Текст книги "Сьенфуэгос"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

11

Синалинга нежно взяла руку Сьенфуэгоса, трепетно положила ее на свой живот, посмотрела ему в глаза и улыбнулась.

Они лежали в гамаке, где обычно занимались любовью, чтобы не валяться на земле. Рыжий никак не мог взять в толк, о чем она пытается сообщить, пока индианка не нажала на его руку, смешно сморщив при этом нос.

Испанец подпрыгнул и свалился на землю. Стоя на четвереньках, он поднял ошеломленный взгляд на девушку.

– Ни хрена себе! – воскликнул он. – Ты что, хочешь сказать, что у тебя будет ребенок?

Она лишь молча кивнула, и по выражению ее лица канарец понял, что Синалинга счастлива и горда, что с ней произошло подобное.

– Ну что ж, ладно, – пробормотал Сьенфуэгос, медленно поднимаясь. – И что будем делать?

– Ждать.

В тот же день канарец в задумчивости вошел в хижину мастера Бенито из Толедо, и тот не мог не заметить унылого выражения его лица, а потому насмешливо спросил:

– Какая муха тебя укусила?

– Я собираюсь стать отцом.

Бенито присвистнул.

– Поздравляю. Ты не рад?

– И да, и нет, – честно ответил Сьенфуэгос. – Думаю, что не готов стать отцом, я всегда хотел иметь детей лишь от Ингрид.

– В таком случае тебе следовало хранить верность Ингрид, – Бенито отошел к баллисте, которую чинил, и устроился напротив Сьенфуэгоса. – Ну, выше нос! Не забывай, что ребенок будет первым представителем новой расы, плодом союза двух разных народов, что, на мой взгляд, просто замечательно.

– Я уже думал об этом, – ответил канарец. – Но я уверен: если он родится, я никогда не вернусь назад и не увижу Ингрид.

– Почему?

– Потому что я знаю, каково это – быть незаконнорожденным и расти, понимая, что твой отец даже не подозревает о твоем существовании. Мой отец был благородным испанцем, а мать – нищей гуанче, почти такой же дикаркой, как Синалинга. И я не позволю, чтобы мой сын испытал все то, что довелось испытать мне. Если уж ему суждено родиться, я хочу, чтобы он рос рядом со мной, а это значит, что я должен остаться здесь.

– Ты можешь взять его с собой, – заметил оружейник. – Если твоя виконтесса действительно тебя любит, не думаю, что она будет так уж переживать из-за малыша.

– Взять его с собой? – воскликнул канарец. – Разлучить с матерью, вырвать из его мира? По какому праву? И как я покажусь людям на глаза с туземным ребенком на руках? Они же будут смотреть на него, как на диковинного зверя, а я не хочу такого для моего сына.

Мастер Бенито долго молчал; а потом коснулся руки Сьенфуэгоса, выражая этим жестом свою глубокую привязанность:

– Странный ты человек. Иногда ведешь себя, как животное, а иногда – как самый разумный человек из тех, кого я знаю, но одно могу сказать совершенно точно – каким бы ты ни был рослым, ты еще мальчишка, и будет несправедливо, если ты испортишь себе жизнь ради создания, которого никогда не желал, – он многозначительно махнул рукой в сторону туземной деревеньки, чьи очертания виднелись на другой стороне бухты. – Они не такие как мы, живут все вместе, а дети принадлежат чуть ли не всему племени. Мне кажется, твоему ребенку будет гораздо лучше, если ты предоставишь ему жить своей жизнью и не будешь о нем беспокоиться.

– Как вы можете быть в этом уверены? Здесь люди из одного племени презирают людей из соседнего, а Синалинга говорит, что каннибалы женятся только на своих, потому что уважают лишь кровь карибов. Они даже пожирают детей, которых от них рождают пленники, кастрируют их и откармливают, как свиней. Какая участь ждет моего сына среди подобных людей, если он вдруг родится рыжим или со светлыми глазами?

– Та же самая, что ждет его в Испании, если он окажется похож на свою мать. Или если бы он был иудеем, мусульманином или негром. Ты не можешь оградить его от всего мира, ему придется где-то жить, а это место для него лучшее. Уж поверь! – напирал Бенито. – Оставь его там, где его сотворил Господь. Ему лучше знать.

12

Однажды вечером Лукас Неудачник с изумлением обнаружил свою ненаглядную Сималагоа в объятиях толстого повара Симона Агирре, и без лишних слов вонзил нож ему в сердце.

Испанцы и туземцы, сбежавшиеся на отчаянные крики испуганной девушки, увидели, как убийца, сидя на трупе жертвы, повторяет, как одержимый:

– Я тебя предупреждал! Предупреждал!

Его превосходительство губернатор Диего де Арана в последнее время старался вести себя по возможности благоразумно, что не могло не отразиться на его отношениях с другими членами колонии, особенно с теми, кто так или иначе был связан с опасным Кошаком. Но на столь вопиющий случай он не мог закрыть глаза, так что ему пришлось выполнить неприятный долг вершителя правосудия в отношении пушкаря: после долгой ночи, проведенной взаперти, Лукасу позволили покаяться перед Господом, после чего повесили на старой грот-мачте «Галантной Марии».

Несмотря на строгий приказ всем испанцам присутствовать при казни, а также на то, что на казнь явились большинство местных старейшин, рулевой Кошак и большая часть его сподвижников отказались подчиниться. Когда первые лучи восходящего солнца робко озарили верхушки деревьев, Педро Гутьерес выбил табуретку из-под ног несчастного пушкаря, и спустя миг тот уже безжизненно качался в полуметре над землей.

Затем трое марсовых подтянули веревку, поняв тело казненного на высоту реи, чтобы его было видно издалека.

Мастер Бенито из Толедо, всю ночь вместе со стариком Стружкой игравший в шахматы с приговоренным, согласно последнему желанию Лукаса, лишь перекрестился. Он отправился в свою хижину, понурив плечи, и в дверях наткнулся на деморализованного Сьенфуэгоса, которого последние события совершенно выбили из колеи.

– Какого черта? – пробормотал канарец. – Если так и дальше пойдет, то, когда вернется адмирал, не останется никого, кто мог бы рассказать ему о случившемся.

– Тебя это удивляет? – тоном фаталиста спросил оружейник. – Лично я и не сомневался. Говорю же – худшее в человеческой природе именно то, что он приносит с собой свои недостатки, куда бы ни забрался, и ничто его не проймет. Я всегда сомневался, что существует рай и ад, потому что куда бы ни пришел человек, любое место он превратит в ад. И это место тоже.

– В таком случае, нам следовало остаться по другую сторону океана, – канарец мотнул подбородком в сторону туземцев, устало возвращающихся в деревню. – Взгляните на них! Как печально они бредут, понурив головы, подозрительные и злобные. Как отличаются от тех людей, которые одаривали нас, когда мы только прибыли. Неужели мы будем вести себя на этой стороне океана только так?

– И даже хуже, парень, не сомневайся. Гораздо хуже. Если бы отправиться в плавание позволили только справедливым, то для них хватило бы и плота, – иронично улыбнулся Бенито. – К тому же справедливым и вовсе незачем было плыть.

– Значит, мы совершили ошибку, что приехали?

– Не большую, чем совершил Создатель, позволив нам обосноваться где-то на планете. А уж после этого никто нас остановить не мог.

Канарец долго молчал, размышляя над этими словами, а потом показал на труп, висящий в шести метрах над землей и то и дело поворачивающийся.

– И зачем он это сделал? Убить беднягу Симона из-за какой-то шлюхи!

– Возможно потому, что Лукас Неудачник – почти импотент.

– Это что еще значит? – наивно поинтересовался рыжий.

Оружейник покосился на него и продолжил вытачивать пороховницу для аркебузы.

– Это значит, что у него не работает то, что должно, – и, увидев, что канарец так ничего и не понял, Бенито добавил: – Да не встает у него, мать твою!

– Как это не встает? – удивился Сьенфуэгос. – Разве такое возможно?

Оружейник внимательно посмотрел на его, словно подозревая, что канарец над ним подшучивает, но в конце концов убедился в его искренности и сказал:

– Парень... Хоть тебе и трудно в это поверить, но у многих эта штуковина не работает так, как бы хотелось, – он отложил напильник. – Случается так, как бывает после того, как ты закончил заниматься любовью. Вот что тогда происходит?

– Пить хочется.

– А еще что?

Пастух покопался в памяти и пожал плечами.

– Да не знаю я! – заявил он. – А что должно происходить?

– Он сморщивается, вот что! – нетерпеливо воскликнул толедец, но вскоре окинул Сьенфуэгоса подозрительным взглядом. – Или нет?

– Это еще почему? – искренне удивился тот.

– Да без всякой причины, – наконец сдался оружейник. – Но я начинаю понимать виконтессу, – он громко хмыкнул. – В общем, дело в том, что Лукас – из тех, у кого стоит только тогда, когда очень решительная женщина обращается с ними особым образом.

– Это и есть любовь?

– Это есть проклятье, мать твою, если ты ничего не понимаешь! – безнадежно ответил Бенито. – Сам не знаю, какого черта я трачу время на осла вроде тебя. Лукас потому и вцепился в эту шлюху, что все ее имели, но в то же время не желал, чтобы кто-то другой к ней прикасался, потому что знал, что сильно проигрывает остальным в этом деле.

Рыжий тряхнул головой, потому что не понял ни слова, а потом оглядел собеседника с ног до головы и сердито буркнул:

– Сдается мне, вы пытаетесь меня запутать... Всё вовсе не так сложно, как вы расписываете. В конце концов, виновата эта девка, она прямо как течная сучка. Гуарионекс должен просто как следует ей всыпать.

Многие разделяли подобную точку зрения, и больше всего, несомненно, губернатор Арана, который на следующий день, прихватив с собой в качестве переводчика Сьенфуэгоса, навестил вождя Гуакарани, чтобы потребовать высылки Сималагоа.

– Я не могу изгонять людей из деревни, – ответил туземец, хотя в его голосе прозвучало сожаление. – Она жена моего брата.

– Эта женщина – настоящий дьявол! – настаивал дон Диего. – Она сеет смуту среди моих людей, сводит их с ума! Если она останется в поселении, кто знает, к каким бедствиям это приведет! – с этими словами он многозначительно поднял палец, а затем повернулся к канарцу:

– Объясни ему, что, если эта сука еще хоть раз появится на нашем берегу реки, я сожгу ее на костре как ведьму.

– Сожжет на костре? – потрясенно повторил гаитянин. – Он что, собирается ее съесть?

– Нет, конечно! – поспешил успокоить его Сьенфуэгос. – Мы же не дикари какие-нибудь. Это просто наказание.

– Какая дикость! – заявил туземец. – Я еще могу понять, если кого-то съели, когда человек все равно уже мертв. Но сжечь на костре живого человека – это немыслимо! Хотя мы здесь не для того, чтобы обсуждать чьи-то дикие обычаи, – тут он ненадолго замолчал, чтобы отогнать бесчисленных мух веером из перьев цапли, после чего добавил: – Передай своему господину, что по нашим обычаям я не могу запретить людям жить там, где они пожелают, но уверен, что, если он подарит моему брату двадцать колокольчиков, тот позаботится о том, чтобы Сималагоа сломала ногу. Тогда она больше не сможет вас беспокоить.

Любовь Гуарионекса к жене была, конечно, безмерна, но все же колокольчики он любил несколько больше, так что проблема благополучно разрешилась уже спустя два часа. В этот вечер вся деревня слышала истошные вопли девушки, когда ее муж с помощью тяжелой колоды и четверых соседей ломал ей левую ногу ниже колена.

– Если бы он сделал это раньше, сейчас два человека были бы живы, – высказался по этому поводу оружейник. – А если бы я в свое время проделал то же самое с моей женушкой, то сейчас сидел бы в своей славной мастерской с видом на Тахо.

– Вы скучаете по Испании? – спросил Сьенфуэгос.

– Я скучаю по Толедо. А Испания – это какое-то мерзкое изобретение. В Толедо мы все жили мирно – мавры, евреи, обращенные и христиане. Нас собрали под новым именем, сказали, будто это для того, чтобы создать новую нацию, а в результате нас лишь разделили.

– Если это услышит губернатор, он тут же вздернет вас рядом с Лукасом, – предупредил рыжий.

– Теперь этому кретину нужно беспокоиться лишь о том, чтобы его самого не повесили.

Мастер Бенито, как всегда, оказался прав: казнь румяного пушкаря лишь обострила назревающее в лагере недовольство, и в итоге большая часть поселенцев решила основать собственное маленькое королевство в бухтах и пещерах, располагавшихся неподалеку от залива, которые почти не просматривались ни из деревни, ни из форта.

Они создали своего рода республику, на которую власть губернатора не распространялась. Однако тот упорно продолжал делать вид, будто ничего не происходит, хотя любому было ясно, что осталось не более десяти человек, которые по-прежнему подчиняются его приказам и не оспаривают его власть.

На самом же деле дон Диего очень мало что мог предложить выжившим после кораблекрушения морякам, поскольку запасы продовольствия, оставленные адмиралом, закончились уже через несколько месяцев, а хлипкий частокол форта был куда менее надежным убежищем, чем гроты в скалах, и даже тяжелые бомбарды немногого стоили, поскольку единственный человек, умевший с ними управляться, сейчас разлагался на рее, при малейшем дуновении ветерка раскачиваясь на веревке, словно огромный маятник.

Таким образом, будущее колонии представлялось во всех отношениях неясным, поскольку с одной стороны находились разумные реалисты, которых с каждым днем становилось всё меньше, а с другой – республиканцы и анархисты, сторонники полного разрыва с метрополией. В центре же стояли пессимисты и наблюдатели, убежденные в том, что подобное разделение сил лишь приведет к всё увеличивающейся слабости перед лицом настоящей, грозящей всем опасности: туземцами, постоянно находящимися в ожидании.

– Разделяй и властвуй, как говорится, – прокомментировал ситуацию мастер Бенито из Толедо в тот вечер, когда сравнялось девять месяцев после крушения «Галантной Марии». – Правда, в случае с испанцами это правило не работает: мы сами себя разделили, так что никому не придется утруждаться.

– Почему? – спросил канарец. – Ну почему мы вечно ведем себя так нелепо?

– Потому что мы единственный народ, способный понять, что лучше собственный грех, нежели чья-то добродетель, и лучше творить зло своими руками, чем добро – чужими.

– И вы тоже собираетесь принять чью-то сторону?

Толстый оружейник хитро улыбнулся и подмигнул своему ученику.

– Когда-нибудь ты поймешь, что главная черта людей беспристрастных, которой многие козыряют – это исключительное пристрастие не принимать чью-либо сторону, – весело рассмеялся он. – Я именно из таких.

– Я часто многому у вас учусь, – искренне ответил канарец. – Но должен признаться, что иногда ни слова не понимаю.

Он и в самом деле ничего не понимал – причем на протяжении долгого времени. Несмотря на то, что рыжий пастух нередко проявлял особую живость ума, благодаря которому стал одним из лучших работников в колонии и смог довольно быстро привыкнуть к новым людям, их обычаям, климату и природе Нового Света, вокруг было много такого, что ему никак не удавалось понять – и в особенности это касалось поведения его соотечественников.

Поэтому он старался держаться как можно дальше от той заварухи, что разворачивалась вокруг, пытаясь сосредоточиться лишь на беременности Синалинги и на том, чтобы как можно ближе познакомиться с окружающим миром, неуловимо напоминающим родную Гомеру.

Все чаще он в одиночестве углублялся в горы, возвышающиеся позади туземной деревни, продирался сквозь густую и почти непроходимую сельву, познавал ее тайны и опасности, избегал ее ловушек и мало-помалу обретал все более четкое представление о том месте, где их бросили.

– Это остров, – признался он наконец губернатору, уступив его настойчивым расспросам. – При всем моем уважении к мнению адмирала, это тоже остров, такой же, как Куба. Большой, но всего лишь остров.

– Хочешь сказать, что знаешь лучше адмирала?

– Я просто думаю, что адмиралу не хватило времени, чтобы прийти к тому же выводу. Я поднимался на вершину самой высокой горы, говорил с местными, живущими по ту сторону гор. Там, на юге – море... И на востоке, и на западе... Это остров.

Возможно, дон Диего де Арана и не вполне соответствовал громкому титулу губернатора Эспаньолы, но дураком он определенно не был. Поэтому, при всем нежелании вызвать на свою голову гнев человека, поклявшегося всеми святыми, что они наконец-то достигли вожделенного материка, он вскоре пришел к выводу, что доводы неграмотного пастуха, почти идиота, гораздо ближе к истине, чем заверения его превосходительства вице-короля Индий.

– Что мы скажем дону Христофору, когда он вернется? – спросил дон Диего, оставшись наедине с верным Педро Гутьересом. – Если это действительно острова, то мы можем находиться за тысячи лиг от Сипанго.

– Какая разница, острова это или Сипанго? – прозвучал безнадежный ответ. – Единственное, что мне нужно – это корабль, который вернет меня на родину, или священник, который даст мне возможность достойно умереть. Все кончено! Все кончено, для всех нас.

– Почему ты так думаешь?

– К Каноабо прибыли новые воины, а Гуакарани ушел в горы со всей семьей. Как по мне, это означает, что он умывает руки и не хочет давать объяснения адмиралу, если тот вдруг вернется.

Дон Диего де Арана, похоже, согласился с доводами королевского вестового, что все намного сложнее, чем он представлял. Он провел долгую бессонную ночь в размышлениях о шаткости своего положения и о том, что сил противостоять туземцам, если они решатся напасть, у него явно недостаточно. С трудом дождавшись рассвета, губернатор разбудил мастера Бенито из Толедо и попросил его встретиться с Кошаком, чтобы обсудить положение на нейтральной территории.

Поначалу рулевой наотрез отказался от встречи, опасаясь, что его хотят заманить в ловушку, но потом все же внял доводам оружейника, который втолковал ему, насколько серьезна грозящая всем опасность. Кошак согласился поговорить с доном Диего на пляже, на полпути между фортом и пещерами.

Горстка оборванцев, собравшихся группками, чтобы издалека посмотреть на бессмысленные переговоры лидеров, представляла собой жалкое зрелище. А за ними, в свою очередь, наблюдали воины с перьями в волосах, готовые в любую минуту выдвинуться со своими огромными луками, длинными копьями и тяжелыми каменными топорами.

– Сейчас их четверо или пятеро против одного, – мотнув головой в сторону туземцев, сказал губернатор. – Но если мы по-прежнему будем ссориться, то станет десять против одного, и у нас не будет никакой надежды.

– Всё просто, – спокойно ответил рулевой. – Нам нечего терять, кроме собственной жизни, а сейчас наша жизнь немногого стоит. Это вы стоите на своем, вы и должны уступить.

– В чем уступить?

– Уступить власть, – твердо заявил Кошак. – Никакого больше губернатора и «вашего превосходительства». Пусть люди решают, кто должен командовать.

– Это невозможно. Властью меня наделил вице-король, а его – короли, королей же – сам Господь. Кто ты такой, неграмотный рулевой, чтобы это оспаривать и претендовать на мое место?

Кошак поморщился, изобразив ироничную улыбку, его лицо приобрело то странное выражение, из-за которого он и получил свое прозвище.

– Только я могу помешать им сожрать нас живьем, причем они-то уж не будут спрашивать разрешения ни у вице-короля, ни у королей, ни у самого Господа Бога, – сказал он. – А если я вернусь ни с чем, вас съедят.

– И тебя не беспокоит, что ты подвергаешь опасности своих людей?

– Они согласны, – выражение лица рулевого изменилось, а глаза сверкнули. – У меня никогда не было кузины, которая спала бы с адмиралами, никто ничему меня не учил, разве что как помирать с голоду, но судьба предоставила мне возможность совершить нечто значительное, и я не собираюсь упускать такой шанс. И дикари, и поля вокруг только и ждут того, кто завладеет ими и заставит работать, чтобы обогатиться, – он ткнул себя пальцем в грудь. – И это сделаю я!

– По какому праву?

– По единственному праву, существующего с начала времен: по праву сильного.

– Сильного? – оторопел губернатор. – В нашем положении можно едва надеяться на выживание, о какой еще силе ты толкуешь? Боже ты мой! Да ты свихнулся! Совершенно помешался.

– Может, и так, – согласился Кошак. – Но беда в том, что я помешанный, готовый умереть, а вы в своем уме и испуганы до смерти, – засмеялся он. – Кто из нас может потерять больше?

Дон Диего де Арано тяжело поднялся и, покачав головой, пристально взглянул на собеседника.

– Когда мы будем лежать, вперив взгляд в небеса и с торчащим из сердца копьем, то все потеряем одно и то же, Кошак: жизнь. Это единственное, что на самом деле нам принадлежит.

13

Однажды душным и жарким августовским днем старик Стружка ворвался в хижину мастера Бенито из Толедо, которого застал храпящим прямо на столе. Стружка принялся отчаянно трясти оружейника, пока тот не открыл усталые глаза.

– Просыпайся, Бени! – велел Стружка. – Найди Гуанче и ждите меня на кладбище через полчаса.

– Зачем? – прорычал оружейник хриплым со сна голосом. – Какого черта?

– Сейчас не время для вопросов, поторопись! Это очень важно, – он уже направился к выходу, но на пороге обернулся и добавил: – И постарайтесь, чтобы вас никто не видел.

С этими словами старик исчез, как будто растворился в воздухе, а толедцу стоило немалых усилий снова не улечься на столе и не заснуть сладким сном. В конце концов он все же заставил себя подняться и направился в хижину Синалинги, где нашел Сьенфуэгоса и попросил сопровождать его на встречу с плотником.

– Зачем? – задал пастух все тот же вопрос.

– Понятия не имею, но если Стружка говорит, что это важно – значит, так оно и есть.

Несколько минут спустя они встретились со старым плотником на скрытом от людских глаз кладбище, где покоились Сальватьерра, Симон Агирре и Гавилан, а потом незаметно двинулись на северо-восток.

В какой-то момент им пришлось спрятаться в зарослях, чтобы пропустить дюжину вооруженных туземцев, направляющихся в селение Гуакарани. Затем они свернули на тропинку, петляющую между скал, которая привела их в маленькую закрытую бухточку, почти лагуну, с очень чистой водой.

Старик резко свистнул.

Вскоре ветви ближайших кустов всколыхнулись, открыв вход в пещеру, находящуюся почти у самой кромки моря, и оттуда высунулась лохматая голова Немого Кико, губы которого тут же растянулись в идиотской улыбке.

Они вошли, внутрь, и немой снова закрыл вход в пещеру ветками. Когда глаза привыкли к темноте после яркого дневного света, канарец не смог сдержать короткого возгласа:

– Черт! Это еще что?

Кандидо Рыжий, один из конопатчиков «Галантной Марии», помешивал что-то в котле над костром; от варева исходил кислый запах, от которого тут же защипало в носу. Кандидо поднял голову и насмешливо посмотрел на гостей:

– А ты что, сам не видишь? Корабль.

Это и в самом деле был корабль – около восьми метров длиной, он заполнил почти всю пещеру, и, хотя, безусловно, был весьма грубо сколочен из подручных средств, но все же выглядел крепким и надежным, с толстыми бортами из широких досок, пропитанных дегтем и рыбьим жиром.

– Вот это да! – воскликнул толедец, обходя вокруг корабля и придирчиво осматривая каждую деталь. Теперь понимаю, почему я никогда не видел вас в форте. И давно вы его строите?

– Почти два месяца, – ответил старик Стружка. – Вообще-то это детище Лукаса, он прятал его здесь. Собирался сбежать, прихватив с собой ту шлюшку, а когда его повесили, нам показалось неплохой идеей закончить работу. – Он немного помолчал и добавил: – Пять-шесть человек вполне смогут добраться до Испании на корабле вроде этого.

– Испания слишком далеко.

– Зато Каноабо слишком близко.

Оружейник пристально посмотрел на троих моряков, которые, казалось, ждали его одобрения, и спросил:

– Но почему именно мы?

– Ты – потому что мой друг и сможешь помочь с материалами, которых нам не хватает. А этот – потому что он силен, умеет работать и не станет бунтовать, – улыбнулся Стружка. – К тому же, если исключить людей Кошака, выбирать особо не из кого.

– Ну что ж, понимаю, – согласился мастер Бенито. – Вот только никто из нас не умеет управлять кораблем. Нам нужен капитан.

– У нас есть три возможных кандидата. Только мы не слишком им доверяем, а потому предпочитаем просто поставить перед фактом, когда им не останется другого выбора: либо выйти с нами в море, либо умереть.

– Так значит, ты тоже считаешь, что для нас все кончено?

– Только такой слепец, как Кошак, может этого не видеть. Это лишь вопрос времени.

– И сколько у нас времени?

Кандидо Рыжий на мгновение оторвался от работы и повернулся к задавшему вопрос Сьенфуэгосу.

– Тебе лучше знать, Гуанче. У тебя с ними полное взаимопонимание, а Синалинга от тебя без ума, – он помолчал. – Если хочешь, мы возьмем ее с собой, но нужно запастись едой в дорогу. Путь будет долгим.

– Она ждет ребенка, – признался Сьенфуэгос.

– Мы это заметили, но это будет не первый младенец, который родится в море, – пристально посмотрел ему в глаза корабел. – Ты в самом деле не знаешь, когда они собираются напасть?

– Я не знаю, собираются ли они вообще нападать. Наши бомбарды и аркебузы ввергают их в трепет, и мне порой кажется, что они хотят лишь напугать нас, чтобы заставить уйти. Они знают, что открытая борьба будет стоить им слишком многих жизней, да и вообще они мирные люди.

– И Каноабо тоже?

– Трудно сказать. Возможно, Гуакарани использует его, чтобы разыграть перед нами комедию, или же попросту тянет время, чтобы не сделать неверных шагов, – пожал плечами Сьенфуэгос. – В конце концов, как я могу знать, что у него в голове? Порой мне даже трудно понять, о чем думает Синалинга.

– Как бы то ни было, – решил подвести итог Стружка, – сейчас нам лучше вернуться домой. – С этими словами он повернулся к толедцу. – Так ты плывешь с нами?

На миг тот задумался, но потом кивнул и равнодушно пожал плечами.

– Дома меня никто не ждет, но я все же поплыву.

Следующий вопрос был адресован Сьенфуэгосу:

– А ты что скажешь?

– Если дашь слово доставить меня в Севилью, то я подумаю.

– В Севилью? Какая на хрен Севилья? – вмешался грубый конопатчик. – При чем тут Севилья, мать твою? Мы поплывем туда, куда ветер дует, хватит и того, что мы берем вас с собой. Не жирно ли будет? – с этими словами он в ярости повернулся к Стружке. – Я предупреждал, что этот дерьмовый гуанче доставит нам хлопот.

– Успокойся! – терпеливо ответил плотник. – От распрей толку не будет. Слушай, парень, – обратился он к канарцу. – Ты мне нравишься, и похоже, ты нам пригодишься, но в твоей голове больше опилок, чем в моих легких. Не воображай, что дикари сохранят тебе жизнь только из-за того, что ты станешь отцом метиса. Время на исходе, и если ты хочешь спасти свою юную шкуру и симпатичную голову, то решай уже – ты плывешь или нет?

Сьенфуэгос задумался, оглядел всех присутствующих и хлопнул по лодке, словно пытался испробовать ее на прочность, а потом неохотно кивнул.

– Согласен! – сказал он. – Но если губернатор и Кошак забудут о своих распрях и встанут плечом к плечу против Каноабо, я останусь здесь, потому что в этом случае мой побег окажется дезертирством.

– Ох, парень! – вздохнул Стружка. – Могу поклясться собственной душой, что, если бы такое было возможно, мы бы все остались.

В тот вечер Сьенфуэгос вернулся в хижину и понял, что не может сосредоточиться на учебе. Тогда мастер Бенито по-отечески осведомился:

– Все думаешь об этом ребенке? – и, прежде чем Сьенфуэгос кивнул, добавил: – Послушай старика, у которого не осталось в жизни ничего, кроме опыта. Если бы ты был богатым человеком, и тебя ждал бы в Испании уютный дом и безбедная жизнь, я бы посоветовал взять ребенка с собой, даже рискуя навлечь на себя гнев общества. Но в твоем случае здешняя нагота для него предпочтительнее, чем тамошние лохмотья. Жизнь в дикости все же лучше, чем в нищете.

– Может быть, вы и правы, – вынужден был признать рыжий. – Но ведь этот ребенок – единственное, что принадлежит мне в целом свете.

– Люди не вещи, сынок. Это говорит тебе человек, который сам слишком поздно это понял. Ты уже дал ему самое лучшее, что существует в мире – жизнь, и единственное, что можешь сделать – это навсегда сохранить в своем сердце память о нем. Поверь, ты не виноват, что вас разлучают обстоятельства.

– Меня это не утешает.

– Согласен, – сухо ответил оружейник. – Но сейчас мы все в заднице. Мир вокруг нас рушится, и, возможно, в скором времени нас всех перемелят в фарш. Так что, уверяю тебя, у меня тысяча куда более важных дел, чем утешать тебя, – он махнул рукой в сторону двери. Так что, думаю, тебе стоит отправиться к ним и постараться выяснить намерения дикарей.

Однако добиться ответа от Синалинги оказалось крайне сложно; казалось, ее ничего не интересует, кроме грядущего материнства, и при всех своих стараниях угодить канарцу, она упорно не замечала – или очень старалась не замечать – всех странных и тревожных событий, происходящих вокруг в последнее время.

Ее брат Гуакарани, первое лицо племени, без одобрения которого не смели принимать ни одного решения, ушел в горы, а другой брат, Гуарионекс, снюхался с воинами ужасного Каноабо, и теперь они распоряжались в деревне, как хозяева, а жители провожали их ненавидящими взглядами. То тут, то там раздавался опасливый шепот, слышались бессильные угрозы отомстить, а над деревней сгущался столь осязаемый ужас, что, казалось, его можно потрогать; этот страх даже имел собственный запах, более густой и тяжелый, чем аромат гуав, долетающий из сельвы.

– Уже скоро он родится, – повторяла девушка. – У нас будет ребеночек, и он будет похож на тебя...

– Думаешь, Каноабо даст мне возможность его увидеть? – спросил Сьенфуэгос, чтобы хоть как-то заставить ее замолчать. – Скорее уж он перережет мне горло еще до рождения следующей луны.

– Никто не посмеет тронуть тебя даже пальцем, – спокойно ответила Синалинга.

– Почему это?

– Потому что ты – отец моего ребенка.

– А что будет с моими друзьями?

– Я не имею к ним никакого отношения.

– Но я-то имею. И если ты что-то знаешь, то должна сказать мне об этом.

– Ничего я не знаю, – ответила Синалинга. – И не хочу ничего знать. Даже если бы я что-то знала, то ничего бы тебе не сказала. Они же просто дикари, которые угрожают моему племени.

После этого она замкнулась в глухом молчании, и Сьенфуэгос, как ни старался, так и не смог добиться от нее иного ответа; казалось, Синалинга раз и навсегда изгнала из своей жизни остальных испанцев и держалась так, будто их никогда не существовало, или, во всяком случае, как будто они никогда не показывались за пределами стен шаткого форта, расположенного в двух шагах от ее хижины.

В один дождливый сентябрьский вечер Синалинга неожиданно взяла канарца за руку и потащила по тайным тропинкам в чащу, пока не привела к одинокой хижине, притаившейся в глубине леса. Там обнаружились немалые запасы провизии.