Текст книги "Испытание: Повесть об учителе и ученике"

Автор книги: Альберт Цессарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Так я сказал бы, потому что я не учитель. Потому что не я каждый день вхожу в класс, как в клетку с хищниками, не я лезу из кожи, чтобы увлечь их открытием, что дважды два не всегда четыре, не я тщусь доказать, что «Мцыри» интереснее песенки: «Я люблю милочку, потому что она любит меня». Не на меня смотрят сорок пар глаз, в которых недоверие к каждому моему слову, к каждому поступку...

В общем, это не я, а классный руководитель Анна Семеновна бессонной ночью сидит в кухоньке своей малогабаритной однокомнатной квартиры и в который раз передумывает свои учительские думы.

Сегодня вызвала директор.

– Завтра с утра едешь со мной в ГУНО!

– У меня с утра урок...

– И уложи волосы!

– Урок у меня...

– Слышала. Не твоя забота! И лоб открой! – Больно дернула ее за челку.– Как встрепанная... Начальник этого не любит, учти!

– Да в чем дело-то?

– Расскажешь ему, с чем выступишь на совещании.

– Уже?

– Снова-здорово! Я тебе когда говорила?

– Но до совещания еще столько...

– Нисколько! Совещание готовят заранее. Приедет центральное руководство, пресса...

– Ничего еще не завершено...

– Все, я сказала!

– Нужно как-то... написать...

– Незачем. На словах объяснишь. Выслушаешь замечания, предложения. И без споров! А то я тебя знаю. Молча!

– Но если я буду несогласна?

– Ну что мне делать с этими сосунками? Говорю: слушай и кивай головой. Поучать – их любимое занятие, вот и доставь начальству удовольствие, ему тоже не сладко приходится. А на совещании скажешь что захочешь. Поняла?

– Поняла.

– Иди. Ночку не поспишь – не беда, жизнь впереди – отоспишься.

Она и сидит ночь напролет. И по десять раз обдумывает каждую фразу, которую произнесет перед высоким начальством. От этого зависит многое, почти все. С этого, возможно, и начнется ее восхождение... Да, она жаждет сделать карьеру – у нее есть на это моральное право: ум и порядочность, искреннее стремление принести пользу людям. И уверенность в себе! Нескромность? Неужели благороднее держаться в стороне, уступить дорогу бездарным и бездушным, идущим напролом ради собственного благополучия?

Под утро попыталась заснуть ненадолго – не смогла, мысли не отпускали, мешали бигуди, к которым так и не привыкла...

Директриса встретила ее в приемной начальника, критически оглядела, расправила на ней ворот:

– Могла бы и подрумяниться! В гроб краше кладут...

Начальник вышел навстречу из-за стола, пожал руки.

Усадил в мягкие кожаные кресла, в которых они сразу утонули. У этого высокого, седовласого, представительного мужчины была барственная демократичность, располагавшая к откровенности. И когда он мягко и вместе настойчиво сказал: «Прошу вас!» – Анна Семеновна заговорила легко и раскованно.

Она говорила обо всем, что передумала за ночь. Он должен оценить эрудицию, логику рассуждения, смелость анализа...

Начальник, откинувшись на спинку кресла, слушал, слегка покачивая головой, очевидно одобряя, и она воодушевлялась все больше и больше. Захотелось открыть ему душу, и она стала рассказывать о себе, о маме...

Он посмотрел на часы. Не тайком, не мимоходом – открыто и подчеркнуто. Она сбилась и замолчала.

– Да ты о Прокоповиче скажи! – пришла на помощь директриса.

– Это тот отличник и общественник? – уточнил начальник.

– Ну конечно, в нем же весь гвоздь! Что же ты, Анна Семеновна! – с досадой проговорила директриса.– Жилы мотаешь!

– Молодость! – не то укоряя, не то прощая, сказал начальник.

Ободряюще улыбнулся.

Улыбка стерла с лица начальника интеллигентность. Выставились большие желтые зубы в неприятном оскале. На один миг. Тут же лицо вернулось к прежнему выражению терпеливого благодушия.

Но воодушевление пропало. Коротко, поспешно, с каждым словом увядая, рассказывала Анна Семеновна о своем эксперименте – о Юре Прокоповиче и Саше Шубине, об их родителях...

– Косматые? – вдруг спросил начальник.

Анна Семеновна не поняла и осеклась. Поняла директриса.

– Нет, нет, мальчики стриженые, аккуратные!

– Ну, хорошо! – В голосе начальника заключительная интонация. Анна Семеновна напряглась, как на экзамене в ожидании оценки, предвидя провал и испытывая ужас.– Введение это, философия доморощенная – не нужно, не слушается... А вот пример ярче, выпуклее, образнее, занимательнее, что ли... Мальчики ваши в зале – это уместно, доказательства, так сказать, налицо. Еще прожектором подсветить, а? Не следует бояться красок. Публичное выступление – искусство. Кто-то из знаменитых живописцев, если мне не изменяет память, сказал: искусство – это преувеличение, кстати. Ни в коем случае не призываю что-то выдумывать, упаси бог! Но аудитория у нас...– Он вздохнул.– Что греха таить – серая. Зажечь нужно, зажечь! Согласны?

Анна Семеновна молчала, ошеломленная. Подхватила директриса:

– Конечно, конечно! Над текстом выступления мы с Анной Семеновной поработаем. Не будем вас задерживать, и так вы столько времени нам уделили...

Начальник снова вышел из-за стола, пожал им руки.

– Анна Семеновна, ты иди, я сейчас догоню.– Дождалась, пока за ней закроется дверь.– Ну как ваше впечатление?

– Ничего,– сказал начальник снисходительно,– она неплохо смотрится.– И озабоченно: – Мальчиков подготовьте. Вопросы с мест – теперь это с легкой руки телевидения...

– Все будет в ажуре!

Начальник поморщился – он не любил просторечия.

21.

– Анна Семеновна, ты у него прошла! Когда меня снимут, он о тебе вспомнит.

– Что вы такое говорите!

– Пора мне на печку, пора. Устала на канате плясать...

– Если б не вы, я бы сорвалась.

– Да ну!

– Честное слово, еле сдержалась. Мальчиков – на совещание!

– И родителей, учти!

– При них говорить о них... Ужасно!

– Перетерпят.

– Вести их на казнь... публичную казнь...

– Не распускай нюни! Не для тебя, не для них – для школы. Поняла?

– Может, он забудет? В конце концов, могут мальчики заболеть... Оправдаюсь!

– Не забудет. И не простит. Не за себя боюсь, я – отрезанный ломоть. Тебе не простит.

– Что же мне делать?

– Продолжай. На тебя надеюсь!

22.

День рождения Саши отмечался в узком кругу. Прокоповичи явились точно в семь. Софья Алексеевна выскочила из кухни, пышущая жаром плиты, на ходу срывая с себя передник.

– Так и знала! Неужели уже семь?! Кошмар! Здравствуйте. У меня жирные руки! Гриша, Саша, встречайте, раздевайте... Я только переоденусь...

В тесной прихожей возникли столпотворение и суета. Григорий Филиппович пытался снять шубку с Полины Георгиевны, спиной заталкивая Станислава Леонардовича в угол и мешая тому раздеться. Юра вручал Саше подарок – шахматы, и мальчики тут же стали их распаковывать. Софья Алексеевна командовала из спальни:

– Мужчины, стул Полине Георгиевне – сапоги снять. Выключите духовку – все сгорит! Саша, подай домашние туфли гостям. Боже мой, кран! Гриша, заверни в кухне кран!

Наконец все образовалось. Перешли в Сашину комнату, где был устроен стол. Влетела запыхавшаяся Софья Алексеевна.

– Господи, растолстела – ничего не лезет!

– Вам помочь? – деловито осведомилась Полина Георгиевна.

– Голубушка, осталось доделать салат...

Женщины исчезли в кухне. Мальчики расставили шахматы на журнальном столике. Мужчины неловко остановились посреди комнаты.

– Курите? – спросил Григорий Филиппович.

– Нет, спасибо.

Станислав Леонардович заложил руки за спину, спокойно уставился в глаза хозяину и молчал. Григорий Филиппович, смущаясь от этого взгляда, стал совершать нечто лишнее: одергивать скатерть на столе, переставлять стул, менять местами бутылки с вином и минеральной водой.

Постояли, помолчали. Григорий Филиппович с трудом выдавил:

– Сегодня в газете – опять у нас новый министр...

– Вот как,– равнодушно отозвался Станислав Леонардович.

– Давно пора выправлять положение в отрасли.

– Пора, пора, рога трубят... Юра, вы проходите Пушкина, откуда это?

– Граф Нулин,– говорит Юра, не отрываясь от шахмат.

– Зачет! – Станислав Леонардович чуть заметно усмехается. Он любит демонстрировать дрессировку.

– Мы все надеемся, молодой министр будет смелее решать вопросы...– Григорий Филиппович смотрит на гостя с надеждой.

– Кто? Ах, министр... Да, возможно...

Оба снова молчат. Григорий Филиппович с ужасом понимает, что гостю невыносимо скучно. Но придумать ничего не может – из головы все как вымело.

Вошли женщины с тарелками. Софья Алексеевна уселась за стол первой.

– Ох, ноги отваливаются! Скорее, скорее, не то холодец растает!

Задвигали стульями, уселись; родители налили себе вина, мальчикам минеральную. Григорий Филиппович поднялся с бокалом в руке:

– Ну, Саша, сегодня тебе исполняется...

И пошло, как у всех: вам салат? попробуйте рыбку! пирожки превосходные, поделитесь секретом! к холодцу – хрен, без хрена нельзя!

После второго тоста – за родителей – Софья Алексеевна очень развеселилась.

– Давайте напьемся! А? Мальчики, не берите с нас пример, ваши родители безнравственные.– Она расхохоталась.– Боже, у меня кружится голова...

– Потому что целый день не ела! – укоризненно сказал Григорий Филиппович.– Ей нужно регулярно есть, у нее пониженное давление.

– Гриша, не нуди, сегодня у нас праздник! – Она обвела счастливыми глазами сидящих за столом.– Вы даже не представляете, как я рада, что мы собрались. У нас так редко гости. Понимаете, мы совершенно неорганизованное семейство... Гриша, учимся у хороших людей! Точность – вежливость королей. Семь часов – и пожалуйста, звонок в дверь, проверьте ваши часы! Но с этой минуты перестраиваемся на железный режим... Гриша, пунктуальность! За пунктуальность!

Ей захотелось всех обнять и расцеловать. Чтобы доставить удовольствие гостям, она стала расхваливать Юру.

Как он талантлив! Как добр! Какое счастье, что он подружился с Сашей. Саша способный мальчик, но разленился, запустил школу. Что скрывать, и они с отцом виноваты – недоглядели. Если б не Юра – страшно подумать: пэтэу! Юра просто спаситель всей семьи Шубиных! Представляете, до чего Саша изменился: застаю его на днях за книгой – он уже сто лет не раскрывал художественную литературу! Пушкин! «Моцарт и Сальери»! Почему? В программе же нет! Они с Юрой исполнят на Пушкинском празднике! Представляете? Саша не во дворе с полуграмотными оболтусами, а на литературном вечере!

И она расцеловала Юру в обе щеки.

– Между прочим,– сказал Станислав Леонардович,– Пушкин уже опровергнут: вовсе не Сальери отравил Моцарта, а ревнивый муж его ученицы.

Полина Георгиевна, кажется, впервые за вечер посмотрела на своего супруга.

– Очередная сплетня? – Голос ее был удивительно бесстрастен.

– Нет, уважаемая Полина Георгиевна,– с явным удовольствием ответил Станислав Леонардович.– На Западе вышло специальное исследование, в котором этот факт убедительно доказан.

– И что же, у ревнивого мужа были основания?

– Представьте себе, Полина Георгиевна! Великий Моцарт был нормальным мужчиной. Приходил в дом давать уроки музыки и под носом у мужа волочился за его женой.

– Неправда! – вдруг сказал Саша.– Моцарт не мог обманывать!

Все с удивлением воззрились на Сашу. Он нахохлился и смотрел исподлобья.

– Саша! – Софья Алексеевна пришла в ужас.– Как ты можешь взрослому, который старше тебя вдвое...

– Втрое, Софья Алексеевна, втрое! – улыбнулся Станислав Леонардович и погладил ее руку, успокаивая. – Он не хотел меня обидеть. Он за Моцарта вступился. И молодец! Верь в своих кумиров, Александр. До поры до времени. Успеешь разочароваться.

– Какой вы добрый,– с облегчением сказала Софья Алексеевна.– А теперь – танцевать! Где наша не пропадала! Саша, настрой нам технику.

Сперва она протанцевала с сыном старинный вальс. Все вежливо поаплодировали. Затем попросила Полину Георгиевну вытащить Григория Филипповича. Но тот путался, не попадал в такт, что вызывало приступы смеха и насмешки со стороны Софьи Алексеевны, и эта пара вскоре сошла с круга. Тогда Станислав Леонардович пригласил хозяйку.

Прозвучало несколько вкрадчивых, нарочито замедленных аккордов, потом пауза – как остановка дыхания, и вдруг мелодия понеслась, заскакала, закружила...

– Вы прекрасно танцуете! – сказал Станислав Леонардович профессиональным тоном.

– Ах, в молодости я не знала устали!

И они стали танцевать танец за танцем.

Мальчики сосредоточенно колдовали у магнитофона.

Полина Георгиевна, повернувшись спиной к танцующим, серьезно беседовала с Григорием Филипповичем о его службе. Он разговорился, углубился в технологию финансовых расчетов, она то и дело поощряла его вопросами – было видно, что слушает.

Время от времени Григорий Филиппович с удовольствием поглядывал на жену – несмотря на полноту, она танцевала удивительно легко и грациозно. Слегка откинув голову и полузакрыв глаза, она вся отдавалась танцу, на лице ее блуждала слабая улыбка. А Станислав Леонардович что-то непрерывно тихо говорил ей со странно серьезным, почти официальным выражением.

Постепенно Григорий Филиппович стал испытывать какую-то неясную тревогу. Он не знал, чему ее приписать. Но тревога нарастала.

Гости собрались уходить. Подавая жене шубку, Станислав Леонардович сказал:

– Между прочим, Софья Алексеевна, оказывается, поклонница симфонической музыки.

– Вот и прекрасно, пригласи ее на концерт,– доброжелательно ответила Полина Георгиевна. И, обращаясь к Софье Алексеевне: – Я музыку не воспринимаю.

– Мой Гриша тоже спит на концерте! – воскликнула Софья Алексеевна.– Не повезло нам с вами, Станислав Леонардович!

– Возможно,– сказала Полина Георгиевна и стала прощаться: – Очень приятно было провести вечер...

Гостей проводили. Саша ушел к себе. Принялись мыть в кухне посуду.

Григорий Филиппович уже собрался рассказать то, что весь день таил и откладывал до вечера: сегодня в специальной докладной он потребовал от начальника вторую подпись на незаконные расходы. Но в этот момент Софья Алексеевна задумчиво проговорила:

– Какие симпатичные люди эти Прокоповичи!

И он ничего не рассказал.

23.

После уроков Анна Семеновна заглянула в кабинет литературы.

Лаптев посмотрел на нее грозно:

– Записка на двери: не входить! не стучать!

– Но мне очень нужно поприсутствовать...

– Не могу! Первая читка Моцарта и Сальери. Интимнейший процесс, понимаете ли.

– В том-то и дело, что не понимаю! Точные науки убивают художественный вкус, непосредственное восприятие. Сальери поверял алгеброй гармонию... Это по моей части! И я подумала: может, он прав?

– Сальери прав! Да вы что? – Он подозрительно посмотрел на нее поверх очков.– Вы смеетесь?

– Вот я и захотела послушать. У кого же мне учиться, как не у вас? У меня с вами должна быть единая позиция!

Лаптев нахмурился и надул губы – он боролся с собой.

Анна Семеновна была уже в комнате и, заговорщицки подмигнув Юре и Саше, залилась пуще прежнего:

– Голубчик Андрей Андреевич, я в уголочке, я как мышонок...

– Ладно,– буркнул Лаптев, поглядев искоса на мальчиков; те сидели чинно за столом, уткнувшись в книгу.– Подальше сядьте и не прерывайте, пожалуйста!

Анна Семеновна прижала палец к губам, покачала головой и забралась в дальний угол.

Завтра директриса вызовет Прокоповича и Шубина, объявит: мальчикам предстоит присутствовать на совещании учителей; Анна Семеновна не уверена, что директриса сделает это достаточно тактично. Как они среагируют? Впрочем, за Юру она спокойна – он все поймет. Но Саша? Нужно их осторожно подготовить к завтрашнему разговору. Чтобы только не испортить то, что так успешно идет по плану, по ее плану... Она с нежностью смотрит на две макушки рядком – ее ребятки, ее маленькие мужички... О чем они там так солидно рассуждают?

Погруженная в свои мысли, Анна Семеновна пропустила начало репетиции. Очевидно, они уже прочитали текст вслух...

Лаптев. Вы поступили, как я просил? Каждый продумал сам, не советуясь? Друг другу не открыли?

Юра и Саша одновременно кивают утвердительно.

Лаптев (потирает руки). Очень интересно! Сам я над этой трагедией еще не думал... (Снимает очки, готовится слушать.)

Анна Семеновна удивлена: без очков Лаптев сам похож на мальчишку. Раньше она не замечала. Впрочем, она постоянно забывает, что он всего на год старше, воспринимает его как другое поколение. Что-то есть в нем скрытое, неразгаданное...

Лаптев. Итак, что больше всего волновало Пушкина в этой ситуации, в отношениях двух этих людей? О чем пьеса?

Мальчики молчат. Не решаются, что ли? Или не готовы?

Лаптев. Какое главное событие в пьесе?

Юра. Сальери отравляет Моцарта.

Лаптев. Конечно. Так пьеса об этом? Об отравлении? Стоило об этом писать! Все знают, что ни за что ни про что отравить человека – преступление. Факт, не требующий художественного доказательства. Достаточно уголовного кодекса. Что-то тут другое...

Любопытно, как он из них вытащит то, что ему нужно? Анне Семеновне кажется, что отлично понимает довольно примитивный учительский прием, да и мальчики, вероятно, тоже.

Лаптев. Пушкин к этому времени – к осени тысяча восемьсот тридцатого года – пережил уже несколько ссылок, и травлю, и доносы на него в царскую охранку... (Вскакивает, начинает бегать по комнате.) И предательство друзей! Предательство! Есть что-нибудь страшнее в жизни?

Нет, он не подлаживается к ним, он искренне взволнован.

Лаптев. Вот вы – друзья. Вы способны предать один другого? А меня предали. Самый близкий человек предал. Не под пытками, не под угрозой...

Остановился, взял со стола очки, протер платком, надел, сел за стол, уставился на ребят. Пауза.

Анна Семеновна почувствовала его боль. Он несчастлив! Хоть бы кто-нибудь из мальчиков заговорил!

Юра. Может быть, именно это и хотел сказать Пушкин?

Лаптев. Что «это»?

Юра. В каждой чаше дружбы есть капля яда.

Лаптев (изумленно). Ты так это понял?

Юра. Конечно, в самой большой дружбе всегда один что-то скрывает от другого: за что-то его порицает, в чем-то завидует... не может один раствориться в другом – перестать быть самим собой.

Лаптев. А ты собой дорожишь?

Юра. Дорожу.

Анна Семеновна гордится Юрой – как он возмужал! Сколько в нем независимости, достоинства! Что ответит Лаптев?

Лаптев (задумчиво). Дружба не должна стирать личность, в этом ты прав. Но «капля яда»!..

Юра (загораясь). Чтобы отстоять свободу своей личности, нужно быть твердым, Андрей Андреевич, даже порой жестоким! В конце концов, в дружбе побеждает сильнейший.

Лаптев. Выходит, дружба – борьба?

Юра. Всегда!

Лаптев (качая головой). Какой у тебя, однако, жизненный опыт... Значит, по-твоему, Сальери победил Моцарта!

Юра. Нет. Не смог его победить и потому отравил.

Лаптев. Любопытно... Не по Белинскому, а?

Юра. Разве я не то сказал?

Лаптев. То самое, Прокопович, то самое.

Анна Семеновна не понимает, хвалит или бранит Юру учитель. Но она сочувствует своему ожившему Давиду, она просто любит его, ей приходит сравнение с Пигмалионом.

Лаптев. А ты что думаешь об этой пьесе, Шубин?

Юра отодвинулся, чтобы лучше видеть лицо друга, смотрит испытующе, даже с вызовом, так, по крайней мере, кажется Анне Семеновне. Жаль, Саша сидит спиной к ней. Но по выражению лица Лаптева можно кое-что понять.

Лаптев (мягко). Ты чем-то расстроен? Шубин! У тебя нет своего мнения?

Саша (виновато). Мне кажется... Не знаю... Пушкин, наверно, был одинок...

Лаптев (встрепенувшись). Ты думаешь?

Саша (так же неуверенно). У него столько стихов про дружбу... И здесь опять... Здесь особенно!

Лаптев. Ну, друзья-то у него были.

Саша. Друзья – да. Вы рассказывали: Жуковский, Вяземский, другие... Но у каждого своя жизнь. Даже когда он вызвал на дуэль Дантеса, они сперва его не понимали, они пожалели Дантеса! Нет, они его не понимали. Не было у него одного друга! Одного, но который бы все понимал. Пушкин мечтал о нем, искал всю жизнь...

Лаптев (замерев, еле слышно). И все это ты вычитал в пьесе?

Саша. Вот он и сочинил такого друга – Моцарта. Как Моцарт любит Сальери! Делится с ним заветными мыслями, хвалит его музыку, даже признает гением – только чтобы тот не чувствовал себя униженным. Так поступает настоящий друг. Зато и Моцарт счастлив – Сальери понимает его, как никто другой. Так мне кажется...

Лаптев. «Сочинил Моцарта»... А в жизни возможен такой идеальный друг?

Саша. Конечно!

Лаптев. Может быть, он уже где-то существует, где-то ходит по нашей грешной земле – увидеть бы!

Саша. Я такого знаю!

Лаптев (вздохнув). Ты счастливее Пушкина.

Анна Семеновна подумала, что мальчики сами дали ей ключ к разговору. Она уверена, что поладит с ними. Да, Лаптев сумел вызвать их на откровенность. Теперь она знает: опыт удался! Юра поднял Шубина, его просто не узнать! У нее есть моральное право заявить об этом громко. Лаптев о чем-то продолжает толковать, но Анна Семеновна не слышит. Она вся во власти честолюбивых грез.

Ее привел в себя гневный голос Лаптева. Она испугалась, не сразу поняла, что громит он не ее, а общество. Общество, в котором безликость подавляет личность, бездарность убивает талант. Не фигурально – впрямую. Как Сальери Моцарта. Как убили Пушкина. Как убивали и убивают многих. И всякий раз оправдывают убийство грядущей пользой человечеству!

– Люди, будьте бдительны – вот еще о чем эта пьеса! – Лаптев побледнел, голос у него сел, казалось, он на последнем дыхании.

Анна Семеновна, не на шутку испугалась, бросилась к нему. Он замахал обеими руками.

– Все, все! Домой! Не учить наизусть! Читать, читать глазами!..

И буквально выставил их за дверь. Анна Семеновна успела заметить, как он вытащил из портфеля тетрадь и склонился над столом. Подсматривать было стыдно, и она притворила дверь.

С мальчиками разделалась быстро – положила руки им на плечи и сказала:

– Мне нужна ваша помощь!

Рассказала: будет совещание учителей, ей придется выступить – поддержать честь школы, показать, что есть в школе не одни отстающие, есть и настоящие ребята, кто умеет и учиться и дружить... Она выбрала их. Ей нужно, чтобы они были в зале. Короче, завтра по этому поводу пригласит их директриса. Анна Семеновна надеется – они не подведут.

Назавтра все сошло как нельзя лучше. Директриса объявила, что пригласила посоветоваться, и произнесла энергичную речь на тему: учитель может успешно учить, если опирается на плечо ученика. Вот что следует продемонстрировать совещанию.

– В зале мух не ловить, слушать выступление классного руководителя, чтоб в случае, если будут вопросы к вам из зала,– не вразнобой с Анной Семеновной! Понятно, юные герои?

И, не дав им и рта раскрыть, отправила в класс.

24.

Была еще одна причина, заставившая Анну Семеновну прийти на репетицию. Причина, в которой она никому и ни за что не призналась бы, которую скрывала от себя самой. Ревность. Да, она стала ревновать своих учеников к Лаптеву. Вот уже месяц его имя прямо-таки не сходит с уст у ребят. О его репетициях шепчутся, на них бегают, как на праздник, репетиции – великая тайна, посторонние не допускаются. Недавно одна репетиция по времени совпала с дискотекой – ребята предпочли репетицию! Постепенно неуважительное «Лапоть» исчезло из их жаргона. И совершенно синхронно с этой эволюцией стал как-то блекнуть авторитет классного руководителя. Внешне это почти не проявлялось – ее по-прежнему слушались, уважали... Но она знала. По тому, как на переменах девочки уже не окружали ее дружной стайкой. По тому, что на уроках меньше смеялись ее шуткам, а однажды безответный объект ее насмешек и подтруниваний, ее «громоотвод скуки», как она его называла в учительской, сказал вдруг: «Я вам не рыжий!» Сегодня, спрашивая ученика домашнее задание, услышала: «Не успел приготовить, задержался на репетиции у Андрея Андреевича».

Впечатление от репетиции было двойственное. Интересно. Лаптев увлекает в глубину литературного текста. Вместе с ребятами участвует в поисках смысла, вместе с ними как бы впервые открывает для себя самую суть, тайну произведения... Почти детектив! Может быть, это привлекает? В этом и состоит его метод? И в то же время ощущение: никакого метода нет, есть нечто иное... Она еще не может себе объяснить, но это ее раздражает, вызывает неприятие, даже враждебность. Однако остается факт – дети к нему потянулись!

Анна Семеновна не терпит неясности. Поговорить с Лаптевым откровенно, спросить напрямую, как она умеет. Не жалея ни себя, ни его. Что он думает о ней как о классном руководителе – воспитателе детей? Потому что после этой репетиции червячок сомнения поселился в ее душе... Сомнения в себе.

25.

Гордая полячка осталась без царевича – Толик наотрез отказался. После первой репетиции, когда над ним так обидно посмеялись, он еще разок попытался, снизошел, чтобы ублажить эту занозу Илонину, заодно сделать одолжение Лаптеву – все же впереди экзамен. Вторая репетиция должна была состояться без зрителей. После всенародного осмеяния Самозванца Лаптев сделал репетиции закрытыми – исключительно для непосредственных исполнителей.

Вторая репетиция у Толика прошла еще хуже. Стоило ему прочесть вслух: «Вот и фонтан: она сюда придет», как в мозгу щелкал переключатель и он с удивлением слышал чужой, скрипучий голос, произносивший непонятное: «Яка-жетсярож-денне-бояз-ливымперед...»

Илонина кипела от обиды и злости. Лаптев молча смотрел на него с отчаянием.

И Самозванец бежал.

На ближайшем уроке Лаптев при всех обратился к Толику с увещеванием: «Ты отказываешься? Остаться вне Пушкина – значит одичать, сделаться неандертальцем!» На что Толик достаточно громко проговорил: «Нужен мне ваш Пушкин как рыбе зонтик!» Лаптев схватился за голову, на лице его выразился такой ужас, что ребята стали его успокаивать: не обращайте внимания! что с дурака спрашивать! «Да не он мне – я ему нужен! – страдая, воскликнул Лаптев.– Ему жить! А жить без Пушкина – все равно что без языка!» В ответ Толик пробормотал что-то насчет того, что в пэтэу работают не языком, а напильником. И тогда Лаптев обратился к Саше: «Он меня не понимает. Может быть, ты растолкуешь своему приятелю?»

Саша поджидал его после уроков во дворе школы. Толик вышел вместе с Женькой; они постояли, переговариваясь, время от времени прицельно сплевывая в снежную бабу, которую скатали малыши. Те хнычут и беспомощно грозят издали кулаками.

Да, поручение не сладкое. Бывшие приятели открыто выказывают ему презрение. Но Лаптев доверил ему организацию репетиций... В последнее время Саша нередко ловит на себе пристальный взгляд учителя, и, когда глаза их встречаются, Лаптев светлеет лицом. И Юра заметил: «А он тебе симпатизирует!» – и при этом как-то странно хмыкнул. Саша не понял Юриного тона.

Кроме поручения учителя, было еще одно поручение, невысказанное. Костюмерная. Слезы Илониной. Ее ураганный поцелуй, конечно же, в благодарность за сочувствие – ей так хочется сыграть Марину...

Саша подошел к бывшим приятелям.

– Тэд,– сказал он,– зря ты так.

– Заткнись, Цезарь, без тебя звонарей хватает!

– Ребят подводишь... Илонину... Заменить тебя некем.

– Подумаешь, Илонина! Плевать мне на тебя и на твою Илонину!

– Почему «мою»? Она с тобой репетировала.

– Со мной репетировала, а с тобой спала!

Саше кровь бросилась в голову.

– Слушай, ты, сейчас же извинись!

Толик, довольный, смерил его долгим взглядом и четко проговорил:

– А иди ты...

Саша сорвал с плеча сумку и бросился на Толика. Но Женька подставил ногу, и Саша полетел в сугроб. Выбираясь и отряхиваясь, он услышал удаляющийся топот.

26.

Лаптев помрачнел:

– Друзья мои, это катастрофа! Программа построена как симфония. Исключить сцену – выбросить скерцо – разрушить все! Что делать? Что делать?

– Пригласить Самозванца из восьмого «А»? – неуверенно предложил Саша.

– Ни в коем случае! Восьмой «А» готовит Лермонтова – другая тональность, другая атмосфера. Да и для вас он новый, посторонний... Вдруг пригласить первую скрипку из другого оркестра! Невозможно! Все пойдет прахом!

Лаптев барабанил пальцами по столу. Саша смотрел на него с состраданием. Юра о чем-то напряженно размышлял. Наконец он медленно, будто отвечая самому себе, проговорил:

– Ну, а если найдется у нас в классе кто-нибудь, кто захочет дополнительно взять эту роль?

– Что? В нагрузку? – Лаптев даже привстал.– Поймите, весь смысл в том, чтоб человек выбрал сам!

– Если именно такой найдется?

– Это было бы счастье!

Лаптев внимательно посмотрел на Юру. А у Саши почему-то замерло сердце от радостного предчувствия.

– Кто же это, коли не секрет? – спросил учитель.

– Я,– спокойно ответил Юра.

У Саши в груди будто что-то перевернулось, и он неожиданно для себя расхохотался. На него с удивлением смотрели, а он никак не мог остановиться.

– Что тут смешного, Шубин? – спросил наконец учитель.– Мы обсуждаем серьезный вопрос.

– Не знаю, показалось, что у Марины два Самозванца... Оба ждут у фонтана...

– Не остроумно! – холодно сказал Юра.

На уроке Саша послал Илониной записку: «Самозванец нашелся – Юра Прокопович». Ответ был совсем коротким: «Нет!» Саша переслал ответ Юре, надписав наискосок: «Что делать?» Юра прочел, пожал плечом и четко написал поверх его вопроса как резолюцию: «Никуда она не денется!»

Саша спрятал записку в карман.

Урок шел своим чередом, к радости учителя.

27.

«Дойду!.. Дойду!.. Дойду!..» – не переставая, твердил про себя Саша, поочередно толкая вперед лыжи и остервенело вонзая палки в снег. Сердце колотится в горле, и вокруг на всей планете нет воздуха. Догнать Юру! Умереть, но догнать!

Он бежит третий круг. Вот снова – на опрокинутом ящике Вячеслав Игнатьевич, смотрит на секундомер, черкает в блокноте, подбадривает:

– Шубин, не сбавляй! Не сбавляй – хорошо идешь!

Вероятно, то же самое кричит и другим. Но верится: ты фаворит! Ты победитель! Ноги начинают дурить: отказываются бежать... Вперед! Вперед! Перед ним синяя шапочка, красная куртка...

– Лыжню,– хрипит он,– лыжню!

Илонина делает шаг в сторону, оборачивает к нему раскрасневшееся лицо, что-то говорит. Но он слышит только шорох лыж и свое шумное дыхание.

На четвертом круге стало легче. Ног уже не чувствует – они идут сами в ровном темпе. Грудь свободно дышит. И он видит Илонину в стороне от лыжни. У ее ног на корточках Юра, что-то делает с ее креплением...

Подводя итог, Вячеслав Игнатьевич выделяет нескольких, в том числе и Шубина. Затем делает паузу и торжественно добавляет:

– Последними пришли Прокопович и Илонина. А я ставлю их наряду с победителями! Почему? Илонина шла неплохо; на третьем круге у нее сорвалось крепление. И Прокопович, который мог обойти многих, если не всех, остановился и помог Илониной связать крепление и дойти до финиша. Вот настоящий спортивный поступок! Оба получают зачет с звездочкой!

«Звездочку» Вячеслав Игнатьевич придумал как награду за благородство в спорте.

Ребята закричали «ура!». Авторитет Юры поднялся еще выше, если это вообще было возможно.

Саша вспомнил: Таня что-то сказала ему тогда, на лыжне; может быть, просила помочь. Он не понял, отмахнулся, охваченный одним стремлением победить.