Текст книги "Испытание: Повесть об учителе и ученике"

Автор книги: Альберт Цессарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

В то время для меня влачатся в тишине

       Часы томительного бденья:

В бездействии ночном живей горят во мне

       Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

       Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

       Свой длинный развивает свиток;

И, с отвращением читая жизнь мою,

       Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

       Но строк печальных не смываю.

Только теперь понял он боль, отчаяние этого признания! А ведь тогда, в Пушкинскую ночь, он слушал и не понимал...

Родители за стеной давно уже заснули, а Саша все шагал по комнате, повторяя про себя строки стихов. Время от времени он останавливался у раскрытого на столе томика Пушкина, заглядывал в текст. И он поклялся себе: это – на всю жизнь. Больше никогда ни слова, ни одного поступка против совести!

На следующий день Саша в перерыве отозвал в сторону Шороха и протянул ему десятку. Тот вытаращил глаза:

– Бабки твои!

– Подачек не беру.

– Ты заработал.

– А я не подряжался.

Шорох сощурился:

– Может, мало? Заслужи.

– Слушай, ты, Шорох,– Саша начал закипать,– заруби на носу: я ни у кого не служу!

Шорох усмехнулся:

– Служишь! Имей в виду, Шубин, после драки на стадионе ты у ментов уже на заметке.

– Ну и что?

– А то, что бузить будешь – хозяин тебя в эйн момент заложит.

– Пусть попробует! Так и передай своему хорунжему.

Шорох помрачнел:

– Кто насвистел?

– Про что?

– Про хорунжего.

– Никто. Сам услышал.

– Ходишь по краю, Шубин. Слово это – «хорунжий» – забудь, пока самого не окрестят. Понял?

– Не понял.

– И вообще, знаешь, что делают из трепача?

– Ну?

– Жмурика.

– Это как понять?

– А так, что хвост откинешь.

– Не пугай, не продамся.

– Цену набиваешь...

– Ага!

– Так и доложим.

– Десятку-то забери!

– Пошел ты к... – И Шорох длинно и грязно выругался.

Саша швырнул ему бумажку под ноги и ушел.

6.

Весь день потом на душе было смутно и было недовольство собой: не проявил твердости, не добился ответа. В какой-то миг испугался угрозы, хотя, кажется, вида не показал. Так и осталось неясным: почему дрались? Кто такой «хозяин» и кто «хорунжий»? Откуда взялась эта проклятая десятка? И когда вечером Шорох по телефону попросил его на минутку спуститься в подъезд, на два слова, он даже обрадовался. И удивиться не подумал – Шорох проживал в заводском поселке, а был двенадцатый час ночи.

Мать в кухне, подняв голову от гранок, встревоженно поглядела поверх очков:

– На ночь глядя, Саша!

– Покурить.

– О, господи! Вчера в передаче о вреде курения...

– Знаю, умру от рака!

Саша захлопнул за собой дверь. Уже полгода он курил открыто, как и большинство его сверстников в училище.

День предстоял рабочий, и дом был рабочий – в доме царила тишина. Саша достал сигареты, спички, закурил и стал неторопливо спускаться.

Шорох дожидался, прислонившись спиной к батарее. Отвалился, поманил Сашу пальцем и вышел во двор. В скверике на детских качелях слегка покачивался мужчина в трехцветной японской куртке. Шорох и Саша подошли к нему. Некоторое время все трое молчали. Ритмично поскрипывали качели. Где-то далеко, вопреки всяческим постановлениям, хохотал саксофон – там, вероятно, было весело. Саша почувствовал себя беззащитным.

– Значит, гордый! – тихо сказал мужчина, продолжая раскачиваться.– Молодец! Я таких уважаю.

– Ну? – сказал Саша.

– А вот «ну» – это не вежливо. Ты мальчик воспитанный, интеллигентный, не то что этот.– Он кивнул на Шороха.– Он без отца рос и в колонии год отбарабанил, ему простительно.

Саша отшвырнул сигарету, вызывающе вскинул голову:

– Я вас узнал, вы у стадиона билетами торговали.

Мужчина перестал раскачиваться.

– Что ж, объяснимся. Не торговал, а добывал деньги для таких, как он,– кивок в сторону Шороха. Тот, однако, все эти кивки и посылы принимал вполне равнодушно.– Ничего не поделаешь, другого разговора, кроме трешки, они не понимают. Но ты поймешь. Видел: футбол – жесткая игра, мужская. Дали тебе бутсом по голени, от боли небо с овчинку, а ты встань и иди в атаку, потому что без тебя на поле команды нет. Так и у нас: все за одного, один за всех. За то я тебя приметил, что ты в драке показал себя мужчиной: не хныкал, не пасовал, за других не прятался. Таким и должен быть фанат!

– Но дрались-то зачем?

– Тренировочка! – Мужчина снова стал раскачиваться.– Воспитание бойцовских качеств. Сперва на трибунах, потом на поле.

– Но я не собираюсь в футболисты.

Мужчина соскочил с качелей.

– Александр Шубин, вся жизнь – футбол! Прессинг, напор, удар и гол! – Подошел к Саше вплотную; от него пахнуло одеколоном, шампунем, свежестью.– У меня на тебя прицел, Шубин.– Что-то притягательное было в этом мужчине – опрятность, физическая крепость, определенность, которая шла, вероятно, от знания жизни... Саша не мог уяснить, но потерял бдительность и доверился. Мужчина тотчас учуял: – Шубин, я делаю из ребят настоящих мужчин. Мушкетеров. Таких, которые сумеют пойти по жизни прямо к цели. Есть у тебя цель? Какая, не спрашиваю, твое дело. Кто вокруг тебя? Слюнтяи – выросли на папиных харчах. И все проели – и мужскую дружбу, и мужскую честь! Было у нас дворянство, остались одни дворники. Приходи к нам, Шубин, человеком станешь. Честно скажу: на таких, как ты, надежда – учишься хорошо, работать руками умеешь, ребята за таким пойдут, для фанатов такой парень – золото! Эполеты тебе дам! – Мужчина рассмеялся.– Конечно, сам понимаешь, что я сказал в шутку, что всерьез. И драки не бойся – на Руси от века стенка на стенку ходили... Короче, придешь, посмотришь, сам решишь. Договорились?

И Саша Шубин – проницательный знаток человеческого сердца и умудренный жизненным горьким опытом скептик – согласился!

Мужчина потрепал его по плечу, объяснил, что о дальнейшем ему в свое время сообщит Шорох, и ушел. Саша рванулся было проводить, но Шорох остановил, сказал: «Канай!» – и дождался, пока Саша скроется в подъезде, очевидно, охранял своего патрона.

7.

Потом был странный вечер в каком-то загородном складе утиля. Сарай с покосившейся вывеской чернел на отлете дачного поселка и был наглухо заколочен. Стояли мартовские сумерки, с хмурым небом, с сырой оттаивающей землей и кучками снега в ложбинках. Саша не понимал, от чего дрожит – от зябкой погоды или от тревожного предчувствия. Кое-где в домах поселка светились окна, но собаки не лаяли, и было пустынно.

Шорох сдвинул доски, перекрывавшие одно из окон сарая, распахнул раму – очевидно, тут все было подготовлено к их приходу,– внутри заметались тени от свечки, горевшей на столе.

– Залазь! – скомандовал он.– Я здесь, на шухере.

Саша забрался внутрь. Шорох прикрыл окно и задвинул его досками.

Пламя свечи успокоилось и теперь ровно освещало покоробленный столик с остатками лака, колченогий стул; крошечная каморка была отгорожена от остального помещения фанерной перегородкой с дверью. Саша взялся за ручку двери и вздрогнул – из-за перегородки раздался низкий, глухой голос:

– Не рвись! Сядь!

Саша уселся на качающийся стул и замер. В сарае была полная тишина, будто никого живого не было за перегородкой и голос Саше почудился. Он и вправду начинал сомневаться – чересчур долго длилось молчание. Стали приходить мысли, одна ужаснее другой: его заманили с какой-то преступной целью, его сейчас начнут пытать, убьют... Вспомнились объявления по телевидению о бесследно исчезнувших – так вот как это происходит! Решил бежать, примерился – рама в окне ветхая, доски наживлены, если с разбега плечом – все вылетит...

– Не психуй! – сказал голос из-за перегородки.– Никто тебе тут ничего дурного не сделает.

За ним наблюдают... Или же читают мысли? Полезло в голову всякое насчет экстрасенсов и духов. Если уж по телевизору о них серьезно рассказывают взрослые люди с учеными званиями... По спине поползла липкая волна страха. Саша стал сам себе противен, вскочил, в бешенстве закричал туда, за перегородку, чтобы расколотить вдребезги всю эту чертовщину:

– Эй, вы там, бросьте разыгрывать! Я с привидениями не разговариваю!

За перегородкой некто хрипло рассмеялся.

– Ну, молодчага! Другие сразу обмирают... Успокойся, чудак, просто у нас такой порядок: пока клятву не дашь, не встречаться.

– Какую клятву? Еще чего!

– Не хочешь, топай домой к папаше и мамаше. И дорогу сюда забудь навечно.

– Но в чем клясться-то?

– Вот так-то лучше: сперва узнай, потом решай,– примирительно проговорил голос.– А теперь слушай, герой. Ты только против овец молодец, а против молодца сам овца. Да, да, не ерепенься. В школе тебя обидели.

– Откуда вы знаете?

– Зря, конечно. А кто заступился? Вышибли!

– Я сам ушел!

– Сам... Царь тоже сам отрекся. И Хрущев сам в отставку подал. И ты – сам.– Невидимый собеседник захохотал, потом продолжил уже серьезно: – Нет, парень, ты сейчас один на всем белом свете. Всяк тебя пальцем сковырнет. Законов, чтоб с человеком разделаться, сколь угодно придумано. На любой вкус. И что этому ты, один, противопоставить можешь? Только что голову. А ее расшибить недолго, она не чугунная. Один выход таким парням, как ты,– объединиться и свой закон в жизни установить. И уж этот свой закон защищать насмерть!

– Что же это за закон такой всемогущий? – полунедоверчиво, полунасмешливо спросил Саша.

За перегородкой помолчали, точно некто вслушивался в Сашину интонацию, присматривался к нему, стоит ли он доверия, и, наконец решив, что стоит, заговорил:

– Сила! Нужно, чтоб люди тебя боялись. И чтоб знали: тронь тебя, получишь такой салют, что внукам закажешь! Решай, хочешь быть с нами?

– Хочу,– сказал Саша почти машинально.

– Вот и добежали до финиша. Ты, парень, вступаешь в организацию, которая берется тебя защищать, но которую и ты обязан защищать. Один за всех, все за одного. Сам понимаешь, без железной дисциплины нельзя. Приказы старшего, как на фронте, не обсуждаются, а выполняются. И лишние вопросы снизу вверх не задаются. Все понял?

– Все,– сказал Саша, чувствуя, как холодеют и млеют кончики пальцев от решения, которое сейчас примет, которое про себя уже принял.

– Понятливый!– одобрительно проговорил голос.– Но ты не думай, что мы-то лопухи: сразу тебе полное доверие и ключи от квартиры. Испытательный срок! Не выдержишь – убирайся хоть к черту на рога, но при одном условии: об нас ни слова никому, ни родителям, ни товарищам, иначе разговор короткий – высшая мера! И это понял?

– Сколько?.. Сколько времени испытание?

– Не по времени, на деле проверка. У одного – год, у другого – неделя, как повезет.

– Какое же дело?

– Задаешь вопросы, парень! А говоришь, все понял.

– Нет, нет, я...

– Так! Остался нам с тобой пустяк. Мы хоть неформалы, а форму соблюдаем. Подпишешь клятву. Если, конечно, не сдрейфишь в последнюю минуту. Клятву выполнять все, о чем я сейчас сказал. Подпишешь?

– Подпишу,– еле слышно сказал Саша.

В перегородке открылось окошечко, которого Саша до того не заметил. Снова заметалось пламя свечи. Протянулась рука в перчатке, в руке листок с отпечатанным на машинке текстом и ручка. Как во сне Саша взял листок и ручку. «Клянусь... выполнять...» Не смог дочитать. Да и не все ли равно! Подписал фамилию. Задержался – сокращенно или полностью писать, как в паспорте? Как в новеньком паспорте, который недавно вручили. Молнией мелькнуло: зал, полный ребят, на сцене он, Саша, со снисходительной усмешкой – если уж взрослым так хочется играть в эту игру, пожалуйста! Какой-то дед с орденскими планками протягивает ему паспорт. Сухая его рука подрагивает – дед волнуется, чудак! Говорит что-то слишком красивое: ты теперь взрослый, берешь на свои плечи... Взрослый. И Саша подписывается полным именем: Александр.

Листок исчез в окошечке, оно захлопывается. И почти тотчас открывается дверь в перегородке, и входит коренастый, широкоплечий человек лет тридцати, с широким лицом, окаймленным черной боцманской бородкой, с благообразной лысинкой и с черными веселыми глазами. Человек потирает руки, уже без перчаток, и радостно говорит:

– Поздравляю, подхорунжий Александр Шубин! С крещением! Иди отдыхай. Все дальнейшие указания – через хорунжего Шерстобитова. Приятных снов! Этот домик ты видел только во сне. Понял?

Обратно идут при луне. Все вокруг облито неживым ртутным светом: наглухо заколоченный сарай, земля в белых и черных пятнах, ослепшие дачные домики среди голо чернеющих стволов и ветвей. Саша оглядывается – сарай растворился в неверном свете, и Саше кажется: ничего и не было.

8.

Прошли две или три недели. Занятия в училище шли своим порядком. Общие предметы давались Саше легко, но было неинтересно – требования куда ниже, чем в школе. Специальность нравилась, и успехи были заметны – мастер Эдуард Федосеевич стал давать Саше задания посложней, чем другим. Доставляло удовольствие вытачивать фигурный профиль и потом «доводить до ума». Купцов, принимая работу и обмеряя, удовлетворенно приговаривал:

– Руки у тебя, Шубин, вставлены как надо.

Год назад Эдуард Федосеевич собрал из разных групп самых способных ребят и поручил им изготовление деталей для металлургического завода. Завод заключил с училищем договор и щедро платил. Директор очень дорожил этим доходом – денег на училище централизованно выделялось мало, а требовалось многое: оборудование, инструмент, наглядные пособия. Часть дохода шла на зарплату исполнителям, и ребята неплохо зарабатывали. Бригада была престижной и привилегированной, ее участникам многое позволялось и прощалось. Попасть в эту бригаду мечтал каждый. Поначалу надеялся и Саша, ведь это давало определенную независимость от родителей. Но это было не просто. Бригада держалась обособленно, ребята называли себя «купцами» и на других поглядывали свысока. Завелись у них и свои словечки, непонятные для других, водились деньги, всякие импортные шмотки... В бригаде шла своя, скрытая от других, жизнь. Саша присматривался к работе бригады.

Постепенно вечер в утильной палатке потускнел и уже казался нереальным. Шорох молчал и даже не смотрел в его сторону. Футбольный сезон еще не начинался, и фанатов никто не собирал.

В первые дни после «посвящения» Саша был в мажорном настроении. Ощущение, что за тобой мощная поддержка, было непривычно и радостно. Появилась уверенность в голосе и даже военная выправка. К своему тайному званию «подхорунжего» он относился как будто и с иронией, но и с гордостью. Во всяком случае, проходя мимо зеркала или витринного стекла, скашивал глаза на свое отражение: чеканил шаг. И очень себе нравился.

Вообще он сам себе показался неожиданно значительным, в обыкновенные выражения вкладывал глубокий смысл, тайный подтекст, который должен был показать собеседнику, что Саша Шубин не лыком шит, что он что-то знает такое...

Дома в обращении с родителями он обрел снисходительный тон – стал называть родителей старичками и самодовольно говорил: «Я своих старичков в обиду не дам! Со мной не пропадете!»

Потом, с отвращением читая жизнь свою, он будет стыдиться этих дней и казниться. Но тогда он отнюдь не казался себе смешным.

Только одно смущало – Шорох. Шорох был ему противен. Но Саша уговаривал себя, что в семье не без урода, что, может быть, он просто не знает Шороха и за отталкивающей внешностью есть и что-то иное.

Час пробил, как всегда, неожиданно. В раздевалке Шорох оттеснил его за вешалку и передал приказ: назавтра в два часа ночи быть у центральной аптеки. Наконец-то! Он уже стал было подумывать, что над ним подшутили...

Время тянулось невыносимо. Саша пытался читать, чтоб не смотреть на будильник. Тщетно. Через секунду ловил себя на том, что не сводит глаз со стрелок. Но вот все дневные звуки в доме стихли. Мама в кухне щелкнула выключателем, прошлепала в спальню, повздыхала, повздыхала и затихла. Прошло с полчаса. Саша погасил свет и с туфлями в руке выскользнул в коридор. Входную дверь, чтоб не щелкнул замок, закрывал бесконечно долго.

Уличные фонари не горели. Сверкали звезды. Дома стояли черными громадами – спали стоя.

Саша шел на подвиг.

Когда он подошел к аптеке, от стен стали отделяться тени, тесно обступили его.

– Все! – проговорил хриплый голос, показавшийся знакомым.– Во двор по одному, в РАФ сесть и умереть. Пошел!

Кто-то подтолкнул Сашу в спину. Двор – колодец. Фургон с откинутой дверцей. Шагнул внутрь, его подхватили, втащили, швырнули на сиденье. Салон полон напряженного молчания. Одна за другой захлопнулись дверцы впереди и в салоне. Двигатель завелся с полтычка, почти бесшумно, и машина мягко пошла, сперва переваливаясь через бугры, потом ровно. Долгое шуршание шин, и от тесноты и мерного покачивания какое-то перемешивание и усреднение сидящих в салоне, превращение в однородную массу... Саша все воспринимал в полудреме, было одно желание: подчиниться, поплыть со всеми... Машина остановилась. Человек, сидевший рядом с водителем,– дрема мгновенно соскочила: это же тот, коренастый, из утильной палатки,– человек этот обернулся в салон, сказал буднично:

– Приехали. Инструмент получить у меня и после мне сдать. Начинать и кончать по моей команде. Вопросы есть? Нет. Все!

На выходе из машины Саше вручили молоток, все молча пошагали, и он двинулся за чьей-то сутулой спиной в болоньевой куртке. Под ногами мокрый асфальт, потом – три ступеньки, потом – грязная плитка, голый дверной проем без дверной коробки, паркет и темное помещение с запахом пережаренного лука...

– Работать будем в зале,– хриплым шепотом сказал старшой.– Окна на блоке, окна не трогать!

Зал слабо освещен одной дежурной лампочкой над входом. Очевидно, это кафе: столики, стойка. Все приготовлено для утренних посетителей – расставлено, прибрано. Тускло отсвечивают на столиках графины с цветной жидкостью, фужеры...

Теперь Саша видит: их прибыло восемь человек, двое постарше – лет под тридцать, остальные – сверстники. Все, кроме него, видимо, чувствуют себя уверенно, знают, что нужно делать, быстро расходятся по залу. Сам старшой подталкивает Сашу к стойке, на которой опрокинуты чисто вымытые стаканы, банки с фруктовыми соками.

– Работай, Шубин!

Саша все еще ничего не понимает, стоит, опустив руки. К чему молоток? Шеф с досадой крякает, выхватывает у него молоток и бьет по банке. Хрясь! Банка оседает, сок заливает стойку. Саша смотрит на это с тупым удивлением.

– Зачем это?

– Вопросики! – Коренастый злится.– Я предупреждал! Ладно, для первого раза... За жмотство! Хозяин приговорил. Понял? – Он возвращает Саше молоток. – Пробуй!

Под его взглядом, как под гипнозом, Саша ударяет по банке. Молоток погружается в вязкую жидкость – удар передается по рукоятке молотка на руку, пронизывает – кажется, он ударил во что-то живое... Темная жидкость, точно кровь, густой струей стекает на пол...

– Вот так! – говорит старшой.– Чтоб через десять минут весь этот хрусталь в крошку! – И быстро идет в зал.

А в зале все изменилось: столики перевернуты, скатерти сдернуты, свалены в кучу и кто-то старательно полосует их ножом, кто-то сосредоточенно давит каблуком на полу фужеры, несколько человек возятся со стульями – отламывают ножки. И все молчаливо, деловито, будто делают очень нужное дело. Тени вытягиваются, пляшут на стенах, взбираются на плотные оконные занавеси... Саша не выдерживает и бросается вон.

Проваливается в темноту, мечется в каких-то переходах, оказывается в просторном холле с вешалкой, колотится в запертую дверь парадного входа. Приближается топот ног, тихие окрики... В отчаянии Саша выбивает ногой оконное стекло, выскакивает на улицу. Срабатывает сигнализация – оглушительно воет сирена, лихорадочно мигает над входом фонарь. В доме напротив одно за другим освещаются окна.

...Долго бродил Саша по ночному городу, пока наконец добрался до своего дома. Родители мирно спали. Он разделся и юркнул под одеяло.

9.

Что это было там сегодня ночью? Кого наказывали? За что? Если справедливо, почему нельзя спросить? Почему он, Саша, сбежал? Струсил? Не выдержал испытания? Нет. Просто это непреодолимое отвращение к бессмысленному разрушению. Если такое нужно для утверждения справедливости... Без него! Без него!

Укрывшись с головой, терпеливо ждал, когда согреется и уймется дрожь. Утром пришел настоящий страх – никак не мог решиться выйти на улицу. С тех пор стал являться домой засветло, запирался на все замки и цепочку, не подходил к телефону. Страх неминуемой расплаты не оставлял ни на минуту. И все казалось подозрительным: любой встречный, шаги за спиной, молчание Шороха... Он даже перестал стыдиться страха. Нашел оправдание: в конце концов, то был обыкновенный, добротный, животный страх. Страх, свойственный всему живому, побуждающий спасаться. Спасаться, чтобы выжить. Для живого нет ничего дороже жизни. Рассуждая об этом, Саша дошел до мысли, что стремление выжить, выжить любой ценой, и есть высшая нравственность. Занятия в училище потеряли для него всякий смысл. Эдуард Федосеевич стал покрикивать на него, замечая, что он подолгу стоит неподвижно у верстака, а потом, торопясь, делает все вкривь и вкось. «Сдаешь, Шубин!» – говорил он, возвращая деталь на доделку. И родители заметили его подавленность, подъезжали и так и этак, но он упорно молчал.

Иногда ему казалось, что раз прошло столько времени, а «они» не подают никаких признаков жизни, значит, его оставили в покое. А может быть, тогда ночью прибывшая по тревоге милиция всех арестовала и просто никого не осталось, чтобы отомстить. На час-другой становилось легче, и все вокруг светлело. Но вспоминал, что где-то существует невидимый, всемогущий «хозяин», что среди тех, кто участвовал с ним в том разгроме, были совсем незнакомые ребята и, значит, организация велика... И Шорох как ни в чем не бывало ходит на занятия... Почему же молчит Шорох? Однажды он сам к нему подошел и, будто невзначай, спросил: «Хозяин ничего не передавал?» Но Шорох посмотрел на него непонимающе и громко, чтоб все слышали, сказал: «Ты про чего меня спрашиваешь, не пойму?» И Саша отошел, испытывая ужас.

Как-то задержался в училище на комсомольском собрании, возвращался домой в сумерках. В подъезде было темно. Саша постоял у входа, прислушиваясь, огляделся по сторонам – это теперь сделалось привычным – и вошел. И замер. В подъезде кто-то был. Он это ясно чувствовал. Казалось, слышал сдерживаемое дыхание. Что-то огромное, темное шевельнулось справа у батареи. Потянулось к нему – рука! нож! Саша выскочил на улицу, прижался к столбу. Из подъезда в обнимку вышли парень с девушкой. Парень весело поглядел на Сашу и подмигнул. А девушка звонко расхохоталась, и Саша услышал, как она сказала про него: «Дрожит как мокрый мышонок!» Пара медленно удалялась, тесно прижавшись головой к голове.

«Как мокрый мышонок»! Саша увидел себя со стороны и содрогнулся от омерзения.

– Жалкий трус! – сказал он вслух. И оглянулся – не слышал ли кто? Никого. Так вот, оказывается, каков он: трус! ничтожество! Он без конца повторял про себя унизительные слова, находя с удовольствием все новые. Вдоволь наунижавшись, стал думать, что же дальше? Так и трястись всю жизнь? Запугивают молчанием. До кондиции доводят, чтоб ползал перед ними... Ну, нет! Не на такого напали! Саша взлетел к себе, шагая через две ступеньки. Обнял и чмокнул в щеку мать, от удивления застрявшую в дверях. Потребовал обеда и ужина разом. Софья Алексеевна, еще не понимая, в чем дело, но догадываясь, что туча пронеслась, радостно бросилась на кухню – разогревать. В ожидании еды Саша стал наводить порядок в своей комнате – столько времени он тут ни к чему не притрагивался. На столе лежал томик Пушкина, раскрытый на «Воспоминании».

И, с отвращением читая жизнь мою,

       Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

       Но строк печальных не смываю.

Весь вечер Саша рассказывал родителям смешные истории из жизни училища, и они смеялись до слез и радостно переглядывались за его спиной.

В первое же воскресенье Саша отправился на поиски кафе. Разыскал без труда. Оно было совсем недалеко, в их районе. Кафе действовало. Постоял в очереди, вошел внутрь. Холл оказался меньше, чем представлялся тогда ночью. Под рисованным плакатом с перечислением закусок и напитков стояла подпись: «Правление кооператива». Кооперативное! Что-то стало проясняться... Зал оказался тоже не очень большим; ничто в нем не напоминало о недавнем разгроме – чисто, светло. На стойке ряды опрокинутых стаканов и батарея разноцветных банок... Воспоминание о той банке все-таки неприятное, как мог он так поддаться внушению, ударить молотком... И что-то стыдное примешивается к воспоминанию, что-то недостойное... Да, он ясно вспомнил: был момент, когда он даже с удовольствием крушил все, что попадется...

Смуглая девушка в белоснежном передничке принесла мороженое. Очень вкусное! Саша поглядывает по сторонам. За столиками папы и мамы с детишками, тоже уплетают мороженое, благопристойно потягивают через трубочку сок... Знакомый мир, который Саша до сих пор принимал за единственно существующий. Оказывается, есть еще другой – ночной, страшный... И этот другой мир с таким же будничным, обычным лицом!

Выйдя из кафе, Саша нашел во дворе служебный вход: дверная коробка и дверь на месте... Рядом, возле нагромождения ящиков, разговаривали двое мужчин. Саша отскочил за угол: один из них был их благородный предводитель! Несомненно, вот он, деятель из утильной палатки: лысина, широкое лицо в черной бородке... Итак, он на свободе, он даже не скрывается. И «организация» существует себе и, может, преспокойно действует!

На мгновение Саша очутился снова в полутемном зале, где крушили и кромсали столы, стулья, посуду, где метались резкие тени... Он ощутил тошнотворное чувство, которое погнало его из того бедлама. Борец за справедливость подхорунжий Шубин...

По какой-то неуловимой связи вспомнилось, как тогда в лесу на исходе ночи они, усталые, сидели и лежали на земле. Лаптев, возвышаясь над ними под розовеющим небом, читал «Пророка». Он сказал, что сейчас прочтет самое свое любимое, самое заветное: о силе слова.

Сила – насилие... Как легко подменяются эти понятия! Саша помнит, с какой внутренней силой читал Андрей Андреевич. Стихи подняли их с земли, к концу они уже тесно окружили учителя.

Глаголом жги сердца людей!

С каким волнением и надеждой смотрел он на них. Он протянул к ним руку, и каждый положил на нее свою. И кто-то сказал... Лаптев или один из них? А может быть, он, Саша? Неважно кто, но это же прозвучало тогда: где бы мы ни были, как бы ни сложилась у нас жизнь, мы будем нести людям слово правды!

Придя домой, не раздеваясь, Саша бросился к Пушкину. Долго лихорадочно листал, не сразу находя... Вот оно!

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился,

И шестикрылый серафим

На перепутьи мне явился,

Перстами легкими, как сон,

Моих зениц коснулся он...

Саша читал стихи и в эти минуты со всем пылом своих шестнадцати лет верил: никакой обман не устоит перед правдой! Ему не терпелось испытать эту волшебную силу слова... И испытать себя.

10.

Купцов представил группе нового мастера. Кто-то присвистнул, кто-то громко сказал:

– Старый гриб!

Купцов побагровел:

– Прекратить! Позорите меня перед заслуженным человеком.

– А чего! – пискнул паренек по прозвищу Малыш.– Заслуженному человеку полагается заслуженный отдых.

В группе одобрительно засмеялись.

– Получишь у меня круглячок! – угрожающе сказал Купцов.

– Ничего,– улыбнулся Мезенцев,– в каждом классе должен быть свой шут гороховый.

Это вызвало новый приступ веселья. Малыш сразу невзлюбил нового мастера. А Саше он понравился – спокойный, неторопливый, производил впечатление надежности. Да и пошутил незло, с озорной подковыркой.

В первый день новый мастер больше ничем особенным себя не проявил. Похаживал по мастерской, останавливался за спиной то у одного, то у другого, наблюдал, как кто работает, и, не сказав ни слова, отходил. Потом он так же молча сидел рядом с Купцовым, когда тот перед окончанием занятий принимал работу. Очевидно, Купцова это нервировало, потому что он, как никогда, придирался к каждой мелочи, обзывал всех подряд лопухами и, сердито косясь на Мезенцева, через одного возвращал все на доделку.

Саше на этот раз повезло – сдал. Но ему показалось, что Мезенцев как-то особенно внимательно поглядел на него сквозь очки. Правда, потом Саша увидел, что он на многих так смотрит.

В углу мастерской сходилась купцовская бригада. Купцову не хотелось при новом мастере разговаривать с ними, и он демонстративно засобирался домой.

– А это что за орлы? – Мезенцев с любопытством рассматривал вновь пришедших.

– Заказ выполняют для завода...– нехотя объяснил Купцов и заторопился: – Пошли, Михал Иваныч, устал, поди, от моих дураков?

– Нет, почему же,– неопределенно сказал Мезенцев.– Если ты торопишься, может, мне с ними остаться?

– Нет, нет, ни к чему, они сами знают, что делать... А я еще к воспитательнице хочу заглянуть...

Он взял Мезенцева под руку.

Потом, идя по коридору к выходу, Саша увидел, как из кабинета зама по воспитанию Клочковой выскочил разъяренный Купцов, за ним Клочкова, которая никак не могла попасть в рукав своей огромной мохеровой кофты.

– Что значит пропала? Я при всех вам отдал!

– Я же не отрицаю, Эдуард Федосеевич...

– Найдите и немедленно верните!

– Все обыскала! Не вынимала из портфеля... И нет, понимаете, нет!

Оба скрылись в кабинете директора.

11.

Первые впечатления у Михаила Ивановича были тягостные. Здание училища запущено донельзя: стены, выкрашенные унылой серо-зеленой краской, в рыжих потеках, потолки в чешуе и ржавых пятнах, полы покороблены. Мебель в учительской, в кабинетах сборная, очевидно выброшенная из заводских административных помещений. Оборудование в мастерских допотопное, разболтанное – заводской утиль.

Не понравились и люди... Ну, мальчишки как мальчишки. А вот мастера, воспитатели... Кажется, будто все они собрались здесь случайно, в силу разных обстоятельств, не имеющих к училищу отношения, будто временно перебывают какой-то неудачный период своей жизни... Михаил Иванович понимал, конечно, что серьезных оснований для таких выводов у него нет и быть еще не может, ведь первый день. Но впечатление не рассеивалось, и он очень расстроился. Даже не сразу пошел домой – жена заметит, пристанет с расспросами. А ему не хотелось спешить, хотелось самому разобраться. Жизненный опыт научил: вопреки общепринятому, первое впечатление часто ошибочно.

Михаил Иванович решил пройти через территорию завода – он жил в другой стороне, в заводском поселке. Пропуск у него, как у ветерана, был пожизненный. Пропуск предъявил с забытым чувством робости, точно незаконно. Вахтер обыденно кивнул – он многих узнавал в лицо и, видимо, еще не знал, что Мезенцев уволился. И Михаил Иванович вошел на территорию. Впервые – не для работы.