Текст книги "Испытание: Повесть об учителе и ученике"

Автор книги: Альберт Цессарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Этот дом выстроили как жилой в конце двадцатых годов,– помолчав, спокойно сказала Полина Георгиевна.– Для политкаторжан. Они желали жить коммуной, и в этом зале у них была общая столовая. В тридцатые, когда никого из них здесь уже не осталось, оборудовали квартиру...

– Вероятно, вы после войны въехали сюда? – продолжала допытываться Софья Алексеевна, подталкивая ее бросить официальный тон.

– Этот дом построил и потом эту квартиру оборудовал архитектор Леонард Прокопович, отец моего мужа,– так же невозмутимо проговорила Полина Георгиевна и замолчала. Лицо ее было бесстрастно.

– А вы, вы кто же? Видите, какая я настырная! Я предупреждала! – Софья Алексеевна продолжала излучать радость и расположение.

– Мы с мужем архитекторы, работаем в одном проектном институте,– словно нехотя, сказала Полина Георгиевна.

– Вместе! Вот здорово! – еще пуще обрадовалась Софья Алексеевна.– Друг у друга на глазах! Взаимный контроль! Ни поухаживать, ни пофлиртовать... Тоска, а? – Она лихо подмигнула и подвинулась ближе к хозяйке.– Полина Георгиевна, миленькая, я болтушка, не обращайте внимания. Я очень хочу, чтоб Саша и Юра подружились.

– Анна Семеновна со мной говорила, я в курсе...– По ровному тону ее нельзя было понять, согласна она или нет.

– Да, да, да,– заторопилась Софья Алексеевна,– он у вас прекрасный мальчик: вдумчивый, серьезный. Вы умеете правильно воспитать. А мы своего упустили! Отцу все некогда. Я человек легкомысленный. Он должен перейти в девятый. Поступить в институт. Иначе отец не переживет! Теперь вся надежда на Юру. И на вас. Научите, как воспитывать сына. Откройте секрет!

– Секрет...– Наконец Полина Георгиевна улыбнулась, чуть-чуть, одними глазами.– Секрет в секрете!

Софья Алексеевна не успела расспросить, что это значит,– вошел отец Юры Станислав Леонардович. Он с удивлением посмотрел на гостью, поклонился.

– Вот так,– сказал он, над чем-то иронизируя.– Совет опять затянули. Ужинали?

– Нет, конечно. Сейчас все вместе попьем чаю. Знакомься, мать Юриного соученика...– Она замялась, припоминая имя-отчество.

Софья Алексеевна первая протянула руку, крепко пожала его вялую ладонь, представилась и бодро добавила:

– Ваши новые друзья, надеюсь!

– Очень приятно! – Станислав Леонардович снова поклонился, оценивающе оглядел ее с ног до головы и неожиданно сказал, посмеиваясь: – Друзей у нас не так много.

Полина Георгиевна бросила на него быстрый взгляд и взяла Софью Алексеевну под руку.

– Пойдемте ставить чайник – покажу вам кухню.

Станислав Леонардович проводил их взглядом и удалился в свою комнату.

9.

По деревянной винтовой лестнице Саша поднимался, как на капитанский мостик. Саше было не по себе – он внутренне весь сжался. Как его встретит Юра у себя дома? Если с такой же царственной снисходительностью, как сейчас внизу его мать... Саша видел унижение мамы и страдал. Один только высокомерный взгляд, одна надменная нотка в Юрином голосе – и он им покажет! Там, в шахматном подвале, Юра назвал Сашу своим другом. Но это старик его вынудил...

На середине лестницы Саша был уже предводителем пиратов и готовился захватить и корабль, и его капитана. А корабль мчался по бурному морю, гигантские валы пушечными ядрами били в борта, отчаянно скрипели мачты, которые пора уже было рубить...

– Вот хорошо,– сказал Юра,– подержи, пожалуйста, тот конец линейки!

Он сидел на полу и рисовал заголовок для стенгазеты.

Саша присел на корточки и прижал линейкой загибавшийся край ватмана.

– Нет у меня глазомера! – говорил Юра, медленно проводя фломастером малиновую полосу.– Все время с линейкой – вдвое медленнее... Отпускай! Ровно, как по-твоему?

– По-моему, косо! – все еще угрюмо проговорил Саша.

– Да, явно.– Юра даже вздохнул от огорчения.– Вот у отца глазомер! Без всякой линейки карандашом, пером, кисточкой – и параллельно, и под нужным углом... И расстояния определяет на глаз до миллиметра! Тренировка! Мне бы так...

– Тебе-то на что? Тоже архитектором?

– Нет, у меня другое...– Он усмехнулся.– Есть кое-какие планы... Ну, Саня, как теперь поправить эту линию?

Саня! Так его еще никто не называл. В классе, во дворе только Шубин или Цезарь. Кличка Цезарь была связана вовсе не с римским императором, а с дряхлым псом из соседнего двора. Дурацкая история, о которой не любил вспоминать... Мама называла Сашкой, отец сыном. Саня! Даже ласково...

– От конца полосы провести вторую линию, параллельно краю, пусть расходятся лучом.

– Идея! – обрадовался Юра.– Молодец! Ну-ка, наметь карандашом. А знаешь, так даже лучше! Интереснее. Надоела симметрия. Теперь бы где-то еще такую полоску – уравновесить, или не надо?

– Не надо! Будет слишком. А если луч оставить белым, а вокруг забрызгать?

– Отлично! – сказал Юра.– Пульверизатор имеется.

Они провозились с газетой больше часа. Уже дважды их звали ужинать.

Когда мальчики спустились, стол был накрыт и Софья Алексеевна в переднике разливала чай.

Станислав Леонардович явился в синем с белым спортивном тренировочном костюме, ладно облегавшем его стройную фигуру. При виде хозяйничающей Софьи Алексеевны весело удивился:

– Жена вас сразу запрягла! Это она умеет.

Полина Георгиевна реагировала почему-то чересчур серьезно:

– Инициатива не моя, Станислав Леонардович!

– Замечаете, Софья Алексеевна, с юмором у нас не очень! – Станислав Леонардович улыбнулся и пожал плечами.– Я рад нашему знакомству.

– Вот и хорошо! – сказала Софья Алексеевна и передала ему чашку.– Я вам – покрепче, ничего?

– Вы угадали: как все старики, пью чифирь.

Полина Георгиевна метнула на него взгляд и склонилась к своей чашке.

Напряжение, возникшее за столом, разрядилось неожиданно: Саша, почувствовав, что страшно голоден, положил себе на тарелку три куска кекса и уже потянулся за четвертым, когда Софья Алексеевна заметила и подняла тревогу:

– С ума сошел! Тебя что, дома голодом морят? Оставь другим, каждому хочется!

Саша стал пунцовым, протянул свою тарелку Юре.

– Хотишь?

– Как ты сказал? – завопила Софья Алексеевна.– «Хотишь»?

– Хочете? – поправился Саша, обращаясь ко всем.

– О господи! – задохнулась Софья Алексеевна, хватаясь за голову.– Осрамил, опозорил!

Все с облегчением рассмеялись. Юра придвинул к нему тарелку с кексами.

– Спасибо, Саня,– сказал он как ни в чем не бывало,– я вообще сладкого не ем.

Конечно, к кексу Саша так и не притронулся.

10.

– Ну, учудил, Сашка!.. Сын редактора! Ничего себе, товарищ круглого отличника,– говорила Софья Алексеевна по дороге домой, шагая без разбора по лужам и при каждом погружении взвизгивая.– Недоросль!

– Подумаешь! – Саша обрел обычную уверенность и шел небрежно, вразвалочку.– И никакой я ему не товарищ. «Сладкого не ем»! Выпендривается...

– Неужели не понимаешь, он тебя выручал. Заграбастал весь кекс, ни о ком не подумал.

– Я же не обедал!

– Не хватает тебе тонкости... У него учись! Как в его комнате?

– Чего «как»? Нормально.

– Книг много?

– Не заметил.

– Ты ж там целый час торчал!

– Газету делали...

– Ну есть там телевизор, магнитофон, гитара?

– Шахматы расставлены...

– Видишь! А у тебя? Одни кассеты с какофонией!

– Ругаешься...

– Я не ругаюсь. Я хочу, чтобы ты поумнел.

– А на что это нужно?

– Как на что?! – Софья Алексеевна остановилась посреди обширной лужи.– Как на что?! Ты не хочешь, чтоб тебя хвалили учителя, ставили другим в пример, уважали?

– Не хочу.

– Тебе не интересно прочесть замечательные книги великих писателей, услышать прекрасную музыку, узнать тайны природы?

– Не интересно.

Софья Алексеевна застонала:

– Кошмар, Сашка, ужас!

– Мама, ты промочишь ноги.– Он взял ее под руку и вывел из лужи.– Живу же я без этого.

– Но как живешь! Прозябаешь! Обкрадываешь самого себя!

– Что ты переживаешь? Мне-то хорошо!

– Это самое страшное, Сашка!

Некоторое время они шли молча. Саше уже казалось, что разговор исчерпан и он вновь свободен. Свободен от необходимости кому-то подражать, куда-то стремиться. Но Софья Алексеевна перед самым домом опять остановилась.

– Ты что, мама?

– А твой долг перед людьми?!

– Чего? – Он даже не понял.– Я ни у кого не одалживал...

– Тебя вырастили, воспитали, кормят, одевают, учат...

– А-а, вот про что... Наша директорша об этом на каждом собрании долдонит. Долг, долг – надоело! Как будто я просил меня рождать!

– Сашка, оглянись вокруг! Я не привожу в пример твоих родителей, они для тебя не авторитет. Но возьмем семью, в которой ты только что был. Отец и мать строят дома для людей. Юра общественник – вечером дома делает стенгазету для школы... Не для себя, для других надо жить!

– Хвастуны они!

– С чего ты взял?

– Знаю.

– Нет, ты объясни.

– Нечего объяснять. Хвастуны!

– Ну, знаешь, обзывать ни с того ни с сего... Ты и спорить-то не умеешь. Ничего не умеешь! Как ты будешь жить? Мы с отцом стареем...

– За себя вы с папой не беспокойтесь: заработаю и прокормлю.

– Ну, Сашка, какой ты еще ребенок! – рассмеялась Софья Алексеевна.

Они постояли, помолчали. Софья Алексеевна взяла сына под руку – вон какой уже вымахал! – и они пошли к дому.

11.

Когда гости ушли, едва за ними захлопнулась дверь, Станислав Леонардович обратился к сыну:

– Не понимаю, зачем тебе понадобился этот обалдуй? «Хочете»! – Он скривил рот.– Интеллигенция!

– Ты не забудешь! – зло сказала Полина Георгиевна.– Мальчик растерялся, смутился... Можно и простить.

– Ну, не злись,– примирительно сказал Станислав Леонардович.– Я же не против. Маманя у него вполне симпатичная пампушечка... Юра, решил задачку?

Юра, внимательно поглядывавший то на отца, то на мать, встрепенулся:

– Конь на f6.

– Верно, молодчага.– Станислав Леонардович поймал за руку жену, убиравшую со стола.– Полинька, за последний проект мне грозит премия... Главный сегодня на совете объявил.

– Поздравляю,– равнодушно сказала Полина Георгиевна.

– Тебе на булавки...

Она мягко высвободила руку, не ответив, ушла с подносом в кухню. Станислав Леонардович проводил ее долгим взглядом. Решительно встал.

– Ты хотел дать мне новую задачу,– напомнил Юра.

Станислав Леонардович некоторое время пристально смотрел на сына.

– Вот так, Георгий Станиславович,– сказал он,– никогда никому не открывай душу – наплюют! Пойдем, покажу эффектную жертву фигуры...

Комната опустела. Теперь жизнь шла где-то рядом. Здесь же воцарилась тишина, в которой жило лишь прошлое. Автору с его необузданным воображением так и мерещатся за столом тени стариков с белыми гривами. У каждого за спиной десятки лет каторги, одиночки в казематах. И гордые мечты о грядущем братстве людей. Вот они и попытались воплотить братство в этой общей столовой, в которой ныне остались только тени... Как жили они в этом своем общежитии? Не переругались ли, не перессорились ли и не разбежались ли отсюда в отдаленные комнатушки и уголки? А может быть, доживали свой век вместе, удовлетворенные спецпайками и спецордерами, горячо обсуждая за этим столом события, на которые ни поглядеть, ни повлиять уже не могли? И были среди них оптимисты, которые радовались каждой тачке земли на стройке Днепрогэса. И были пессимисты, которые во всем прозревали измену идеалам.

А жизнь шла. И коммунистическая столовая уже давно переоборудована в отдельную квартиру рядовой семьи Прокоповичей. И идет в ней самая рядовая жизнь...

12.

Первым удивился географ. Рассказывая о сибирской нефти, прервал себя, воскликнул безнадежно:

– На какой реке стоит Тюмень, вы, конечно, не знаете!

– На Туре!

Петр Иванович обернулся к классу. Все смотрели на Сашу.

– Шубин?

А когда выяснилось: Шубин вдобавок знает, что Тура впадает в Тобол, а Тобол – в Иртыш, а Иртыш – в Обь, брови Петра Ивановича выстроились домиком и он даже как-то пискнул:

– Шубин, ты что, бывал там?

Саша отчего-то покраснел.

– Да нет, прочитал... По Туре лес сплавляют. Молевой сплав... Стволы тонут, застревают, гниют... Если Тура обмелеет, будет плохо для Тюмени, для населения, для нефти...

– Оказывается, ты грамотный! – подозрительно проговорил Петр Иванович и подошел поглядеть, нет ли на Сашином столе какого-нибудь справочника. Нет! Поразительно!

А получилось так, что, возвращаясь от Прокоповичей, где они с Юрой готовились к уроку географии, Саша в резиновых сапогах, ватнике и ушанке взобрался на верхотуру буровой вышки. Оттуда он и разглядел в розовой морозной дымке берег реки... Дома, не раздеваясь, бросился к шкафу с энциклопедией. И долго потом путешествовал по Туре на плоту, перебираясь через пороги, огибая утесы...

В те дни страна бурно обсуждала проект поворота северных рек на юг. Петр Иванович в учительской вел ожесточенные споры с преподавателем физики Лещинским. Петр Иванович не допускал никакого вмешательства в географию. Физическая карта – святыня! Человек уже достаточно изуродовал лик земли, хватит! А Лещинский язвил: давайте отменим физику, химию, прогресс, вернемся в пещеры. «Нет,– говорил он,– вмешаться! Радикально! Разум дан человеку, чтобы улучшить природу. Природа слепа! Миллиарды лет проб и ошибок, чтобы дать нам сегодня дурацкую планету, на которой и жить-то негде – больше воды, чем суши. А суша? Ледяные шапки, бесполезные скалистые горы, мертвые пустыни и, наконец, реки, которые текут совсем не туда, куда нужно... Все менять! Заново кроить планету!»

Петр Иванович хватался за голову: варвар! его нельзя впускать в школу!

А учительницы вокруг посмеивались и подначивали, развлекаясь, пока не призывал звонок.

Петр Иванович выскакивал из учительской красный, кипящий, и в классе, объясняя очередную тему, продолжал, по сути, заочный спор с Лещинским. Ребята это знали и были, естественно, на стороне физика. Еще бы! Разрушать! Менять! Создавать заново! Куда заманчивее, чем молитвенные восторги географа. Петр Иванович это видел, страдал и злился. Двойки по географии так и сыпались.

Вот почему выступление Шубина его потрясло. Боясь поверить, он спросил, будто невзначай:

– Чем тебя заинтересовала эта речушка?

И то, что услышал, пролило бальзам на истерзанную географическую душу.

– Вы рассказывали о тюменской нефти... Хотелось представить, какая там жизнь...

Петр Иванович победно оглядел класс:

– Изучение географии с воображением – это образец познания. Образец! – И вывел в журнале жирную пятерку.– Давай дневник!

Дома Саша по рассеянности оставил дневник на обеденном столе. Случайно дневник раскрылся сам собой на географической пятерке. Родители ничего ему не сказали. Но к ужину мама испекла пирог с капустой. Папа весь вечер был в превосходном настроении и осторожно подшучивал над маминой полнотой; мама снисходительно улыбалась.

Весь следующий день класс потешался, задавая Саше различные географические вопросы. Особенно усердствовали Толик и Женя – их Сашина пятерка просто взбесила. Саша обиделся и не отвечал. На большой перемене ребята окружили Сашу, и длинный, тощий Толик стал выламываться на общую потеху.

– Уважаемые географические олухи! – обращался он к толпе, встречавшей каждую «остроту» гоготом.– Выдающийся путешественник нашего времени Александро Цезарини, путешествуя во сне, обнаружил, что под ним мокро, и понял, что плывет по реке Туре...

У Саши зашумело в голове, он ринулся на Толика. Тот увернулся, и удар достался другому. Кто-то с грохотом свалился, кто-то закричал. Еще минута – и началась бы свалка. Неожиданно рядом с Сашей вырос Юра. Он обнял Сашу за плечи и в наступившей тишине спокойно сказал:

– Толя, неужели ты не понимаешь, что ребята смеются не над Шубиным, а над твоей глупостью?

Толик ошалело огляделся по сторонам; при этом вид у него был действительно идиотский – ребята с готовностью расхохотались.

Через несколько дней Шубин на уроке физики у доски решил довольно сложную задачу, к удивлению Лещинского и всего класса. Накануне они с Юрой перерешали множество подобных. Когда он возвращался на место, его проводили почетной тишиной. Один лишь Толик наполовину презрительно, наполовину растерянно пробормотал без адреса:

– Выпендривается...

Душа у Саши ликовала. Но он невозмутимо уселся на место и даже не взглянул на Илонину.

С этого началось и покатилось. Теперь почти ежедневно домашние задания Саша и Юра готовили вместе. Чаще у Прокоповичей. Иногда у Шубиных. Иной раз оставались после уроков в школе. Сашу восхищала Юрина самостоятельность. Днем дома его никто не дожидался, не подсчитывал минуты опоздания. Обычно, когда они с Юрой приходили к нему, родителей дома не было. И не было кастрюлек с едой, с записочками, что и как есть. Юра доставал из холодильника что-нибудь полузамерзшее, и они жевали всухомятку, не прерывая занятий. Время от времени Юра ударял ладонью по столу, командовал: «Тайм-аут!» – и они слушали рок или битлов на японском магнитофоне, до которого Саша боялся дотронуться. У Прокоповичей вообще было много каких-то импортных аппаратов не всегда понятного назначения, таинственно поблескивающих темным лаком и никелем, вызывающих благоговение...

Постепенно и ученики и учителя привыкли, что Шубин перекочевал из отстающих в успевающие. О пэтэу ему уже никто не напоминал. В учительской теперь нередко слышались восклицания вроде «Шубин-то! Шубина – не узнать!». А Лещинский прямо на педсовете, когда зашел разговор о Шубине, громогласно вопросил: «Анна Семеновна, раскройте нам способ очеловечивания обезьяны!» И Анна Семеновна из последних сил удерживалась, чтоб не раскрыть подоплеку своей победы. Но рассказать – развенчать Юру! И она ограничивалась скромным замечанием: помог Юра Прокопович, товарищи, в классе дружный коллектив...

Саша все сильнее привязывался к Юре. Особенно после болезни. Собираясь однажды в школу, почувствовал вялость и дрожь в ногах. Завтракал в полусне. Папа тревожно заглядывает в лицо: «Соня, у него больные глаза». Мамино насмешливое: «Воспаление хитрости!» Небо с застрявшим бледным месяцем медленно переворачивается, как в планетарии... Долгие, тоскливые дни в пустой квартире, в бесконечном ожидании телефонного звонка и Юриного голоса. И наконец, когда температура упала и опасность миновала, приход Юры! Под вечер. Мама в прихожей радостно ахнула. Он вошел своей стремительной, бесшумной походкой, на ходу вынимая из кофра учебники и записи.

– Вот тебе домашние задания – догоняй! – От него повеяло жизнью.

Юра сообщил новость: Лаптев задумал устроить Пушкинский праздник и теперь на каждом уроке пятнадцать минут посвящает рассказам о жизни Пушкина. Саша не придал этому значения, литература его по-прежнему не интересовала. Важно лишь, что Анна Семеновна поручила Прокоповичу помогать в устройстве праздника, а значит, и ему!

Первый урок в первый день после болезни – литература. Лаптев, открывая дверь, с порога продолжает прерванное позавчера:

– И в эту тяжелую для него пору к заточенному в снегах и одиночестве поэту приезжает друг лицейских дней Иван Пущин. С ним и приветы друзей, и литературные новости, и рукопись «Горе от ума» – дыхание живой жизни!

Мой первый друг, мой друг бесценный,

И я судьбу благословил,

Когда мой дом уединенный,

Печальным снегом занесенный,

Твой колокольчик огласил.

И с Сашей произошло неожиданное: несколько строк, много раз слышанных, всегда скользивших мимо, пронзили так, что защемило в груди. От саней через двор, не разбирая дороги, прямиком, проваливаясь по колено в сугробы, спешил к нему в распахнутой шубе Юра Прокопович. Саша, в рубашке и шлепанцах на босу ногу, не чуя мороза, не обращая внимания на озабоченное ворчание няни, сбегал с крыльца навстречу. Милые серые глаза так ласково смотрели на него сквозь очки и смеялись радостно... Сам он это увидел или Лаптев подробно описал ту встречу?.. Но Сашу осенило: стихи не сочинительство, а память души!

С того дня ему сделалось интересно слушать о том, где, когда и с кем встречался Пушкин (Лаптев неустанно выискивал все новые подробности и, ликуя, приносил их на очередной урок). Будто подсматривал: то брел за Пушкиным по утренней стылой лесной тропе, то взбирался следом на горный утес, и камни осыпались у них из-под ног, то глухой ночью сидел рядом у моря, и оба, не шелохнувшись, часами слушали долгие шорохи волн...

И сделалось интересно слушать пушкинские стихи – из них выглядывало нечто знакомо житейское, выглядывало и тут же пряталось... И становилось загадочным и прекрасным... И это неуловимое, загадочное заставляло вслушиваться в звучание слов, в их сочетания, разливало в груди тепло...

Он с радостью стал помогать Юре в подготовке праздника.

13.

Слух о превращении Шубина дошел до директрисы в подходящий момент: надвигалось областное совещание учителей, за ним – учительский съезд. Школу непрерывно сотрясали различные комиссии: районные, городские, областные с пространными вопросниками: методика преподавания, воспитательная работа, работа с родительским активом, пионерские и комсомольские дела... Так высокое начальство готовилось к совещанию; руководящий доклад на совещании должен быть в духе времени – критическим, и комиссии изо всех сил искали недостатки и, конечно, находили. Директриса перестала по ночам спать, приходила в школу с черными кругами под глазами, начинала раздражаться и кричать еще с порога. Нервничали все – над школой нависла угроза полного разгрома на областном совещании.

Секретарь Марья Петровна, женщина гипертоническая, задыхаясь, влетела в учительскую.

– Анна Семеновна, ну что же это вы? Хозяйка бушует... У меня давление подскочило!

– Господи, в чем дело-то?

– Да не спрашивайте, идемте, пятнадцать минут ждет!

– Сумасшедший дом! У меня свободный час, свои планы... Никто не предупреждал! – с досадой говорила Анна Семеновна, торопясь следом за Марьей Петровной.– Что там, опять комиссия?

У самой двери в директорский кабинет Марья Петровна, округлив глаза, с ужасом прошептала:

– Утром звонили из ГУНО...

– Господи, слово-то какое... И что?

– Ругались!

– А я при чем?

Марья Петровна не успела ответить, дверь отлетела, ударившись о стену. На пороге стояла директриса.

– Тебя с милицией приводить!.. Никого ко мне не впускать!

Милиция в лице Марьи Петровны понимающе кивнула и заняла сторожевой пост за столиком с машинкой.

На директорском диване сидела завуч, с озабоченным видом указала Анне Семеновне место рядом с собой. Директор втиснулась в разбитое кожаное кресло возле письменного стола и, начав что-то писать в толстенном журнале, медленно, по слогам, точно диктуя, произнесла:

– Маяком будешь!

Анна Семеновна не поняла, переспросить не посмела: директриса не переносила «непонимашек».

Завуч успокаивающе погладила Анну Семеновну по колену.

– Да что ты ее бодришь-то? – проговорила директриса, не поднимая головы от журнала.– Небось не цветочек – не завянет!.. Сейчас допишу эту муру... Приходили тут родители одного рецидивиста... из шестилеток... А ты пиши, строчи. Иначе комиссии не докажешь.– Она в сердцах проткнула точкой страницу, захлопнула журнал.– Выступишь с передовым опытом! Слово на совещании дадут – я договорилась. Расскажешь, как обработала этого лодыря. Юра Прокопович – твоя заслуга, но вот то, что связала их родителей,– это в точку! Семинары, методички, лекции: «Школа и родители», «Общими усилиями». А конкретно – пшик... А у тебя – практика! Ну, времени до совещания много – готовься. Придумай еще мероприятия... Полная тебе свобода! Полная демократия! А поближе – обмозгуем, что и как скажешь. Лады?

У Анны Семеновны даже голова закружилась. Как неожиданно быстро все приблизилось! Трибуна съезда учителей... И в зале все лица к ней... Может быть, фотография на первой полосе... Отец развернет газету... А если позор? Если сотни записок, вопросов, прямой эфир, а она не сумеет найти ответ? Страшно! Отказаться?

Директриса славилась умением читать мысли.

– Не боги горшки обжигают! А то показывают нам новаторов по телевидению – старики, из прошлого века. А ты у нас вон какая невеста! Ну, все мы с тобой обсудили – иди, некогда, отчет надо писать...

Завуч пропустила вперед Анну Семеновну, осторожно прикрыла за собой дверь. Бросила Марье Петровне внушительное: «Туда никого!» – и вышла вслед за Анной Семеновной в коридор.

Секундная эйфория прошла, Анна Семеновна была уже в полном отчаянии.

– Что вы наделали! Зачем вы рассказали? Ведь ничего еще нет! Мы в самом начале... И что такое один пример? Нужно – сто, тысячу! Нужно обобщение!

– Голубушка, Анна Семеновна,– завуч обняла ее за талию,– нужно помочь школе. В докладе нас определенно разругают. Потом из плохих не выберешься!

– Но за что? Обыкновенная школа, не лучше, может быть, но и не хуже других.

– Да, конечно, но есть основания для тревоги, есть... Как посмотрит районное начальство. Могут воспользоваться предлогом – снять. Теперь модно. А ведь директор работает на износ. В общем, поймите, голубушка, ваше выступление на совещании призвано уравновесить, так сказать...

– Но что я буду говорить?

– Поймите, никто не требует глобального обобщения. Вы выступаете в порядке обсуждения. Не спорить, не опровергать. Поставить вопрос о методах работы классного руководителя, о необходимости пропагандировать не только новаторов-предметников, но и новаторов-воспитателей. И так, знаете, будто между прочим, рассказать... не навязывая собственный опыт,– он и вправду короток! – об одном случае с одним отстающим учеником, которого все, и классный руководитель в том числе, сочли безнадежным...

Завуч умела успокаивать. Слушая ее тихий, ровный голос, Анна Семеновна уже стала думать о том, что, пожалуй, действительно ничего плохого в таком выступлении нет, что, напротив, полезно возбудить интерес к заботам классного руководителя, и многие в зале будут ей благодарны... А если она попутно заявит о себе – что ж, удача любит смелых, бежать от нее глупо...

Возвращаясь в учительскую, Анна Семеновна прикидывала ближайшие шаги...

14.

Между тем подготовка Пушкинского праздника шла своим чередом. Лаптев передал Юре список стихов для чтения на празднике. Саша плакатным пером переписал их на большом листе и вывесил рядом с классной газетой.

Сразу же возникло осложнение: большинство выбрало самые известные и самые короткие – на одно стихотворение оказалось по два, три исполнителя, на «Во глубине сибирских руд»... сразу семеро! Юра пытался распределить остальные, уговорить... Ребята стояли на своем. Обратились к Анне Семеновне. Она пожала плечами:

– Я говорила Андрею Андреевичу: назначайте сами – кому что. А он все на доверии. Пускай он и решает.

Лаптев неожиданно обрадовался: превосходно! прекрасный повод! об этом на первом же уроке! нет, ждать нельзя – сегодня же, после уроков...

Анна Семеновна задержала класс. Лаптев вошел с неизменным пузатым портфелем под мышкой. Сияющий. Уронил портфель на стол и торжественно произнес:

– Дети, к вам пришел Пушкин!

Мгновение держалась тишина. Класс дружно грохнул. Лаптев снял очки, осмотрел все свои пуговицы, растерянно улыбнулся. Смеялись все. Даже Анна Семеновна раскачивалась на стуле.

Но тут, естественно, вскочила Илонина и, сощурив глаза, обрушила на класс громы и молнии.

Она что-то еще кричала, но в поднявшемся шуме разобрать было невозможно.

Наконец, пошептавшись с соседями, поднялся Толик.

– Славяне, тихо! – И, дождавшись относительной тишины, обратился через весь класс к Илониной: – Госпожа первая дама полной, даже переполненной средней школы! Если вы такая сознательная, то почему же вы сами не записались ни на одно прекрасное произведение любимого поэта? – Толик кривлялся, заламывал руки, что вызывало всеобщий восторг и одобрение.– Объясните, пожалуйста, недостойным неучам и как вы там нас еще обозвали...

Класс с радостью ожидал взрыва. К общему удивлению, Илонина покраснела и еле слышно проговорила:

– Я записалась... Не письменно, я заявила...

– Кому заявила? – Толик принял тон следователя.– Громче, Илонина!

– Шубину...

– И что же? Пожалуйста, поближе к микрофону! – не унимался Толик.

– Я просила пока не говорить... не объявлять...

– Тэк-с, очень интересно. Поч-чему, Илонина?

– Потому что... никто не хочет быть... Самозванцем...

– Боже мой, какая трагедия! Какая несправедливость! – И, галантно изогнувшись, предложил: – Я к вашим услугам, мадам!

Все это могло продолжаться бесконечно. Ребята после целого учебного дня от души веселились. Но Анна Семеновна увидела страдания на лице Лаптева.

– Ну все! – сказала она решительно.– Толик, ловлю тебя на слове. Сцену у фонтана готовишь вместе с Таней. Так что у нас основные номера распределены. Вот только несколько исполнителей на одно и то же стихотворение...

Лаптев оживился:

– И прекрасно!

– Слушать одно и то же подряд... И Пушкин может надоесть!

– Надоесть?! – Лаптев схватился за голову.– Да это же самое интересное! Ах, ну как же вы не понимаете... Вы! – Он был в отчаянии.– У каждого своя жизнь, и каждый выразит в стихотворении свое.

Анна Семеновна искренне удивилась:

– Но в этом стихотворении «Во глубине сибирских руд» Пушкин говорит нечто вполне определенное, и все семеро исполнителей будут выражать это пушкинское, а не свое. Как же иначе?

– Так нельзя... Вы же математик, а математика – это полет души! Чувство единства всего сущего! Вы обязаны меня понять...

– Минуточку! Спустимся на землю. Математическая формула допускает только одно-единственное толкование. Это стихотворение я тоже когда-то проходила в школе...

Лаптев часто закивал головой.

– Проходили, проходили... Все проходят... Мимо проходят! А я вам сейчас его прочитаю, и вы мне скажете, что такое определенное высказал Пушкин. Хотите?

– Да! – сказала Анна Семеновна и подмигнула ребятам.

Лаптев попятился к доске, задрав подбородок, уставился незряче на класс и стал читать:

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,

Надежда в мрачном подземелье,

Разбудит бодрость и веселье,

Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут – и свобода

Вас примет радостно у входа.

И братья меч вам отдадут.

Лаптев читал хорошо – просто, внятно, без подвывания, подчеркивая размер и рифму. Кончил, помолчал. Как бы возвращаясь в класс, увидел Анну Семеновну, удивился, вспомнил:

– Ах, да! О чем оно?

Анна Семеновна улыбнулась, снова подмигнула ребятам.

– Экзамен? Что ж, яснее ясного: терпите и надейтесь, свобода придет.

– Пушкин ободряет.

– Конечно.

– Превосходно! Великолепно! – Лаптев, довольный, потер руки.– А после?

– Не понимаю.

– Ну, придет свобода и что они станут делать?

– Жить! Разве мало?

– Много. Колоссально много! Только что под этим понимать... Вы-то сами как понимаете?

– Я? – Анна Семеновна даже растерялась.– Позвольте, но при чем тут я? Я же не участвую...