Текст книги "Римские рассказы"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Замухрышка
_{Перевод 3. Потаповой}

Никогда не знаешь доподлинно, какой ты есть на самом деле, кто лучше тебя, а кто хуже. Что до меня, я всегда ударялся в крайность, считая себя ниже всех на свете. Правда, я, как говорится, не из хрусталя сработан, а, скажем, из простого стекла. Но я-то себя считал глиняным горшком – битым черепком, а это уж было чересчур. Я себя слишком принижал. Частенько я говорил себе: «Ну-ка, оцени себя по достоинству!»

Начнем по порядку: физическая сила – нуль; я ростом маленький, кривобокий, рахитичный, руки и ноги – как прутики. Ума – чуть побольше нуля, если принять во внимание, что из всех профессий я не пошел дальше мытья посуды в отеле. Далее: красота – меньше нуля. У меня лицо тощее, желтое, глаза – как у бродячей собаки, а нос годился бы разве для физиономии раза в два пошире моей: длинный и толстый, сначала вроде как загибается крючком, а на конце вдруг задирается кверху, совсем как ящерица, которая вздернула мордочку. О других качествах, таких, как мужество, храбрость, личное обаяние, симпатичность, лучше уж и не говорить. Ясно, что после эдаких размышлений я остерегался ухаживать за женщинами. Единственная, к которой я было осмелился подъехать – горничная из отеля, сразу осадила меня метким словечком: замухрышка. Вот я мало-помалу и уверил себя, что ничего не стою и что самое для меня лучшее – сидеть смирно в уголке и вперед других не соваться.

Тот, кто пройдет в середине дня по улице, на которую выходит черный ход отеля, где я работаю, увидит вровень с тротуаром несколько окон, откуда идет жирный запах от моющейся посуды. Всмотревшись в полумрак, он различит на столах и на мраморном желобе горы тарелок, нагроможденных до самого потолка. Это и есть мой уголок – тот закоулок жизни, куда я забрался, чтобы никому глаза не мозолить.

Но вот ведь, как говорится, судьба: всего я мог ожидать, только не того, что в этот уголок, в эту мою кухню, забредет кто-нибудь и разыщет меня, как цветок в траве.

Это была Ида – новая судомойка, поступившая на место Джудитты, которая ушла по беременности. Ида была среди женщин тем же, чем я был среди мужчин: замухрышка; как и я, маленькая, кривобокая, тощая, невзрачная, но вместе с тем непоседа, боевая, веселая, ну сущий дьявол. Мы быстро сдружились, потому что вместе мыли те же тарелки той же сальной водой. А потом – то да се, потихоньку, полегоньку – подбила она меня как-то в воскресенье пойти вместе в кино. Я пригласил ее только из вежливости и был порядком удивлен, когда в темноте она взяла мою руку – прямо сунула свою пятерню мне в ладонь. Я подумал было, что это ошибка, и даже попытался высвободиться, но она шепнула, чтобы я сидел спокойно: что плохого, говорит, пожать друг другу руки? Потом, когда мы вышли, она призналась, что приметила меня с первого же дня, как ее приняли на работу в отель. С тех пор, говорит, она только обо мне и думает. А теперь надеется, что и я полюблю ее немножко, потому что она без меня жить не может. В первый раз в моей жизни женщина, пусть даже такая женщина, как Ида, – говорила мне подобные слова. Немудрено, что я потерял голову и сказал ей все, чего ей хотелось, да и очень много сверх того.

Но все-таки эта история меня очень удивила: хоть Ида и твердила, что с ума по мне сходит, но я никак не мог окончательно поверить ей. Поэтому всякий раз, когда мы с ней бывали вместе, я все допытывался, отчасти из удовольствия слышать от нее ласковые слова, а отчасти чтоб рассеять свое недоверие:

– Ну скажи мне, что ты во мне нашла? Почему ты меня полюбила?

Вы не поверите! Ида вцеплялась обеими руками в мою руку, восхищенно глядела на меня и отвечала:

– Я тебя люблю, потому что в тебе есть все достоинства… Для меня ты – совершенство на земле.

Я повторял в недоумении:

– Все достоинства? Смотри-ка, а я и не подозревал!

– Да, все… во-первых, ты красивый!

Признаться, это меня смешило. Я говорил:

– Я? Красивый? Да ты посмотри на меня хорошенько.

– Еще бы я на тебя не смотрела! Я с тебя глаз не свожу!

– Ну, а мой нос? Ты хорошо рассмотрела мой нос?

– Вот как раз такой нос мне и нравится, – отвечала Ида, ущемив мой нос двумя пальцами и раскачивая его из стороны в сторону, словно колокол. – Что за нос!.. За этот нос я все на свете отдам!

Потом она добавляла:

– Кроме того, ты умный.

– Умный? Я? Но все говорят, что я дурень.

– Это они из зависти, – отвечала она с чисто женской логикой. – Ты умен, очень умен… Когда ты говоришь, я слушаю, разинув рот… Ты самый умный человек, какого я встречала.

– Но ты ведь не скажешь, – снова начинал я немного погодя, – что я сильный… Этого уж ты утверждать никак не можешь.

А она пылко:

– Да, ты сильный… очень, очень сильный.

Это уж было чересчур, так что я просто не знал, что и сказать. А она продолжала свое:

– А потом, знаешь что? В тебе есть что-то такое, что мне безумно нравится.

– Да что же это такое, позволь узнать?

– Уж и не знаю, как тебе объяснить, – отвечала Ида. – То ли голос, то ли выражение лица, то ли походка… Ну, что-то такое особенное… ни в ком этого нет, кроме тебя.

Ну, конечно, поначалу я ей не верил и заставлял ее повторять все это только потому, что меня забавляло сравнивать ее мнение с тем, что я всегда сам о себе думал. Но постепенно, день ото дня, я, признаться, стал немного воображать о себе. Мне все чаще приходила мысль: «А вдруг это правда?»

Не то чтоб я действительно стал считать себя не таким, каким всегда представлял. Но слова Иды о «чем-то таком особенном» вселили в мою душу сомнение. Я чувствовал, что в этой фразе и была разгадка тайны. За это самое «неизвестно что» женщинам подчас нравятся горбуны, карлики, старики, иной раз даже уроды. Почему не могу понравиться и я? Ведь я-то все-таки не горбун, не карлик, не старик и не урод!

Недавно решили мы с Идой пойти в цирк, который расставил свой шатер прямо напротив проспекта Аркеолоджика. Настроение у нас было в тот вечер очень веселое; мы устроились на дешевых местах, тесно прижавшись друг к другу, рука в руке. Рядом со мной оказалась высокая блондинка, молодая и красивая. Около нее сидел смуглый юноша, тоже высокий и сильный, по виду спортсмен или моряк. Я еще подумал: «Вот, что называется, красивая пара!». Потом я о них забыл и смотрел во все глаза на представление.

Сначала на арене, посыпанной желтым песком, никого не было, но в глубине цирка, на трибуне для оркестра, музыканты в красной униформе – одни флейты и трубы – непрерывно играли всякие военные марши. Наконец выбежали четверо клоунов: два карлика и двое побольше – лица в муке, широкие штаны и стали выкидывать такие уморительные штуки, раздавать друг другу пощечины и пинки, что Ида от смеха даже закашлялась. Потом оркестр заиграл быстрый марш и вывели дрессированных лошадей. Их было шесть: три серые в яблоках и три белые. Они начали потихоньку кружить по арене, а дрессировщик в красном с золотом костюме, став посредине, щелкал своим длинным бичом. Потом выбежала девушка в тюлевой юбочке и белых чулках, схватилась за седло одной из лошадей и ну прыгать ей на спину и соскакивать на арену, а лошади-то сначала пошли рысью, а потом припустили галопом.

После лошадей вернулись клоуны, стали препотешно кувыркаться и награждать друг друга пинками, а потом вышла целая семья гимнастов на трапециях: папа, мама и мальчик; все трое в голубых трико, такие мускулистые, особенно мальчуган. Хлопнули в ладоши – гоп-ля, – ухватились за веревку с узлами и мигом забрались под самый купол, а там как начали перекидываться на качающихся трапециях, цепляясь то руками, то ногами и перебрасывая друг другу мальчика, словно мяч! Я сказал Иде в восторге:

– Хотелось бы мне быть акробатом! Приятно, должно быть, прыгать в пустоту, а потом ухватиться ногами за трапецию!

Ида, как обычно, прижалась ко мне теснее и отвечала восхищенно:

– Все дело в тренировке… Если б ты поупражнялся, у тебя бы это тоже получилось.

Блондинка посмотрела на нас, сказала что-то тихонько своему кавалеру, и оба засмеялись.

После акробатов пришел черед главному аттракциону со львами. Несколько юношей в красных куртках скатали ковер, на котором работали гимнасты. Убирая ковер, они нечаянно завернули в него одного из клоунов; увидев, как его набеленная испуганная физиономия высовывается из ковра, скатанного в трубку, Ида от смеха чуть не упала со стула.

Служители живо соорудили посреди арены большую клетку из никелированных стальных прутьев, и вот, под грохот барабанов, в маленькую дверцу просунулась рыжая голова первого льва. Всего было пять львов да еще львица, которая с виду была очень злобной и сейчас же стала рычать. Последним вошел укротитель, очень церемонный и вежливый маленький человечек в зеленой куртке с золотым шитьем, и стал раскланиваться во все стороны. В одной руке у него был кавалерийский хлыстик, а в другой – палка с крючком, вроде тех, какими спускают железные шторы в магазинах. Львы с рычаньем бродили вокруг него, а он преспокойно кланялся публике и улыбался.

Наконец он обернулся к львам и, хлопая их своим крючком по задам, заставил влезть на очень маленькие табуреточки, расставленные в клетке. Львы, бедняжки, ерзали на этих кошачьих подставочках и рычали, скаля зубы; некоторые, когда укротитель проходил мимо них, пытались ударить его лапой, но он ловко увертывался.

– Да они его сейчас сожрут, – шептала Ида, дергая меня за руку.

Тут опять загремели барабаны. Укротитель подошел к одному льву, самому старому, который все засыпал и даже ни разу не рявкнул, открыл ему пасть и сунул в нее голову, да еще три раза сряду. Все захлопали, а я сказал Иде:

– Ты не поверишь… но у меня достало бы духу войти в эту клетку и тоже сунуть голову в львиную пасть.

А она в полном восторге, прижавшись ко мне, отвечает:

– Я знаю, что ты на это способен.

Тут блондинка и ее спортсмен как захохочут, глядя на нас. На этот раз мы не могли не заметить, что они смеются над нами. Ида здорово обиделась и шепнула мне:

– Они над нами хихикают… Скажи им, что они невежи!

Но в этот момент прозвонил колокол, и все встали, а львы, понурив головы, пошли с арены через свою дверку. Первая часть представления окончилась.

Мы вышли из цирка погулять в антракте, и эти двое оказались как раз перед нами. Разозленная Ида не переставая шипела мне:

– Ты должен сказать им, что они невежи… Если не скажешь – значит, ты трус.

И я из самолюбия решил затеять ссору.

Позади цирка стоял барак, где за плату можно было посмотреть цирковых животных: с одной стороны – клетки с дикими зверями, а с другой – за барьером, на соломе – ручные и домашние животные на свободе: зебры, собаки, лошади и слоны. В этом бараке было очень темно, но, войдя, мы разглядели ту парочку: они стояли у клетки с медведем. Блондинка рассматривала мишку, который свернулся клубком и безмятежно спал, привалившись своей мохнатой спиной к решетке. Молодой человек держал девушку под руку. Я подошел прямо к нему и твердым голосом сказал:

– Скажите-ка… вы не над нами смеялись?

Он небрежно обернулся и ответил не задумываясь:

– Нет, мы смеялись над одной лягушкой, которая вздумала подражать волу.

– А лягушка – это я?

– Какая курица кудахчет, та и снеслась.

Тут Ида подтолкнула меня под руку, и я повысил голос:

– А знаете, кто вы такой? – говорю. – Невежа и грубиян.

Он грубо ответил:

– Смотрите-ка, блоха голос подает.

Тут его спутница стала хохотать, и тогда взбешенная Ида вмешалась в ссору.

– Смешного тут мало, – говорит она, – смеяться нечего, лучше не прижималась бы так к моему мужу… Думаешь, я не видела? Ты все время прижималась к нему!

Я растерялся, потому что ничего подобного не заметил. Самое большее, если, сидя рядом со мной, она случайно задела меня локтем.

Блондинка отвечает возмущенно:

– Да ты с ума сошла, голубушка…

– Нет, не с ума сошла, а видела, как ты об него терлась.

– Да на что мне нужен такой замухрышка, – бросает та с презрением. Если бы я захотела, так прижалась бы к настоящему мужчине… Вот он настоящий мужчина.

Говоря это, она схватила руку своего дружка, как в колбасной берут окорок, чтобы показать покупателю.

– Вот к такой руке стоит прижаться, – говорит она. – Смотри, какие мускулы… Смотри, какой он сильный.

Мужчина в свою очередь шагнул ко мне и говорит угрожающе:

– Ну, довольно… Убирайтесь… Не то хуже будет…

– Это мы еще посмотрим, закричал я в бешенстве, поднявшись на цыпочки, чтобы сравняться с ним.

То, что потом случилось, я буду помнить до самой смерти. Он ничего не ответил, но вдруг схватил меня подмышки и поднял, как пушинку. Как я уже сказал, на другой стороне барака, напротив клеток, лежали на соломенной подстилке ручные животные. Прямо против нас расположилось семейство слонов: отец, мать и слоненок; он был поменьше взрослых слонов, но все-таки здоровый, как лошадь. Они стояли в тени, прислонясь друг к другу крупами, повесив уши и мотая хоботами. Так знаете, что сделал этот нахал? Поднял меня и вдруг как посадит верхом на слоненка! А тот, видно, решил, что пришел его черед выступать в цирке, и пустился рысцой по проходу между клеток. Что тут только было! Весь народ врассыпную, Ида, вопя, бежит за мной, а я еду верхом на слоненке и все пытаюсь ухватить его за уши. В конце прохода я не удержался и скатился на землю, ударившись затылком. Что было дальше – не знаю, потому что я потерял сознание, а очнулся уже на пункте скорой помощи; Ида сидела рядом и держала меня за руку.

Как только мне стало немного лучше, мы поплелись домой, не досмотрев второго отделения в цирке.

На следующий день я сказал Иде:

– Это твоя вина… Ты мне задурила голову, и я вообразил о себе бог знает что… А эта женщина была права: я просто замухрышка.

Но Ида взяла мою руку и, нежно глядя на меня, сказала:

– Ты был просто изумителен… Он тебя испугался, потому и посадил на слона… А верхом на слоне ты был так хорош… Жаль только, что под конец свалился.

Ну что тут будешь делать! Для нее я один человек, а для других другой. Кто может знать, что видят женщины, когда они любят?..

Посредник
_{Перевод Л. Завьяловой}

Когда я поднимался по лестнице палаццо, мажордом Антонио предупредил меня:

– Не воображай, что с княгини много возьмешь, она скупа до ужаса… С тех пор как у нее умер муж, она пристрастилась вести дела сама, и теперь никому не дает поживиться.

– Она старая? – спросил я наугад.

– Она-то старая? Она молодая и красивая… Ей, должно быть, нет и двадцати пяти… Посмотришь на нее – кажется, просто ангел… Да, внешность обманчива.

Я ответил:

– Будь она хоть самим чертом, я не жду от нее ничего, кроме того, что мне причитается… Я посредник, а у княгини продается квартира; я ей эту квартиру продаю, получаю свои проценты – и до свиданья.

– Ну, это не так-то просто… Она тебе еще попортит крови. Подожди, я схожу предупредить ее.

Он впустил меня в вестибюль и пошел предупредить княгиню, которую назвал «превосходительством», как будто она была мужчиной. Я подождал немного в этом страшно холодном вестибюле, где, как в настоящем старинном палаццо, свод был отделан фресками, а стены увешаны гобеленами.

Наконец Антонио вернулся и сказал, что их превосходительство ожидают меня. Мы прошли целую анфиладу залов, и тут в одном из них, большего размера, чем другие, в нише окна я увидел секретер, а за ним княгиню, которая сидела и что-то писала. Антонио почтительно приблизился со словами:

– Вот синьор Проетти, ваше превосходительство.

А она, не поднимая глаз:

– Подойдите поближе, Проетти.

Я подошел вплотную, так что мог ее хорошо рассмотреть, и сразу должен был признать, что, сравнивая ее с ангелом, Антонио не преувеличивал. У нее было тонкое, белое лицо, нежное и приятное, черные волосы и такие длинные ресницы, что они отбрасывали тень на щеки. Немного вздернутый носик был такой изящный и прозрачный, точно он привык вдыхать один лишь аромат духов. Маленький рот ее с чуть припухлой верхней губкой походил на розу. Я перевел взгляд на ее фигуру. Одета она была в черное, жакет облегал ее стройное тело; у нее были пышные бедра и грудь и осиная талия, которую можно было бы обхватить пальцами. Она писала – рука у нее была белая, тонкая, изящная, с бриллиантом на указательном пальце. Потом княгиня подняла на меня глаза, они были прекрасны – большие, карие, бархатистые и одновременно прозрачные. Она сказала:

– Ну что же, Проетти, пойдем осматривать квартиру?

Голос у нее был нежный и ласковый. Я пробормотал:

– Да, княгиня.

– Пройдемте сюда, Проетти, – сказала она, взяв большой железный ключ.

Мы вновь прошли через анфиладу залов в вестибюль, где она приказала Антонио, поспешно распахнувшему перед ней дверь:

– Антонио, скажите-ка истопникам – пусть больше не подкладывают угля в топку, здесь можно задохнуться от жары.

Я удивился, потому что в вестибюле, да и во всех других комнатах было страшно холодно. Мы пошли по лестнице – она впереди, я следом за ней, и пока княгиня шла передо мной, я успел убедиться, что фигура у нее была прекрасная: княгиня была высокая, тонкая, со стройными ногами, черная одежда еще больше подчеркивала белизну ее шеи и рук. Мы поднялись на два пролета по парадной лестнице, затем еще на два по черному ходу и наконец в глубине чердака нашли железную винтовую лестницу, которая вела в квартиру. Пока княгиня взбиралась по этой лестнице, я карабкался сзади, опустив глаза, потому что знал, что стал бы смотреть на ее ноги, а я не хотел этого – я уже преклонялся перед ней, как перед любимой женщиной.

Мы вошли в квартиру, состоявшую, как я сразу увидел, из двух больших комнат с плиточным полом и тюремными окнами вверху, под самым потолком. Третья комната находилась внутри круглой башенки. Стеклянная дверь из нее вела на балкон с перилами, висевший над большой крышей, крытой коричневой черепицей. Княгиня распахнула стеклянную дверь и вышла на балкон, говоря:

– Идите сюда, Проетти, посмотрите, какой вид.

И правда, с балкона открывалось прекрасное зрелище: был виден весь Рим, со множеством крыш, с куполами и колокольнями. День был ясный, и на фоне голубого неба между крышами виднелся даже купол собора Святого Петра. Взволнованный смотрел я на эту панораму, но почти ничего не видел, думая лишь о княгине, которая поглощала все мои мысли, я ни на минуту не мог забыть о ней. Тем временем она вернулась в комнату. Я обернулся и машинально спросил:

– А какие удобства?

– Вас интересует ванная? Вот она.

Княгиня подошла к небольшой двери, не замеченной мною, и показала мне крохотную прямоугольную комнатку с низким потолком, без окна, в которой была установлена ванна. При первом же взгляде я определил, что в этой ванной комнате все было дешевенькое, как в домах, сдающихся внаем. Княгиня прикрыла дверь в ванную и, держа руки в карманах жакета, остановилась посреди комнаты:

– Ну что, Проетти, сколько, по-вашему, мы можем просить?

Я был так захвачен ее красотой и так взволнован тем, что нахожусь наедине с ней на этом чердаке, что смотрел на нее, ничего не отвечая. Вероятно, она догадалась о моих мыслях, потому что добавила, нервно притопнув ножкой:

– Нельзя ли узнать, о чем вы думаете?

Я поспешил ответить:

– Прикидываю… Тут три помещения, но лифта нет, кроме того, покупателю придется делать ремонт… Ну, скажем, три с половиной миллиона.

– Но, Проетти, – вскричала она, повышая голос, – Проетти, я хотела просить семь миллионов!

По правде говоря, в первую минуту я был просто ошеломлен. Меня окончательно сбило с толку такое сочетание красоты и жадности к деньгам. Наконец я пробормотал:

– За семь миллионов, княгиня, ее у вас никто не купит.

– Но это же не на Париоли… Это исторический палаццо… и в центре Рима.

Словом, мы немного поспорили – она, стоя посреди комнаты, а я несколько поодаль, чтобы не впасть в искушение. Я говорил и говорил, а на самом деле думал только о ней и за невозможностью большего пожирал ее глазами. В конце концов она уговорила меня против моей воли согласиться на четыре миллиона, что уже было очень дорого. Действительно, если учесть, что на капитальный ремонт, который был необходим, уйдет миллион лир, да прибавить к этому налоги и все прочее, то эта квартира обошлась бы почти в шесть миллионов. У меня уже был на примете покупатель, и, сказав, что дело сделано, я ушел.

Спустя день я явился в палаццо с молодым архитектором, искавшим как раз что-нибудь такое необычное и живописное. Княгиня взяла ключ и показала ему квартиру. Архитектор, поторговавшись немного, в конце концов согласился на уже обусловленную цену в четыре миллиона.

Но на следующее утро, совсем рано – не было еще и восьми часов – меня разбудила жена, сказав, что мне звонит княгиня. Глаза у меня слипались, но доносившийся до меня голос княгини, приятный и чистый, казался мне музыкой. Я слушал эту музыку, стоя в пижаме, босиком на полу, а в это время жена, опустившись на колени, пыталась надеть на меня ночные туфли, потом накинула мне на плечи пальто. Я мало что понял или почти ничего, но среди множества слов меня внезапно поразили два:

– Пять миллионов…

Я тут же сказал:

– Княгиня, мы же договорились о четырех миллионах… и отступать от обязательств не можем…

– В делах обязательств не существует… Либо пять миллионов, либо ничего.

– Но, княгиня, он сбежит.

– Не будьте дураком, Проетти, пять миллионов или ничего.

Говоря по правде, слово «дурак», произнесенное ее голосом, не показалось мне ни грубым, ни обидным, а скорее прозвучало как комплимент. Я сказал, что сделаю, как ей угодно, и тут же позвонил клиенту, сообщив ему новость. Я услышал, как он воскликнул на другом конце провода: – С вами шутки плохи! За одну ночь набавили целый миллион.

– Что ж поделаешь… Приказано.

– Ладно, посмотрим… Я подумаю…

– Значит, вы дадите мне знать?

– Да, подумаю, там увидим.

В результате он больше не подавал признаков жизни. Тут начался период моих, так сказать, наиболее интимных отношений с княгиней. Она звонила мне в среднем по три раза в день, и всякий раз, когда жена иронически восклицала: «Опять твоя княгиня!» – я волновался, будто это звонила возлюбленная. Но какая там любовь! Княгиня обожала деньги. Она была более корыстной, скупой, упрямой и изобретательной, чем любой ростовщик. Казалось, вместо сердца у нее копилка, потому что она не думала ни о чем, кроме денег. Каждый день по телефону она изобретала какую-нибудь новую причину повысить цену, ну хотя бы на самую малость, пусть на пять или десять тысяч лир. Сегодня это была ванна, – нужно ведь было учесть деньги, которые платились водопроводчику, завтра – вид из окон, на следующий день автобус, который останавливается у самых дверей палаццо, и так далее. Но я упорно держался цифры пять миллионов, которая и без того была такой огромной, что покупатели, услышав ее, больше не показывались.

Наконец благодаря какой-то счастливой случайности нашелся желающий промышленник из Милана, который хотел поселить в этой квартире свою содержанку. Это был человек средних лет, высокий, со смуглым продолговатым лицом и ртом, полным золотых зубов, деятельный, практичный, хорошо знавший цену деньгам. Он тщательно осмотрел каждую мелочь в квартире, а потом без всяких церемоний заявил княгине:

– Это грязная конура, в Милане ее приспособили бы под прачечную, и говорить, что она стоит пять миллионов, все равно, что назвать меня турком… А если сделать здесь необходимый ремонт – перестлать полы, увеличить окна, заменить эту дрянь, – он указал на ванну, – то квартира обойдется мне все семь-восемь миллионов… Но неважно… цены на рынке определяются спросом и предложением… Вам встретился человек, которому такая квартира нужна, – будь по-вашему.

Но он просчитался, произнеся перед княгиней эту откровенную и грубую речь делового человека, потому что, едва он вышел, как она сказала мне огорченно:

– Проетти, мы совершили огромную ошибку.

– Какую же?

– Запросили только пять миллионов… Этот уплатил бы и все семь.

Я ответил:

– Княгиня, боюсь, что вы не поняли, каков этот человек: у него полно денег – это верно, и он без ума от любовницы – не спорю, но больше пяти миллионов он не даст.

– Вы не знаете, на что способен мужчина ради любимой женщины, сказала она, глядя на меня своими прекрасными глазами, в которых не светилось никакого другого чувства, кроме жадности.

Я ответил смущенно:

– Может быть… но я уверен в противном.

Ну ладно. На следующий день миланец явился во дворец со своим нотариусом, но не успели мы сесть, как княгиня заявила:

– Синьор Казираги, мне очень жаль, но я передумала и за вчерашнюю цену квартиру отдать не могу.

– То есть?

– То есть мы хотим за нее шесть миллионов.

Надо было вам видеть этого Казираги. Он встал и совершенно спокойно сказал:

– Княгиня, имею честь и удовольствие вас приветствовать, – и, откланявшись, вышел.

Едва он скрылся, я сказал:

– Ну, видели? Кто же оказался прав?

А она, нимало не смутившись:

– Увидите, мы найдем покупателя и на шесть миллионов лир.

Послать бы мне ее к черту, но, к сожалению, я был по-настоящему влюблен в нее. И, может быть, поэтому я не обратил внимания на то, что покупатель на пять с половиной миллионов, найденный мною через несколько дней, был не совсем обычный. Против цифры, поистине внушительной, он не возразил ни слова. Это был помещик по имени Пандольфи, высокий и полный молодой человек, похожий на медведя. С первого взгляда, словно что-то предчувствуя, я уже испытал к нему неприязнь. Когда же я представил его княгине, то понял, почему он не спорил из-за цены. Как выяснилось, у них оказалась целая куча общих друзей. И глядел он на нее такими глазами, что никаких сомнений уже не оставалось.

Мы, как обычно, осмотрели три комнаты и ванную, затем княгиня распахнула стеклянную дверь и вышла с ним на балкон, чтобы показать открывающийся отсюда вид. Я оставался в комнате и, таким образом, мог наблюдать за ними. Они опустили руки на перила, и тут я увидел, как он, будто невзначай, пододвинул свою руку, а потом положил ее на руку княгини. Я принялся медленно считать и дошел до двадцати. Казалось бы, что особенного, если руки двадцать секунд лежат вместе, – пустяк, но попробуйте-ка сосчитать эти секунды! На двадцатой секунде она непринужденно высвободила свою руку и вернулась в комнату. Он сказал, что, в основном, квартира ему подходит, и ушел. Мы остались одни, а она, бесстыдница, и говорит:

– Вы видели, Проетти! Пять с половиной… Но мы еще прибавим.

На следующее утро я снова пришел к княгине, ожидавшей меня, как обычно, в зале за своим секретером. Она сказала мне весело:

– Знаете, Проетти, что обнаружила я вчера, когда мы с этим вашим клиентом рассматривали вид с балкона?

Я хотел было ответить: «Что он влюблен в вас», да удержался.

Она продолжала:

– Так вот, я обнаружила, что из одного угла балкона виден порядочный кусок Виллы Боргезе. [3]3
  Парк, разбитый вокруг музея «Вилла Боргезе». – Прим. перев.


[Закрыть]Проетти, нужно ковать железо, пока горячо… Сегодня мы спросим с синьора Пандольфи шесть с половиной миллионов.

Вы поняли? Зная, что Пандольфи влюблен в нее, она решила на этом сыграть. Те двадцать секунд, что он держал свою руку на ее руке, должны были обойтись ему в целый миллион, по пятьдесят тысяч лир за секунду. Каков аппетит! Я понимал, что на этот раз она смогла бы получить такие деньги, и во мне внезапно пробудились и злость, и ревность, и отвращение. До этого момента я был ее деловым посредником, теперь же она делала меня посредником в любовных делах. И еще не успев отдать себе отчет, я резко сказал:

– Княгиня, мое дело – посредничество, а не сводничество, – и, покраснев, выбежал вон.

Я слышал, как она проговорила, нисколько не обидевшись:

– Да что с вами такое, Проетти?

Так я в последний раз слышал ее нежный голосок.

Месяц спустя, я встретил мажордома Антонио и спросил его:

– Ну, как княгиня?

– Выходит замуж.

– За кого? Бьюсь об заклад, что за этого Пандольфи, который купил у нее чердак.

– Какой там Пандольфи… Выходит замуж за князя из южной провинции, за старого дурака, который ей в дедушки годится… Впрочем, богат, рассказывают, что ему принадлежит чуть ли не половина Калабрии… Словом, на ловца и зверь бежит.

– И все еще хороша?

– Просто ангел.