Текст книги "Сьенфуэгос"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

На закате своих дней, когда Сьенфуэгос будет сидеть на крыльце своего дома с толстенной сигарой в зубах и вспоминать события и людей, оставивших след в его жизни и повлиявших на судьбу, он часто будет мысленно посмеиваться над тем нелепым разговором с Луисом де Торресом, и как тот тогда ошибался, считая, что ни один цивилизованный человек никогда не приобретет дурную привычку к курению.

– Мы могли бы стать очень богатыми, – бормотал он себе под нос, недоверчиво качая головой. – Прямо-таки сказочно богатыми!

Но в то декабрьское утро они лишь сидели на камне и благодушно курили, наблюдая при этом за адмиралом, в очередной раз тщетно пытающемся без чьей-либо помощи выпытать у разукрашенных в красный, зеленый и черный цвета индейцев, где находятся «золотые источники» и за какой из высоких гор скрывается дворец могущественного императора желтокожих людей.

«Пинта» капитана Мартина Алонсо Пинсона так и не появилась, и Колумб встревожился, опасаясь, что Пинсон решил вернуться в Испанию и присвоить себе открытие новых земель – в особенности, если, как подозревал Колумб, ему удалось-таки обнаружить мифический остров Бабеке и набить золотом трюмы «Пинты».

И если их величествам придется выбирать между андалузцем, который привезет им золото, и генуэзцем, который прибудет намного позже и не привезет ничего, кроме нескольких дикарей и не виданных прежде зверюшек, можно ли сомневаться, кому королевская чета и банкиры отдадут предпочтение? Разумеется, Пинсону достанется вся слава, ведь любой разумный человек в этой ситуации согласится, что именно он совершил открытие.

Глухой гнев и глубокая обида с каждым днем все росли в сознании адмирала; он заперся у себя в каюте, часами обдумывая, что предпринять: то ли продолжать утомительные поиски того, что он уже и сам не надеялся найти, то есть двор Великого хана, то ли как можно скорее отправиться в обратный путь, держа курс на Севилью, и уведомить Изабеллу и Фердинанда, что ему наконец удалось достичь врат Сипанго.

Но неужели эти острова, населенные голыми дикарями, и есть те самые врата?

Правда, следует заметить, что адмирал никогда не допускал даже мысли, что может ошибаться, ему и в голову не приходило, что он ошибся в расчетах, поскольку он слепо верил в свое чутье моряка.

Ведь сейчас он находился именно там, куда и стремился: на двадцати пяти градусах северной широты, на противоположном берегу Сумрачного океана, и если Сипанго или Катай до сих пор не предстали его взору, то совершенно очевидно – это случилось это лишь по причине неспособности объясниться с местными жителями, а вовсе не из-за ошибок в расчетах.

Возможно, всего через несколько дней, в крайнем случае недель, он вручил бы Великому хану письма от короля и королевы Испании, но из-за подлости Мартина Алонсо Пинсона время было на исходе, и Колумб потерял сон, воображая, как Пинсон плывет в сторону Леванта.

– Предатели! – вновь и вновь повторял он сквозь зубы. – Кругом предатели!

Ночь прошла спокойно.

Море было неподвижным, как зеркало.

За бортом сияли сразу две луны: одна в небе, а другая – отраженная в этих зеркальных водах, и нежный бриз, напоенный тяжелыми ароматами цветов, папайи, манго, гуавы и теплой влажной земли, гнал корабли вдоль берега.

Это была самая прекрасная в мире ночь.

В эту ночь родился младенец Христос.

Весь день они праздновали Рождество, а с приходом сумерек, когда тихий попутный ветер, напоминающей скорее чье-то легкое дыхание, всколыхнул паруса, адмирал взял курс на восток, покинув спокойную бухту, где они отмечали знаменательное событие в компании сотни гостеприимных туземцев.

Команда устала.

К тому же моряки слишком много выпили и после долгого дня, полного солнца, моря, женщин и толстых сигар, к которым большинство членов команды еще не успело привыкнуть, почти все повалились на койки, а то и прямо на палубу, и теперь громко храпели, пока корабль медленно плыл по теплым и спокойным водам, похожим на шелк.

Сьенфуэгос молча курил, опираясь о борт. Он наслаждался волшебством этих прекрасных мгновений, чувствуя себя вполне здоровым и бодрым, поскольку не пил спиртного, а табак не оказывал на него такого действия, как на других. И потому он погрузился в воспоминания о необыкновенной женщине, по-прежнему занимающей все его мысли, и с которой он, возможно, скоро встретится снова.

Они возвращаются в Севилью!

Официально Колумб еще не отдал приказ, но прошел слух, что Хуан де ла Коса начал готовить корабль – свой корабль – к долгому и тяжелому плаванию через океан.

Адмирал предпочел бы задержаться и исследовать берега Эспаньолы в отчаянной попытке найти золото и в надежде на возвращение «Пинты», но все уже знали, что в первые дни нового года они отправятся на восток, обратно в Испанию.

А где Испания, там и Севилья.

А в Севилье – Ингрид.

Канарец, всё такой же наивный, не сомневался, что виконтесса сдержит обещание и отправится за ним, он был убежден, что, стоит ему прибыть в порт, как он увидит в толпе чудесные белокурые волосы, развевающиеся на ветру, и бездонные голубые глаза, молча призывающие ей овладеть.

Несмотря на то, что он оказался среди первых людей, пересекших от края до края огромный Сумрачный океан, для бедного пастуха мир до сих пор казался маленьким, едва способным вместить что-то кроме его любви к немке и чудесной вселенной, которую они создали вдвоем. Ему казалось совершенно неоспоримым, что он найдет возлюбленную в Севилье, что она прибудет встречать «Галантную Марию», как бы Луис де Торреа не пытался высмеять его глупость.

Глядя на длинный ряд пальм, выстроившихся по правому борту – тени от их листьев, казалось, подметали серебристое море – Сьенфуэгос не мог не вспомнить пальмы своего острова, хотя и такие непохожие, у подножия которых они однажды предавались безумной страсти.

Как же до них далеко!

Как далеко, но всё же близко!

Скоро он будет уже там!

В Севилье!

– Гуанче! – так некстати окликнул его ненавистный голос, вернув к действительности. – А ну-ка, быстро сюда!

– Отвяжись!

– Иди сюда, говорю! – не унимался Кошак. – Всего на минутку.

Сьенфуэгос неохотно подошел к шумному астурийцу, который едва держался на ногах после выпитого, глаза у него слипались. Тот молча положил руку Сьенфуэгоса на румпель.

– Давай, правь ты, – попросил он. – Я ничего не вижу.

Сьенфуэгос в ужасе отшатнулся.

– Я? – едва слышно выдавил он. – Рехнулся? Я в жизни не прикасался к румпелю. Позови кого-нибудь другого!

– Все спят. Или пьяны, – он сонно зевнул. – Или и то, и другое. Держи вот здесь! – приказал он сердито. – Просто держи корабль на курсе. Ничего сложного.

– Нет!

– Возьми румпель, скотина!

– Говорю тебе, нет!

– А я говорю, ты это сделаешь! – сердито буркнул рулевой и тут же покинул свое место, рухнув на груду парусов. – Никуда не денешься!

Он мгновенно закрыл глаза, вид у него был такой, словно его треснули по голове, и как ни пытался его растрясти Сьенфуэгос, Кошак не только не реагировал, но даже не издал ни звука.

– Кошак! – чуть не плача взмолился напуганный Сьенфуэгос. – Не поступай так со мной, Кошак! Я ни черта в этом не смыслю.

Его усилия оказались тщетными, как он ни старался поднять его за подмышки, рулевой вдруг превратился в мешок с костями.

Внезапно корабль накренился.

Румпель болтался, паруса хлопали на ветру, бизань на корме щелкнула, и испуганный Сьенфуэгос выпустил из рук Кошака и бросился к румпелю, чтобы вернуть корабль на прежний, безопасный курс.

Это оказалось гораздо проще, чем он воображал, поскольку при таком море и легком ветерке «Галантная Мария» вела себя так кротко, что с ней справился бы даже ребенок.

Через десять минут, поборов первоначальный страх, Сьенфуэгос обрел уверенность.

Потом это занятие ему понравилось.

Он почувствовал себя поистине великим человеком, стоя на юте самого красивого корабля, который когда-либо встречал в своей жизни, мягко скользящего по зеркальной глади вод. Он стоял у румпеля, любуясь строем пальм по правому борту, которые, казалось, приветственно ему кивали. Он был совершенно зачарован мерцающим отражением луны и бесчисленными ароматами моря и леса.

Вот бы его увидела Ингрид!

Никогда в жизни не чувствовал он себя настолько значительным.

И настолько мужественным.

За кормой, в кильватере, на расстоянии пушечного выстрела мягко скользила «Нинья», а в кубрике, в каютах и на палубе дремали больше сотни мужчин, возможно, им снилось, как они возвращаются к своим очагам, оставленным так далеко.

Он, скромный пастух с острова Гомера, тоже грезил о своем и вел всех домой.

Без сомнений, это была самая прекрасная минута в его жизни, не считая тех, что он провел с Ингрид, и он впервые понял причину той любви, которую многие из этих людей питают к морю.

Прикасаясь к румпелю, он чувствовал себя значительным.

И свободным.

А потом дверь каюты на корме открылась, и на палубе появился адмирал.

Канарца охватила паника, поскольку строжайше запрещалось отдавать румпель юнге, ни под каким предлогом.

Сьенфуэгос застыл, едва дыша, словно соляной столб или камень, скрывая лицо в тени паруса, так что Колумб не мог отличить его от Кошака или другого рулевого, хоть и стоял менее чем в пяти шагах. Сьенфуэгос облегченно перевел дух, увидев, что адмирал прошел вперед, на нос, где, по своей неизменной привычке, долго смотрел на море и звезды.

Но сейчас, хотя Сьенфуэгос и не мог понять причины такого поведения, адмирал задержался на носу дольше обычного.

Всю оставшуюся жизнь канарец будет мучиться сомнениями об истинных причинах этой задержки.

Но в то мгновение его волновало лишь одно – что человек, пахнущий как священник, вернулся, погруженный в размышления, медленно поднялся по невысоким ступеням на ют и остановился перед Сьенфуэгосом, словно собирался отдать какой-то приказ.

Они переглянулись. Лицом к лицу, глаза в глаза, менее чем с трех шагов, и хотя канарец был совершенно уверен, что адмирал его узнал, тот не выдал это ни единым жестом и не сказал ни слова, а лишь стоял, словно принадлежал другому миру, погруженный в свои мрачные мысли.

По его лицу ничего нельзя было прочитать.

Вид у него был отсутствующий.

Настал решающий момент.

Возможно, самый важный в жизни Сьенфуэгоса.

Но ничего не произошло.

Совершенно ничего.

Дон Христофор Колумб, адмирал Моря-Океана и вице-король Индий, просто взглянул ему в глаза, слегка покачал головой и снова скрылся в каюте, закрыв за собой дверь.

Канарец вздохнул с облегчением.

Его колени понемногу перестали дрожать, пульс успокоился, а рука сильнее прежнего стиснула румпель.

Море оставалось спокойным.

Мягкий ветерок приносил запах гуав.

Луна превосходно освещала путь.

Родился младенец Христос.

Они возвращались домой.

В Севилью.

К Ингрид!

Всё вокруг было в мире с собой, всё, абсолютно всё выглядело гармоничным и превосходным.

И вдруг «Галантная Мария» содрогнулась от носа до кормы.

Будто огромная рука со стальными когтями разодрала Сьенфуэгосу внутренности, он застонал от боли и обиды.

В его душе всё перевернулось.

Сьенфуэгос качнулся вперед, а когда вновь обрел равновесие, обнаружил, что корабль больше его не слушается.

Послышались крики ужаса.

Вопли.

Топот ног.

Моряки пробудились от глубокого сна и вылезли из своих щелей, как выплеснувшиеся из огромных черных ртов глисты. Поначалу никто не понял, что на самом деле произошло.

– Мы тонем!

– Помоги нам Господь! Крушение!

Все тут же вспомнили о свирепых акулах. Бледная луна равнодушно взирала на трагедию и полные ужаса лица.

На юте тут же появился адмирал.

– Что случилось? – спросил он.

– Сели на мель, ваше превосходительство, – дрожащим голосом сообщил Хуан де ла Коса, стоящий на носу.

– Песок?

– Рифы!

– Помоги нам Господь! Шлюпки на воду! Выстрелите из пушки, чтобы привлечь внимание на «Нинье». Пусть четверо спустятся в трюм и осмотрят повреждения.

Колумб был превосходным моряком. Это была его стихия, он умел отдавать приказы сухим и властным тоном, не давая повода их оспаривать, и вскоре все на борту уверились, что адмирал знает свое дело и сделает всё возможное для спасения корабля.

Но «Галантная Мария» получила смертельную рану.

Корабль накренился на правый борт и дрожал, поврежденный шпангоут скрипел под невыносимым натиском, а потом со стоном треснул, будто испустило последний стон раненое животное.

Сидя на палубе и по-прежнему сжимая бесполезный румпель, потрясенный Сьенфуэгос зарыдал вместе с кораблем.

Через сорок восемь часов после происшествия всё содержимое корабельных трюмов перенесли и сложили в хижины туземцев, не забыв ни единой иголки.

«Галантная Мария», она же «Санта-Мария» – недолго же ей пришлось плавать под этим громким и почетным именем! – лежала на песчаном берегу, почти нетронутая, но явно непригодная для долгого морского плавания, в тихой бухточке, где не имелось ни людей, способных вернуть ее к жизни, ни инструментов для этого.

Хуан де ла Коса, как всегда невозмутимый, тот самый, что собственными руками построил ее в родной Сантонье, бродил взад-вперед по берегу, осунувшийся и истощенный, не в состоянии смириться с тем, что самое ценное его имущество превратилось в груду бесполезного дерева. Команда пыталась вывести его из ступора, в тревоге задавая вопросы о том, что их ждет впереди в этом затерянном уголке света.

Никто не высказал ни слова упрека в адрес юного Сьенфуэгоса.

Как и в сторону пребывающего в отчаянии Кошака.

Словно все моряки, до последнего юнги, с покорностью согласились, что румпелем правила рука Господа, повернув нос корабля в сторону единственной мели в здешних водах.

– И что теперь будет?

Поначалу Луис де Торрес в ответ на вопрос канарца лишь едва пожал плечами.

– Понтия не имею, – сказал он через некоторое время. – Адмирал и капитаны сейчас это решают, но мастер Хуан де ла Коса уверен, что корабль не починить, а ему лучше знать.

– И что тогда?

– Остается «Нинья».

– Но все на нее не поместятся. Вот бы хотя бы «Пинта» вернулась!

– Сомневаюсь, что она вернется. Возможно, она уже на пути в Севилью, как уверяет Колумб.

– Пинсон никогда бы так не поступил.

– Откуда тебе знать? Кто вообще может знать, почему люди поступают так или иначе? – Луис несколько секунд поразмыслил и, не отрывая взгляда стальных глаз от какой-то точки на горизонте, добавил: – Расскажи еще раз, что тогда случилось.

– Я уже десять раз рассказывал! – возразил Сьенфуэгос. – Ничьей вины в том не было.

– Уверен?

– Все спали.

– Все?

В этом вопросе слышался такой явный намек, что парнишка неуверенно заерзал.

– Все, кроме меня... – он на мгновение запнулся. – И адмирала.

– Который много времени провел на носу. – И после долгой паузы он поинтересовался: – И ты уверен, что он не разглядел мель?

– Если бы он ее увидел, то приказал бы мне сменить курс. Так ведь?

– Этот вопрос я и сам не прекращаю себе задавать, – озабоченно отозвался Луис. – Нынче ночью я прогулялся до того места, в лунном свете и при спокойном море мель видно издалека. Хороший моряк никогда бы ее не пропустил. А адмирал всегда был хорошим моряком.

– Меня тревожат ваши намеки.

– Меня тоже, парень, – последовал интригующий ответ. – Меня тоже, но как ни пытаюсь, не могу выкинуть этого из головы.

В тот же вечер созвали совещание, на котором адмирал держал совет со рулевыми и капитанами. Поскольку было очевидно, что «Санта-Мария» никогда уже не отправится в плавание, а «Нинья» явно не возьмет на борт всех, не подвергаясь при этом смертельному риску, то единственно приемлемым решением было оставить часть команды на Эспаньоле, чтобы они основали здесь поселение и дожидались возвращения Христофора Колумба, давшего слово чести, что через год непременно вернется.

Командующим в форте Рождества, как теперь называли поселение, стал дон Диего де Арана, серый и лишенный харизмы человек, чьим единственным достоинством было то, что ему посчастливилось быть троюродным братом доньи Беатрис Энрикес, любовницы недавно провозглашенного вице-короля Индий. Его заместителем назначили королевского вестового Педро Гутьереса, по странному совпадению именно того единственного члена команды, кто уверял, что видел свет на земле, когда ему указал на это в ночь на одиннадцатое октября адмирал.

Двадцать человек – главным образом, те, кто не слишком дружил с морем, или имеющие серьезные проблемы с испанским правосудием, решили остаться добровольно, рассчитывая устроить свою жизнь на этой прекрасной, плодородной и гостеприимной земле. К сожалению, двадцати человек оказалось недостаточно; нужно было оставить на острове по крайней мере еще столько же – по доброй воле или силой.

– И исходя из чего будут решать, кого приговорить к изгнанию, возможно вечному, из своих домов и семей, если мы не знаем, когда вернемся и вернемся ли вообще?

Вопрос мастера Хуана де ла Косы повис в воздухе, и все глаза собравшихся в хижине обратились к вице-королю, на котором лежала ответственность, но дон Христофор Колумб в очередной раз продемонстрировал удивительную способность уходить от решения сложных вопросов.

– Пусть решат сами, – сказал Колумб.

– То есть как? – удивился старший из Пинсонов. – Почему решать будут они?

– Потому что именно они должны это сделать, – прозвучал краткий ответ. – Не считая Кошака, рулевого, оставившего свой пост – должен же он хоть как-то искупить свою вину. Плюс три-четыре бунтовщика, которых я предпочитаю оставить здесь. Что касается остальных, то придется решать путем голосования, кто плывет назад, а кто остается.

– Кончится тем, что они друг друга поубивают!

– Ничего, мы постараемся этого не допустить. Я хочу, чтобы эти имена завтра же лежали на моем столе, потому что через пять дней мы снимаемся с якоря и берем курс на Испанию. Чем скорее отчалим, тем скорее вернемся.

Как-никак, а адмирал был вице-королем Индий и мог отдать любой приказ, в том числе казнить любого, причем ни перед кем не отчитываясь, и потому никто не желал оспаривать его решения.

Количество добровольцев и осужденных все равно оставалось недостаточным, и теперь предстояло определить еще двенадцать человек, чтобы оставить их на острове «по-хорошему или по-плохому». Но вопреки решению адмирала, выборы этих несчастных прошли не путем голосования, а при помощи процедуры, с результатами которой людям намного проще было смириться, учитывая их привычки, а именно – при помощи карт.

Все, за исключением стариков, больных и отцов многодетных семей, собрались в одной из отдаленных хижин селения – подальше от зорких глаз адмирала и его ближайших сподвижников. Здесь они расстелили грязное одеяло, на котором Кошак, взявший на себя роль крупье, поскольку ему уже нечего было терять, раскидывал карты.

Но всё же, в попытке добавить к жребию хоть немного логики, он решил распределить участников согласно их роли на борту, чтобы боцманы сражались с боцманами, марсовые с марсовыми, плотники с плотниками, а юнги с юнгами.

И потому, по воле судьбы и по причине самого скромного положения в команде, канарцу Сьенфуэгосу предстояло состязаться с единственным столь же ничтожным по положению человеком – Паскуалильо из Небрихи, который, как и он, постоянно проигрывал.

– Ну что ж, – воскликнул Кошак с довольной ухмылкой – очевидно, ему нравилась роль вершителя судеб. – А теперь посмотрим, кто дополнит злосчастную дюжину несчастных, что останутся гнить в этой вонючей дыре!

С этими словами он принялся медленно тасовать карты, стараясь как можно дольше держать всех в напряжении.

– Вот ты! – велел он наконец, ткнув пальцем в толстого повара по имени Симон Агирре. – Сними!

Моряк дрожащей рукой переместил колоду, и сидящие по бокам рулевого Паскуалильо из Небрихи и Сьенфуэгос затаили дыхание, а их сердца гулко забились, чуть не выпрыгивая из груди. Оба прекрасно знали, что стоит на кону, а канарец в особенности – ведь он понимал, что, если проведет на другом берегу океана еще год, то никогда не сможет воссоединиться с Ингрид.

– Как всегда, старшая карта бьет, – заявил Кошак. – И ничего не желаю слушать! Ты первый, Паскуалильо, – кивнул он парню, и тот медленно, словно нехотя, слегка потянул на себя карту, а потом вдруг резко бросил ее на старое одеяло.

– Дама!

Из уст Паскуалильо вырвался крик радости, а рыжий почувствовал, как по лбу заструился холодный пот: он знал, что по правилам игры даму может побить лишь король.

С раздражающей медлительностью самозваный крупье объявил новую карту:

– Дама! – огласил он.

Глухой ропот разнесся по хижине, когда возникла неожиданная задержка; все шеи вытянулись вперед, наблюдая за этой сценой.

– А теперь твоя очередь, Гуанче, – сказал Кошак. – Давай, тяни!

– ДАМА!

Сьенфуэгос удивленно вскрикнул – ведь дважды выпала карта одного достоинства, просто невероятно. Настал черед соперника, и вскоре недавно улыбающийся Паскуалильо побледнел и уже готов был разрыдаться.

Кошак смерил его долгим презрительным взглядом, а затем принялся раздавать карты, сказав лишь одно:

– Не будь дерьмом, мать твою! – рявкнул он. – Кончай хныкать и веди себя, как мужчина.

Карта легла на одеяло.

– КОРОЛЬ!

Когда корма «Ниньи» окончательно исчезла за горизонтом, удаляясь на восток, мрачное безмолвие, словно огромная черная чайка, раскинуло свои крылья над головами тридцати девяти человек, застывших у кромки воды. Они глядели, как судьба перерезает пуповину, связывающую их с привычным миром.

Даже самые черствые ощутили в сердце пустоту и безмерную печаль – как те, кого заставили остаться на острове силой, так и те, кто решил добровольно отречься от своей страны и прошлого.

Человеческая жизнь состоит не только из плоти, крови и надежд на лучшее будущее, но и из воспоминаний и переживаний, а этой жалкой кучке людей суждено было отрезать такую существенную часть своего существования и свести все помыслы только к Новому Свету, который они пока знали очень поверхностно.

Сьенфуэгос лежал на причудливо искривленном стволе пальмы, роняющей плоды в море, которая и почти горизонтально распласталась над белым песком пляжа, и пытался сдержать горькие слезы, наполнившие солью глаза. В этой борьбе он становился мужчиной.

Конечно же, он оказался среди тридцати девяти обреченных, потерпев неудачу при попытке попасть на борт уходящего корабля, но был среди них единственным, утратившим надежду снова увидеть женщину, которую любил с такой силой, как мало кто способен любить в этом мире.

По ту сторону океана его не ждали ни семья, ни богатства и почести, но для скромного пастуха с Гомеры тело, глаза и голос Ингрид Грасс, несомненно, являли собой и дом, и семью, и величайшую в мире славу и богатство, какими только мог обладать человек.

Ему хотелось плакать – но он не плакал.

Ему хотелось кричать в голос – но он хранил молчание.

Ему хотелось умереть – но он продолжал дышать.

Он чувствовал себя так, будто лопнул желчный пузырь и горькая жидкость разлилась по венам, достигнув каждой клеточки тела, отравив кровь и мысли и принеся такую боль, что разум не мог найти способ ее выразить.

В эти минуты он ненавидел весь мир, задаваясь вопросом, почему судьба решила сыграть с ним столь жестокую шутку, сначала поманив самым лучшим из того, о чем только может мечтать человек, а потом неожиданно отняв эту мечту, чтобы бросить в безумный водоворот бесцельных скитаний, подобно яростному смерчу, что вырвал дерево с корнем из родной почвы, чтобы перенести его за тысячу лиг и снова посадить – посреди пустыни.

Сьенфуэгос огляделся и увидел таких же опустошенных людей, сидящих на песке или взобравшихся на скалы. Они смотрели вслед кораблю, уносящему за горизонт всё их прошлое.

Их душами неуклонно овладевало смутное предчувствие близкой трагедии. Всего несколько часов назад они радовались, что нашли наконец землю обетованную, и грезили, что здесь их ждет прекрасное будущее. Теперь же эта земля казалась колдовской паутиной, коварной тюрьмой, из которой никому уже не выбраться живым.

Хотели они того или нет, но сейчас они превратились скорее в отверженных, чем в колонистов, ободранных моряков, брошенных на произвол судьбы так далеко, как никто еще не забирался. Они стали игрушкой в руках человека, который без колебаний и хладнокровно пожертвовал ими в своих мелочных интересах.

– Он своего добился! – заявил Кошак, когда сел рядом и обвел рукой теперь уже пустынный горизонт. – Теперь у него есть предлог вернуться.

– Что ты хочешь сказать?

– Не будь таким тупым, Гуанче! – сурово ответил рулевой. – Сам прекрасно знаешь. – Раз он не нашел ни золота, ни Великого хана, а лишь нескольких попугаев и голых дикарей, ему нужно как-то убедить короля с королевой, чтобы позволили вернуться, и этой причиной будем мы.

– А что он еще мог сделать? – спросил Сьенфуэгос. – На «Нинье» мы все бы не поместились.

– Так и было предусмотрено. Сдается мне, что для него всё вышло как нельзя удачно.

– Включая кораблекрушение?

Кошак убежденно кивнул.

– В особенности кораблекрушение. День как на заказ и момент подходящий, минимум риска, и впервые за всё плавание всей команде позволили напиться до беспамятства.

– Было же Рождество.

– Знаю! Было Рождество. В такой день ни одному разумному капитану не придет в голову странная мысль сняться с якоря, когда команда пьяна, а спешить совершенно некуда.

– Это ведь ты бросил румпель, – напомнил канарец.

– Да! – сурово признал астуриец. – Я... Но в таких обстоятельствах так поступил бы и любой другой. Впервые в жизни я чувствовал, что не состоянии держать глаза открытыми, и клянусь матерью, после стольких лет и стольких кувшинов вина я прекрасно знаю его эффект. Там было что-то еще.

– Это табак.

– Я эту дрянь даже не пробовал.

– Солнце и женщины.

– Рулевой должен быть более привычен к солнцу, чем флюгер на крыше, а женщины не утянут под стол всю команду. Там было что-то еще.

– Лучше не буду тебя слушать, – ответил Сьенфуэгос до странности серьезным тоном. – Такие измышления могут закончиться обвинением и приведут тебя на виселицу.

– Я виселицы не боюсь, – спокойно заявил Кошак. – Уже давно нужно было выкинуть за борт проклятого иудея. Но вы испугались, и вот теперь мы здесь, полагаемся на милость дикарей, и без всякой надежды вернуться домой.

– Он вернется!

– Ага, конечно. Вернется, в этом я уверен. В чем я не уверен, так это в том, что он вернется вовремя.

– Что значит вовремя? А что может случиться?

– Много чего, парень! Возможно, слишком много.

Он удалился по берегу так же, как и пришел, без спешки, поскольку просто не было места, куда стоило бы спешить. Сьенфуэгос заметил его рядом с марсовым – Кошак снова показал на горизонт, явно повторяя те же самые обвинения.

А может, в его намеках содержалось зерно истины?

У Сьенфуэгоса было намного больше оснований, чем у кого бы то ни было, рассматривать точку зрения Кошака всерьез. Он раз за разом прокручивал в голове ту роковую ночь, когда адмирал вышел на палубу и остановился рядом, посмотрев таким взглядом, будто пребывал за тысячи миль от своего корабля. В какое-то мгновение канарцу показалось, что адмирал готов отдать приказ или спросить, кто позволил неопытному юнге управлять кораблем, но в конце концов Колумб промолчал и удалился в свою каюту.

Всё это так странно!

Быть может, если бы Сьенфуэгос знал, что несколько дней спустя «Пинта» и «Нинья» снова встретились у берегов Эспаньолы, и, несмотря на постоянные требования капитанов вернуться, чтобы забрать оставшихся в так называемом форте Рождества моряков, вице-король наотрез отказался возвращаться, пастух тоже пришел бы к выводу, что подозрения Кошака полностью подтвердились.

На «Пинте» хватало места, чтобы разместить еще тридцать девять человек; к тому же у Колумба больше не было причин спешить: ведь ему не нужно было обгонять Мартина Алонсо Пинсона. Тем не менее, адмирал решительно приказал, не теряя времени, держать курс на Испанию, наплевав на тех, кого вынудил остаться на острове.

Вице-король Индий так и не снизошел до объяснений, почему отдал столь жестокий и бессмысленный приказ. Даже много позднее, когда его глазам предстали неоспоримые доказательства страшной трагедии, причиной которой стало это решение, он отказался принять ответственность за свои действия. Возможно, как и большинство правителей, он считал, что людские страдания – ничтожная цена в сравнении с великими целями, во всяком случае, для тех, кто считает себя избранниками судьбы.

Но сейчас эти детали не имели значения.

Сейчас на острове, где они оказались зажаты между дикой непознанной сельвой и безбрежным океаном, кишащим акулами, имело значение лишь одно – выживание, хотя бы на протяжении года. А для начала следовало подумать, как можно использовать то, что осталось от гордой и верной «Галантной Марии».

Диего де Арана в течение долгих месяцев плавания был лишь покорным и бесхребетным прихлебателем адмирала, никто на борту, казалось, не замечал этого сутулого человека, больше похожего на писца, чем на моряка. И вдруг, как только с горизонта пропали паруса «Ниньи», обнаружилось, что в глубине души он всегда хотел стать предводителем и начал властным тоном отдавать приказы, где строить частокол или копать рвы и каковы новые обязанности каждого его подданного.

– Дисциплина, – повторял он. – Дисциплина и трудолюбие.

Разумеется, он тут же начал совершать ошибки. Возможно, самой серьезной из них было то, что он не хотел расставаться со сладостной властью, которую по капризу судьбы получил из рук любовника своей кузины. И первым делом губернатор использовал власть на то, чтобы внушить всем, будто без него у них нет никаких надежд на выживание.

– Установи грот-мачту с «Галантной Марии» в центре двора, – приказал он своему помощнику Педро Гутьересу. – И предупреди всех, что каждого, кто ослушается моего приказа, привяжут к ней на целую неделю, после двадцати ударов плетью. А кто и после этого вздумает бунтовать, будет повешен.

Туповатому королевскому вестовому, всю жизнь лишь кивавшему в ответ на указания начальства, даже не пришло в голову, что это может оказаться не самым лучшим способом обращения с людьми, которые до сих пор не свыклись с мыслью о том, что их бросили на произвол судьбы. Гутьерес лишь послужил рупором губернатора, грубым тоном передавая его приказы и угрозы.

Два дня спустя, когда косоглазый гранадец по имени Варгас напомнил, что он добровольно остался на острове не для того, чтобы воевать или строить крепости, а чтобы создать собственный дом и обрабатывать землю, как любой свободный человек без каких-либо военных обязательств, его тут же отхлестали кнутом, как и было обещано, и оставили стоять на солнце у столба на целую неделю.

Местные жители не скрывали своего удивления.

Они были совершенно обескуражены, обнаружив, что величественные полубоги в удивительных нарядах, с которыми туземцы так чудесно и весело проводили время, обмениваясь подарками, могут быть столь жестоки и беспощадны, всего лишь за одну ночь превратившись из милых друзей в заклятых врагов.