Текст книги "Сьенфуэгос"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Однако многие на борту ему не поверили и замерли в ожидании, когда корабль налетит на предательский риф, торчащий из воды.

– В эту ночь мы умрем... Мы все умрем!

И снова раздался этот навязчивый стон, как темная змея пожирающая мужество, по кораблю расползся страх, не свойственный настоящим морякам, а скорее тем нищим и голодным, которые увидели в этой экспедиции последнюю возможность сбежать от своих несчастий.

Моряки «Галантной Марии», или «Санта-Марии», как требовал называть корабль адмирал Колумб, а также моряки «Пинты» и «Ниньи», четко делились на две группы, разные по происхождению и поведению: настоящие моряки, для которых это плавание представлялось не более рискованным, чем вечные поиски новых торговых маршрутов, и несчастные бедняки, включая нескольких скрывающихся от закона, для которых путешествие с первого дня стало кошмарным бегством в неизвестность.

Большинству представителей этой группы море всегда представлялось враждебным и опасным, и они постоянно ожидали от него разных ловушек, в особенности от Сумрачного океана, о котором до сих пор слышали лишь кошмарные рассказы про смерть и лишения.

Теперь, когда корабли рискнули забраться так далеко от острова Иерро, эти истории всплыли в их памяти, и люди боялись, что воды внезапно утянут их в бездонную пучину, где морские чудовища величиной с высокие горы пожрут корабли, или они веки вечные будут скитаться по бескрайнему океану, теперь такому тихому и кроткому, и обрекут свои души на бесконечные муки.

И вот они здесь, опутанные клубком морской травы, из которого не в силах выпутаться; увязнув в этом густом вареве, они боролись из последних сил, но водоросли, намертво опутавшие руль, грозили обездвижить корабль навсегда.

– Глубина?

– Дна нет!

Одни и те же слова, вопрос и ответ, с безумной одержимостью повторялись по всему кораблю, от кормы до носа, а затем все глаза устремлялись вверх, на впередсмотрящего, и слышались всё те же слова:

– Сплошные саргассы до самого горизонта!

Ночью с флагманского корабля спустили шлюпки и оставили только минимум парусов. Четыре человека глядели во все глаза и внимательно прислушивались, чтобы вовремя заменить скалы, которые явно должны быть где-то поблизости.

Никто, похоже, не желал признавать доселе неизвестный факт, что эти густые заросли растут прямо в воде, либо поднимаются на тысячи метров со дна пучины.

Дни стали длиннее.

А ночи казались вечными.

Песочные часы перевернулись только сорок восемь раз, но казалось, будто что-то нарочно мешает песку проходить сквозь горлышко, потому что ритм часов совершенно не соответствовал ритму человеческих жизней.

Корабли, казалось, стали вялыми и медлительными, а моряками овладела непобедимая лень. Неудивительно, что они беспрестанно ссорились по самым ничтожным поводам, ведь нервы у всех были на пределе.

Злобному боцману пришлось применить всю свою власть и весь запас бранных слов, а уступчивому Хуану де ла Косе – свою дипломатию, пока адмирал, заперевшись у себя в каюте, снова и снова проверял расчеты и начал уже сомневаться в успехе экспедиции, в котором, по всей видимости, никогда прежде не сомневался. Его вера в то, что земля круглая и можно добраться на восток, отправившись на запад, осталась непоколебимой, но, возможно, он стал опасаться, что непреодолимые препятствия помешают ему продолжить путь.

Тем временем рыжий пастух всё свободное время, когда он не бросал лот или не следил за часами, посвящал учебе, и впервые смог написать собственное имя в тот самый вечер, когда на ванты приземлился наглый альбатрос и начал испражняться прямо на компас.

Откуда он взялся и какого дьявола выбрал именно это место, чтобы справить нужду, когда в его распоряжении были тысячи миль открытого моря? Никто так и не узнал, было ли это случайностью или прицельной меткостью.

Паскуалильо из Небрихи посчитал альбатроса очередным предвестником несчастья, хотя более опытные моряки верили, что таким оригинальным и бесстыдным образом птица поприветствовала их прибытие на землю, находящуюся уже очень близко.

Альбатрос улетел на юго-запад.

Хуан де ла Коса и Педро Алонсо Ниньо увидели в этом несомненный знак, посланный с небес, чтобы привлечь их внимание и указать путь к гнезду этой птицы на берегу, но несмотря на это, курс кораблей остался неизменным. Они, как могли, пробирались по мерзкому супу из кресс-салата, как его остроумно назвал кастилец.

Никто не знал точно, как далеко они заплыли, на какое расстояние удалились от канарских берегов.

Каждый вечер адмирал отмечал в своем дневнике примерное число пройденных лиг, но одновременно с этим в отдельной тетради записывал расстояние в милях, всегда чуть меньше, чем пройдено за день, пытаясь таким образом успокоить команду и заставить ее поверить, что они удалились от побережья на меньшую дистанцию, чем на самом деле. Он хранил это в тайне и рассчитывал открыть лишь тогда, когда они ступят на твердую землю.

Однако были на борту и другие люди, бывалые моряки, способные высчитать скорость кораблей, и адмирал не смог обмануть с помощью этого трюка ни братьев Пинсон, ни Хуана де ла Косу, ни Педро Алонсо Ниньо, хотя при всех они и утверждали, что согласны с расчетами Колумба.

В кубрике часто заходил об этом разговор за игрой в карты или кости, за выпивкой и склоками, но канарец был от всего этого далек, он наслаждался спокойным морем, позабыв о неприятностях первых дней, а легкое покачивание палубы нередко даже казалось ему приятным.

Его главным врагом оставалась скверная пища, ему постоянно приходилось выкручиваться, чтобы добыть немного вонючего плесневелого сыра или сухих фруктов, чтобы потешить желудок, потому что каждый раз, когда он пытался подавить голод склизкой бурдой из бобов, чечевицы или гороха, ему приходилось искать местечко в грязном и всё более многолюдном сортире, возвышающемся на корме.

Однажды в горячий полдень их взорам явился гигантский кит, весь в огромных белых пятнах – совершенно незабываемое зрелище. Он показался из глубин, сплошь покрытый сетью водорослей, придававших ему призрачный вид. В тот же вечер моряки обнаружили, что толстая подушка плавающих на поверхности водорослей сплошь покрыта кишащей массой крошечных крабов.

Должно быть, поблизости рифы.

– Глубина?

– Дна нет!

– Что на горизонте?

– Море спокойно во всех направлениях!

Кто мог объяснить подобные аномалии?

«Пинта», самая быстроходная каравелла из всей флотилии, в дневные часы устремлялась вперед, перемещаясь галсами, чтобы разведать, где кончается это месиво, или хотя бы нет ли поблизости пусть небольшого островка чистой воды; однако к вечеру неизменно возвращалась, снова и снова убеждаясь, что они по-прежнему находятся посреди пустого океана.

Лишь к октябрю они смогли выбраться на чистую воду.

– Прямо по курсу – чистое море!

Крик, раздавшийся на рассвете из гнезда впередсмотрящего, вселил уверенность даже в самых павших духом и внушил надежды пребывающей в унынии команде – некоторые моряки уже начали бормотать, что уж лучше быстрая и достойная смерть, чем эта печальная участь вечно скитаться по бескрайнему морю с тошнотворными водорослями.

Когда, наконец, последние саргассы остались в кильватере и вода радостно запела, ударяясь о форштевень и корпус, моряки оставили позади бесконечный кошмар и с неописуемым счастьем вдохнули полные легкие теплого и полного разных запахов воздуха, который словно рассказывал о других мирах, о неведомых ароматах, об удивительных новых ландшафтах, которые никто еще не посмел осквернить своим присутствием.

Перед носом корабля теперь выпрыгивали из воды косяки крохотных рыбок, а больших и прекрасных рыб, отливающих золотом, удалось без труда поймать (иначе бы они просто разбились о корпус). На ночь пришлось уйти с палубы, потому что обезумевшие летучие рыбы приличного размера устремились на нее, угрожая нанести болезненный удар, а то и оставить без глаза любого, кто по глупой случайности окажется у них на пути.

В этом неизвестном западном краю царил мир и гармония, видимо, сине-зеленая завеса из водорослей служила укрощающим воды барьером и позволяла ветрам нести корабли вперед, как огромных альбатросов.

Теперь уж точно земля должна быть где-то близко.

Все ощущали ее присутствие, словно неуловимый дух возлюбленной, словно давнюю мечту, которая вот-вот осуществится, но она по-прежнему ускользала сквозь пальцы.

Все глаза были прикованы к западу. Все помнили обещание королевы пожаловать шелковый хубон [4]4
  Хубон – испанская одежда с высоким стоячим воротником, украшенным белым рюшем.


[Закрыть] и пожизненную ренту в десять тысяч мараведи [5]5
  Мараведи – серебряная или медная монета в Испании.


[Закрыть] тому, кто первый отыщет путь к вожделенным берегам Востока, и теперь сотни бездомных нищих, все имущество которых состояло из старой рубахи и латаных штанов, облизывали губы в предвкушении столь невиданного богатства.

Небо бороздили сотни, даже тысячи птиц, всегда направляясь на юго-запад, будто снова и снова пытаясь указать несчастным созданиям на корабле, которые не могли оторвать ног от изношенной палубы, что долгожданный рай находится слева от них – в четверти румба по левому борту, куда упорно толкал их мягкий ветер.

Но адмирал в своем несокрушимом упрямстве не допускал никаких споров. Он ищет Сипанго, Катай или берега Индии, а его секретные карты и рассказы Марко Поло и многих других путешественников, пытавшихся найти западный путь на Восток, подтверждают, что эти земли находятся на той самой широте.

На бушприт приземлилась удивительная разноцветная птица с сильным загнутым клювом, показывающим, что питается она явно не рыбой, а фруктами и семенами, она издавала такие крики, которые запросто можно было принять за человеческие вопли. Паскуалильо из Небрихи решил ее поймать, но свалился в воду и в награду получил лишь резкую отповедь от сурового боцмана, чуть не оторвавшему юнге ухо, пока вынимал из воды. Болтливая птица улетела, лениво взмахивая крыльями, и те, кому довелось побывать у берегов Гвинеи, уверенно заявили, что подобные птицы в Африке никогда не удаляются далеко от берега.

Но курс остался неизменным, и недовольство росло. Прошел уже целый месяц с тех пор, как за кормой скрылись пики Гомеры, и самые трусливые начали бояться, что, продолжив путь за солнцем, они оставят твердую землю с наветренной стороны лишь по вине упорства непроницаемого иностранца, для которого гораздо больше значили его дурацкие теории, чем судьба людей.

В действительности Колумб был абсолютно уверен, что отыскал морской путь к далекому архипелагу Тысячи островов, о котором столько рассказывали прибывшие с Востока путешественники, и находящегося, согласно его самым надежным картам, к востоку от берегов Индии и Китая. Но он считал, что архипелаг не заслуживает особого внимания, и не желал терять время и задерживаться возле этих островов, всей душой стремясь в сторону мифической империи Великого хана с ее золотыми храмами.

Беда в том, что он представлял себе Землю значительно меньшей ее настоящих размеров; в этом и заключалась главная его ошибка. Согласно его расчетам, держась двадцать четвертого градуса северной широты, они вскоре должны были, оставив с наветренной стороны Гавайский архипелаг, достичь берегов Китая, от которого их отделял лишь остров Формоза.

Впрочем, в этой ошибке не было его вины, поскольку у Колумба не было необходимых данных, с помощью которых он мог бы получить представление об истинных размерах планеты. Тем не менее, эта ошибка переполнила чашу терпения людей, уже имевших несчастье наблюдать целую череду подобных.

– Ты с нами или против нас?

Этот неожиданный вопрос застал врасплох юного Сьенфуэгоса. Он как раз спускался в носовой кубрик, где собирался хорошо провести время за игрой в карты, когда дорогу ему преградили несколько матросов. Выражение их лиц не предвещало ничего хорошего.

Вопрос был вполне конкретным, из тех, с которыми ему часто предстоит сталкиваться на протяжении своей богатой на события жизни. Со временем он поймет, что люди, и в особенности его соотечественники, часто со всей решительностью требуют от собеседников немедленно сделать выбор, не предлагая никаких возможностей для более умеренной или промежуточной позиции.

– О чем идет речь? – спросил он, желая, по крайней мере, знать, что происходит.

– Мы собираемся предъявить адмиралу ультиматум, чтобы он взял курс на юго-запад или вернул нас домой.

– Ничего не понимаю, – озадаченно признался рыжий. – Что за черт... в общем, что такое этот ун... ум... – он вконец растерялся, не в силах выговорить незнакомое слов. – Как там он называется?

– Ультиматум, скотина! – повторил нараспев рулевой, выходец из Сантоньи, которого все называли Кошаком. Мы должны заставить его высадиться на берег. Еще на прошлой неделе мы могли бы ступить на твердую землю, если бы не его ослиное упрямство...

Разозленный астуриец был отчасти прав: ведь, если бы Колумб послушал совета Васкеса де ла Фронтеры или хотя бы самых опытных членов команды, пассаты благополучно доставили бы их к берегам Гваделупы или Мартиники, и тогда бы они не увязли в Саргассовом море; а согласись он отклониться от намеченного курса хотя бы на четверть румба вправо, они могли бы значительно сократить тяжелый путь.

Тем не менее, для канарского козопаса, не имевшего никакого представления об искусстве навигации, и которому было совершенно все равно, куда плыть, раз не в вожделенную Севилью, сама мысль о том, что человеку, пахнущему, как священник, кто-то пытается навязать неверное решение, казалась неуместной, да и просто потерей времени.

– Хватит надо мной насмехаться! – откровенно ответил Сьенфуэгос. – Я сел на этот корабль по ошибке, и мне плевать, куда он направляется.

– Да ты просто осел и позволяешь всем на себе ездить!

Канарец протянул руку и схватил его за шиворот. Ему было всего четырнадцать лет, а рулевой был взрослым мужчиной; тем не менее, Сьенфуэгос оказался вдвое сильнее и, казалось, одним ударом мог сломать ему шею.

– Послушай, Кошак! – сказал он. – Пусть кораблем командуют те, кто действительно знает, как им управлять. Я точно знаю, что, если мы доверимся тебе, ты тут же отправишь всех на дно. Так что оставь меня в покое, или я сломаю тебе хребет!

Это был первый случай, когда пастух Сьенфуэгос, известный также как Гуанче, дал понять, что, несмотря на приветливость, мечтательность и детское личико, не позволит собой понукать и в минуты испытаний обладает твердой волей.

Его крепкие руки вызывали несомненное уважение, и все знали о его ловкости и дьявольской способности управляться с длинной палкой – как для прыжков через пропасть, так и для нападения или защиты.

Борьба и игра с шестом с давних времен были самым распространенным развлечением среди жителей Канарских островов, и пастухи высокогорной Гомеры до сих пор продолжали поддерживать эту традицию, успешно используя свои навыки для самообороны.

И потому никто не осмелился снова возвращаться при нем к теме мятежа, разговоры в кубрике притихли, хотя в воздухе витала напряженность, а недовольство росло, так что даже Хуан де ла Коса озабоченно хмурил брови и вел о чем-то тайные беседы с братьями Пинсон.

Даже одно упоминании о возможном мятеже на кораблях королевского флота вызывало отвращение у испанских капитанов и рулевых, и большинство склонялось к мысли, что лучше всего пресечь бунт в зародыше, повесив десяток зачинщиков, но адмирал, всегда больше опасавшийся встречи с человеческими существами, чем с силами природы, занял примиренческую позицию, преуменьшая значимость протестных настроений.

Поэтому он впервые решил спуститься в разгар дня в носовой кубрик и откровенно поговорить с недовольными в явно бесплодной попытке заразить их своей мечтой, показав, также впервые, те самые секретные карты восточных берегов, с намерением убедить моряков, что до Сипанго и Катая рукой подать.

– Одни слова!

– Слова и обещания!

– Обещания и вранье!

– Он ведет нас на смерть!

– Это плавание в один конец!

– С какой стати ему так поступать? – осведомился канарец. – Он ведь тоже рискует жизнью.

– Из-за ненависти и мести. Хотя он это и отрицает, всем известно, что он еврей, и потопить флот наших королей – это просто способ отомстить за изгнание его народа.

Сьенфуэгосу подобное объяснение показалось несусветной глупостью, но все же он воспользовался возможностью, когда занимался с Луисом де Торресом, чтобы в открытую поинтересоваться:

– Адмирал – тоже обращенный еврей?

Луис покосился на него пронзительным взглядом и угрюмо спросил:

– А тебе-то какое дело? У христиан есть дурная привычка оценивать людей по их вере, а не по способностям, так далеко не уедешь.

– Я не христианин.

– Как это не христианин? – удивился Луис, машинально понизив голос, словно испугавшись, что кто-то подслушивает. – Кто же ты тогда? Еврей или мусульманин?

– Никто. Как-то раз меня хотели крестить, но я сбежал. Моя мать была из гуанчей [6]6
  Гуанчи – коренное население острова Тенерифе, возможно, берберского происхождения.


[Закрыть], почти что дикарка, как говорили, думаю, мой отец и не знал, что я родился. Большинство испанцев даже считали, что у гуанчей нет души, и когда захватили Тенерифе, то обращались с ними, как с животными. Так что не знаю, раз уж у меня официально нет души, стоит ли меня крестить?

Услышанное, похоже, произвело на королевского толмача сильное впечатление, и несколько мгновений он это обдумывал, пока, наконец, не заявил со всей серьезностью:

– А ты знаешь, что это самая длинная фраза из тех, что ты до сих пор произносил? И самая разумная. Сдается мне, на самом деле ты не настолько туп, как прикидываешься.

– Для плавания на этом корабле лучше уж слыть глупцом, чем умным. Умников здесь и так слишком много.

– Я сделаю тебя настоящим кабальеро...

– Но я вовсе не желаю становиться кабальеро.

– Послушай меня, дурная твоя голова! – отрезал Луис тоном, не терпящим возражений. – Есть вещи, которых намного легче добиться кабальеро, чем неграмотному пастуху. В том числе и сохранить любовь этой твоей прекрасной виконтессы. Поверь мне, лишь того, что болтается у тебя между ног, для этого недостаточно. Штука, конечно, весьма полезная, но ее одной мало. Нужно кем-то стать.

Луис прекрасно знал, как обращаться со своим юным учеником, понимая, что Ингрид – его слабое место, лишь мысли о ней возвращали канарца к реальности, которая слишком часто казалась ему далекой. Если Луис собирался каким-то образом превратить этот неограненный алмаз, повстречавшийся на его пути, в истинную драгоценность, то лучшим для этого инструментом была нерушимая любовь юноши к прекрасной немке.

– Скоро ты сможешь написать ей письмо, – сказал Луис. – Напишешь, как сильно ее любишь, а также где и когда вы встретитесь.

– Боюсь, это мне мало поможет, – улыбнулся в ответ пастух. – Она ни черта не знает по-испански.

– Так я буду для тебя переводить.

– Лучше вы сами и пишите, тогда мне не придется учиться.

Вместо ответа он получил лишь подзатыльник и приказ переписать в этот день вчетверо больше букв, и потому Сьенфуэгосу пришлось найти укромный уголок в трюме и исполнить наказание, полностью позабыв обо всех остальных проблемах.

На заре следующего дня он проснулся при звуках отдаленной канонады – с «Ниньи», идущей впереди, известили о том, что впередсмотрящий заметил землю, и поблагодарили за благую весть небеса громкой стрельбой. Моряки пали ниц и молились, но через несколько часов сладостное обещание земли оказалось лишь темной тучей, хранившей в своем чреве только воду, намочившую палубы.

Между тем, море стало приносить долгожданные признаки близкого берега в виде листьев, веток и даже целых стволов мангровых деревьев, судя по всему, совсем недавно вырванных из земли. На иных стволах были даже выжжены какие-то неведомые знаки, которые могла оставить лишь рука человека.

Надежда преисполнила измученные сердца.

Мрачные предвестники смерти, катастрофы и мятежа исчезли, и вновь всех стало заботить лишь, кому достанется слава первым возвестить о берегах Сипанго и доведется стать хозяином шелкового хубона и пожизненной ренты.

В воскресенье, седьмого октября, в тот день, когда на «Нинье» по ошибке выстрелили из бомбарды, Хуан де ла Коса впервые посетовал на то, что на борту не священника, чтобы отслужить мессу. Он был убежден, что этой простой церемонии оказалось бы достаточно, чтобы небеса проявили благосклонность. Многие считали отсутствие священника происками адмирала, обращенного еврея, предпочитавшего не разделять с церковью честь впервые ступить на восточные берега, либо он боялся, что церковь тут же начнет с излишним рвением обращать в христианство язычников Сипанго и Катая.

Вечером в четверг, одиннадцатого октября, моряки услышали над головами шелест крыльев целой стаи птиц, а незадолго до полуночи Сьенфуэгос поднялся на ют, чтобы поговорить с Луисом де Торресом, который никак не мог заснуть.

– Я чую землю. Уверен, она находится точно перед нами, в четверти румба по левому борту. Если я замечу землю, адмирал наградит меня шелковым хубоном и десятью тысячами мараведи?

Луис посмотрел на него, снял с пояса тяжелый кошель, с которым никогда не расставался, и со звоном потряс им перед носом Сьенфуэгоса.

– Ну, если ты лишь чуешь запах земли, то тебе придется довольствоваться лишь звоном монет, парень, – ответил он насмешливо. – Твоя наивность прямо-таки поражает! Королевский указ гласит, что награду получит тот, кто первым ступит на берега восточных земель. Ни о каких запахах там не упоминалось.

Несмотря на суровый ответ, канарец не смыкал глаз и не терял надежды, пока не задремал от усталости после утомительного дня, но спал он недолго, лишь до того мгновения, когда примерно в два часа ночи тишину прорезал зычный и радостный голос впередсмотрящего с «Пинты», которого все звали Родриго из Трианы, хотя вряд ли имя было настоящим.

– Земля! Земля в четверти румба по левому борту!

Его превосходительство Христофор Колумб, который в это мгновение получил славный титул адмирала Моря-Океана и вице-короля Индий, тут же возликовал.

– Три часа назад я заметил в том направлении свет, – вскричал он. – Я сообщил об этом дону Педро Гутьересу, а раз так, то вознаграждение причитается мне самому.

Легенда гласит, что безуспешно пытаясь отстоять свои попранные права на награду, Родриго из Трианы решил уехать в Алжир, отречься от своей страны и религии и принять ислам, посвятив остаток жизни жестокой борьбе с теми, кто свершил чудовищную несправедливость, возмутившую и остальную команду.

– Увидеть свет – это то же самое, что почуять землю, – чуть позже заявил Сьенфуэгос. – И посему адмирал может насладиться блеском монеты. Но у меня болит душа (если она, конечно, у меня есть), когда я понимаю, что законы, даже те, которые ввели сами короли, не одинаковы для всех.

– Распоряжается всегда начальство, – безрадостно ответил Луис. – Выучи урок и запомни то, что я всегда тебе твердил – как важно стать кем-то значительным. Все остальные – просто дерьмо.

Там и впрямь была земля.

Это оказался остров с низкими берегами из белого песка, с прозрачными водами и джунглями с яркой и пышной зеленью, настолько похожий на рай, что сложно и представить. Он пах цветами и тысячами неизвестных ароматов, был теплым и гостеприимным, спокойным и приветливым, превосходил все самые смелые мечты – превосходный финал для самого авантюрного и несовершенного путешествия всех времен.

– Сан-Сальвадор!

Таким именем его нарек адмирал, с этого мгновения обладающий правом называть все новые земли. Он стал вице-королем и непререкаемым властителем всех земель, которые они откроют.

Едва на горизонте забрезжили первые лучи солнца, они бросили якорь в тихой бухточке, под защитой прекрасных коралловых рифов, и вскоре две шлюпки с «Санта-Марии» и по одной с двух других каравелл медленно погребли в сторону песчаного берега, где их уже дожидался с десяток совершенно нагих туземцев, зачарованно глазеющих на огромные плавучие дома, вдруг появившиеся в этих спокойных водах.

Это был исторический момент, конец одной эпохи и начало совершенно другой, но юный Сьенфуэгос, гребущий перед Луисом де Торресом, который настоял, чтобы канарец поехал, похоже, не понимал, что является свидетелем самых важных событий своего времени, потому что все его внимание, как и большинства моряков, было приковано к вздымающейся груди и ритмичной походке прекрасной девушки, с искренней улыбкой направившейся к кромке воды. У нее были длинные черные волосы, большие темные глаза и такая же белая, как у настоящих канарцев, кожа.

– Мать честная! – воскликнул возбужденный Кошак. – Вот это девка! А титьки-то какие!

Юнги спрыгнули в воду и вытолкнули лодку на песок, чтобы ни адмирал, ни капитаны с рулевыми, нарядившиеся в лучшую одежду, не промокли, и канарец, заглядевшийся на стоящую так близко прекрасную туземку, не заметил, как тяжелое весло выскочило из уключины и стукнуло его прямо в живот. Он выругался.

– Вот дерьмо! Не с той ноги я ступил на Сипанго.

Девушка одарила его широчайшей улыбкой, но почти в тот же миг выражение ее лица изменилась – она увидела, что большинство странных существ, закутанных в тяжелые цветастые тряпки, воткнули в песок свои крикливые знамена, немедленно упали на колени и стали бубнить монотонный напев, явно магический.

Состоялась длинная, скучнейшая и утомительная церемония, во время которой дон Христофор Колумб настоял, чтобы главный писец флота, Родриго де Эскобедо, в точности записал все действия и слова, а Колумб вступил во владение новыми землями от имени королей Испании. После чего толмач Луис де Торрес приблизился к группе туземцев и попытался с помощью известных ему языков выяснить название острова и не находится ли он поблизости от Сипанго или Катая.

Через некоторое время он вернулся, признав поражение.

– Невозможно! – сказал он. – Они не понимают ни арабский, ни арамейский, ни латынь, ни халдейский. Ни один язык!

– Марко Поло заверял, что народ в Сипанго и Катае желтокож и имеет раскосые глаза, так что эти, с кожей медного цвета и круглыми глазами, наверняка индейцы. Попробуйте хотя бы узнать, как называется остров.

Луис де Торрес снова долго беседовал с туземцами, хотя разговор по большей части состоял из гримас и жестов, а не из слов, пока, по-видимому устав от этой трескотни, самый смекалистый из индейцев не ткнул себя в грудь, после чего обвел руками все вокруг.

– Гуанахани! – устало воскликнул он. – Гуанахани!

– Ясно... Значит, Гуанахани, – сдался Луис де Торрес. – Остров называется Гуанахани.

– Да какая разница, как он называется? – возмутился кто-то, возможно, Хуан де ла Коса. – Главное, что мы пересекли океан, и эти люди производят впечатление самых миролюбивых и дружелюбных. А если сомневаетесь, спросите у Гуанче.

И действительно. Сьенфуэгос, похоже, уже наладил теплые отношения с прекрасной грудастой девушкой, в особенности ей хотелось стянуть с него панталоны и посмотреть, что скрывается у него сзади, пониже спины.

Парнишка оборонялся изо всех сил, и эта сцена вызвала столько смеха и шума, что Луис де Торрес решил вмешаться.

– Можно узнать, что ты вытворяешь, черт тебя подери? – спросил он. – Имей уважение.

– Простите, сеньор! – робко ответил канарец. – Но подозреваю, что эти люди считают, будто мы одеты, чтобы скрыть хвосты, и эта сумасшедшая пытается в этом убедиться.

– Хвосты? – удивился Луис. – Что еще за глупость?

– Видать, придумал какой-то из этих остряков. Простите, сеньор, но они, похоже, над нами смеются.

– Потому что мы и впрямь красавцы – Толмач задумался на несколько секунд и сказал: – Ну ладно! Иди вон за те кусты и покажи, что никакого хвоста у тебя нет. Не стоит показывать задницу при всем честном народе, едва ступил на землю.

Парень охотно поспешил выполнить приказ, и через некоторое время прекрасная туземка вернулась и сообщила своим соплеменникам, что удивительные чужеземцы не прячут под теплыми одеждами обезьяньи хвостики – судя по ее опыту, то, что под ними скрывалось, оказалось куда более приятным.

Узнав, что из себя представляют неожиданные гости, туземцы успокоились, схватили с лодок большие бочки и повели испанцев по узкой тропке к прекрасному озеру, где моряки смогли пополнить запасы чистейшей пресной водой.

Сьенфуэгос и его спутники двинулись дальше, завороженные красотой этих мест, многообразием всевозможной растительности, деревьев и цветов, среди которых особенно выделялись разноцветные орхидеи с воздушными корнями, напоминающими длинные женские волосы. Цветы настолько яркие и великолепные, что трудно было поверить, будто они живые, а не нарисованные. Все чаще испанцы завороженно останавливались, чтобы полюбоваться полетом крошечных колибри с алыми крылышками, зависающими над желтыми цветами. Моряки не могли понять – то ли это крошечные птички, то ли гигантские насекомые.

Птиц было такое множество, и они были столь разнообразны, а их многоголосый хор звучал так оглушительно, что людям казалось, будто они вот-вот оглохнут. Птичий хор заглушал даже смех и веселые голоса индейцев, похоже, ощущающих себя счастливейшими созданиями на свете, так они радовались прибытию великолепных и непостижимых «людей издалека».

Время от времени кто-нибудь из индейцев скрывался в чаще в компании с женщиной, и это, похоже, совершенно не смущало их соплеменников. Моряков, уже больше месяца не ступавших на землю, вдохновила подобная традиция, они провожали парочки улыбками и пикантными комментариями.

– Вот это жизнь!

– Благослови Господь адмирала, за то что привел нас в рай!

– Меня отсюда никакими пинками не выгонишь!

Сварливый Кошак фыркнул в рукав.

– Сантонья? – воскликнул он. – На-ка, выкуси! Ноги моей там больше не будет!

Это были незабываемые дни, удивительные для людей, не помнящих ничего, кроме голода, холода и лишений, впервые в жизни они почувствовали себя по-настоящему свободными, не ограниченными ханжескими правилами поведения. Они наслаждались самыми сладкими плодами природы и самыми непосредственными созданиями на земле.

Лишь на юте «Санта-Марии» Европа выглядела близкой, лишь в темной каюте адмирала не сдавали позиций амбиции и прежние правила игры, лишь в голове и сердце нового вице-короля разгоралось желание снова выйти в море на поиски Сипанго.