Текст книги "Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)

Она несла чушь, но это было уже неважно. Берёзка смеялась в ответ – самым прекрасным на свете смехом, от которого сердце сладко щемило и плакало глупыми, счастливыми слезами. Гледлид оступилась и опять навлекла на себя гнев милой колдуньи, отпустив едкое замечание насчёт Огнеславы:

– То-то я гляжу, она так задумчиво смотрит на тебя... А её супруга – слепая клуша-простушка, ничего в упор не замечает. М-м, да тут у вас, похоже, весьма занятный треугольничек вырисовывается! В тихом болотце, оказывается, кипят страсти!

Глаза Берёзки ответили не сердитым колдовским огнём, а тихой, как туман над ночным озером, печалью, и сердце Гледлид горько заныло от раскаяния.

– Уж такой у меня злой язык – не щадит даже тех, кто мне нравится, – вздохнула она.

– Мало тебе было уроков? – нахмурилась Берёзка.

Её сдвинутые брови грозили малиновым наказанием, глаза сверкали остриями крыжовниковых шипов... Самый очаровательный гнев, какой только существовал на свете.

– Нет, больше ты меня в колючие кусты не заманишь, – сказала Гледлид и осуществила своё возмездие.

Она накрыла этот дерзкий, манящий ротик губами. Несколько мгновений она наслаждалась его мягкостью, испуганной дрожью, живым теплом, а потом погрузилась в него глубже – властно, уверенно, но нежно. Да, Берёзка была до слёз хрупкая под этим балахоном, руки Гледлид чувствовали тонкие, лёгонькие косточки. Даже сжать покрепче в объятиях страшно – как бы не сломать что-нибудь...

Напрасно она это сделала: один раз попробовав эти губки, хотелось целовать их снова и снова. Но грустное, полное слёз «я не могу» останавливало пылкий напор навьи, разум с совестью подсказывали, что нельзя спешить, а мрак вдовьего облачения веял холодком одинокой ночи. Призрак княжны вставал на пути навьи, суровый и грозный, как застывшая над Калиновым мостом скала, и Гледлид терялась, не зная, как подступиться к Берёзке, что говорить. Очень хотелось хоть чуть-чуть приподнять чёрное покрывало неприступности, в которое закуталась юная колдунья, но... что, если она заплачет? Одна её слезинка – и навья, беспомощная и растерянная, стискивала челюсти от бешенства, потому что ничем не могла помочь. Не могла взять и вырвать из сердца Берёзки горе, оно должно было проделать свою работу и пройти своим чередом – и не ускоришь, не подстегнёшь. Ребёнок... Думая о крошечном существе, что жило и росло у Берёзки внутри, Гледлид пыталась понять, что она к нему чувствует. Это была частичка прошлого, которую не вычеркнешь, и даже ревновать к ней бессмысленно, поэтому оставалось только принять всё как есть. Умом Гледлид это понимала, но в чувствах пока разобраться не могла.

Одно она знала точно: в первую их встречу она была слепой, а сейчас прозрела. Тайком наблюдая за тем, как Берёзка возится в саду, Гледлид теряла своё сердце – оно нежно таяло в груди, расплывалось тягучим мёдом и шептало: «Прекрасная... Прекрасная...» Когда садовая кудесница взялась за лопату, чтобы выкопать старый, зачахший розовый куст, навья не устояла за деревом.

– Берёзка, ну разве можно в твоём положении? – бросилась она к девушке.

Кажется, она определилась со своими чувствами к ребёнку. Не имело значения, чей он; просто нельзя было допустить, чтоб с этим комочком у Берёзки внутри случилась беда: ведь она ждёт его рождения и, наверно, любит. От её слёз Гледлид трясло, а случись что – слёз будет море... Представив Берёзку убитой горем, навья сама содрогалась от пронзительной скорби. Нет, эта девушка должна смеяться и быть счастливой, а вот плакать – не должна. Ну, разве что от радости.

– А что такого? Мне вовсе не тяжко, – ответила Берёзка, решительно втыкая лопату под куст.

Пришлось отбирать у неё землекопное орудие и снова наблюдать на её лице выражение самого очаровательного возмущения на свете. Берёзка непременно хотела копать сама, и это притом, что в её распоряжении была целая куча садовниц, как нельзя лучше приспособленных для такой работы и, по счастливому совпадению, не беременных. Этого Гледлид никак не могла ни понять, ни одобрить.

– Ты хочешь выкопать этот куст? Хорошо, давай я сделаю это, – предложила она.

– А давай, – вдруг согласилась Берёзка, заблестев неожиданно тёплыми солнечными искорками в глазах сквозь улыбчивый прищур ресниц.

Гледлид диву давалась, как она не разглядела этих искорок в первую встречу. Беспомощная нежность защекотала сердце, но не помешала навье рьяно приняться за работу. Черенок лопаты натирал ладони, длинные волосы путались и мешали, пот лил ручьями, отчего рубашка неприятно липла к телу, но Гледлид старалась изо всех сил.

– Давай-ка гриву приберём, – деловито сказала Берёзка.

Гледлид даже зубами скрипнула и закрыла глаза, когда ловкие пальчики девушки заплясали в её волосах, заплетая их в косу. Щекотные, ласковые бабочки – так она ощущала их невесомые, быстрые касания.

– Обрезать бы их вообще, – подумалось ей вслух. – Жарко у вас тут – всё время будто в шапке меховой хожу.

Эта мысль Берёзке не понравилась.

– Ты что! Такая красота... Не вздумай! – нахмурилась она. И добавила: – Стой смирно, не верти головой.

Она вплела в косу нитку пряжи и закрепила её в узел, чтоб не болталась. Орудовать лопатой стало удобнее, но голова под волосами всё равно потела. Хоть волшебный камень Рамут и приспособил глаза Гледлид и прочих навиев-переселенцев к яркому свету, но лето в Яви казалось с непривычки очень жарким. Гледлид временами даже завидовала причёске Огнеславы.

Она стёрла себе ладони, сломала лопату, вспотела, изранилась шипами, но выковырнула этот проклятый куст из земли. Берёзка принялась рассаживать живые зелёные побеги с кусочками корней, и навья не удержалась – поймала её руки и накрыла своими. Губы Берёзки жалобно приоткрылись, в глазах опять застыло это влажное, солёное «не надо»... Но как Гледлид хотелось слиться с ней в этом садовом священнодействии! Красоту этих мягких губ, огромных растерянных глаз и искусных, колдовских рук нужно было читать, как поэму, смакуя каждое слово и ловя междустрочные смыслы... Не каждому она была доступна, но если уж открывалась, отказаться от неё было уже невозможно.

Берёзка творила свою волшбу, плела её тонкими пальцами пряхи, и ростки на глазах вытягивались вверх, выбрасывали новые листочки, а в груди у Гледлид рождалось другое чудо... Тёплый комочек нежности хотелось оберегать ладонями, прятать от чужих праздных взглядов и заботливо взращивать, питать.

– Научи меня садовой волшбе, а? – попросила она.

Берёзка удивилась этому желанию, но наколола себе палец и велела Гледлид вкусить выступившую красную капельку. Навья еле удержалась, чтобы не сгрести девушку в объятия целиком, и только облизала этот трогательно протянутый ей уколотый пальчик. Лба коснулось тёплое дуновение, сад поплыл вокруг Гледлид в солнечном перезвоне, а глаза Берёзки распахнулись чарующими омутами – до тесноты под рёбрами близкие, до нежного стона нужные.

– Пробуй. Просто дари этому росточку свою нежность.

Гледлид хотела бы отдать нежность Берёзке, которая сама была тонкой, как стебелёк... Пить поцелуями тепло её кожи, радоваться каждой её улыбке, блуждать по таинственным тропинкам её души. Беречь от холодного ветра, от огорчений и бед. Просто греть в объятиях её хрупкие плечики, хранить её сон, заслужить счастье и честь коснуться её кос и запутаться в прядях пальцами. Ведь Гледлид даже не видела под этим бисерным убором и платком, какого цвета у Берёзки волосы... Скорее всего, русые – этакого пепельного, «мышиного» оттенка.

Навья старалась изо всех сил, чтобы росточек подтянулся. «Расти, расти», – мысленно приказывала она ему, но тщетно. Холодок отчаяния уже было повеял ей в спину, но сердце вдруг толкнулось в груди: «Люблю...» Взгляд Берёзке в глаза перекинул мостик между ними, и с ростком начало что-то происходить. Он зашевелился, ожил, выбросил новые листочки, и Гледлид охватила тихая, тёплая радость. Точно такая же радость, только более мягкая, с материнским оттенком, сияла в глазах девушки.

– Твоё сердце оказалось плодородной почвой, – проронила Берёзка.

– Хотелось бы мне, чтобы оно когда-нибудь стало достойным тебя, – прошептала Гледлид, чувствуя, как чудо в груди растёт и крепнет, точно будущий розовый куст.

Она снова натолкнулась на «я не могу» в глазах Берёзки. Грея в руках дрожащие пальцы девушки, она поднимала чудо в груди на новую ступень.

– Ежели потребуется вывернуться наизнанку, перекроить себя и сшить заново, чтобы ты взглянула на меня благосклонно – я готова. Я готова умереть и восстать обновлённой. Я готова ждать столько, сколько потребуется.

Легко сказать: «Готова ждать», – но само ожидание было невыносимым. Лето дышало раскалённым пеклом и звенело гроздьями черешен; измученная шапкой волос на голове и их жаркой тяжестью, Гледлид созрела для решительных изменений в причёске. Ножницы у неё были, а вот за бритвой пришлось идти в ближайшую кузню. Сама мастерица, занятая работой, ни слова не сказала, а вот подмастерья оказались не в меру языкастыми.

– Госпожа, а она тебе, прости, для какого места?

– Для задницы, – процедила навья.

Брови помощниц поползли на лоб.

– О, у тебя там волосы растут?

Гледлид никогда за словом в карман не лезла. Она приготовилась заткнуть рты любительницам подколов, но мгновенно придуманный язвительный ответ пропал втуне: мастерица сама пресекла дальнейшие разговоры.

– Так, голубушки, хватит болтать, займитесь делом!

Получив в своё распоряжение новенькую, остро заточенную бритву, Гледлид закрылась в своей комнате и уселась перед зеркалом. Желание обкромсать всю свою рыжую гриву полностью было огромным, но навья поборола его. «Такая красота... Не вздумай!» – отдалось в сердце тёплое эхо слов Берёзки. Отделив верхнюю часть волос и закрутив их в узел, затылочные и боковые пряди она оставила распущенными. «Клац-клац», – щёлкнули в воздухе ножницы.

В дверь постучали. В комнату заглянула черноволосая и смуглая Рунгирд, соседка Гледлид, которая также теперь трудилась в Заряславской библиотеке.

– Прости, у тебя не найдётся... – начала она, но, увидев ножницы в руках Гледлид и лежащую перед ней на столике бритву, забыла, зачем зашла. – Ой, а что это ты собралась делать?

Гледлид устало закатила глаза к потолку.

– По-моему, Рунгирд, это очевидно. Я собираюсь немного подстричься.

– Прости, что помешала, – пробормотала соседка, намереваясь закрыть дверь.

– Погоди, а зачем заходила-то? – окликнула её Гледлид.

Рунгирд нужен был словарь редких слов и выражений под общей редакцией госпожи Морлейв.

– Он есть у меня, и я могу его тебе одолжить, если ты немного поможешь мне со стрижкой, – сказала Гледлид. – Самой, знаешь ли, несподручно.

Через час соседка ушла со словарём под мышкой, а Гледлид подошла к окну и распахнула его, встряхнув пучком оставшихся волос. Знойный воздух, врываясь в комнату, обдувал голову; навья пробежала пальцами по непривычно голой коже висков и затылка, погладила сзади ладонью. Шея длилась и длилась, изящно уходя в бесконечность.

Сняв волосы на тех местах, которым было жарче всего, Гледлид испытала облегчение. Но на этом её обновление не закончилось: она примерила белогорскую рубашку с кушаком, которую купила у одной хорошенькой вышивальщицы. То ли дело было в особой вышивке, то ли в свойствах ткани, но, выйдя под беспощадные лучи солнца, Гледлид ощутила желанную прохладу. Это было так удивительно, что она не удержалась от радостного смеха.

Черешневый поцелуй, который она сорвала с губ Берёзки в окружении скачущих детей, опять выбил из девушки слёзы и это жалобное «не могу» в глазах. Пришлось догнать, упасть на колени и просить прощения в садовой беседке. Она проклинала и ругала себя последними словами за эту спешку, но чудо в груди росло с каждым днём, стремясь заполнить Гледлид без остатка... Она поймала Берёзку в объятия, желая всего лишь подарить ей, как тому саженцу, нежность; кулачки плачущей колдуньи обрушили на навью град протестующих ударов, но потом Берёзка сдалась и затихла, прильнув головой к плечу.

– Позволь мне быть тебе другом, – шептала ей Гледлид. – Просто быть рядом, не требуя ничего. Лелеять твоё сердце, как вот эти розы... Беречь его и утешать, защищать. Всё, что мне нужно взамен – это твоя улыбка и твой животворный смех, от которого просыпается не только сад, но и сердца всех вокруг.

Потом был сбор земляники, дождь и отдых Берёзки в пещере; Гледлид боялась шелохнуться, чтобы не потревожить её сон, но Берёзка проснулась в слезах... Конечно, ей приснилась супруга. Чудо в груди Гледлид выросло слишком большим и, не находя выхода, разрывало навью изнутри, а каждое «не могу» в глазах Берёзки раз за разом вонзало в светлые крылья чуда по иголке. Берёзка захлопнула окно, сказав: «Я с тобой больше не разговариваю», – и Гледлид уткнулась лбом в перекладину лестницы, горько закрыв глаза... Но она успела увидеть косы своей ненаглядной волшебницы – пепельно-русые, как она верно догадалась.

Потом было падение в крапиву, встреча с медведем и разговор в малиннике, после которого навья, забравшись в укромный уголок сада и обняв ствол яблони, плакала. Берёзка не видела этих слёз, и никто не видел... Крылатое чудо в груди причиняло слишком большую боль, оно само истекало кровью, раненное словами Берёзки. «Временная заминка» – вот как она назвала его.

– Волшебница моя... Ты можешь тысячу раз сказать «нет», но ты понятия не имеешь, ЧТО живёт у меня вот здесь. – Гледлид, зажмурившись и закогтив пальцами грудь, сползла по стволу на корточки. – Да, я говорила тебе много недобрых, дурацких слов, делала глупости, была навязчивой, но... зачем ты так?.. Зачем, любимая?..

Никто не увидел этих мгновений слабости. Смахнув слёзы, Гледлид колко заблестела глазами и направилась к себе. Она не знала, что на другом конце сада Берёзка тоже плакала – под старым черешневым деревом.

Крылья чуду искорёжило отчаяние. «Она никогда не полюбит, смирись», – шептало оно, дыша в сердце Гледлид осенним холодом. Навья старалась не видеться с Берёзкой и проводить уроки где угодно, только не дома у Огнеславы. Впрочем, избегать встреч не всегда получалось, оставалось только не смотреть, не разговаривать, не улыбаться. Превращать любимые черты в размытый, смутный облик, мелькнувший мимо рассеянного взгляда.

– Скажи честно, что случилось? – спросила Огнеслава, когда Гледлид всё-таки открыто попросила её не назначать занятия дома, а проводить их, например, в библиотеке. – С кем из моих домашних у тебя нелады? Кого ты избегаешь?

Гледлид молчала, царапая ногтем кожаный переплёт книги. Княжна вздохнула.

– Ладно, можешь не отвечать. Всё с тобой ясно... – Её руки опустились на плечи навьи, дружески прижали их и погладили. – Но ты погоди отчаиваться. Дай Берёзке время. Надо просто ещё потерпеть, подождать... Такая девушка, как она, стоит того.

Гледлид уже тысячу раз проглотила те несправедливые и обидные слова про «ограниченный образ жизни». Берёзка слишком сдержанно рассказывала о себе, но навья хорошо умела расспрашивать других. Теперь она знала, как юная колдунья участвовала в защите своего родного города Гудка, какой проделала опасный путь в Белые горы, чтобы привести помощь... Смелости ей было не занимать. Она заслужила счастье и покой. Её неустанными трудами сад Светолики процветал, каждый куст и дерево, каждый цветок и травинка в нём были обласканы её щедрой заботой, и лишь теперь Гледлид начинала понемногу понимать, что это тоже огромная работа – не менее достойная, чем её собственные научные занятия. Навья стыдилась за своё былое высокомерие и пренебрежение к тем, кто трудился на земле.

Слова Огнеславы немного ободрили Гледлид, но ненадолго. «Она не полюбит», – снова завело свою унылую песню отчаяние, а чудо в груди сомкнуло крылья и чахло, страдало осенней хворью. Отошли ягоды, наступила яблочная пора, а потом и урожай хлебов собрали. Щедрое золото осени сменилось промозглыми дождями и распутицей. Сыро, прохладно и одиноко стало в лесах, но Гледлид, пристрастившись к прогулкам и охоте, неизменно проводила на природе два дня в седмицу. Она продолжала собирать пословицы и поговорки для своего словаря; немало белогорских красавиц прошли перед её глазами, некоторые девицы смотрели на неё с вполне определённым интересом, но в душе навьи царила только Берёзка. Овеянная листопадами, окрылённая осенними ветрами, бродила она одетым в траур призраком всюду, куда бы Гледлид ни шла. Навья встряхивала головой, тёрла глаза – и призрак исчезал, а в сердце оставалась ноющая, зовущая тоска. «Любимая, любимая», – бесслёзно плакало оно.

Однажды ночью Гледлид пробудилась от протяжного, полного боли и страдания зова. «Лисёнок... Лисёнок!» – стонал любимый голос, и навья подскочила в постели, унимая рвущееся из груди дыхание. Это она, Берёзка... Ей плохо, больно! Гледлид заметалась по комнате из угла в угол, не в силах ни заснуть, ни успокоиться. Лил холодный дождь, слякотный мрак чавкал под ногами... Гледлид помчалась к дворцу Огнеславы: у себя усидеть она не могла.

Ночная охрана не пропустила её во дворец. Этим дюжим кошкам в белогорских доспехах было невдомёк, что творилось у Гледлид в душе.

– Все спят уж. До рассвета никого пускать не велено, – последовал невозмутимый ответ.

Через пространственный проход мимо дружинниц Гледлид внутрь попасть не могла: скрещенное в дверях белогорское оружие временно отсекало все проходы в дом с любых сторон.

– Берёзка... Как там госпожа Берёзка? – допытывалась навья. – Она здорова?

– А что ей сделается? Жива-здорова... Ввечеру вот только рожать принялась.

Рожать! Гледлид осела на мокрые, холодные ступеньки крыльца. Так вот откуда этот стон, этот зов! «Лисёнок»... Пушистый комочек нежности прильнул к сердцу, а вместе с ним на Гледлид налетел ураган тревоги и страхов. Берёзка – такая маленькая, тоненькая, хрупкая... Как же она родит? А если что-то пойдёт не так? А если она умрёт в родах? От этой мысли навью охватил могильный холод, на сто вёрст вокруг раскинулась тьма одиночества и горя.

– Пустите меня, прошу вас! – снова кинулась она к охране. – Доложите о моём приходе! Я Гледлид, занимаюсь с княжной навьим языком...

Она требовала позвать Огнеславу, Зорицу – тщетно. Охрана стояла непоколебимой стеной. Отчаянную мысль перекинуться в зверя и пробить этот заслон Гледлид отбросила как слишком безумную и небезопасную: кошки всё-таки при оружии. Так она и слонялась по ночному саду, окутанному шелестом дождя, зябко поёживаясь под мокрым плащом – час, второй... А потом вернулась к охранницам.

– Скажите, кому у вас принято молиться, чтоб женщина благополучно родила? – огорошила она их неожиданным вопросом. – Я готова просить каких угодно богов об этом...

Охранницы переглянулись.

– Вообще-то, матерей и детей опекает Мила, супруга Лалады. Ей преподносят в дар вышитые подушечки, набитые сухими цветами.

– Благодарю, – пробормотала Гледлид. – Боюсь, с подношением у меня сегодня беда. Никак.

– Коли дара нет, можно и просто так Милу просить, – обнадёжили её кошки. – Мольба, идущая от сердца – самое главное условие.

Куда бежать, где преклонить в исступлённой молитве колени? Гледлид просто закрыла глаза и шагнула в проход наугад. Очутилась она в лесу, около пещеры, из входа в которую доносилось мягкое журчание воды и уютно лился золотистый свет. Ночной осенний лес дышал сыростью и холодом, струйки дождя обнимали тело навьи, но она не смела шагнуть в эту светлую обитель, даже к порогу приблизиться не решалась. Примут ли её здесь? Больше всего она боялась, что её прогонят взашей – с позором и проклятиями... Этого её душа не готова была вынести. Опустившись на колени на мокрую землю, она закрыла глаза.

«Мила... Прости, что к тебе обращаюсь, – устремилась она мыслью к дождливой бездне неба. – Я даже толком не знаю, как правильно тебе молиться... Просто женщине, которую я люблю, очень нужна твоя помощь. Помоги ей, прошу тебя. Пусть она останется жива и здорова... И её дитя – тоже».

– Ни Лалада, ни её светлая супруга Мила никогда не гонят того, кто к ним пришёл с открытым сердцем и искренней просьбой о помощи.

Перед Гледлид стояла невысокая, тоненькая девушка, одетая в долгополую подпоясанную рубашку. Она даже напоминала Берёзку – такими же русыми с пепельным отливом волосами, ясновидящими озёрами глаз и кротко, ласково сложенными устами. Её лоб охватывало очелье-тесьма с подвесками из деревянных бусин и алыми кисточками на концах. Свет из пещеры мягко окутывал её стройную, как юное деревце, фигурку, сияя на волосах золотым нимбом.

– Кто ты? – вырвался из груди Гледлид вопрос-всхлип.

Вместо ответа девушка мягко отёрла с её щёк смешанные с дождевой водой слёзы.

– Твоей ладушке и её дитятку ничто не угрожает, – прозвенел летним колокольчиком её голос. – Ступай и ни о чём не тревожься.

Тёмные стволы деревьев закружились вокруг Гледлид гудящим частоколом, и она будто в колодец провалилась...

Дождь хлестал ей в спину, под щекой была мокрая трава. Подняв голову, навья увидела перед собой садовую беседку. Где-то за деревьями маяками светились окна белокаменного дворца Огнеславы.

Шатаясь, точно пьяная, Гледлид поплелась под крышу и села на лавку. Сырая одежда неприятно облепила тело, но к холоду навья была равнодушна, да и почти не чувствовала его сейчас, всецело занятая мыслями о Берёзке. Понемногу начиналась дрожь. Нутро сжималось и каменело – не выдохнуть, не расслабиться, плечи сводило леденящим напряжением. Перед мысленным взором навьи стояла эта девушка в длинной рубашке – должно быть, служительница Лалады... В её успокоительные слова отчаянно хотелось верить.

Кто-то тронул Гледлид за плечо, и она встрепенулась, сбрасывая с себя панцирь оцепенения... Темнота – не разберёшь, то ли ещё ночь, то ли уже раннее утро. Дождь давно кончился, сад влажно вздыхал, а над навьей склонилась Зорица.

– Ты чего тут? Нам сказали, ты к Берёзке рвалась...

Гледлид вцепилась холодными пальцами в по-домашнему мягкую, тёплую руку женщины.

– Как она? Что с ней?

Зорица светло и ободряюще улыбнулась.

– Не тревожься, родила уже. Благополучно всё.

Каменное напряжение отпускало плечи. Гледлид выдохнула, провела ладонями по лицу.

– А... А можно к ней?

– Лучше её пока не беспокоить, умаялась она очень, спит теперь, – сказала Зорица.

– Я не стану её будить, ни слова не скажу, только взгляну на неё и уйду, – принялась уговаривать Гледлид. – Зорица, славная моя, добрая, пропусти меня к ней! Очень тебя прошу...

Всю свою измученную молчанием и разлукой нежность она вкладывала в эту мольбу, а усталое, озябшее чудо в груди ворохнулось, зашуршало крыльями. Оно распрямлялось, оживало, побеждая хворь и уныние, и рвалось к любимой, забыв обо всём. И Зорица услышала его тихий взволнованный голос, почувствовала его в пожатии руки и уловила в блеске глаз навьи.

– Ну хорошо, только ненадолго, – улыбнулась она, ласково накрывая пальцы Гледлид ладонью. – Да и промокла ты, озябла. Вон, руки-то какие ледяные...

Башенные часы пробили шесть раз. Значит, всё-таки утро... Гледлид была уверена, что не сомкнула глаз ни на миг; как же ночь так быстро промелькнула?

В сумраке тепло натопленной опочивальни мерцал огонёк лампы, бросая тусклый отсвет на усталое, но разглаженное покоем лицо Берёзки. Гледлид зорко всматривалась в каждую чёрточку, изучая и открывая эту скромную, одухотворённую красоту заново. На бровях и ресницах ещё лежала тень перенесённых родовых мук, немного жалобный их изгиб вызвал в сердце навьи острый и нежный отклик. Где-то за стеной попискивал младенец.

– Лисёнок...

Гледлид вздрогнула. Померещилось ли ей это или губы Берёзки всё-таки шевельнулись?.. Её глаза оставались закрытыми, но с уст слетал тихий, серебристый шёпот-шелест:

– Лисёнок... Лисёнок мой...

– Какой-то лисёнок ей снится, видать, – шепнула Зорица.

Берёзка застонала, и Гледлид снова содрогнулась всем нутром. Приблизившись к постели, она склонилась к лицу спящей колдуньи, ловила каждый вздох и трепет ресниц.

– Лисёнок, – опять позвала Берёзка.

Да, Гледлид обещала молчать, не будить её... Но как удержаться, когда чудо в груди тянулось крыльями, жаждало обнять, прильнуть?.. Склонившись ещё ниже, навья шепнула Берёзке в губы:

– Я здесь...

Послышался укоризненный вздох Зорицы, но Гледлид не обращала внимания. Сердце и душа были сосредоточены на задрожавших ресницах Берёзки, сквозь которые проступил сонный, туманный взгляд. Несколько звенящих мгновений – и в нём рассветным лучиком забрезжило узнавание, уголки губ приподнялись в улыбке.

– Лисёнок... Ты здесь...

– Здесь, родная. – Гледлид не смела прикоснуться, довольствуясь лишь общим воздухом с нею.

– Не покидай меня больше... – Во взгляде Берёзки мягко светилась грустная нежность.

Гледлид еле сдержалась, чтоб с рыком не сгрести её в объятия и не притиснуть к своей груди. Она лишь легонько, ласково скользила пальцами по щекам Берёзки.

– Я с тобой, волшебница моя... И всегда буду. Только позови – приду. Ночью ли, днём ли, в стужу или зной, живая или мёртвая – приду.

– Лучше приходи живая. – Берёзка прильнула щекой к пальцам навьи, закрыла глаза – то ли измученно, то ли с тихим блаженством. – Соскучилась я по тебе...

У Гледлид желваки на скулах заходили: она челюстями стискивала в себе жажду объятий.

– Я повторю то, что сказала тогда: ты пробудила моё сердце, – проговорила она. – Оно в твоих руках. Не разбивай его...

Ресницы Берёзки намокли, губы задрожали.

– Прости, лисёнок... Прости, ежели обидела. У меня сердце тоже в клочья рвалось...

Навья не сдержала рык – тихий, сдавленно-горловой. Эти слёзы жгучими каплями упали ей в душу, нутро будто когтистая лапа мяла, тискала и переворачивала. Бережно приподняв Берёзку от подушки, она прижала её к себе со всей осторожностью и мягкостью.

– Всё, всё, милая... Не думай об этом, забудь. Я уже забыла, – хрипло шептала Гледлид, вжимаясь губами в её лоб.

– Лисёнок... Рыжик мой, – всхлипнула Берёзка.

Её руки поднялись и обвили Гледлид за шею слабыми, мягкими объятиями, и она спрятала лицо у навьи на плече. Зорица с тихим смешком в ладонь молвила:

– Я тут, пожалуй, лишняя... Воркуйте, не стану мешать. Пойду покамест, посмотрю, как там дитятко.

Она вышла, а Берёзка спросила:

– Отчего ты вся мокрая?

– Дождь. – Заполучив наконец-то Берёзку в объятия, Гледлид чувствовала, что плывёт в усталой истоме. Слова вырывались скупо, коротко – лишь самая суть.

– Тебя Зорица позвала? – Берёзка потёрлась носом о щёку навьи.

– Нет, моя родная, меня никто не звал. – Гледлид поймала этот милый носик губами, расцеловала. – Вернее, ты сама и звала. Голос твой...

– И что мой голос говорил тебе? – Берёзка не уклонялась от поцелуев, только жмурилась, будто собираясь чихнуть или рассмеяться.

– Он звал: «Лисёнок, лисёнок». – В губы Гледлид её целовать пока не решалась, боясь снова увидеть в её глазах это жалобное «я не могу» – как толчок в грудь.

– Значит, у меня получилось... Ты услышала. – И Берёзка с устало-умиротворённой улыбкой опустила голову на плечо Гледлид.

Потом она захотела увидеть малышку, и новорождённую кроху принесла кошка с васильковыми глазами, одетая в рубашку с прорезями на груди. Не сказать чтобы Гледлид страстно любила детей, но у сердца шевельнулось что-то тёплое при виде маленького существа в объятиях Берёзки. В глазах кудесницы сиял новый свет – мягкий и мудрый, и крылатое чудо снова шептало: «Прекрасная... Прекраснее, чем прежде».

Заглянули Огнеслава с Ратиборой: девочке-кошке не терпелось увидеть сестричку, а княжна, встретившись взглядом с навьей, чуть заметно кивнула – понимающе и значительно.

– Ты уж на охрану не серчай, – молвила она, слегка потрепав её по плечу. – Они уже поняли, что были неправы.

– Я не в обиде, госпожа, – поклонилась Гледлид.

– Ну и славно. Тогда обсушись и милости прошу к столу, – радушно пригласила Огнеслава. – Что-нибудь горяченькое на завтрак тебе не повредит.

Горяченькому, а именно, блинам с пылу-жару со сметаной и рыбой Гледлид уделила самое пристальное и основательное внимание. Бессонная ночь, полная тревоги и напряжения, измотала её, выжала досуха, так что даже колени тряслись, а когда переживания схлынули, голод подал свой голос урчанием и жжением в животе. Восемь толстых, ноздреватых блинов с щедрой начинкой улетели в голодное нутро, как один. Осоловев от сытости, навья с удовольствием бы завалилась спать самое меньшее часиков на пять-шесть, но предстояла работа в библиотеке. Сейчас бы чашечку крепкого отвара тэи... Увы, тэя в Яви не росла. А на сердце разливалось тихое счастье по имени Берёзка – трудное, своенравное и непокорное, но теперь уже до мурашек близкое.

Отшумели сады и леса, схватилась инеем земля, по утрам становясь гулкой и твёрдой от мороза. Вдобавок к составлению сборника пословиц Гледлид пришло в голову начать собирать сказки и былины – как Белогорской земли, так и соседних княжеств, Воронецкого и Светлореченского. Не обнаружив в библиотеке письменно запечатлённых образцов изустного народного творчества, навья взялась исправить это упущение, а княжна Огнеслава одобрила её начинание. Она также попросила Гледлид об уроках навьего языка для своей дочки Рады и племянницы Ратиборы.

– Э-э... Госпожа, я не уверена, что знаю подход к детям, – пробормотала навья озадаченно. – Занимаясь преподаванием у себя на родине, я имела дело в основном с взрослыми учениками, а вот насчёт детишек... Не знаю.

– Вот и узнаешь, как оно, – подмигнула Огнеслава. – Никогда не поздно пробовать свои силы в чём-то новом, не так ли?

Княжна сама подавала тому живой пример, будучи вынужденной покинуть привычную кузню и взяться за управление целым городом. Глядя на неё, Гледлид постыдилась отказаться.

– А можно мне посидеть на уроках, послушать? – попросила вдруг Берёзка. – Я мешать не стану, буду тихонько прясть или шить...

– Кто же тебе запретит что-то делать в этом доме, сестрица? – улыбнулась княжна. – Ты вольна быть везде, где захочешь.

А Берёзка согрела Гледлид ласковым взглядом, от которого сердце навьи взбудораженно застучало, вспыхнуло сладким жаром. Да ради такого она не то что с двумя – с целой оравой детей была готова заниматься!.. Конечно же, Гледлид не шла – она бежала на эти уроки. Пока она разъясняла девочкам-кошкам азы навьего языка, Берёзка сидела в той же комнате с пряжей, шитьём или вышивкой, а вскоре для её удобства занятия стали проводить у неё в светёлке – чтоб не перетаскивать каждый раз прялку и рукодельный столик в другое помещение. Там поставили письменный стол для учёбы и повесили несколько полок для книг.

Сосредоточиться на работе в присутствии Берёзки оказалось не так-то просто: мысли навьи волей-неволей устремлялись к любимой, взгляд сам скользил в сторону дорогой её сердцу кудесницы, чьи чудотворные пальцы тянули и пропитывали волшбой нить тончайшей пряжи... Какая уж тут азбука, какая грамматика, когда чудо в груди пело и трепетало крыльями при виде ножки в крошечном башмачке, видневшейся из-под подола? Как-то раз услышав хихиканье, Гледлид опомнилась и нахмурилась: кажется, ученицы заметили, что она засмотрелась на Берёзку. Берёзка же, подняв взгляд от вышивки, ласково набросила на душу навьи тёплые чары своих глаз, а девочкам строго сказала: