Текст книги "Испытание: Повесть об учителе и ученике"

Автор книги: Альберт Цессарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Анна Семеновна разглядела в нем острое, сосредоточенное самолюбие. Стала при подходящем случае осторожно его похваливать. Мальчик принимал похвалы с гордой сдержанностью. Она поняла, что почва благодатная, и начала понемногу выделять его. Когда очередная жертва у доски путалась и забредала «не в ту степь», как любила шутить Анна Семеновна, она весело бросала: «Юра, выручай!» Однажды он не сумел выручить. Сказать «не знаю» стоило ему громадных усилий. К следующему уроку он загодя знал весь материал. Обычно, выводя доказательство, Анна Семеновна на полпути останавливалась, ожидая чьей-нибудь догадки. И теперь чаще всего один Юра уверенно договаривал с места. Скрывая радость, Анна Семеновна изображала удивление: «Ну и ну! Гений!» Это разряжало обстановку и предотвращало озлобление других.

Вообще Анна Семеновна ловко поставила себя в классе, в котором к тому же была классным руководителем. Ребята воспринимали ее почти как свою. Да и внешне она не очень-то отличалась от рослых модничающих старшеклассниц. Она входила в интересы ребят искренне. Получалось даже, что она и они – одна компания – «мы», а другие – учителя и родители – «они», враждебный лагерь. Но вместе с тем она как-то ухитрялась не допускать полного слияния – дистанция сохранялась. И дети не удивлялись и не обижались, когда она вдруг отделялась категоричным суждением, властной интонацией. Может, оттого, что математик она была хороший. Дети чувствовали ее свободу в предмете – преподавала она толково, ясно. На уроках царили порядок и увлеченность.

Вот почему Анна Семеновна после урока так просто взяла Юру под руку и отвела к окну в коридоре. На подбежавших девчонок прикрикнула:

– Не мешайте, мы секретничаем! – И сказала ему прямо, без околичностей, знала, что поймет: – Юра, готовься на медаль.

Глаза у него сверкнули, он молча кивнул.

Вскоре о Прокоповиче заговорили и другие учителя. Он становился гордостью школы. Анна Семеновна, уже не стесняясь, говорила о нем многозначительно: «Мой воспитанник!»

Одна капелька дегтя отравляла ей радость: реплика, брошенная на педсовете. Обсуждались кандидатуры в учком. Анна Семеновна предложила Прокоповича. Никто не возразил. Но Лаптев, по обыкновению смущенно похохатывая, проговорил, будто про себя: «Эгоист он изрядный...»

На реплику никто, кроме нее, внимания не обратил. Но это грызло. Как пятнышко грязи на зеркале. Кроме того, она уже успела заметить: несмотря на молодость – Лаптев вышел из института всего годом раньше,– он никогда не говорил необдуманно. Значит, при случае мог испортить ей игру...

Разговор с Шубиной подсказал решение задачи.

На следующий после дискотеки день Анна Семеновна привела Юру в учительскую. Они были одни. За этот год Юра очень вырос, и Анна Семеновна должна была задирать голову, что немного смущало. Но она преодолела неловкость.

– Юра, есть мнение, что ты хороший ученик, но плохой товарищ.

Мальчик выжидательно молчал. Анна Семеновна снова испытала неловкость, она не понимала, почему так трудно сказать простую и очевидную вещь.

– Говорят, что ты помогаешь только самому себе.

Он продолжал молчать с невозмутимым лицом. Чувство, которое ей мешало, было похоже на стыд. Но она переступила.

– Когда дойдет до медали, это может помешать. Понимаешь?

– Понимаю...– неуверенно протянул он. Взгляд его ушел внутрь – он включал свой компьютер.

– Юра, назвался груздем, полезай в кузов!

Они пристально посмотрели друг другу в глаза. Он понял.

– Я готов помогать. Кому?

Анна Семеновна весело тряхнула головой:

– Молодец! Я и не сомневалась. Шубину.

– Но ведь он уходит из школы.

– Его уходят. На нем поставили крест. Все. Даже я. Ты можешь совершить чудо.

Он заколебался.

– Я так занят... Учком, шахматная секция... И сумею ли? Вдруг ни с того ни с сего стану им командовать... По какому праву?

Нужно дать ему опору.

– По праву умного! Люди никогда не станут равны во всем. Всегда одни будут умнее других. Всегда одни будут вести за собой других. Так что не трусь, Прокопович, докажи, что я в тебе не ошиблась.

Он самодовольно усмехнулся. И она изложила свой план. Ясно и откровенно. Кроме разве одного: зачем это понадобилось лично ей. Впрочем, Юру это и не интересовало...

6.

– Александр, ты сейчас ничем не занят?

– Занят, как видишь!

– Не вижу.

– Протри очки!

Они стоят в коридоре у стены с панно, на котором голубое небо и розовые облака. Как на вершине. Кажется, Саша собирается драться. Наклонил голову, глаза прищурены, кулаки сжаты добела. Вероятно, ждет только слова от этого учкомовского фанфарона, чтобы ринуться... Вчера Саша опять прогулял – поболтался на улице, сбегал в кино... Хорошо еще, Илонина заболела – не встретила его утром своим шипением... Если этот тип решил ее заменить – начнет его воспитывать, он не пожалеет его белоснежной рубашки, аккуратного пробора по линеечке, пусть только снимет очки...

– Ты не мог бы мне помочь?

– Чего? – Внимание, начинается.– Тебе?

– Мне.

– Сочинение сочинить? Примерчик сообразить?

– Это я сам умею.

– А-а, убрать за тебя класс... Холуй нужен! Сейчас, сейчас, разуюсь только...

Прокопович невозмутим. Серые глаза за стеклами очков непроницаемы. Он вытаскивает из кармана маленькую шахматную доску с плоскими фигурами.

– Помоги разобрать окончание... Ты за белых, я за черных,– говорит он, быстро размещая фигуры.– Король в центре.

Да он просто издевается!

– В гробу видел я твоего короля!

– Второй день бьюсь... Твой ход.

Кажется, он действительно серьезно. Ну, чудак!

– Послушай, я же в этом деле не секу.

– Как фигуры ходят, знаешь?

– Ну!

– Двигай.

– На что тебе?

– Домашнее задание... Белые начинают и выигрывают.

Король был так соблазнительно беззащитен.

– Чего ж тут думать? Каюк!

Саша двинул пешку. Юра подумал и отступил королем. Саша двинул вторую пешку... Через минуту его охватил азарт – гоняться за королем было интересно. Сейчас он его припрет к последней линии, загонит в угол... И вдруг Юра заслонился конем. И не подступишься!

– То-то! – сказал Прокопович.– Этот вариант я уже проиграл...

Трое малышей остановились около и с уважением наблюдали за игрой. Саше неожиданно очень захотелось, чтобы здесь оказалась Илонина и увидела его с Прокоповичем за шахматами. Поперхнулась бы от удивления. Небось не знает, как и пешкой ходить!

– Давай по-другому...– сказал Юра.

Но прозвенел звонок.

– Можно после уроков,– великодушно предложил Саша.

– После уроков еще успеть на секцию... Далеко добираться...– Юра стал складывать шахматы.– Вечером что делаешь?

Вечером? Что он делает? Обычно с Тэдом и Жекой шатается по двору. Или сидит с ними на разбитых помидорных ящиках у входа в магазинный подвал. Время от времени из подземелья поднимается всклокоченная голова Петуха, работающего там подсобником, и в них летит то помидор, то яблоко. Они лениво жуют, сплевывая по сторонам. В свободную минуту Петух присоединяется к ним, сообщает магазинные новости: кто заболел, кто напился, кто с кем поругался. Подходят девчонки из соседнего двора, иногда с гитарой... Когда на разных этажах начинают хлопать оконные рамы и возмущенные голоса грозят милицией и родителями, не удостоивая ответом, неторопливо разбредаются по домам...

– Что делаю вечером? Что надо, то и делаю. А тебе что?

– Если хочешь, съездим со мной на секцию.

– Чего я там не видал?

– Будем решать эту задачу.

Ну и пускай эти изменники увидят, что он в них не нуждается.

– Что ж,– сказал Саша,– можно побалдеть.

Дом пионеров размещался на проспекте в старинном особняке. Юра распахнул широкую дверь. Ослепительно засияла золотая люстра, красная ковровая дорожка протянулась вверх по беломраморным ступеням. Александр Шубин небрежным кивком отпустил карету, сбросил шинель на руки лакею и, прищелкнув шпорами, стал медленно подниматься, отражаясь в зеленых бездонных зеркалах...

– Раздевалка внизу,– сказал Юра и потянул его за рукав.

Старая женщина в пенсне взяла у него болоньевую куртку, покачала головой.

– Замерз, мальчик? – Подавая номерок, зорко глянула в лицо.– Новенький...

– Со мной,– солидно сказал Юра.

– Ну и прекрасно. У нас отогреешься – затопили.

Комната, в которой занималась секция, оказалась тут же, в подвале, рядом с гардеробом. Узкая, длинная, похожая на коридор. Шахматные столики в два ряда. Над ними склонились мальчишечьи головы – светлые, темные, стриженые, лохматые и косматые. У дальней от входа стены демонстрационная доска; перед ней низенький седой старичок молча колдует с плоскими магнитными фигурами. Возникает расположение, которое он видел на карманной доске Юры. Тишина.

Мальчики устроились за свободным столиком. Юра вынул из коробки фигуры, быстро, по памяти, расставил.

У Саши испуганно заколотилось сердце – сейчас выяснится, что он едва умеет переставлять фигуры, ничего в шахматах не понимает, его с позором выставят...

– Юра, я уйду! – зашептал он в панике.

– Не дури! – строго сказал Юра.– Теперь белыми играю я. Проверим несколько вариантов.

– Какие варианты? Я же ничего не знаю.

– Неважно. Будешь ходить по записи.– Юра положил перед ним листок с записями ходов.– Вариант первый. Двигаю пешку с2—с4. Ты?

– Слушай, а почему тут записан ход слоном, когда он в стороне?

– Не рассуждай, а ходи, как записано. Ну? – Юра ответил ходом ферзя.

– Не правильно! – обрадовался Саша.– У тебя ход конем.

– Не подсказывай! – рассердился Юра.– Если ошибусь, скажи «ошибка!», и все. Понял? Никаких подсказок.

Саша ничего не понял, но почувствовал себя виноватым и низко опустил голову. Юра двинул коня, и странная игра продолжалась.

Когда противник задумывался, Саша начинал про себя браниться: и чего он согласился поехать? Сейчас ребята уже вышли во двор... А он? Размазня! Слабак! Растаял! Как же, при всех знаменитый вундеркинд со знаком качества просит о помощи балбеса Шубина! «У-у, холуй несчастный!» – обзывал себя мысленно Саша, тем не менее старательно двигал фигуры, не понимая, почему и ради чего, изнемогая в тоске.

– Куда, куда лезешь? Опилки в голове, слушай!..– закричал кто-то над ним хриплым голосом, с сильным акцентом.

Саша в страхе поднял голову. Увидел над собой бешеные, навыкате глаза, в красных прожилках большой нос.

– Тут так записано...– дрожащим голосом проговорил Саша.

– Записано! А сам не видишь? Не на меня, на доску смотри!

Саша взглянул на доску и вдруг ясно увидел всю позицию. И как в воду:

– Я бы пошел слоном.

– Ну? – торопил его разгневанный гном.– Ну? Зачем?

– Угрожаю ладье.

– Да? Ой, как страшно! И дальше?

– Он уйдет ладьей. Тогда пешку вперед, чтоб король мог...

– Кто уйдет? Дурак уйдет! – Старик даже захрипел от возмущения.– Отдаст тебе ладью, отдаст! Придется брать, придется! И тогда куда твой король? А? – Он перехватил узловатыми, скрюченными пальцами одну за другой несколько фигур, и король черных оказался в ловушке.– Кришка, слушай, а? – И вдруг расплылся в широченной улыбке.– Красиво?

Комбинация с жертвой ладьи была действительно так неожиданна и, как казалось Саше, непредсказуема, что он только глубоко вздохнул.

– Понравилось! – удовлетворенно сказал гном.– Ты думаешь на два хода вперед, а надо на пять! Слушай, Георгий, откуда этот мальчик?

Юра объяснил.

– Он пришел учиться?

– Да нет, просто помочь мне...

– Он твой друг?

– Да, он мой друг,– с легкой запинкой ответил Юра.

– А заставляешь по бумажке играть!

– Но он еще не умеет...– Юра почему-то покраснел.

– Ага, играть глазами, руками, без головы! Слушай, не очень по-дружески, Георгий. Ему же не интересно.

– Нет, что вы! – Саша испугался за Юру.– Мне интересно.

– Да? – Гном с удивлением поглядел на него, и мохнатые брови его поползли вверх.– Слушай, у тебя же глаза живые, а соображать не хочешь, да?

– Но я не собираюсь стать шахматистом...

– А ты думаешь, я тут шахматных чемпионов готовлю? Ты думаешь, я из них эвеем делаю, да? – Он вдруг больно постучал по Сашиному лбу согнутым пальцем.– Я из этой тыквы опилки вытряхиваю и мозги закладываю – вот и все! А чемпионов делать не умею, слушай, и не хочу! Ну, продолжай играть с куклой, Георгий!

Сердитый старик отошел к другому столику и оттуда тотчас же донеслось: «Опилки в голове, да?»

Саша не понял, что произошло, но Юра явно расстроился.

– Не обращай внимания,– проговорил он смущенно,– Григорий Назарович добрый, но с закидонами... Причем тут «кукла»? Ты мне очень помогаешь.

– Чем же? Ты бы и сам мог: ходить за себя и за меня, прикрыть листок с записями...

– Нет, это не то! – сказал Юра.– Мне живой противник нужен. Чтобы я с ним сражался. Чтобы я его побеждал! Чтобы видел его огорченное лицо...– Юрины глаза засияли.– Шахматы – это борьба, драка, война... Мужское дело!

– Война! – Саша с уважением смотрел на Юру.– Вот не думал...

– А как же! Военная игра. И фигуры – индийское войско: шах, визирь, боевые слоны, боевые ладьи, всадники на лошадях, пехота...

– Здорово! – восхитился Саша.– Но чтоб настоящая война, нужно и мне наступать. Драка так драка!

– Пожалуй, ты прав,– задумчиво проговорил Юра.– Дам тебе учебник, вникай помаленьку.

– А Григорий Назарович не прогонит?

– Ты ему понравился. Он только так говорит: не нужны чемпионы. Из нашей школы три чемпиона вышли, и он гордится. И эти все – за столиками, каждый туда рвется.

– И ты?

– Ну я...– Юра загадочно улыбнулся.– У меня другие планы... А тебе неплохо бы – в чемпионы!

– Тебе хотелось бы, чтоб я стал чемпионом?

– Конечно. Очень было бы полезно...

Григорий Назарович подошел к демонстрационной доске, постучал указкой в пол.

– Даю задание! Записывайте...

Когда Саша через два часа вышел из Дома пионеров, улица перед входом была запружена народом, вспыхивали блицы, стрекотали камеры, к нему тянулись руки с открытками. Учитель географии заискивающе кланялся ему и, тоже протягивая тетрадку, бормотал: «Автограф, пожалуйста, на память о моем бывшем ученике...»

7.

Андрей Андреевич Лаптев – странный человек! Так говорили о нем учителя и учительницы заглазно. В этом было не осуждение, а недоумение. Поначалу его невысокая, плотная фигура в мешковатом костюме приводила на ум прозвища вроде Винни-Пуха, Пиквика, даже Тюфяка. И его приняли в учительском женском коллективе как милого чудака. Он был среди учителей четвертым мужчиной и первым холостяком, к тому же молодым... Но вскоре выяснилось, что он не так прост, как казалось. Так, он категорически отказывался от всевозможных общественных поручений, не имевших отношения к его предмету – к литературе. Вначале всех это бесило: другие постоянно ездили на какие-то сборы, семинары, совещания, на которых нужно было отмечаться и отсиживать во избежание нареканий. Но потом с этим смирились, тем более что он был хорошим предметником. Он не считался с личным временем, почти ежедневно задерживался после уроков, чтобы кого-то проконсультировать, позаниматься с отстающими, провести заседание организованного им литературного кружка. Было ясно, что дома его никто не ждет...

Недавно, на одном из педсоветов, он проявил свой характер в полной мере. Обсуждали перестановки в расписании. Как обычно, заменяли уроки заболевших, и завуч комбинировала, уговаривала, упрашивала, приказывала... Каторжная работа! И вдруг, когда дошло до перестановки уроков литературы, Лаптев, сидевший до тех пор совершенно отрешенно, поднял голову и, тараща свои близорукие глаза, закричал на всю учительскую:

– Черта лысого!

У завуча от удивления рот как раскрылся, так и остался. Все уставились на Лаптева, как на привидение.

– Андрей Андреевич! – наконец проговорила, задыхаясь, шокированная завуч и сняла очки.– Что за тон! Что за лексика!

Лаптев ни чуточки не смутился:

– Лексика по Далю. А насчет тона, так я не позволю ломать мой график!

– Андрей Андреевич,– завуч стала нервно протирать очки,– не упрямьтесь, я не съедаю ваши часы, я только переношу на другой день... на следующий день...

– Ни на день, ни на час! Лаптев встал, лицо его сделалось свирепым – он выдвинул нижнюю челюсть, будто изготовился укусить.– А вы как думали? Физкультуру не трогай! Обществоведение – придумали же словечко! – ни боже мой! Математика...– Он обернулся к Анне Семеновне, поднял руки.– Фетиш! Идол! Новая религия! – И снова к завучу.– На другой день! А мы строфы Онегина читаем; мне нужно, чтоб к следующему чтению последняя, предыдущая строчка звучала у них в ушах. Звучала!

– Мистика! – сказала завуч.– Содержание они должны помнить! Я давно хотела вам сказать, Андрей Андреевич, вы недопустимо отклоняетесь не только от программы – тут хоть вам теперь дана определенная свобода,– но и от принятых методов. А уж ваши общественные оценки, извините, ни в какие рамки...

– Что, что?! – Лаптев выбежал из-за стола и подбежал к завучу. Она в испуге поднялась и оказалась чуть ли не на две головы выше Лаптева.– А это вам известно, уважаемая? – Он внезапно охрип.– Есть сила благодатная в созвучье слов живых... Созвучье! – Он сипел, задирая голову, и это уже было жалко и смешно, особенно в сочетании с лермонтовской «Молитвой».

– Господи,– сказала Анна Семеновна,– да я уступлю вам мои часы. Передвиньте меня, пожалуйста.

– Ну все, все! – с облегчением вздохнула завуч.– Все свободны. И, умоляю, не болейте. Пейте отвары, настойки, делайте ножные ванночки, глотайте что угодно, только заранее, заранее...

Все засмеялись и стали расходиться. Завуч умела разряжать обстановку.

Вскоре после того случая Анна Семеновна, уже на выходе, забежала в учительскую положить классный журнал. В учительской был один Лаптев. Он сидел в кресле, откинувшись и прикрыв глаза.

Анна Семеновна торопилась – у подруги был день рождения и нужно еще заскочить на рынок за цветами. Но ей же всегда нужно встрять! Кто дернул ее за язык?

– Андрей Андреевич! – Она швырнула журнал на стол и перевернулась на одной ноге.– Грезите? Исчезни адский дух сомненья!..

– Мрачный...– поправил Лаптев, не открывая глаз.– Мрачный дух сомненья! – Он открыл глаза и странным, долгим взглядом посмотрел на Анну Семеновну.

Она всполошилась:

– Вам нехорошо? Сердце? Голова? Зубы?

– Душа! – сказал Лаптев.

– Душа? – Анна Семеновна презрительно фыркнула.– Есть такой орган в человеческом теле?

– Вас дожидаюсь, Анна Семеновна.

– С чего бы это?

– Не догадываетесь...

– Вовсе!

Он снова прикрыл глаза.

– Должны же крайности сойтись.

Анна Семеновна даже ногой притопнула.

– Я ужасно тороплюсь. И не переношу загадок. Вы что, влюбились в меня?

Он с удивлением посмотрел на нее.

– Нет, мне это не приходило в голову. Я о другом.

– О другом в другой раз. Голубчик, Андрей Андреевич, у моей подруги день рождения.

Но Лаптева подруга не интересовала.

– После того случая, когда вы одна поняли меня... Я подумал: вместе мы сумеем убедить, доказать...

– О каком случае вы говорите? – в свою очередь удивилась Анна Семеновна.

– А как же! На педсовете. Вы согласились вместо меня поменять расписание.

– Разве?

– Я объяснял: нельзя разрывать нить в детской душе, она так тонка!

– Господи, ничего не понимаю. Какая нить? Я спешу...

– Подумать только: завуч не понимает, передвинуть урок – убить! Слабый росток интереса, сопричастности, еще не окрепший, не укоренившийся, умрет! Умрет навсегда!

– Передвинуть урок! – вспомнила Анна Семеновна.– Просто мне это ничего не стоило. Кажется, даже почему-то было удобнее. Такая мелочь, стоит ли говорить!

– Мелочь? – ужаснулся Лаптев.– Мелочь! – повторил он тихо, страдая.

Анна Семеновна вдруг забыла о дне рождения, о цветах, присела к столу.

– Что с вами, Андрей Андреевич?

Он наклонился к ней, обеими руками взял ее руки.

– Поймите, я здесь одинок. Мелочь, вы сказали... Да, так считают. Это страшно. Красота, природа, честность, любовь, верность – все, что есть поэзия, все второстепенно, все мелочь! Но если это не прорастет в их душах сейчас, в четырнадцать-пятнадцать лет, оно не прорастет никогда!

Ей было неловко оттого, что он держал ее руки: она боялась, что кто-нибудь войдет в учительскую и поймет совсем не так. Руки у нее горели. Она пыталась высвободиться, но он сжимал ее пальцы с силой, которой она в нем не предполагала.

– Андрей Андреевич, мне больно!

Он не слышал. Он торопился высказать заветное:

– Если ребенок до пяти лет не общается с людьми и не слышит человеческой речи, он навсегда остается бессловесным зверем. Тарзанов не бывает – это блеф! выдумка! В развитии человека нельзя пропустить ни одного этапа. Это невосполнимо и непоправимо! Вот этого ваша арифметика понять не может – у нее от перестановки мест слагаемых сумма не меняется. А у человека меняется. Очень! Каждому чувству и каждому понятию – свое время. В развитии одно вырастает из другого, непрерывно – оно не может ждать, стоять на месте. Если вы у восьмилетнего не воспитаете честности, у него в десять лет не сложится понятие верности, если в четырнадцать-пятнадцать не появится потребность в высокой, духовной дружбе, в шестнадцать-семнадцать лет в сердце его не будет любви. Но пустоты не бывает. И значит, вместо чувства, которое должно сделать его человеком, под влиянием всяких случайных обстоятельств у восьмилетнего воспитается трусость и лживость, а на этом фундаменте у десятилетнего разовьется жестокость и коварство, а в четырнадцать он сделается бессердечным эгоистом, в семнадцать – расчетливым карьеристом...

Анна Семеновна наконец вырвалась и, смеясь, стала растирать замлевшие пальцы.

– Чем же пальцы мои бедные виноваты?

Лаптев опомнился и помрачнел.

– Извините,– буркнул он и отвернулся.

– У вас получается уж чересчур мрачно, Андрей Андреевич! Если что-то упущено в восемь лет, значит, и дальше все пойдет навыворот, и человек пропал!

– Именно! – сказал Лаптев. И, не сдержавшись, резко обернулся к ней, снова стал горячиться: – Мы, учителя, не имеем права ничего откладывать на будущее: жизнь научит, жизнь поправит... А какой ценой? Знаете, когда перелом плохо лечили, потом – заново кости ломать! И получится ли? Клетки-то отмирают! Спасать, пока не поздно, спасать!

– Может быть, вы и правы...– задумчиво проговорила Анна Семеновна.– Чего же вы хотите от меня?

Лаптев просиял.

– Милая, милая,– сказал он,– я знал... Мне нужен весь ваш класс, целиком, без исключений.

– Как это нужен? Для чего?

– Для приобщения к поэзии.

– Но вы и так читаете с ними стихи...

– Стихи с ними читают с детского сада – ужасно! Дети привыкают повторять кошмарные вирши, не понимая смысла, как попугаи... Потом они думают, что рифмованные строчки – это и есть поэзия!

И ее вполне можно пересказать прозой. Слышали, чего требует завуч? Дети должны пересказывать своими словами содержание «Евгения Онегина»! Объяснять, что «Онегин» – это картина народной жизни! Белинский будто нарочно изрек это для школьного учебника! Отбить у ребенка слух! А я не позволю! – неожиданно крикнул Лаптев и так стукнул кулаком по столу, что он подпрыгнул на своих тоненьких железных ножках.– Не позволю пересказывать стихи прозой! Чтобы слышать музыку, нужно ее слушать, чтобы видеть живопись, нужно смотреть.

– Должна признаться, Андрей Андреевич,– вы меня, конечно, запрезираете! – к поэзии я равнодушна. Мне скучно слушать монотонные завывания, в которых тонет содержание... Вообще не понимаю, к чему говорить ребусами, вместо того чтобы ясно изложить мысль презренной прозой.

– Не презирать, пожалеть вас нужно, Анна Семеновна! А между тем вы, именно вы, способны понять, как никто другой...

– Объясните.

– Сейчас? Здесь? – Лаптев почему-то замялся, покраснел.– Извините, не могу. Мы еще так мало знакомы.

– Господи, мы уже больше года работаем вместе.

– Вместе! – с горечью сказал Лаптев.– Все мы тут вместе...

– Почем же вы знаете, что именно я способна понять поэзию? Да еще «как никто другой»! Нет, вы все-таки влюблены в меня, признавайтесь! Можно стихами – если не длинно, я дослушаю.

– Вы шутите...– Он снова помрачнел.– Хорошо, я прозой...– И он заговорил еще более сумбурно: – Дети перестают читать литературу после четвертого класса... И что? Практичность. А культура? Выжимки! Подросток – это рубеж! Последний шанс! Поэзия и музыка – ключ к его душе! Я обязан сделать для них поэзию жизненной необходимостью! Анна Семеновна, я задумал сотворить для них Пушкинский праздник.

Анна Семеновна, ожидавшая чего-то необыкновенного, испытала разочарование.

– У нас в плане работы, по-моему, есть такой общешкольный вечер.

– Концерт? Вы меня не поняли. Нет, не для других, не напоказ – для себя! Исключительно! Они будут читать Пушкина не у классной доски, не со сцены в душном, гудящем зале. И не после тошнотворной зубрежки, с чужими интонациями... По собственному выбору, по велению души. Может быть, даже где-нибудь на природе, ночью, у костра...

– Турпоход?

– Терпеть не могу бодрячков с транзисторами! Нет, я буду рассказывать им о жизни Пушкина. Они будут читать стихи... Они запомнят это на всю жизнь!

На какой-то миг Анне Семеновне захотелось вновь стать девчонкой, впервые вступить в ночной лес, испытать трепет безмятежной, полной веры в учителя, почти влюбленности...

– Чего же вы хотите от меня?

– Поддержки. И перед детьми – они вам верят, и перед начальством.

– Да, согласием директрисы следует заручиться. Вы с ней говорили?

– Не заикался.

– Боитесь?

– Уж очень деловита.

– Я поговорю. И с ребятами помогу. Вашим помощником будет Юра Прокопович. Увидите, он совсем не такой эгоист, как вы думаете.– Тут она вспомнила о подруге.– Ой-ой-ой! Всюду опоздала! Придется соврать, что задержало любовное свидание!

Она выбежала из комнаты, унося с собой его благодарный взгляд.

8.

– Какой странный дом! Типичный марсианский дом! – говорила Софья Алексеевна, разглядывая многоэтажное цилиндрическое здание, похожее на химический реактор.– Никогда бы не подумала, что у нас в городе есть такой немыслимый дом! Юра объяснил, на котором этаже?

– На третьем,– раздраженно ответил Саша.

Мамина затея не нравилась ему с самого начала: навязываться в друзья к Юриным родителям! Но если мама что задумала...

Он не догадывался, что автор затеи Анна Семеновна. Что она позвонила Юриной маме, потом – Софье Алексеевне. Да, она убеждена: характер ребенка отражает образ жизни его семьи. Саша не собран, к знаниям не стремится, ничем не интересуется... Значит, так и в семье! И следовательно, начинать его перевоспитание нужно с родителей. Каким путем? Да проще всего познакомить их с родителями Юры. Объединить их интересами детей. Анна Семеновна наблюдала мать и отца Юры на родительских собраниях – они ей нравились всем: поведением, скромным и достойным, культурной, лаконичной речью, элегантностью и какой-то западной любезностью. Она угадывала в них организованность и целеустремленность, отразившиеся в характере сына. В этих людях ощущалась жизненная надежность. Чего явно не было в Софье Алексеевне и, по-видимому, вообще в их семье. Пусть же Прокоповичи окажут благотворное влияние на Шубиных – живой пример заразителен!

Конечно, всего этого она не сказала ни той, ни другой маме. Объяснила проще: родителям следует быть в кругу интересов детей.

Софья Алексеевна и Саша вошли в единственный подъезд странной башни. Поднимаясь по широкой мраморной лестнице, пытались разобрать номера на дверях. Номера выцвели, а этажи посчитать невозможно – все двери квартир выходят на лестницу на разных уровнях. Саша бросил считать, остановился.

– Давай уйдем.

– Нас ждут, не прийти неприлично!

– Позвонишь по телефону, извинишься... Не хочу я туда! К незнакомым людям... У них своя жизнь, у нас своя...

– Во-первых, я с его мамой уже познакомилась, по телефону. Да и в школе на собраниях... А во-вторых, Саша, что значит «незнакомые», «своя жизнь»! Сплошное мещанство! Скажи прямо, что трусишь.

– Всегда ты так: трусишь! При чем тут трусость? – разозлился Саша, ибо мама попала в точку – ему было страшно.

Пока они пререкались, отворилась одна из дверей, на площадку вышла высокая, стройная женщина, восточного типа, в черном с розами халатике.

– Здравствуйте! – Голос глубокий, грудной, и напевность будто восточная.– Блуждаете в нашем стакане... Пожалуйста!

Отступление уже невозможно, они вошли.

Квартира Прокоповичей тоже была странной. Очевидно, ее устроили в высоком полукруглом зале: разгородили, разделили поперечным настилом на два этажа, при этом разрезали пополам окна. На второй этаж вела деревянная винтовая лестница.

В тесной прихожей долго вытирали ноги – шел дождь. Хозяйка подала шлепанцы, и Саша переобувался, старательно пряча дырку на пятке. Но Софья Алексеевна поймала его за ногу, подтащила к свету.

– Ну и дырища! Когда ты научишься сам штопать?

Саша сгорал от стыда. Но мама не унималась. Опершись на руку хозяйки, чтобы стащить сапог, она с увлечением продолжала:

– Мужчина должен учиться сам себя обслуживать, а не ждать, когда жена заштопает носки! Не правда ли, Полина Георгиевна?

– Но ведь он еще не собирается жениться? – протянула хозяйка, не улыбнувшись.– Или уже есть невеста?

– Кто его знает! – беспечно сказала Софья Алексеевна и первая пошла в комнату.– От них всего можно ожидать!

Столовая показалась Саше старинной, из чужой, дореволюционной жизни. Огромный, тяжелый стол под плюшевой скатертью; над ним большой фарфоровый абажур с отверстием для керосиновой лампы, с шнурком для электрического звонка. Массивные стулья с высокими резными спинками. По углам темные столики и шкафчики с пожелтевшими костяными китайскими болванчиками, с инкрустированными шкатулками, с друзами каких-то минералов. Но больше всего поражал необъятный диван, обтянутый черной кожей, с валиками и полкой, на которой лежали кипы журналов. В этой музейной комнате хотелось говорить шепотом.

Софья Алексеевна плюхнулась на диван, обрушила на себя лавину журналов, выбираясь из-под них, хохотала до слез:

– Приспособление... убивать незваных гостей... Однако какой неудобный диван! Юра дома?

Полина Георгиевна, все так же без улыбки, уложила журналы на место, присела боком на краешек дивана, держась удивительно прямо:

– Юра у себя, наверху.

Софья Алексеевна помахала сыну рукой:

– Ступай, ступай к нему, мы тут побеседуем.

Стуча спадающими шлепанцами, Саша поднялся на второй этаж.

Обе мамы помолчали в ожидании, пока наверху зазвучат голоса мальчиков.

– Ну, давайте знакомиться! – сказала Софья Алексеевна, радостно улыбаясь.– Характер? Как видите, не сахар. Профессия – маленький редактор в громадном научном издательстве; в таком заумном, что сама не понимаю, что редактирую. Зато муж – глава в кубе! Глава семьи, главный бухгалтер в главном управлении. Ужасно злится, когда я его так представляю. Но он правда очень, очень... Масштабы! И ценят, и не отпускают... Зато единственный сын ужасный оболтус! Не дурак, но лень-матушка! И друзья-приятели как на подбор: в головах – вакуум! Что еще? Родственников за границей не имеем. Счета в сберкассе – тоже. А квартирка у вас какая чудная! Тут что раньше было? Учреждение, хранилище...