Текст книги "Римские рассказы"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

Безрассудный
_{Перевод Ю. МальцеваПеревод Ю. МальцеваПеревод Ю. Мальцева}

Если человек совершает какой-то поступок, значит, он об этом уже думал прежде. Всякое действие закономерно, оно как растение, которое, кажется, чуть пробивается из-под земли, а попробуй вытащить – и увидишь, какие глубокие у него корни. Когда я первый раз подумал о том, чтобы написать это письмо? Шесть месяцев тому назад. Да, прошло как раз шесть месяцев с тех пор, как этот синьор выстроил себе виллу на двадцатом километре шоссе, которое вело в Кассиа, а мысль о письме возникла у меня именно при виде новой виллы, одиноко стоящей на вершине холма. В то время голова моя была забита фильмами и комиксами и, кроме того, мне очень хотелось заслужить восхищение Сантины, дочери железнодорожного сторожа, девушки моих лет, глупенькой, но красивой, как, по крайней мере, мне тогда казалось. Однажды вечером, когда мы с ней прогуливались, я сказал ей, показывая на виллу:

– Как-нибудь на этих днях я соберусь и напишу хозяину этой виллы шантажирующее письмо.

– Что это значит – шантажирующее?

– Ну, угрожающее… Или даешь столько-то, или мы тебя укокошим. Шантажирующее, в общем.

– А это не запрещается? – спросила она удивленно.

– Конечно, запрещается… Ну так что же?.. В письме будет указано место, куда он должен принести деньги… Что ты на это скажешь, а?

Я надеялся поразить ее этим, она же, как будто я предлагал ей самую обычную вещь на свете, сказала после минутного размышления:

– Что касается меня, то я за… И сколько же ты у него попросишь? – В общем, она приняла это как нечто вполне естественное, так что мне оставалось только спокойно ответить:

– Не знаю… Тысяч сто или двести.

– О! Как хорошо! – воскликнула она, хлопая в ладоши. – А мне сделаешь подарок?

– Разумеется.

– Тогда чего же ты ждешь?

– Погоди, дай мне все обдумать, – сказал я.

Вот так, в шутку, я и пообещал написать это письмо.

Хозяин той виллы часто проезжал в своей машине через Сторту, мимо лавки моей матери, торговавшей овощами и фруктами. Это был здоровенный, высокий и толстый мужчина с огромным носом, похожим на те раскрашенные картонные носы, какие нацепляют во время карнавала, с черными усами щеточкой и косыми глазами, вечно кутавшийся в пальто из верблюжьей шерсти, настоящий медведь. Он занимался изготовлением духов. Приготовлял он их в лаборатории, помещавшейся в подвале виллы, и из окон подвала всегда исходили не запахи кухни, а запахи эссенций, которыми он пользовался в своей лаборатории. Я испытывал к этому человеку глубокую антипатию, и это еще больше подогревало меня написать ему письмо. Однако, несмотря на всю свою ненависть к нему и на подстрекательство Сантины, надоедавшей мне этими ста тысячами лир, я никогда, наверно, не написал бы такого письма, если бы в один из этих дней неподалеку от виллы тремя людьми в масках не было совершено ограбление. Газеты описывали происшедшее во всех подробностях: автомобиль в канаве; водитель, римский коммерсант, убит за рулем в то время, как он пытался набрать скорость; его спутники ограблены дочиста. В тот же вечер я сказал Сантине:

– Вот как раз подходящий момент, чтобы написать письмо.

– Почему? – спросила она удивленно.

– Потому что, – ответил я, – можно устроить так, как будто письмо написано одним из трех грабителей… После всей этой истории синьор испугается и выложит денежки.

Заметив, что Сантина смотрит на меня с восхищением, я продолжал:

– Видишь ли, нет ни смелости, ни трусости… Есть только благоразумие и безрассудство. Благоразумие – это трусость, безрассудство – смелость… Сейчас этот синьор безрассуден… Он не понимает, что жить в уединенной вилле посреди поля – это значит быть во власти всякого, кто захочет на него напасть. Вернее, он это понимает, но еще не почувствовал на своей шкуре… в общем, он безрассудный, то есть смелый… я же своим письмом сделаю его благоразумным, то есть трусливым… Повсюду ему вдруг начнет мерещиться опасность… он испугается и принесет деньги.

Обо всем этом я думал уже не один месяц и даже не один год, поэтому слова лились у меня легко и плавно, словно я читал их в книге. И действительно, Сантина восхищенно воскликнула:

– Как только ты до всего этого додумался? Да ты просто умница!

Я же, надуваясь от гордости, сказал:

– Пустяки, видно, ты меня еще не знаешь.

Я был так возбужден, что не стал откладывать этого дела. Вместе с Сантиной я зашел в продуктовую лавку, и там прямо за столиком мы написали письмо. В нем говорилось:

«Негодяй, мы давно уже следим за тобой и знаем, что денег у тебя хватает. Если не хочешь кончить, как Ваккарино, возьми сто тысяч лир, положи их в конверт и завтра, в понедельник, до полуночи спрячь под камнем возле тридцатого километрового столба по дороге в Кассиа.

Человек в маске».

Ваккарино – было имя того коммерсанта, которого убили накануне. Сантина хотела, чтобы синьор положил нам не сто тысяч лир, а миллион, но я не согласился. Я объяснил ей, что из-за миллиона человек готов рисковать даже собственной шкурой, а из-за ста тысяч он еще подумает, прежде чем решиться на это, а поразмыслив хорошенько, кончит тем, что раскошелится.

Сантина, простившись, ушла домой. Я же побродил еще немного по площади, пока не начало темнеть, потом сел на велосипед и направился к вилле синьора. Стояла зима, дула трамонтана, на багровом, словно застывшем небе вырисовывались черные, как уголь, деревья, а за ними – уже окутанный мраком, но прозрачный, как хрусталь, простор полей. Я быстро подъехал к ограде виллы и, не слезая с велосипеда, держась рукой за один из пилястров, бросил письмо в щель для почтового ящика. В этом месте, между двумя поворотами, дорога шла прямо. И как раз в тот самый момент, когда я опускал письмо, я увидел, как из-за поворота со стороны Рима появилась машина синьора.

В тот же миг, еще не успев ничего сообразить, я нагнулся над рулем и заработал педалями. На полпути до поворота я встретился с машиной. Отсвечивавшее ветровое стекло не позволило мне разглядеть синьора, но он-то, конечно, мог смотреть на меня сколько угодно. Всю дорогу до самой Сторты я мчался, не переводя дыхания. Мне казалось, что так я смогу оставить позади охвативший меня страх. Но страх не покидал меня, и когда я вошел в дом, даже мама это заметила и встревоженно спросила, не заболел ли я. Я сказал ей, что простудился, что ужинать не хочу, и, не обращая внимания на ее заботы, прошел прямо в свою комнату. Там, в темноте, я бросился на постель и принялся размышлять. Теперь я понял, что, пожалуй, я был единственным благоразумным среди всех безрассудных и что, если я не стану безрассудным, то умру от страха. Я был уверен, что синьор видел, как я опускал письмо, и, конечно, узнал меня, ведь он проезжал через Сторту, по крайней мере, два раза в день, а я всегда торчал где-нибудь возле маминых корзин с овощами и фруктами или же стоял на площади, опершись на велосипед, среди других мальчишек нашего местечка. К тому же веснушки, рыжие волосы и очки на носу делали меня очень приметным, и во всей Сторте не было никого, похожего на меня. Возможно, этот синьор не знал моего имени. Но стоит ему явиться к сержанту карабинеров и сказать: «Я получил вот это шантажирующее письмо… Его опустил в почтовый ящик такой-то молодой человек», как сержант сразу же поймет, кто это, и скажет: «А, это Эмилио… Превосходно! Сейчас мы его разыщем». И вот они приходят в лавку и спрашивают у меня, уже дрожащего от страха, забившегося между корзинами с апельсинами и цикорием: «Скажи-ка, Эмилио, где ты был вчера в шесть часов вечера?» Я отвечаю, что был у Сантины в железнодорожной будке на переезде. Тогда зовут Сантину, а она, чтобы не компрометировать себя, говорит: «У нас на переезде?.. Что-то я его там не видела». Тогда сержант говорит мне: «Я тебе скажу, Эмилио, где ты был… Возле виллы Сорризо… Ты опускал в почтовый ящик вот это письмо». Несмотря на мои протесты, синьор подтверждает обвинение, сержант надевает на меня наручники и меня отводят в тюрьму. Затем, так как несчастье никогда не приходит в одиночку, мне приписывают и убийство Ваккарино. Начинается громкий процесс. «Бандит с виа Кассиа! Чудовище из Сторты! Убийца с тридцатого километра!» С такими лестными характеристиками двадцать или тридцать лет каторги мне обеспечены.

Окно моей комнаты было без жалюзи и выходило в поле, неистово светила луна, отполированная трамонтаной, словно серебряное зеркало, и в комнате было светло, точно днем. Вот уже два или три часа я ворочался на своей кровати, бессонный, как сверчок. Мне казалось, что этот яркий лунный свет и мой страх были заодно, и я никак не мог сомкнуть глаз при этом ярком свете, так же как не мог освободиться от этого страха. Но больше всего меня мучило то, что эта история, которую я затеял, вдруг обернулась против меня самого: трусом оказался я, а не этот синьор; я, а не настоящие преступники, буду обвинен также и в убийстве Ваккарино. А что, собственно, случилось? Ничего или почти ничего, просто я увидел, как синьор подъезжал на своей машине в то время, когда я опускал письмо. Но этого было достаточно, чтобы все обернулось совсем иначе.

Наконец, не в силах больше выносить все это, я вскочил с кровати, поднял на плечо велосипед, который я всегда на ночь вносил в свою комнату, вылез через окно и вышел на дорогу. Там я сел на велосипед и направился к вилле Сорризо. Теперь уже я хотел любой ценой вернуть свое письмо, даже если бы мне пришлось для этого броситься к ногам синьора и, рыдая, умолять его о прощении. Но до этого дело не дошло. Заглянув через ограду, я увидел на земле у стены, в стороне от главной аллеи, свое письмо. В калитке, в самом деле, была щель, но почтового ящика еще не было, и синьор, проезжая на машине, не заметил письма, так как его загораживали кусты мирты. Я легко перелез через ограду, взял письмо и, радостный, теперь уже не спеша, поехал домой.

На следующий день я встретил Сантину на площади, и она спросила меня, опустил ли я письмо.

– Не опустил и не опущу, – ответил я ей.

– Как! Ведь все уже было готово! – воскликнула она разочарованно.

– Разве я не говорил тебе, – сказал я, – что человек смел до тех пор, пока он безрассуден. Так вот, знаешь, что со мной произошло? Из безрассудного я стал благоразумным.

– В общем, ты струсил, – сказала она презрительно.

– Да, но ты видишь, что я был прав: смелость – это безрассудство.

– Ну и что же дальше?

– А то, что пока я снова не стану безрассудным, об этом нечего и говорить.

Сантина, так мечтавшая о ста тысячах лир, была разочарована, она повернулась и пошла прочь, сказав, что я трус и чтобы я не смел больше показываться ей на глаза.

С тех пор она всякий раз, как встречает меня, насмешливо спрашивает:

– Ну что, ты еще не стал безрассудным?

Проба
_{Перевод А. Сиповича}

Мы с Серафино друзья, хотя профессии у нас совершенно разные: он работает шофером у одного промышленника, а я кинооператор и фотограф. Да и внешне мы с ним не похожи друг на друга: он блондин с вьющимися волосами, розовым, как у ребенка, лицом, с наглыми голубыми глазами навыкате; а я брюнет, лицо у меня серьезное, как и подобает мужчине, глаза темные, глубоко сидящие. Но главное различие – в наших характерах: Серафино – лжец, я же лгать не умею вовсе.

Ну, так вот. Недавно, в одно из воскресений, Серафино сообщил мне, что я ему очень нужен. По его тону я догадался, что он опять попал в затруднительное положение из-за своей страсти врать. Я отправился на место назначенной встречи – в кафе на площади Колонна. Вскоре явился туда и он и сразу начал с обмана: подкатил на необыкновенно роскошной машине внесерийного выпуска, принадлежавшей его хозяину, которого, как мне было известно, в это время не было в Риме. Он еще издали приветственно помахал мне рукой с таким гордым видом, словно машина и впрямь принадлежала ему, и остановился у кафе. Пока он ко мне подходил, я успел рассмотреть, что одет он был франтом – короткие и узкие полосатые штаны из желтого вельвета, пиджак с разрезом сзади, на шее – цветной платок. Сам не знаю почему, но когда он садился за мой столик, я вдруг почувствовал к нему неприязнь и сказал немного насмешливо:

– Ты сегодня выглядишь настоящим синьором.

Он ответил многозначительно:

– А я сегодня и вправду синьор.

Я не сразу понял и спросил:

– А машина откуда? Или ты выиграл в тотализатор?

– Это новая машина моего хозяина, – ответил он с деланным безразличием. И после минутного размышления продолжал: – Послушай, Марио, скоро сюда придут две синьорины. Как видишь, я позаботился и о тебе… На каждого по одной. Девушки из хорошей семьи, дочери одного инженера-путейца… Ты – продюсер… Договорились?.. Не подведи меня.

– А ты кто?

– Я ведь тебе уже сказал: синьор.

Я ничего не ответил и встал.

– Ты что, уходишь? – спросил он встревоженно.

– Да, ухожу, – отвечал я, – ты знаешь, что я не люблю обмана… До свидания, желаю тебе приятно провести время.

– Но подожди… ты меня погубишь.

– Не беспокойся, не погублю.

– Подожди же… Эти девушки хотят с тобой познакомиться.

– А я с ними – не хочу.

В общем, мы долго спорили – я стоя, а он сидя. Кончилось тем, что я, как хороший друг, согласился остаться. Однако предупредил его:

– Я тебе совсем не обещаю, что буду поддерживать твой обман до конца,

Но он уже не слушал; обрадованный, он объявил:

– А вот и они!

Сначала я увидел только волосы. Две огромные копны густых, пышных вьющихся волос. Затем я с трудом различил под этими большущими шапками волос два тонких, худых личика, похожие на двух птенчиков, выглядывающих из гнезда. Фигурки у обеих девушек были стройные и гибкие – тоненькие осиные талии, которые, казалось, можно было продеть в кольцо для салфетки, зато грудь и бедра пышные. Мне сначала показалось, что эти девушки близнецы, может быть оттого, что одеты они были совершенно одинаково: клетчатые юбочки, черные вязаные кофточки, красные туфли и красные сумочки.

Серафино встал и очень торжественно представил нас друг другу:

– Мой друг Марио, продюсер; синьорина Ирис, синьорина Мимоза.

Теперь, когда они уселись, я смог лучше разглядеть их. По той предупредительности, которую Серафино проявлял к Ирис, я понял, что он выбрал ее для себя, а Мимоза предназначалась мне. Нет, они не были близнецами. Мимозе, казалось, было за тридцать, и лицо у нее было более изможденным, нос длиннее, рот шире и подбородок выдавался больше, чем у Ирис, она была даже, пожалуй, некрасива. Зато Ирис было лет двадцать, и она была очень мила. Я заметил также, что руки у обеих красные и потрескавшиеся – руки работниц, а не синьорин. Между тем Серафино, который с их приходом словно совсем поглупел, завязал галантный разговор: ему так приятно снова увидеть их, как чудесно они загорели, где они провели лето?..

Мимоза начала было:

– В Вен… – но Ирис ее перебила:

– В Виареджо.

Девушки переглянулись и начали смеяться.

– Почему вы смеетесь? – спросил Серафино.

– Не обращайте внимания, – сказала Мимоза, – моя сестра такая глупенькая… Сначала мы были в Венеции, остановились там в отеле, а потом уже в Виареджо, на своей собственной вилле.

Я понял, что она лгала, так как, говоря это, она опустила глаза. Она, так же как и я, не умела лгать, глядя прямо в глаза. Мимоза продолжала непринужденным тоном:

– Синьор Марио, вы продюсер… Серафино говорил, что вы сделаете нам пробу.

Я был озадачен и посмотрел на Серафино, но тот поспешил отвернуться. Тогда я сказал:

– Видите ли, синьорина… Проба – это нечто вроде маленького фильма, ее нельзя провести без необходимой подготовки. Нужны режиссер, оператор, нужна киностудия… Серафино ничего в этом не смыслит… Но, может быть, на этих днях…

– На этих днях – это значит никогда.

– Нет, синьорина! Уверяю вас…

– Ну, будьте так добры, сделайте нам пробу сейчас!

Она старалась очаровать меня, взяла за руку, прижалась к моему плечу. Я понял, что Серафино вскружил им голову этой выдумкой, и попытался еще раз втолковать ей, что пробу нельзя провести так сразу, без всякой подготовки. Постепенно это до нее дошло, и она отпустила мою руку. Потом обратилась к сестре, болтавшей с Серафино:

– Я тебе говорила, что все это выдумки… Ну что мы будем делать? Пойдем домой?

Ирис, не ожидавшая такого конца, была огорчена. Она сказала в замешательстве:

– Но мы можем провести с ними время… до вечера.

– Разумеется! – подхватил Серафино. – Проведем время вместе… покатаемся на машине.

– У вас есть машина? – спросила Мимоза, почти примиренная.

– Да, вон она.

Девушка посмотрела в том направлении, куда он показывал, увидела машину и сразу переменила тон:

– В таком случае поедем кататься… В кафе мне скучно.

Мы все поднялись. Ирис пошла вперед с Серафино, а Мимоза, подойдя ко мне, спросила:

– Вы на меня не обиделись?.. Знаете, нам столько уже давали всяких обещаний! Значит, вы сделаете мне пробу?

Итак, все мои разъяснения ни к чему не привели: она во что бы то ни стало хотела, чтобы я сделал пробу. Я ничего не ответил и сел рядом с ней в машину на заднее сиденье, а Серафино и Ирис уселись впереди.

– Куда мы поедем? – спросил Серафино.

Теперь Мимоза опять прильнула к моему плечу, взяла мою руку и стала пожимать ее. Она тихо упрашивала:

– Ну будьте же добрым, скажите ему, чтобы он поехал на киностудию, и сделайте нам пробу…

От злости я с минуту не мог ничего выговорить, а она воспользовалась моим молчанием и добавила вполголоса:

– Если вы сделаете мне пробу, я обещаю поцеловать вас, слышите?

Тут меня осенило вдохновение и я предложил:

– Поедемте к Серафино… У него великолепная квартира… Там я разгляжу вас обеих получше и скажу вам, стоит ли вообще устраивать эту пробу.

Я увидел, как Серафино метнул на меня взгляд, исполненный укора: машину хозяина он выдавал за свою, но в дом хозяина он еще никого не осмеливался приглашать. И действительно, он стал возражать:

– Не лучше ли совершить хорошую прогулку?

Однако девушки, в особенности Мимоза, настаивали:

– Никаких прогулок, надо договориться о пробе.

Серафино поневоле пришлось согласиться, и мы на полной скорости помчались в район Париоли, где находился дом его патрона. Всю дорогу Мимоза не переставая ластилась ко мне, говорила со мной тихим, нежным, вкрадчивым голосом. Я не слушал ее, но до меня все время долетали через короткие промежутки одни и те же слова, словно кто-то гвоздь вколачивал: «Проба… сделайте пробу!.. Сделаем пробу?..»

Вот наконец и Париоли с его малолюдными улицами и роскошными особняками – сплошные балконы да зеркальные стекла. А вот и вилла хозяина Серафино: подъезд отделан черным мрамором, лифт – весь красное дерево и зеркала. Мы поднялись на третий этаж. Здесь было темно, пахло нафталином и нежилым помещением. Серафино предупредил:

– Мне очень неприятно, но я долго был в отсутствии, и квартира в полном беспорядке.

Вошли в гостиную. Серафино открыл окна. Сели на диван, покрытый серым чехлом, напротив пианино, завешанного простынями, сколотыми английскими булавками. Я приступил к исполнению своего плана.

– Теперь вы обе походите немного по гостиной, а мы с Серафино посмотрим на вас. И тогда я решу, стоит ли делать пробу.

– А ноги мы должны показывать? – спросила Мимоза. – Нет, не нужно… Просто пройдитесь несколько раз, и все.

Они послушно стали прохаживаться перед нами взад и вперед по натертому паркету. Нельзя было, конечно, отрицать, что эти девушки с пышной шевелюрой, развитыми бедрами и грудью и тонкими талиями изящны. Но я заметил, что ноги у них, так же как и руки, были большие и грубые. А икры чуть искривлены, некрасивой формы. В общем, девушек такого рода продюсеры не берут даже в статистки. Между тем Ирис и Мимоза продолжали расхаживать перед нами. И всякий раз, встречаясь посередине гостиной, они начинали хохотать. Внезапно я крикнул:

– Стоп! Довольно, садитесь.

Они сели и уставились на меня в тревожном ожидании. Я коротко и сухо объявил:

– Очень сожалею, но вы не годитесь.

– А почему?

– Сейчас я вам объясню, почему, – начал я серьезным тоном. – Для моего фильма мне не нужны девушки изящные, воспитанные, изысканные, аристократичные, вроде вас… Мне нужны простые девушки из народа… такие девушки, которые при случае могут даже выругаться, которые ходят с вызывающим видом; словом, грубые, плохо воспитанные, неотесанные… А вы дочери инженера, барышни из хорошей семьи… Вы мне не подходите.

Я посмотрел на Серафино: он сидел, откинувшись на спинку дивана, и казался совершенно сбитым с толку. Однако Мимоза не сдавалась:

– Но в чем же дело?.. Мы можем изобразить этих девушек из народа.

– Ничего не выйдет. Есть вещи, которые нельзя изобразить, они должны быть врожденными.

Наступило короткое молчание. Я закинул удочку и не сомневался, что рыбка клюнет. И в самом деле, спустя минуту Мимоза поднялась, подошла к сестре и что-то зашептала ей на ухо. Сначала та как будто с ней не соглашалась, но в конце концов, по-видимому, она уступила. Тогда Мимоза подбоченилась, в развалку подошла ко мне и пихнула меня в грудь, говоря:

– Эх ты, простофиля! Ты думаешь, с кем ты имеешь дело?

Было бы неверно сказать, что она преобразилась: просто-напросто она стала сама собой. Я ответил смеясь:

– С дочерьми инженера-путейца.

– А вот и нет! Мы как раз то, что тебе требуется… Девушки из самых низов… Ирис служит прислугой, я – сиделкой.

– А собственная вилла в Виареджо?

– Никакой виллы нет. Купаться и загорать мы ездили в Остию.

– Но зачем же вы тогда лгали?

Ирис простодушно призналась:

– Я не хотела… но Мимоза сказала, что надо пустить пыль в глаза.

А Мимоза рассудительно заметила:

– Если бы мы не лгали, синьор Серафино не представил бы нас вам… Значит, ложь была на пользу… Ну, так как же теперь с пробой?..

– Мы ее уже сделали, – ответил я со смехом, – и она показала, что вы обе – славные простые девушки из народа… Но… откровенность за откровенность: я тоже вовсе не продюсер, а простой оператор и фотограф… а Серафино совсем не синьор, которого он из себя разыгрывает, а всего-навсего шофер.

Должен сказать, что Мимоза превосходно выдержала этот удар:

– Ну что ж! Я и ожидала чего-нибудь в этом роде, – сказала она меланхолично. – Нам не везет… Если у нас и появляется какой-нибудь знакомый с машиной, то он оказывается шофером… Пойдем, Ирис.

Тут Серафино очнулся от своего оцепенения.

– Подождите… Куда вы?

– Мы уходим, синьор обманщик.

Мне вдруг сделалось ужасно жалко их обеих; в особенности Ирис, такую хорошенькую. Она казалась очень огорченной, и на глазах у нее были слезы. Тогда я предложил:

– Послушайте… мы все четверо лгали… Так погребем нашу ложь под общей могильной плитой и пойдемте все вместе в кино… Что вы на это скажете?

Завязался спор. Ирис готова была согласиться. Но Мимоза, все еще сердившаяся на нас, упорно отказывалась. Серафино совсем пал духом, у него не хватало мужества их упрашивать. Но мне в конце концов удалось уговорить Мимозу.

– Я не продюсер, а фотограф и оператор, – сказал я ей. – Но я могу представить Ирис одному моему знакомому – помощнику кинорежиссера. Моя рекомендация, конечно, не бог весть что, но все-таки… Вы, Мимоза, не годитесь, а Ирис, может быть, и подойдет.

Итак, мы отправились в кино, но только уже не на автомобиле, а на автобусе. И в кино Ирис прижималась к Серафино, который, хотя и был лгун и всего лишь шофер, все же ей нравился. А Мимоза упорно твердила все о том же. В перерыве между фильмами она мне сказала:

– Я для Ирис вроде матери… Не правда ли, она красивая девушка? Смотрите, вы дали обещание и должны его сдержать… Горе вам, если не сдержите!

– Давать обещания и сдерживать их – не в правилах порядочных людей, пошутил я.

– Вы дали обещание и вы его сдержите, – повторила она. – Ирис должны сделать пробу и сделают ее.