Текст книги "Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

Проход вывел Ильгу на морской берег. Ух и неласковым было северное лето! Из своего зверолесского тепла – да в острую, пронизывающую прохладу перенеслась она, и перед ней раскинулась блестящая на солнце морская ширь. Прибой лизал прибрежную гальку, а у деревянного причала на волнах покачивался крутобокий струг. Вдоль берега деловито сновали кошки-охотницы в высоких, перехваченных ремешками сапогах и плащах из тюленьей кожи с наголовьями и прорезями для рук. Струг готовился к отплытию.

Ильга переводила взгляд с одной кошки на другую. Все они, в плащах и сапогах, казались одинаковыми – где же её родное белокурое недоразумение? Под каким из этих серых кожаных наголовий пряталось лунно-круглое лицо с добрыми лилово-синими глазами?

– Брана! – окликнула Ильга. – Ты здесь?

Несколько кошек обернулись на голос, но не потому что носили это имя, а так – из любопытства. А одна охотница, передав другой копьё с толстым древком и мощным наконечником, сказала: «Подержи-ка», – после чего отделилась от кучки китобоев и направилась к Ильге. На ходу она откинула наголовье, северное солнце озарило прохладный светлый лён её волос, подвязанных через лоб тесьмой-очельем, и на Ильгу посмотрели знакомые глаза цвета мышиного горошка.

– Здесь, Иля. Только мы уже вот-вот отчалим, охота начинается.

Солнце отражалось в её глазах, не омрачённое даже тенью обиды или укоризны, только мягкая грусть звучала в голосе белокурой кошки. Все слова застряли в горле Ильги громоздким, невыносимо солёным саднящим комом, и она просто облапила Брану медвежьими объятиями.

– Не изнуряй себя, слышишь? – сипло выдохнула она, стискивая охотницу что было сил. – Не надо ложиться костьми. Тут у вас и без тебя есть кому охотиться. Ты мне живая и здоровая нужна, поняла?

– Не тревожься, мордочка моя рыженькая, – ласковым, щекотно-бархатным полушёпотом сказала Брана, отвечая Ильге не менее крепкими объятиями. – Поглядим, как пойдёт. Коли выдюжу – полное лето отработаю, а нет – надрываться не стану. Или передышку сделаю, отдохну с тобою, а потом опять – в море. Ты же поможешь мне силы восстановить, да, Иленька?

Слова перемежались поцелуями: и крепкими чмоками по щекам, и более нежными и страстными – в губы. Ильге уже было всё равно, смотрят на них или нет; краем глаза она видела – да, пялятся и перешёптываются со смешками, но это её не заботило. Теперь она чувствовала: всё правильно, всё так, как и должно быть. Восстановленная жилка билась, наполненная живительной душевной силой.

– Брана, отплываем! – крикнули со струга. – Прощайтесь там поживее, ждать не станем!

Белокурая кошка напоследок стиснула Ильгу до треска рёбер и крепко впилась поцелуем в губы.

– Всё, мне пора. Когда вернёмся – не знаю... Может, сегодня к вечеру, а может, завтра утром, как получится.

– Я буду ждать здесь, – сказала Ильга, содрогаясь в предчувствии расставания и не зная, как разомкнуть руки, как дышать после этого.

– Да что ты, рыжик, озябнешь! – озабоченно нахмурилась Брана. – Не надо, ступай к себе домой, в тепло, там и подожди. А чуть попозже – приходи. Вернёмся с добычей – пир закатим.

Они вместе прошагали по причалу до судна. Объятия всё-таки разомкнулись, и Брана вскочила в струг – пружинисто-лёгкая и по-кошачьи гибкая, по-звериному сильная. Ей бросили её копьё, и она поймала его, сжала древко крепкой рукой, прощаясь с Ильгой долгим, неотрывно-нежным взглядом. Среди поднятых наголовий только её светловолосая голова оставалась непокрытой, и Ильга ещё долго видела её на удаляющемся струге.

Бывает, что и от счастья теряешь покой. Весь остаток этого дня Ильга не находила себе места, взбудораженная радостным ожиданием. Чуть ли не ежечасно она переносилась на морской берег и смотрела вдаль – не появится ли струг? И кусок в горло не лез, и работа не ладилась, как будто кто-то вынул её руки из плеч и переставил на другое, не предназначенное для них место. А всё оттого, что Ильга мыслями и душой рвалась к Бране. Матушка Добровида сразу заметила перемену в её настроении:

– Что, дитятко, помирилась со своей ладой?

Дабы не сглазить, та ответила уклончиво:

– Ближайшие день-два покажут.

– Когда же ты нас с нею познакомишь? – с улыбкой спросила родительница.

– Ох, не будем загадывать, – засмеялась Ильга.

Сперва нужно было вынести это ожидание и снова обнять северянку, живую и здоровую. Случилось это в вечерних сумерках; кутаясь в плащ, Ильга зябла на берегу, а в темнеющей морской дали виднелись очертания струга. Сердце согрелось, растаяло от облегчения, и Ильга, выскочив на причал, замахала руками:

– Брана!

Неторопливо шёл к берегу струг: не пустой он возвращался – с добычей. Чуть поодаль виднелась туша огромного морского зверя, окружённая поплавками – очевидно, чтоб не затонула. Она была привязана к судну толстым канатом.

Брана первой выскочила из причалившего струга и чуть не сшибла Ильгу с ног. У той дух перехватило от неистовых объятий, а ступни оторвались от пристани: это Брана приподняла её и закружила с урчанием и смехом. И снова – град поцелуев, под который рыжая женщина-кошка подставляла лицо и губы, да и сама в долгу не оставалась.

Тушу кита вытащили на берег и приступили к разделке. Запылали в сумраке костры, озаряя деловито снующие фигуры охотниц, запахло топлёным жиром; то, что ещё недавно было живым существом, лежало со вспоротым брюхом, и ручьи крови утекали в море, окрашивая воду. Часть мяса откладывали для летнего потребления, часть оставляли на зиму. Перед закладкой мяса в пещеры-морозильники охотницы зашивали его в мешки.

– Это нам, – сказала Брана, вручая Ильге большую тяжёлую корзину, полную мяса. – Поджарь несколько кусочков, а я ещё поработаю: до ночи надо с тушей управиться.

Ильга, никогда прежде не видевшая, как разделывают кита, чувствовала себя так, словно её огрели по голове чем-то тяжёлым. Даже будучи завзятой мясоедкой и кошкой-хищницей, она слегка обалдела от столь кровавого зрелища. Для Браны же всё это было привычно и обыденно; засучив рукава, она орудовала огромным ножом длиною чуть ли не с меч.

Когда Ильга опомнилась, Брана уже возвращалась к костру.

– А где наш ужин, рыжик? У меня с утра ни крошки во рту не было!

Ильга спохватилась: она так и не поджарила мясо, как Брана её просила. Разделка китовой туши так поразила её во всех смыслах, что она забыла обо всём на свете.

– Я сейчас, Брана... Сейчас, – заторопилась она.

Руки слегка дрожали, и она с трудом отрезала полоски мяса для жарки. Нет, не потому что не умела обращаться с ножом, просто слишком много чувств клокотало в её груди, и целая груда впечатлений свалилась грузом ей на душу. Придавленная всем этим, оглушённая, ошалевшая, Ильга неуклюже хлопотала, пока Брана не отняла у неё мягко нож с мясом и не заключила в объятия.

– Ладно, не суетись, – сказала она, устало жмурясь и потирая кончик своего носа о нос Ильги. – Сестрицы ужином поделятся, они всё равно на всех разом готовить будут – всем хватит. Что с тобой, моя родная? Ты чего трясёшься, м-м? Озябла?

– Нет, дело не в том, – ёжась от мурашек и обмирая до сладкого оцепенения в руках Браны, ответила та. – Сама не знаю, что на меня накатило... Такого со мной ещё не случалось никогда.

– В новинку тебе это всё, само собой. – Брана обвела взглядом берег, костры в сумраке отражались искорками в её глазах. – Это Север, Иленька. Такая тут жизнь. Что, не по нраву тебе?

– Не разобралась я пока, не распробовала, – проговорила Ильга, покосившись на груду мяса на берегу, уменьшавшуюся под ножами сноровистых охотниц.

Брана тесно прижала её к себе, согревая объятиями и дыханием.

– Ничего, котёночек мой рыженький, не тужи, всё наладится, – шепнула она ласково. – И на Севере жить можно, коли в душе огонь горит.

Когда работа была кончена, охотницы нажарили мяса и расселись ужинать. Уже совсем стемнело, и берег обнимала непроглядная тьма и тишина, только море дышало во мраке и тревожно ворочалось, как какой-то громадный чёрный зверь. По-разному оно разговаривало с людьми: робкой душе его шёпот казался зловещим, а могущество внушало страх, смелая же душа слышала в нём таинственный зов и приветствие. Насадив на нож полоску слегка обжаренного мяса, Брана насыщалась неторопливо и спокойно, без жадности, хоть и была, без сомнения, зверски голодна. Ильге она подкладывала кусочки помягче, посочнее. Ели охотницы и китовый жир, нарезанный крупными брусочками и обильно посоленный. На каждом брусочке с одной стороны была полоска кожи. У Ильги от такой жирной трапезы печень свернулась бы в бараний рог, а северянки – ничего, уминали за обе щеки да нахваливали. Никто Ильгу не расспрашивал и не приставал с шуточками, все уже всё знали и относились со сдержанным одобрением.

– Совет да любовь, – подмигивали сёстры Браны по китобойному ремеслу. – На свадьбу-то пригласите?

– Непременно всех позовём, – заверила та со смешком, обнимая Ильгу за плечи и крепко прижимая к себе.

Ночевали охотницы в низеньких рыбацких лачугах с крошечными подслеповатыми окошками. Эти неказистые постройки не были предназначены для постоянного проживания, в них отдыхали во время охоты и хранили снасти. Спали прямо на полу, завернувшись в мешки из оленьих шкур.

– Ступай-ка ты спать домой, рыжик мой ненаглядный, – сказала Брана. – С непривычки озябнешь ведь.

– А мне вот любопытно: влезем мы обе в один мешок? – игриво двинула бровью и уголком губ Ильга.

– Да места-то хватит, – улыбнулась северянка.

Впрочем, уснула она почти сразу: слишком устала на охоте. Крепко обняв в мешке Ильгу и прильнув к ней всем телом, она прошептала:

– Любиться-миловаться после охоты будем, а то негоже сестриц смущать. Поцелуй меня только один разочек, родная, да и давай баиньки.

Впрочем, поцелуев во мраке у них было намного больше одного, хоть дальше дело и не зашло. Губы Браны отвечали Ильге всё более вяло и расслабленно: она погружалась в дрёму, и рыжая женщина-кошка, не желая лишать охотницу необходимого отдыха, тоже угомонилась. Насыщенный выдался день, многое она пережила и перечувствовала, и ей долго не спалось, но она не беспокоила Брану, просто нежилась в тепле объятий и позволяла мыслям течь. «На свадьбу-то пригласите?» Ильга усмехнулась. Даже не верилось... То-то родные удивятся, когда увидят её суженую – не тонкую и хрупкую девушку, а северянку-китобоя... Лишь одна матушка Добровида, пожалуй, ничему не удивится, только порадуется.

*   *   *

Проснувшись, Брана потянула носом: пахло вкусно, но как-то по-новому. Охотницы просыпались и выбирались из своих мешков, умывались ледяной водой и собирались около очагов, чтобы подкрепиться. Уже тянуло дымом и жареным китовым мясом, но к этим привычным запахам примешивались другие, удивительные для этого места. Белокурую кошку ждал гораздо более изобильный завтрак: густая пшённая каша с курицей, ещё тёплые оладушки, купавшиеся в топлёном сливочном масле, и кисло-сладкая смесь орехов и клюквы с мёдом. Вот эти-то яства и источали столь соблазнительный дух домашнего уюта. Необычно и приятно было ощутить его здесь, в ветхих неотапливаемых лачугах у моря, на голом полу, и Брана, заурчав, выкарабкалась из спального мешка и прильнула губами к улыбающимся устам рыжей красавицы Ильги.

– Покушай домашнего, – мурлыкнула та, отвечая ей сердечным и жарким поцелуем. – Подкрепи силы перед охотой.

– Сама стряпала? – со смешком подмигнула Брана, доставая одну оладью и с удовольствием наблюдая, как с неё падают капельки золотого масла.

– Нет, это из дома моего гостинцы, а я – не великая стряпуха, – ответила Ильга. – Помнишь, ты меня угощала? Теперь моя очередь тебя кормить.

Брана свернула оладью пополам и отправила в рот целиком, а следом – немного ягодно-орехово-медовой смеси.

– М-м, жирненько, – одобрила она, жуя и подбирая пальцами капли масла с лоснящихся губ. – В самый раз, как я люблю!

– Да уж, вы тут, на Севере, большие любительницы жирного, как я погляжу, – усмехнулась Ильга.

Вчера за ужином она так и не решилась попробовать китового жира. По мнению Браны – зря, потому как ничего худого в этой пище не было, одна лишь польза. А вот знаменитое «шестимесячное мясо» она бы избраннице не предложила: только потомственные северянки могли его есть без вреда для себя.

– Так уж у нас извека сложилось, – сказала Брана. – Жир да мясо – наша главная пища.

А вот мучное и сладкое некоторые жительницы Севера – самые исконные, у которых в родне не было примеси иной, не северной крови – почти не переваривали. Брана происходила из смешанной семьи, где на столе в равной мере присутствовала и животная, и растительная еда, сладенькое белокурая кошка тоже любила, более всего уважая северные ягоды в меду – клюкву, бруснику, морошку, чернику. Она принялась за завтрак со всей возможной основательностью: наступивший день обещал новые тяжёлые труды, для которых требовались силы. Уплетая за обе щеки кашу с курятиной, кидая в рот оладушки и смакуя медовое лакомство, охотница ублажала своё чрево, а взгляд её находил усладу в созерцании роскошной огненной Ильгиной красы. Волосы у той вились крупными кудрями до плеч и отливали осенней медью, большие пристальные очи вобрали в себя всё тепло янтаря самого светлого, медового оттенка, а рот манил спелым брусничным наливом. Кожа рыжей женщины-кошки отличалась молочно-чистой белизной, по которой были рассыпаны редкие, бледно-коричневые, почти незаметные веснушки. Пограничные с Севером белогорские земли вообще изобиловали красотками рыжей масти, но Бране досталась самая-самая... Досталась с трудом, но тем слаще было осознавать: вот она, близкая и родная, только руку протяни.

– Чего смотришь? – усмехнулось её выстраданное, строптивое сокровище. – Скоро дырку проглядишь во мне...

– Люблю тебя, вот и смотрю, – сказала Брана, не забывая набивать рот едой.

Оладьи она кидала в себя, как дрова в топку, а кашу черпала полными ложками, особенно радуясь, когда попадалось мясцо. Сготовлено всё было не хуже, чем у сестрицы Ягодки; в целом – чуть менее жирно, чем Брана привыкла, но тоже весьма и весьма недурно.

«Это что ещё за рыбка к тебе приплыла?» – с дружелюбными усмешками полюбопытствовали охотницы после того страстного воссоединения Браны с Ильгой перед отплытием. Брана ответила, как есть: выпала на её долю избранница-кошка. Китобои не слишком удивились, покивали и поздравили её с обретением суженой: «Ну, коль так, совет да любовь вам». Родных Брана уже обрадовала этой счастливой вестью, но Ильгу они ещё не видели. Матушка Земеля только пошевелила пшеничными бровями с серебряным налётом прожитых лет: «Кошка? Хм, что ж, и такое бывает. Почему бы нет?» Обычай свадеб по старшинству сестёр на Севере не соблюдался, и то обстоятельство, что Тихомира ещё ходила в холостячках, ничуть не мешало союзу Браны с рыжей кошачьей мордочкой из Зверолесья. На Севере вообще во многом жили по-своему, обособленно; эта область Белых гор была, по сути, государством в государстве, управляемая несколькими влиятельными предводительницами. Они состояли с великой княгиней Белогорской скорее в сестрински-союзнических отношениях, нежели в подданнических, и владычица признавала их право на определённую независимость. Север уважали, с Севером считались, и не без оснований: во-первых, по причине огромных богатств этой земли, а также ввиду большой силы северянок. В этом суровом краю сложилась своя особая школа оружейного искусства, а его жительницы слыли могучими воительницами, необычайно неистовыми в бою. Если у северо-западного народа данов были берсеркеры с их боевой яростью, то у северянок – богатырши-«медведицы» с одноимённой покровительницей-духом. Свой уклад жизни, свои песни и пляски, свои обычаи и древние сказания, даже свои духи и богини вроде Морови, Белой Матери и Матери-Медведицы – всё это отличало Север от остальных земель, населённых дочерьми Лалады. Но, как и повсюду в Белых горах, Север почитал и главную богиню женщин-кошек, отпрысками которой они себя считали.

С этого дня так и повелось у Браны с Ильгой: каждое утро рыжая кошка приносила своей избраннице корзинку с завтраком. В море во время охоты китобоям было не до еды, и Ильга старалась по утрам накормить Брану поплотнее и посытнее, чтоб у той хватало сил для успешной охоты. В минувшую зиму, одолеваемая мыслями о рыжей кошке, Брана даже толком не отъелась, чем удивила и обеспокоила сестрицу Ягодку. Та заочно гневалась на сердечную зазнобу своей сестры:

– Это из-за неё ты за зиму совсем сил не набралась! Только ещё пуще отощала, о ней думаючи! Как вот ты теперь охотиться станешь?

К началу охоты у светловолосой кошки не было жировых запасов, имевших столь важное значение в изматывающем труде китобоя, и теперь Ильга, чувствуя за собой вину, взяла на себя усиленную заботу об её питании. Обильные завтраки услаждали желудок Браны, большой любительницы вкусно покушать, а сама Ильга вызывала ликование в её сердце. На этом душевном подъеме Брана мчалась на охоту, как на праздник, и море было ей по колено, а кит казался не тяжелее мешка с орехами. Знала она, что любимая встретит её на причале, а может, и к ужину что-нибудь лакомое принесёт. С такой поддержкой Брана отработала всё лето на промысле, не моргнув и глазом, а Ягодка сменила гнев на милость и отзывалась об Ильге уже в более благосклонном духе:

– Ну, коли она о тебе так же заботиться станет и после свадьбы, тогда, пожалуй, ещё куда ни шло.

Знакомство будущей родни решено было отложить до возвращения Браны с охоты, но матушка Добровида посетила промысел в середине лета: очень уж ей не терпелось поглядеть на суженую своей дочери. Так как разделка китовой туши была зрелищем, которое не всякий выдержит, Ильга привела родительницу на китобойное становье во время передышки. Брана, предупреждённая загодя, ждала этой встречи и держала наготове узелок с чистой одёжей, но приход Ильгиной матушки застиг её врасплох. Очень усталая, она решила слегка освежить силы сном и попросила охотниц разбудить её через часок:

– Сестрицы, вы уж толкните меня в бок, ладно?

– Ладно, ладно, – пообещали те.

Пообещать-то они пообещали, но благополучно о Бране забыли, занятые своими делами. Мысль переодеться заранее у неё была, но она не нашла в себе сил и теперь сладко похрапывала прямо на берегу, подстелив под бока спальный мешок, а под голову подложив узелок с «приличным» кафтаном и чистой рубашкой. Разбудило её чьё-то лёгкое, нежное прикосновение. Присев рядом с нею, закутанная в меховой опашень женщина заботливо вытирала испарину со лба Браны платочком. Её светлые глаза лучились материнской лаской и добротой. Судя по янтарным молниям, которые метали недовольные очи стоявшей рядом Ильги, это и была матушка Добровида. Брана подскочила, словно хвостом Белой Матери подброшенная.

– Ты чего не переоделась? – прошипела избранница. – Я ж тебя предупредила!

– Ох ты ж... хрен моржовый мне в рот! – полубеззвучно выругалась Брана и тут же, смущённо ойкнув, шлёпнула себя по губам в надежде, что матушка Добровида не расслышала сего изысканного выражения. И зашептала оправдания: – Иленька, прости! Я прикорнула на часок, а эти, не знаю даже, как их назвать... – она метнула негодующий взгляд на кошек-китобоев, – меня не растолкали! Зря только понадеялась на них! Матушка Добровида, уж извини, что я в таком виде перед тобою...

Та, согревая Брану добрыми лучиками своего взора, ответила:

– Ничего, доченька. Неказистая одёжа – не в стыд, коль она рабочая, а под нею – душа светлая. Рада тебя увидеть, моя хорошая.

Они погуляли вдоль берега, поговорили, Брана немного рассказала о своей семье. Рядом с матушкой Добровидой ей было легко, светло и тепло, она будто в детство возвращалась. Узнав, что у Браны в живых осталась только одна родительница, матушка Добровида сказала:

– Теперь у тебя снова две матушки, дитятко моё.

Солёная влага защипала лилово-синие глаза охотницы, сердце согрелось, точно в светоносные воды Тиши окунувшись, а родительница Ильги пригнула её голову к себе и легонько поцеловала в лоб.

Свадьбу сыграли осенью, когда Зверолесье оделось в многокрасочный, яркий лиственный наряд. У родни возник спор: где праздновать – на Севере или дома у Ильги? Впрочем, он легко разрешился:

– Первый день гуляем у нас, второй – у вас, – предложила матушка Земеля. – Ну, или наоборот.

Бросили жребий – выпало северным родственницам принимать у себя праздник в первую очередь. Так и поступили. Брана позвала своих сестриц-охотниц, и гостей набралось немало. Ильга почти не притрагивалась к хмельному, держа свой кубок полным, чтоб ей не подливали ещё и ещё. Брана знала причину: избранница, а теперь уже супруга не забыла тот случай на Лаладиной седмице, когда она напилась и распустила руки.

– Нельзя мне пить... Даже немножко, – шепнула она Бране тайком от прочих гостей. – Где один кубок, там и второй, где второй – там и ковш, а где ковш, там и ведро. А где хмель удержу не знает, там беда рядом гуляет.

– И то правда, – согласилась Брана, хотя тот удар уже давно простила.

Она хотела бы, чтоб и Ильга больше не корила себя, но та всё никак не могла позабыть слов матушки Добровиды: «Нельзя поднимать руку на свою ладу! С каждым ударом убиваешь ты любовь и становишься дальше от света Лалады». Крепко запала Ильге в душу её провинность, а потому решила она и вовсе обходить хмельное стороной.

Она перебралась жить на Север к Бране: хоть договорённость о наследстве на родительский дом оставалась в силе, но с тех пор появилась в её семье ещё одна сестрица. У матушки Добровиды не было молока, и кормить стала родительница-кошка. Решила Ильга, что дом останется младшей сестрёнке, а она сама переселится к супруге.

И зажили они в целом ладно и складно. Ильга помогала по хозяйству, но не бросала и своего столярного ремесла, придя в семью матушки Земели ещё одной добытчицей. Дом светловолосых оружейниц стоял на Ближнем Севере, где кое-что вызревало, и они держали небольшой огород, а также сеяли жито. Летом, когда Брана уходила на промысел, ещё одни рабочие руки в хозяйстве были очень кстати. Ягодка, сперва заочно невзлюбившая будущую родственницу, теперь души в ней не чаяла: за что бы рыжеволосая кошка ни бралась, всё в её руках спорилось. Дом Ильга украсила новой деревянной утварью: сделала лавки с искусным кружевом резьбы, заменила все столы, повесила новые ставни и наличники – любо-дорого глядеть. Посуду она тоже обновила, будучи и в ложкарном деле мастерицей. С Ягодкой она ладила, полюбив её, как родную сестрицу.

Счастье прочно поселилось в сердце Браны. Жили они с Ильгой весело, а если и ссорились, то не всерьёз, а следуя поговорке: «Милые бранятся – только тешатся». Потехи да шутки ради они могли и бока друг другу намять, вопящим кошачьим клубком по земле покататься, а потом в пылу страсти бурно помириться – с поцелуями и ласками. Вот только столкнулись молодые супруги с одной загвоздкой: кому из них деток рожать? Брана считала, что ей как охотнице-китобою дитя вынашивать будет неудобно.

– Ничего, пропустишь одно лето, – возражала Ильга.

– А кто мясо добывать станет, а, рыженький мой? – пыталась отвертеться светловолосая охотница.

– Добывать есть кому и без тебя, – убеждала супруга. – Ничего страшного не случится, ежели ты одно лето на промысел не выйдешь. А кормить, так уж и быть, я стану, чтоб тебе поскорее к охоте вернуться.

Сама она деторождению противилась: не представляла себя с большим животом, а может, боялась чего-то. Время шло, а супруги никак не могли прийти в этом вопросе к согласию.

– Уж не тяните с этим, детушки, – говорила матушка Земеля. – Истекает время моё, хочу я успеть на внучек поглядеть, пока Тихая Роща меня к себе не призвала.

– Матушка, да ты ещё сто лет проживёшь, зачем тебе в Тихую Рощу? – возражала ей Брана.

Но и она чувствовала: правду говорила матушка Земеля – близился срок, немного осталось родительнице земными делами заниматься. Что-то этакое, неописуемо-тихорощенское витало в воздухе – какая-то неуловимая грусть, овеянная хвойным духом и пропитанная медово-земляничным теплом. Но наставала очередная охотничья пора, и Брана устремлялась к морю – промышлять кита, и дело снова откладывалось; возвращалась она с охоты – а Ильга, уже соглашавшаяся было на зачатие, оказывается, снова передумала. Так и дотянули они: в один и тот же год встретила свою суженую сестрица Ягодка и отошла на вечный покой матушка Земеля. Дождалась она дочкиной свадьбы, отгуляла на ней, а спустя короткое время сказала:

– Всё, детушки, пора мне.

Спохватились Брана с Ильгой, что не порадовали главу семейства внучками, да поздно было. Всей роднёй провожали они матушку Земелю: и Ягодка со своей молодой супругой-кошкой пришла, и родные Ильги уход своей родственницы на покой присутствием почтили. Еле сдерживала слёзы новобрачная, а родительница утешала:

– Ничего, ничего, мои родные, не тужите. Я и в Тихой Роще вас услышу, приходите ко мне, когда затоскуете – свидимся, тоска и отпустит.

Ни словом не попрекнула она Брану с Ильгой, но супруги чувствовали: сожалеет родительница о том, что не пришлось ей малюток понянчить, побаюкать, на ушко помурлыкать. Охватила её фигуру зелёная сеть жилок, поглотил её тело сосновый ствол, и застыло лицо, превратившись в древесный лик, исполненный ничем не омрачаемого, величественного покоя; янтарные глаза Ильги наполнились слезами, и Брана, крепко обнимая супругу, шептала:

– Тш-ш, родная моя, нельзя... Нельзя плакать. Успокойся, рыжик мой... На вот, земляники покушай.

И она, сорвав несколько душистых сладких ягод, росших у них прямо под ногами, поднесла ко рту Ильги.

Ягодка теперь жила с супругой, но, беспокоясь о своих родных кошках, едва ли не каждый день наведывалась, чтобы сделать что-нибудь для них – обед состряпать, бельё заштопать или постирать-убрать. Тихомира сказала ей:

– Полно, сестрёнка, не нужно себя у своей семьи отрывать. Ты с супругой теперь быть должна, а не на нас спину гнуть. Там теперь твой дом, а мы как-нибудь уж сами справимся.

Заходила в гости и матушка Добровида, и часто – не с пустыми руками, а с вкусными гостинцами, которые приходились весьма кстати: все три кошки съестное готовить умели по-холостяцки, только что-нибудь самое немудрящее. Тихомира много в кузне трудилась, Ильга работала по своему столярному ремеслу, а Брана к кухонным делам с детства не была приучена и в тонкостях стряпни не слишком много смыслила. Но именно она более остальных располагала свободным временем – отработав лето на промысле, целых девять месяцев в году могла хоть петь, хоть плясать, хоть в потолок плевать. Ну, и время от времени на рыбалку ходить, чтоб совсем-то уж бока не отлежать на печке.

– Стало быть, сестрица, тебе и кашеварить, пока мы с твоей супругой заняты, – сказала Тихомира.

Только мясо с рыбой и умела Брана поджарить, а когда становилось ей лень возиться, то и сырыми их могла съесть без особых прихотей. Но вечно сырым питаться ведь не станешь! Матушка Добровида, заходя в гости, показывала ей, как тесто ставить, как пироги в печь сажать, как кашу да кисель сварить.

– Ты, дитятко, от печки прочь не беги, а на ус мотай, покуда я живая, – говорила она. – Будешь мастерица на все руки: и кита добыть, и калач испечь. А рубашки новые я вам сама буду шить, так уж и быть. А как меня не станет, так сестрицы-девы в помощи не откажут. Не стесняйтесь только просить, а то знаю я вас, гордячек...

Сердце Браны вздрагивало: ещё свежа была в нём память о тихорощенском покое, навсегда забравшем матушку Земелю.

– Ох, матушка Добровида, не говори ты так: «Как меня не станет», – просила она сквозь комок в горле. – Теперь уж обе мои родительницы к Лаладе ушли, хоть ты меня не покидай! Как родная ты мне...

Присев у её ног, склоняла Брана голову к ней на колени, а та ласково перебирала, гладила и ворошила её светлые волосы, приговаривая, точно ребёнку:

– Вейся-расти, волосок золотой-серебряный, гуще льна, гуще травушки! Лети прочь, тоска-кручинушка, не печаль, не томи нашу Бранушку! Не тужи, дитятко, поживу я ещё. У меня ещё младшая дочурка не выросла, в лета не вошла, на ноги не встала.

Улыбка звенела в её голосе, добрая и светлая, как луч солнца над Тихой Рощей. Детством веяло от её слов и от ласки её трудолюбивых лёгких рук, и Брана погружалась в затянутую солёной влажной дымкой истому, как в тёплое молоко.

– У тебя не матушка, а сокровище, – говорила она супруге.

– Я знаю, – улыбалась та.

А потом и Тихомира из дому отлучилась: её позвала к себе мастерица Твердяна Черносмола для очень важного дела – восстановления вещего меча княгини Лесияры. Кузню она оставила на учениц и подмастерьев, а Бране с Ильгой наказала хозяйство вести.

– Ну, родные мои, будьте тут умницами. Когда вернусь – не знаю, задача нам с Твердяной предстоит не из простых.

Брана с Ильгой остались вдвоём. Слухи о грядущей войне ходили уже давно; сломанный меч Лесияры, отлучка Тихомиры – всё это, складываясь вместе, витало в воздухе призраком с вороньими крыльями и хищной пастью. Долго ли ещё светить мирному солнцу? Никто не знал.

Брана с другими кошками-китобоями вернулась с добычей в становье: как говорится, ничто не предвещало беды... Однако на причале, грозно скрестив руки на груди, её ждала Ильга. Корзинка со съестным стояла рядом, но взгляд супруги поверг охотницу в пучину беспокойных мурашек.

– Гляди-ка, половина твоя, – подмигивали Бране сёстры по ремеслу. – Хмурая, как туча! Что, набедокурила, Бранушка, э?

Они предвкушали зрелище семейных разборок, а Брана не разделяла их веселья. От гневного облика Ильги у неё похолодела спина и затряслись поджилки, но она, стараясь не подавать виду, с беззаботной улыбкой выскочила из струга на причал.

– Здравствуй, Иленька! Ну что, как у нас дома дела?

Ильга смотрела на неё сквозь зловещий прищур; губы её были сжаты, ноздри трепетали – недобрый знак!..

– Дела? Дела, ты спрашиваешь?! – процедила она. – Ну, сейчас ты у меня узнаешь, какие у нас дела!

Бране пришлось обратиться в бегство. С перепугу забыв, что умеет перемещаться через проходы, она дала стрекача вдоль берега, а Ильга – за ней. Разгневанная рыжая кошка, сорвав с себя кушак и размахивая им в воздухе, время от времени старалась достать им Брану. Всё становье хохотало и улюлюкало, наблюдая эти «догонялки».

– Иля, Иля, ты чего?! – вопила охотница, улепётывая.

Ответ заставил её ноги подкоситься...

– Беременная я, вот чего! – прорычала Ильга ей вслед.

Колени Браны вмиг ослабели, и она упала, ссадив себе о прибрежную гальку ладони. Тут-то супруга её и настигла.

– Вот тебе «дела»! Получай! – И она хлестала Брану кушаком.

Ткань била мягко, совсем не больно: Ильга скорее лишь пар выпускала, чем дралась всерьёз. Охотница даже не защищалась – она была готова принять сколько угодно ударов, лишь бы услышать это снова...