купил себе налобный фонарь, – говорит Карин и поджимает губы.

Неверной походкой, но довольно быстро, Эрик направляется прямо к Кэби. На нем отутюженный темно-серый костюм с жилетом и галстуком.

Только когда он останавливается, наконец проступает лицо в мутном свете фонарика. Он вцепляется в нее бесцветным угрюмым взглядом. Что-то говорит и, растопырив пальцы, протягивает правую руку. Кэби вежливо улыбается, протянув руку в ответ. На периферии светового поля, словно желтые вольфрамовые нити, слабо мерцают пальцы.

Ингмар спотыкается о стул, отодвигает его, собирается сесть, думая о том, что надо бы рассказать о завтрашней поездке в Ретвик, как вдруг губы отца искривляются.

Это уже не улыбка.

Лоб его краснеет. Рука проводит по усам, затем, двигаясь слишком быстро, ползет к галстуку.

Ингмар приближается.

Кэби мрачнеет, на переносице появляется складка. Губы изломлены в беспокойном изгибе.

– Мы собираемся устроить монтажную мастерскую в «Сильянсборге», – говорит Ингмар, выступая вперед.

Рука Кэби нащупывает его плечо.

– Ты стоял здесь все это время? – спрашивает она.

– Представляете, мы устроим там лабораторию, хоровой зал и все, что надо, прямо на природе – современный монтажный столик, гримерки.

– Извините, – произносит отец. – Мне сейчас должны позвонить.

Ингмар идет за ним следом.

– Мама сказала, что день рождения удался.

– Наверное, так, – бормочет тот.

– Я про ланч у Агды и путешествие на машине в Кафедральный собор.

Открывая дверь кабинета, отец оборачивается к Ингмару.

– Что-то еще?

– Нет, я просто… Мать говорила, что рассказывала вам о моем фильме.

Отец вздыхает, порываясь уйти.

– Она сказала, что он, должно быть, напомнит вам о времени, проведенном в Форсбаке.

Он опять нетерпеливо вздыхает.

– Я понимаю, что это совершенно другое, – поспешно прибавляет Ингмар. – Ведь вас любили в приходе.

– Не думаю. «Любили» – это нечто иное. Я был их собственностью, прихожане всецело владели мной и…

– Совершенно точно, именно это я и хотел сказать, – оживленно говорит Ингмар. – Пастор больше не принадлежит самому себе. Если б я был пастором, меня подавляло бы чувство долга – то, что я обязан творить добро, обязан…

– Впрочем, все намного сложнее.

– Да-да, конечно, разумеется, все сложнее, – говорит Ингмар, широко улыбаясь. – Но я надеюсь, это не помешает вам посмотреть фильм, когда он…

– Не думаю, что…

– Это всего лишь один из аспектов.

– Не думаю, что твой фильм может быть для меня интересен, – дружелюбно произносит отец, заходит в кабинет и затворяет за собой дверь.

Ингмар стоит перед закрытой дверью. Немного погодя он тихонько стучит, но, не получая ответа, подходит к книжной полке и в темноте проводит пальцами по корешкам книг. Прохладная бумага, нежная кожа переплета.

– Ингмар! – зовет Кэби.

– Я здесь.

Она подходит ближе.

– Что он сказал? – шепчет Кэби. – Я догадалась, что вы говорили о фильме…

– Да, я рассказал ему немного о том, каким бы я был пастором. Отцу показалось, что это довольно интересно.

– Замечательно.

– Он хочет посмотреть фильм.

– Ингмар, я ведь только что слышала его последние слова.

– Но до этого он говорил другое.

– Нет, – шепчет она.

– До этого, Кэби. Это правда. Он сказал, что хочет посмотреть мой фильм.

Карин убрала чашки и сахарницу и освещает карманным фонариком альбом с фотографиями и газетными вырезками.

– Хотите взглянуть? Это что-то вроде блокнота с воспоминаниями Эрика, с фотографиями из детства и юности Ингмара.

Кэби подходит ближе, спотыкается, но удерживает равновесие.

– На полу что-то лежит, – тихо произносит она.

– Наверное, сумка Эрика, – говорит Карин. – Он искал ее.

– Скорее похоже на пальто или одеяло.

– Тогда пусть лежит, – отвечает Карин, переводя луч фонарика на фотографии. – Здесь Ингмару двадцать один.

На пожелтевшей фотографии теснятся люди на фоне черной травы и темно-серых еловых ветвей. Тщательно причесанный Ингмар сидит в непринужденной позе, оживленно улыбаясь и держа за руку женщину в белом платье, подол которого немного задрался, обнажив голень. Вспышка застала ее с нарочито мстительной гримасой, словно она как раз собиралась ткнуть Ингмара в живот.

– Кто это? – спрашивает Кэби.

– Марианне фон Шанц, – отвечает Карин. – А это Дитер, который жил у нас во время войны, Сесилия Турсель и Нитти.

Ингмар ощупью продвигается к двери отцовского кабинета.

– Какой серьезный юноша, – нежно говорит Кэби.

– Помню, мы встретили его и еще нескольких студентов в телеге, запряженной белыми лошадьми, – рассказывает Карин.

Ингмар стучит в дверь, накрывая ладонью ручку.

– Красивая фотография, – тихо говорит Кэби. – В ней так сильно чувствуется девятнадцатый век – и шляпа, и воротник.

– Ингмар очень любил Ма.

– Знаю.

Карин переворачивает страницу.

– Лабан, мой младший брат. А это Фольке и Юхан.

– Это дядя Юхан?

– А это малютка Мэрта, – показывает Карин.

Серый снимок, на котором видны обои с косым узором и край написанной маслом картины в золотой раме.

Напротив белоснежного буфета, на котором в стеклянной вазе красуется букет раскидистых люпинов и боярышника, стоит маленький бледный мальчик с испуганным лицом.

Он вот-вот заплачет. А может быть, слезы едва только высохли.

На мальчике белая рубашка и темная юбка. Он боязливо присел, голые ноги в синяках слегка согнуты, мыски зашнурованных ботинок истерты.

Ингмар подходит к колеблющемуся свету фонарика, к матери и жене, сидящим за столом.

– До чего ж он хорошенький, – говорит Карин, улыбаясь и поблескивая зубами. – Когда Малыш писал в штаны, в наказание он ходил остаток дня в красной юбочке или платье.

– По-моему, я похож на маленького идиота.

– Нет, ты…

Они громко смеются.

– Ты похож на…

– На идиота, который написал в штаны, – ухмыляется Ингмар и грызет ноготь на большом пальце.

Кэби встает, не в силах оторвать взгляд от снимка, освещенного неверным светом фонарика.

Она смотрит на мальчика с оттопыренными ушами, тонкими причесанными волосами и ровно подстриженной челкой – до тех пор, пока страница не переворачивается.