Текст книги "Римские рассказы"
Автор книги: Альберто Моравиа
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)
Неудачник
Перевод Ю. Добровольской
Мне не везло с самого рождения. А все из-за того, что у меня совершенно нет подбородка. И ведь нельзя сказать, что это важная часть лица. Нос или глаза, например, гораздо важнее, но человека без подбородка все почему-то считают кретином.
Как не повезло мне с самого начала, так и пошло, и пошло… Тринадцати лет я остался сиротой, уехал к тетке в деревню, в Чочарию. Жизнь у меня там была, прямо скажу, собачья. А тут еще во время бомбежки в наш дом попала бомба, и я целые сутки пролежал под развалинами. И так чем дальше, тем все хуже и хуже… Известное дело: война, немцы, союзники, черный рынок, голод, никакой еды, кроме консервов…
Если верить пословице, что жизнь – это лестница, одни по ней поднимаются, другие спускаются, то я по этой лестнице жизни только и делал, что спускался. И все из-за подбородка, которого у меня нет, но которому полагается быть.
Докатился я по этой лестнице до такой точки, что, когда год назад мне удалось снять угол у одного швейцара в центре города и я начал кое-как перебиваться – то милостыню подадут, то какими-нибудь услугами заработаю на той самой улице, где жил, – мне показалось, что впервые в жизни я стал подниматься.
Вы не поверите, но выручило меня именно отсутствие подбородка. На этой улице было много больших магазинов – колбасных, винных, булочных, мясных, бакалейных. Клиентура у них была обширная, так что все они нуждались в человеке, который бы доставлял покупки, забирал пустую тару, бегал по поручениям. Когда владельцы этих магазинов увидели, что парень я крепкий, хоть у меня и нет подбородка, они сжалились надо мной: то один, то другой стали давать мне какую-нибудь работенку, так что я частенько получал чаевые.
На нашей улице было, кроме того, четыре или пять остерий и тратторий, – глядишь, иногда и тарелка супа перепадет. И все это из жалости – потому что у меня не было подбородка.
На мне была военная гимнастерка и заплатанные на коленках брюки. Дали мне пиджак; локти у него, правда, были продранные, но в общем он был вполне приличный. Другой добрый человек подарил мне пару ботинок. Короче говоря, через месяц я про себя решил, что невезение мое кончилось, больше того, что я и правда пошел в гору.
Вот иногда смотришь, едет по улице человек в машине или идет пешком… Ему все равно, что эта улица, что другая. Но если жить на ней, как я, проводить безвылазно целые дни, с раннего утра и до позднего вечера, тогда это для вас уже не просто улица, а целый мир, и каждый день открываешь в нем что-нибудь новое.
На этой улице, где я знал всех, вплоть до кошек, одни меня любили, другие относились ко мне безразлично, но были и такие, которые меня ненавидели. Хозяева магазинов и ресторанов меня любили, потому что я человек услужливый и покладистый. Парикмахер, хозяйка галантерейной лавки, хозяин парфюмерного магазина, аптекарь и многие другие относились ко мне безразлично, потому что я не нуждался в них, а они не нуждались во мне. Но была здесь группа молодых людей, которые ежедневно встречались у стойки в баре, – вот эти меня попросту ненавидели. Все они были спортсмены и только и делали, что спорили о футбольных командах да велосипедных гонках. Что ни говорите, а спорт делает человека безжалостным, заставляет держать сторону сильного и ненавидеть слабого.
А я был слабый. И вот стоило мне войти в бар, как они набрасывались на меня, начинали насмехаться, давать всякие прозвища.
Они прозвали меня «Неудачником». А произошло это так. Один раз затащили они меня в остерию, подпоили, а я под пьяную руку возьми да и пожалуйся, что, мол, меня с самого рождения неудачи преследуют. Отсюда и пошло. Как они только надо мной не измывались! Бывало, выдумают нарочно для меня какое-нибудь поручение, я и бегаю понапрасну. Или начнут с издевкой допрашивать:
– Ну как, Неудачник, какие у тебя еще неудачи были?
Или же с серьезным видом начнут советовать:
– Послушай, отрасти ты себе бороду, лучше будет… Никто и не догадается, что у тебя нет подбородка.
Вот уж правда коварный совет, борода у меня почему-то не растет. Появится несколько длинных тонких волосков – и все тут.
Бессердечная публика, скажу я вам. И все-таки, как я уже говорил, я шел в гору, то есть кое-как перебивался. Больше того: впервые в жизни я был одет-обут, сыт, имел кровать, крышу над головой и даже кое-какую мелочь в кармане. До того мне это было чудно, что даже не верилось… Я, бывало, все твержу себе: «Только бы не сглазили… Неужели долго будет так продолжаться?.. Только бы не сглазили».
И верно, счастье мое длилось недолго. Однажды, было это летом, вхожу я утром в бар – надо было взять ящик канистр с керосином и отнести клиенту и вижу в глубине зала стоят мои спортсмены, сбились в кучу и кого-то разглядывают. Я виду не подаю, направляюсь к стойке, будто не замечаю их вовсе. Но они меня заметили и позвали:
– Эй, Неудачник, поди сюда, взгляни-ка.
Я было хотел не обращать внимания, но один из них схватил меня за руку – пришлось уступить.
В глубине зала на стуле, прислонившись к груде рулонов туалетной бумаги, сидел какой-то субъект. Он рвал на себе волосы, бил себя кулаком по голове и плакал. На нем были вельветовые штаны и майка. Он все плакал, стонал, но рвал он на себе волосы и бил себя по голове только одной рукой: на месте второй у него была круглая гладкая култышка, похожая на маленькое колено. Когда он поднял обросшее черной щетиной помятое лицо, я увидел, что он к тому же одноглазый. Но этот его единственный глаз стоил двух – такой он был живой, блестящий, лукавый.
Спортсмены стали мне наперебой объяснять, что это очень несчастный человек – еще несчастнее меня: мало того, что он сирота, пострадал от войны, беженец, однорукий, одноглазый, – он еще и хромой. Затем они заявили, что он теперь мой конкурент, так как тоже нашел себе чулан где-то на нашей улице и будет заниматься тем же, чем и я, – иначе говоря, что он намерен меня отсюда вытеснить.
– У тебя не хватает только подбородка и, может, немного мозгов, заявил один из них, – а у него нет руки, нет глаза, и к тому же он хромой… Так что плохи твои дела, Неудачник.
Я сказал, что мне некогда, и хотел было уйти, но они меня не пустили:
– Раз вы два самых несчастных человека на этой улице, вы должны пожать друг другу руки.
Пришлось согласиться. Потом однорукий – вот продувная бестия – снова начал ломать комедию, рвать на себе волосы, бить себя по голове. И при этом кричал:
– Оставьте меня… Не хочу я больше жить… Дайте мне умереть… Пойду брошусь в Тибр… Да-да, пойду брошусь в Тибр.
В общем, такую разыгрывал комедию, что тошно смотреть было. Я в конце концов не выдержал и говорю:
– Да ни в какой Тибр ты не бросишься, можешь быть спокоен, уверяю тебя.
Он как зыркнет на меня своим хитрым глазом да как заорет:
– Ах так, не брошусь? Увидишь… Пойду сейчас же, – и сделал вид, будто действительно вот-вот встанет и пойдет топиться. А до Тибра как раз недалеко было.
Кончилось все тем, что его, конечно, не пустили да еще денег дали впридачу. После этого подхожу я к стойке.
– Давайте, – говорю, – канистры-то.
А хозяин мне:
– Ты уж извини, Неудачник, пусть эти канистры снесет он – он же гораздо несчастнее тебя… Каждому понемногу – человеку подмога.
В общем, не прошло и минуты, как тот утер слезы, ухватил своей единственной рукой ящик с канистрами, подбросил его на плечо и, прихрамывая, бодро-весело вышел из бара. А я остался с пустыми руками. Да еще эти спортсмены стоят вокруг меня, издеваются – мол, конкурент у тебя появился, гляди в оба, не то он выживет тебя отсюда.
Они, конечно, шутили, а вышло-то все именно так, как они предсказывали. Эта каналья Беттолино [8]8
Беттола – трактир (итал.).
[Закрыть](его так прозвали за то, что он любил выпить и все вечера просиживал в трактире) знай дубасит себя по голове, по всякому поводу горькими слезами заливается. И до того доплакался – дескать, убогий я, однорукий, одноглазый, хромой, – что сумел вскоре перехватить у меня большую часть работы. Вхожу я, бывало, в магазин, чтобы отнести, как всегда, покупку или выполнить очередное поручение, а мне говорят:
– Мы уже договорились с Беттолино… Ты уж потерпи… он нуждается больше тебя… А ты приходи в другой раз.
Так продолжалось больше месяца. Только, бывало, и слышу:
– Беттолино нуждается больше тебя… Ты уж потерпи.
Ладно, я терпел, но знал, что долго так продолжаться
не может. Беттолино плакал, бил себя по голове, твердил, что утопится в Тибре, а сам процветал. Мне же снова не везло, как прежде, да что там хуже прежнего!
Терпению моему пришел конец после одного разговора с хозяином пекарни. Я обращаюсь к нему с просьбой, нет ли какой работы, а он мне заявляет:
– Послушай, Неудачник, мне кажется, ты немного зарвался. Ты же молодой, здоровый парень, полный сил, почему бы тебе не поискать нормальной работы! Ну, я понимаю – Беттолино. У него нет руки, нет глаза, он хромой… Но у тебя ведь все на месте, почему ты не идешь работать?
Что мне было ему отвечать? Что у меня нет подбородка? Но не подбородком же работают. Я промолчал, но с того дня понял, что на нашей улице нам двоим места нет: или я, или он.
Как-то утром, вскоре после этого разговора, я вспомнил, что надо отнести одному клиенту ящик минеральной воды. Беттолино выполнил точно такое поручение накануне – значит, в этот день была моя очередь. Иду я в бар, подхожу прямо к кассе и говорю хозяину, что пришел за бутылками. Хозяин в это время что-то подсчитывал, поэтому ответил мне не сразу. Потом, не отрываясь от бумаг, крикнул приказчику:
– Дайте-ка ему эти бутылки.
А тот отвечает:
– Мы уже дали их Беттолино. Ты, Неудачник, опоздал, вот мы и отдали ему… думали, ты уже не придешь.
– Да ведь еще рано, – говорю я растерянно, а сам чувствую, что весь дрожу от злости.
– Ну, он пришел раньше тебя, что ж теперь делать.
– Давно он ушел? – спрашиваю.
– Нет, только что.
– Ладно, я ему покажу, – говорю и выбегаю из бара.
Надо думать, у меня от ярости физиономия перекосилась, потому что спортсмены, присутствовавшие при этом разговоре, гурьбой повалили за мной на улицу.
Действительно, Беттолино с ящиком бутылок на плече ковылял по тротуару в пятидесяти шагах от меня. Я догнал его, схватил за руку, которой он придерживал ящик, и, задыхаясь, крикнул:
– Давай бутылки. Сегодня моя очередь.
А он повернулся и спрашивает:
– Ты что, ошалел?
– Говорят тебе, отдавай бутылки!
– А кто ты такой, чтобы тут командовать?
– Если не отдашь ящик, я отобью у тебя охоту жить на белом свете. Тогда узнаешь, кто я такой.
– Это кто говорит?
– Я говорю.
С минуту мы с ним препирались, потом я толкнул его, ящик упал, бутылки разбились и минеральная вода разлилась по тротуару. Беттолино, хитрая бестия, видит – парни идут за нами следом, и давай вопить:
– Вы свидетели… Это он разбил бутылки… вы свидетели.
Тут я совсем потерял голову. В кармане у меня был небольшой ножик. Я вытащил его и бросился на Беттолино… Схватил его за грудь, размахиваю ножом, а сам кричу:
– Убирайся отсюда, понял? Убирайся!
При виде ножа поднялся крик. Кто-то схватил меня за руку и начал ее выворачивать – нож упал на землю. Какой-то мальчишка изловчился и подобрал его. А Беттолино прыгает с места на место и вопит:
– Он меня убить хочет, караул! Он меня убить хочет!
Потом этот подлый трус, видя, что меня держат и что он вне опасности, как ударит меня своей култышкой в лицо, будто камнем саданул. Я взвыл, вырвался и бросился на него. А он, даром что хромой, ловко юркнул в толпу и давай прятаться за спины людей. А сам все кричит, что его убить хотят.
Тут я совсем обезумел. Я был словно разъяренный бык. Однажды я видел такого: от него все разбегаются, а он мечется, бодает рожищами и все впустую…
Бросился я на Беттолино, он – от меня… Толпа то расступится, то опять сомкнется. И каждый раз ему удавалось как-то от меня ускользнуть. Наконец Ренато – самый сильный из парней – схватил меня за руки.
– Довольно, стой! – говорит.
Надо сказать, что я был зол на него не меньше, чем на Беттолино. Повернулся я, да как дам ему кулаком по физиономии. Этот удар меня и погубил. Я тут же получил сдачи, да так, что свалился на землю. А когда поднялся, рядом стоял полицейский. Меня поволокли в участок. Из носа у меня текла кровь. Сзади шла толпа, а Беттолино где-то вдали все еще кричал, что его хотят убить.
Нож мой потом нашелся, и меня осудили. Когда же я вышел из тюрьмы, я понял, что история с Беттолино меня доконала окончательно. На своей улице я больше не показывался. Где раз не повезло, туда уж лучше не возвращаться.
Старый дурак
Перевод Ю. ДобровольскойПеревод Ю. Добровольской
Человеку, привыкшему ухаживать за женщинами, трудно заметить, что его время ушло и что женщины уже смотрят на него как на отца, а то и деда. Трудно прежде всего потому, что у всякого мужчины в зрелом возрасте как бы два внешних облика: один снаружи, другой внутри. Снаружи – морщины, седые волосы, испорченные зубы, потухшие глаза, а внутри – все как в молодости: черные густые волосы, гладкое лицо, белые зубы, живые глаза. Именно эти «внутренние» глаза и засматриваются на женщин, воображая, что те их видят. А на самом деле женщины видят то, что снаружи, и говорят: «Что этому старому хрычу надо? Он что, не понимает, что годится мне в дедушки?»
В тот год парикмахерскую, в которой я работаю вот уже почти тридцать лет, расширили – сменили зеркала и умывальники, заново покрасили стены, шкафы. В довершение всего хозяин счел нужным взять маникюршу. Звали ее Иоле.
Кроме хозяина, нас в парикмахерской работало трое: Амато – серьезный смуглый молодой человек лет двадцати пяти, бывший карабинер, Джузеппе небольшого роста тучный лысый мужчина, старше меня лет на пять, и я. Вскоре я заметил, что мы все трое упорно посматриваем на Йоле (вполне обычное явление, когда в мужском обществе появляется женщина). Что касается самой Йоле, то она принадлежала к весьма распространенному типу женщин – из тех, что изображаются на открытках: пышная, яркая, с правильными чертами лица, с черными волосами. Таких, как она, у нас миллионы.
Могу сказать без всякого хвастовства, что я красивый мужчина. Я худощав, рост у меня хороший, лицо бледное, нервное, по отзывам женщин интересное. И в самом деле, взгляд у меня – особенно когда я смотрю искоса – проникновенный, нежный, полный чувства и чуть-чуть скептический. Но самое лучшее у меня – это волосы, светло-каштановые, тонкие, волнистые, с блеском, подстриженные по последней моде, и удлиненные до половины щеки бачки.
К тому же я элегантен. Одет всегда как полагается. Галстук, носки, платок – обязательно в тон. А халат у меня такой ослепительной белизны, что под стать скорее хирургу, чем парикмахеру. Неудивительно поэтому, что мне везет с женщинами. И так как фортуна в этом плане никогда мне не изменяла, я усвоил привычку: если дама мне нравится, смотреть на нее настойчивым, многозначительным взглядом – такой взгляд стоит ста комплиментов. Подойдешь к ней после этого и видишь, что плод вполне созрел – остается только протянуть руку и сорвать.
Насчет Йоле самые большие опасения мне внушал Амато. Не то чтобы он был красив или интересен – нет. Но он был молод. Джузеппе я совсем не принимал в расчет: как я уже сказал, он был старше меня и безнадежно некрасив.
Йоле все время сидела в углу у своего столика, отупевшая от скуки и неподвижности. В ожидании клиентов она читала и перечитывала две-три газеты, которые приходили в парикмахерскую, или занималась собственными ногтями.
Сам не знаю почему, инстинктивно, я принялся, как говорится, испепелять ее взглядами. Бывало, входит клиент, садится в кресло, я беру полотенце, изящным жестом – одним взмахом руки – накрываю его и в этот момент бросаю на Йоле долгий взгляд. Или массирую обеими руками намыленную голову клиента – и снова взгляд в ее сторону. Или подравниваю прическу легким прикосновением ножниц и поглядываю на нее через каждые четыре взмаха ножницами. Если же она встает и лениво направляется к шкафу за каким-нибудь инструментом, я слежу за ней в зеркало.
Должен сказать, что Йоле отнюдь нельзя было назвать вертушкой или кокеткой. У нее, напротив, был какой-то сонный, угрюмый, отупевший вид, как у разморенного сном толстого кота. Но недаром говорят – капля камень точит: сначала она заметила, что я на нее смотрю, потом стала позволять на себя смотреть, и в конце концов сама начала отвечать на мои взгляды, без всякого лукавства – оно ей было совершенно несвойственно, – я бы даже сказал неуклюже, тяжеловесно. Но сам факт не подлежал сомнению.
Тогда я решил, что плод, как говорится, созрел, и однажды в субботу пригласил ее поехать со мной в воскресенье в Остию, купаться. Она сразу же согласилась, только просила не осуждать ее за купальный костюм: она последнее время растолстела и единственный купальный костюм стал ей узок. Она сказала это без тени кокетства:
– Я последнее время немного разжирела. Да и неудивительно: сижу целый день без движения.
Так может сказать о себе только бесхитростное создание. И она мне этим как раз и нравилась.
Мы сговорились встретиться на следующий день на вокзале Сан-Паоло. Перед тем как отправиться на свиданье, я тщательно привел себя в порядок побрился, напудрился, расчесал волосы густым гребешком, чтобы не осталось даже следов перхоти. Голову и платок надушил «фиалкой». Надел рубашку-апаш, легкую куртку, белые брюки.
Йоле явилась без опоздания: ровно в два я увидел, как она пробирается ко мне через толпу отъезжающих, – вся в белом, чуть грузноватая и приземистая, но молодая и такая свеженькая. Поздоровавшись, она сказала:
– Сколько народу… вот увидите, нам придется всю дорогу стоять.
Я, как человек галантный, ответил:
– Можете не беспокоиться, для вас место будет. Предоставьте это мне.
Тут подошел поезд, и толпа на перроне ринулась в панике – как будто на нее налетел кавалерийский эскадрон, Все стали кричать, звать друг друга. Я бросаюсь вперед, хватаюсь за ручку двери, вскакиваю на подножку и только собираюсь войти в вагон, как какой-то загорелый юнец отталкивает меня и пытается опередить. Я, в свою очередь, толкаю его и вырываюсь вперед, он тянет меня за рукав, я ударяю его локтем под ложечку и бегу в купе. Но из-за этого хулигана драгоценное время было упущено – купе оказалось занято, оставалось только одно свободное место. Я устремляюсь к нему, он тоже, и мы почти одновременно бросаем на сиденье я – купальный костюм, а он – куртку. Тут мы набрасываемся друг на друга,
– Я подошел первый, – заявляю я,
– Кто это сказал?
– Я сказал, – отвечаю я и швыряю ему в физиономию его куртку.
В это время подходит Иоле, усаживается как ни в чем не бывало и говорит:
– Спасибо, Луиджи.
Парень подобрал свою куртку, с минуту постоял в нерешительности, потом, поняв, что не может согнать с места иоле, пошел из купе, громко бросив в мою сторону:
– Старый дурак!
Поезд вскоре тронулся. Я стоял возле Йоле, ухватившись за поручни. Но настроение у меня было испорчено. Я бы охотно вылез и пошел домой. Эти два слова – «старый дурак» – настигли меня врасплох, когда я меньше всего ожидал этого. Я стоял и думал о том, что в слова «старый дурак» было вложено два разных смысла. Оскорбление заключалось в слове «дурак», но в этом как раз ничего страшного не было. Просто меня хотели обругать и поэтому назвали дураком. Но слово «старый» было произнесено не для того, чтобы меня оскорбить: он сказал «старый», просто констатируя факт. Если бы, предположим, мне было не пятьдесят лет, а шестнадцать, он с таким же успехом мог бы обозвать меня «безмозглым мальчишкой». Короче говоря, для него, так же как и для всех остальных, в том числе и для Йоле, я был стариком. И разве имело какое-нибудь значение то, что он считал меня дураком, а Йоле – умным? Может, не надо было даже занимать для нее место этот парень в конце концов все равно бы мне его уступил из уважения к моим годам.
Что я не ошибался, когда так думал, подтвердил сидевший напротив Йоле мужчина, который был свидетелем всей сцены. Он сказал:
– Мальчишка… Хоть бы из уважения к возрасту уступил.
Я как-то весь оцепенел и чувствовал себя растерянным.
Трогая лицо рукой, я пытался определить на ощупь, за отсутствием зеркала, насколько я стар. Йоле, разумеется, ни о чем не догадывалась. Когда мы проехали полпути, она сказала:
– Мне очень жаль, что вы стоите всю дорогу.
Я не мог удержаться, чтобы не ответить:
– Я, конечно, стар, но не настолько, чтобы мне было трудно постоять полчасика, – в тайной надежде, что она скажет: «Что вы, Луиджи, какой же вы старик?» Но эта дуреха ничего не ответила, и я окончательно убедился в том, что был прав.
На пляже в Остии Йоле разделась первая. Она вышла из кабины такая белотелая, свежая, упругая, молодая, что меня даже зло взяло. Купальный костюм на ней чуть не лопался. Потом в кабину вошел я. Прежде всего я бросился к висевшему на стене поломанному зеркалу. И правда, я совсем старик! Как это я раньше не замечал? Мутные глаза окружены морщинами, в волосах полно седины, кожа на щеках дряблая, зубы желтые. Мне стало стыдно, что на мне рубашка-апаш – совсем не по возрасту, из воротника выглядывала голая дряблая шея, вся в складках.
Я разделся. Когда я наклонился, чтобы надеть трусы, живот у меня пополз кверху, потом снова обвис, как пустой мешок. «Старый дурак», – со злостью твердил я про себя. Вот какие сюрпризы преподносит нам жизнь, размышлял я с горечью, – еще час назад я считал себя молодым – во всяком случае настолько, чтобы ухаживать за Йоле, – но оказалось достаточно каких-то двух слов, услышанных в поезде, чтобы я понял, что стар и гожусь ей в отцы. И мне стало совестно, что я так настойчиво глазел на нее в парикмахерской и что пригласил ее сюда. Что она обо мне думает? За кого меня считает?
А что она обо мне думала, я узнал позже. Мы держались за канат (море было неспокойное), и когда накатывалась волна, у меня перехватывало дыхание и я твердил себе: «Это потому, что я старый». А она, сияя от удовольствия, заявила:
– Знаете, Луиджи, я не думала, что вы такой спортсмен.
– Почему же? – спрашиваю. – Что же вы обо мне думали?
– Ну, обычно люди вашего возраста уже не любят плавать… Это занятие для молодых.
В этот момент на нас обрушилась высокая пенистая волна, я свалился прямо на Йоле и, чтобы удержаться, схватил ее за руку, – рука у нее была плотная, круглая, рука молодой девушки. Рот у меня был полон соленой воды.
– Я мог бы быть вашим отцом, – крикнул я ей.
А она, смеясь и барахтаясь в бурлящей пене, ответила:
– Отцом, положим, нет, а вот дядей…
В общем, когда мы вылезли из воды, я чувствовал такую неловкость, такой стыд, что у меня даже не было сил разговаривать. Мне казалось, будто во рту у меня защелкнулась какая-то пружинка и, чтобы разжать ее, надо просунуть между зубами железный ломик.
Йоле шла впереди, натягивая купальный костюм на грудь и на бедра – в мокром виде он стал просто неприличен. Потом она бросилась ничком на берег и стала валяться в песке. Тело у нее было такое гладкое, что песок к нему не прилипал, а отваливался мокрыми пластами. Я молча, съежившись, сел рядом, не в состоянии ни двигаться, ни разговаривать. Даже Йоле, при всей своей слоновьей толстокожести, должно быть, заметила, что мне не по себе, потому что вдруг спросила, как я себя чувствую.
– Я думал о вас, – сказал я. – Кто у нас в парикмахерской нравится вам больше всех – Амато, Джузеппе или я?
Она долго и добросовестно размышляла, потом ответила:
– Пожалуй, вы мне одинаково нравитесь все трое.
Я упорствовал:
– Но ведь Амато молодой.
– Да, – ответила она, – молодой
– По-моему, он в вас влюблен, – продолжал я после минутного молчания.
– Правда? – сказала она. – А я не замечала.
Она была рассеянна и явно чем-то озабочена. Наконец она заявила:
– Луиджи, у меня случилась беда – распоролся сзади купальник. Дайте мне полотенце, я пойду оденусь.
По правде говоря, я даже обрадовался. Я дал ей полотенце, она завернулась в него и побежала в кабину. Полчаса спустя мы уже сидели в поезде, в пустом купе. Я старался закрыть шею воротником рубашки-апаш и думал о том, что все кончено, что я совсем старик.
В тот день я дал себе слово, что не взгляну больше ни на Йоле, ни на других женщин. И я сдержал его. По-моему, Йоле была немного удивлена и иной раз смотрела на меня укоризненно. Впрочем, может быть, мне это только казалось.
Прошел месяц. За это время я разговаривал с ней самое большее четыре-пять раз. Между тем она особенно сдружилась с Джузеппе. Правда, он вел себя с ней по-отечески, без всякого намека на ухаживание, добродушно и серьезно. Я же больше чем когда-либо чувствовал себя стариком, стриг, брил, брал чаевые и не подавал голоса.
Однажды перед закрытием парикмахерской, когда я снимал халат в служебной комнате, хозяин – он у нас славный малый – сказал мне:
– Если вы не заняты, давайте поужинаем сегодня все вместе… Я плачу… Йоле обручилась с Джузеппе.
Я выглянул в зал: Йоле сидела в своем углу за маникюрным столиком и улыбалась. Джузеппе, в другом углу, вытирал бритву и тоже улыбался. И вдруг я почувствовал огромное облегчение: ведь Джузеппе старше меня, к тому же некрасив, и все же Йоле предпочла его, а не Амато! Я бросился к Джузеппе с распростертыми объятиями и закричал:
– Поздравляю, горячо поздравляю!
Потом я обнял Йоле и расцеловал ее в обе щеки. Словом, в парикмахерской из всех присутствовавших самым счастливым был я.
На следующий день было воскресенье. После обеда я вышел пройтись.
Гуляя, я поймал себя на том, что снова, как и раньше, разглядываю женщин и в лицо и со спины, не пропуская ни одной.