Текст книги "Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

– Как так?! Мы работали, расходы несли – изволь покрыть, купец-батюшка!

Возместить им расходы Драгута Иславич согласился. Много средств он на эти поиски истратил, почти ничего не осталось у него в сундуках, даже челяди платить стало нечем. Пришлось распустить почти всех слуг домашних. Чтоб поправить дела, влез купец в долги, дома не бывал месяцами – трудился, как проклятый, да толку-то... Как будто вместе с тем проигрышем удача отвернулась от него и в торговле. Спрашивал он совета у дочки, и подсказывала ему Златоцвета, как поступить в том либо ином случае, но то ли с горя у Драгуты Иславича ясный разум помутился, то ли хватку деловую потерял он совсем – как бы то ни было, вместо прибыли нёс он опять убытки. Златоцвета огорчалась, себя винила, что, дескать, неверно ему подсказывала, но купец вздыхал устало:

– Нет твоей вины в беде моей, дитятко, сам я виноват. Ты всё верно говоришь и правильно рассуждаешь. Это я, видать, из ума уж выжил...

Не старый он был ещё человек, а сдавать начал: некогда красивая русая голова поседела, и падать с неё стали молодецкие кудри, открывая плешь. Глубокие морщины избороздили его лицо, погас молодой огонь в очах, сгорбился купец, точно дед столетний. Не прибавляли ему покоя и заимодавцы, требуя возврата долгов, да чем вернёшь? Только всего имущества и осталось у него, что дом с садом. Чтоб хоть как-то кормить семью, велел Драгута Иславич нести на продажу и одёжу добрую, и дорогую обстановку домашнюю, и украшения жены. Не поднималась у него рука только на дочкин наряд свадебный, который в сундуке хранился. Берегли его, хоть и не надеялись уж, что сама невеста встанет и пойдёт своими ногами.

– Несчастный я глупец, сгубил я вас, мои родные, по глупости своей! – плакал Драгута Иславич, зарываясь мокрым лицом в бисерную вышивку на свадебном платье и прижимая наряд к груди. – И тебя, доченька, сгубил... Пропадать нам пришла пора!

Тонкая, полупрозрачная рука Златоцветы опустилась на батюшкино плечо.

– Не горюй, родимый... Только смерти уж нельзя поправить, а покуда человек жив, ещё есть надежда.

Поглядел отец на неё сквозь слёзы, проронил тихо, горько:

– О какой надежде ты говоришь, дитя моё? Кругом тупик, куда ни кинься... Изжил я надежду, изверился. И вас, мои родные, подвёл! Вот что меня лютее всего гложет и сердце мне в клочья рвёт...

Сияя нежным, милосердным светом в грустных очах, Златоцвета раскрыла отцу объятия:

– Иди, батюшка, иди ко мне, дай, утешу тебя.

Драгута Иславич уронил голову на неподвижные, прикрытые накидкой колени дочери. Тряслись его плечи, вздрагивала сутулая спина, а воздушные пальчики Златоцветы ворошили остатки его поседевших кудрей.

– Не плачь, батюшка, не горюй, – приговаривала она с нежным состраданием. – Всё образуется, правду говорю тебе.

– Радость ты моя, утешение ты моё единственное, – сквозь вздохи и рыдания промолвил отец.

Вот таким и было положение в семье купца накануне судьбоносной встречи. Один мальчишка-слуга ещё работал в доме, один добрый кафтан остался у хозяина, по одному платью – у его жены и дочери, и только богатое подвенечное облачение оставалось не снесённым на торги. Даже не верилось, что были времена, когда и десяток таких платьев мог купец заказать, и это не стало бы чувствительной для его кошелька тратой... Немало денег можно было бы за него выручить теперь, в пору нужды, но всякий раз у Драгуты Иславича тряслись губы, и смахивал он слёзы с зажмуренных век:

– Не могу... Рука не подымается!

А Златоцвета с улыбкой отвечала:

– И не надо, батюшка. Придёт час – и сгодится наряд.

*   *   *

«М-м, кто это тут у нас вишни наелся, а? Чей это ротик такой алый, такой сладкий, ммр-р-р?»

От звука этого голоса Златоцвета вздрогнула, но не открыла глаза. Пока она держала веки сомкнутыми, она явственно слышала и шаги, и шорох одежд, и дыхание, и улавливала запах гостьи. Почему гостьи, а не гостя? Голос был не мужским, хоть порой она и видела смутно очертания фигуры – рослой, как у витязя прекрасного, с сильными руками и длинными стройными ногами. Одежда – нарядная и богатая: колокольчиково-синий кафтан, шитый золотом и бисером, алые сапоги с кисточками, а ещё носила гостья светлые перчатки из тонкой кожи с длинными раструбами, тоже расшитые затейливо и роскошно. Порой она их снимала, и лица Златоцветы касались её тёплые пальцы – с пуховой, лебединой лаской, нежностью неземной...

На рукодельном столике и впрямь стояло блюдо крупных, тёмно-красных вишен: батюшка сам собрал их в саду и принёс Златоцвете: «Вот, доченька, покушай, порадуйся...» Всей радости у них только и осталось, что сад этот. Увы, яблонька, что они с отцом сажали когда-то вместе, чахла. Как и сама Златоцвета...

Не ходили ноги, не могла она встать с кресла, вот и сидела целыми днями в своей девичьей светёлке да рукодельничала. Вышивала девушка прекрасные платки, скатерти украшала шитьём, а матушка носила её работы на продажу. Не велик доход, а всё денежка. Не брал гордый Драгута Иславич ничьей помощи – даже от немногих друзей, что у него остались; но не знал он, что те покупали вышивку у его дочери, чтоб хоть так поддержать бедствующее семейство. А Кручинка Негославна, спрятав свою гордость подальше, ходила на торг с плодами из их сада: вишнями, яблоками, грушами. Самим столько всё равно не съесть – так что ж добру пропадать? Стояла супруга купца в торговом ряду, кутаясь в шаль цветастую, продавала вишню да яблоки, а сама украдкой слезинку вытирала. Одно хорошо: славный урожай давал сад – всем на загляденье да на зависть, и раскупался вкусный и сочный товар вмиг. Лишь когда видела Кручинка Негославна кого-нибудь из знакомых, старалась она отвернуться или платком прикрыть лицо, чтоб не узнали её. Неловко, стыдно... Была она купчиха-щеголиха, всегда статная, румяная да нарядная, а стала рыночная торговка.

А что ж батюшка? Тот всё никак не мог рассчитаться с долгами, всё ходил на поклон к заимодавцам, прося отсрочки. Да только ясно было: не расплатиться ему, захирела его торговля от постоянных убытков. Совсем сник Драгута Иславич, постарел, здоровье пошатнулось, стал он бледнеть и за сердце хвататься. Пытался он недавно устроить «одно маленькое дельце» – опять прогорел, только новых долгов наделал. Больше никто ему денег не ссужал, все знали: безнадёжный он должник, несостоятельный, и удача отвернулась от него, похоже, окончательно. У жены с дочкой и то лучше дела шли; Кручинка Негославна тоже рукодельница была славная, бельё шила такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Заказы ей давали охотно, и выполняла она их добросовестно и в срок, но для этого ей приходилось трудиться иглой с утра до ночи. Раз в седмицу ходила она на торг – сбывать то, что Златоцвета успела вышить, а порой и по дворам товар разносила, людям предлагала. Если кому приходилась по душе работа Златоцветы, ей заказывали ещё что-нибудь. Так и жили, на хлеб с квасом зарабатывали. Чтоб с долгами рассчитаться, тех денег, само собой, не хватило бы; лишь на пропитание самое скромное – чтоб с голоду не умереть.

– Стыдно мне на шее у вас сидеть, – сокрушался батюшка. – Ни на что не пригоден я нынче стал... Хоть в работники нанимайся, да здоровье уже не то.

– Не кручинься, батюшка, – неизменно утешала Златоцвета отца. – Ты всю жизнь нас кормил-поил, в шелка одевал, теперь наша очередь о тебе печься.

– Не должно быть так, неслыханное это дело! – горевал тот. – Кормильцем я быть вам должен, а вместо того стал обузой...

«Лада-ладушка, ясноокая моя горлинка, – ласкал слух девушки голос, ставший дорогим её сердцу. – Утомилась ведь, родная моя... Отложи иголку, отдохни, вздремни – вон, сад как шелестит успокоительно... Пташки поют, солнышко светит».

Улыбаясь сквозь слёзы, откладывала Златоцвета работу, подставляла лучам бледное, остренькое личико. Только гостья дорогая и утешала её, только она и поддерживала, прогоняя уныние. Когда отходила девушка ко сну, та обязательно садилась на край постели, говорила слова ласковые; на заре же, склоняясь над нею, будила поцелуями воздушными.

Вот только никому, кроме Златоцветы, эта незнакомка не показывалась. Но знала девушка, что принесёт гостья счастье в дом, оставалось только дождаться... Видела Златоцвета своего отца вновь богатым, а матушку – склонившейся над колыбелькой с дитятком, но никому не рассказывала о тех видениях. Когда пыталась она ободрить батюшку, тот только устало морщился.

– Батюшка, ты забыл разве, что я всё знаю наперёд? – с улыбкой говорила она отцу. – Всё сбудется по слову моему, вот увидишь. Не унывай, скоро уж кончится бедствие наше.

Отец с неизбывной печалью целовал её в лоб, садился у её ног и долго смотрел на покрывавшую их накидку.

– Все богатства на свете отдал бы я за то, чтоб ты снова стала здорова, доченька. Пусть никогда не поднимусь я снова после своего падения, пусть остаток жизни проведу, прося подаяние – но ты, ты чтоб у нас встала на свои ноженьки, чтоб ходила и плясала, как прежде! И чтоб счастье своё нашла...

– Будет счастье, мой родненький, – говорила Златоцвета, смахивая тёплые слезинки с отцовских щёк. – Будет – для всех нас.

Только чахлая яблонька внимала её словам с верой. Не могла Златоцвета дотянуться до её веток, что тихо шелестели под окнами светлицы, только посылала своей хворой любимице ласковый взгляд.

– И ты выправишься, моя хорошая, – шептала она, отрываясь от рукоделия. – Ты всех нас переживёшь.

«Скушай яблочко наливное, радость моя, – пушистой кошкой ласкался к её сердцу голос гостьи. – Смотри, сколько их созрело в саду!»

– Матушка! – просила Златоцвета. – Дай мне яблочко!

– Вот, возьми, родная, – тут же откликалась та и пододвигала к ней поближе блюдо, полное спелых яблок.

Хотела бы девушка разделить душистый, румяный плод с подругой сердца своего, но та была пока бесплотным видением. Она лишь присаживалась около её ног, и Златоцвета мысленно зарывалась пальцами в русые пряди. Почти осязаемо проступал образ, каждая бисеринка на кафтане блестела, близкая и настоящая, только лицо оставалось размытым. Так и сидели они втроём у окна: Златоцвета с матушкой – за своей работой, а гостья – подле них, видимая только младшей из рукодельниц.

Иногда Златоцвету выносили вместе с креслом в сад. Батюшка сперва перемещал её на постель, потом они с мальчишкой-слугой вытаскивали громоздкое кресло, а затем сажали в него девушку. Златоцвета спрашивала у паренька:

– Кривко, отчего ты от нас не уйдёшь? Нам ведь тебе даже заплатить нечем.

– А некуда идти мне, – отвечал тот. – Да и прикипел сердцем к сему дому, и вы мне как родные стали: Драгута Иславич – вместо батюшки, Кручинка Негославна – вместо матушки, а ты, госпожа Златоцвета – сестрица.

Кривко не имел какой-то особой должности в доме, он делал всё, что могло потребоваться: убирал, мыл, стирал, по поручениям бегал, приносил требуемое, уносил ненужное. Платы он теперь не получал, работал за скромную еду и кров над головой. Неуклюж бывал порой сей отрок, за что матушка поругивала его – скорее устало, чем сердито. Как-то раз он был послан на торг за молоком для Златоцветы, но так спешил, что по дороге споткнулся, упал и разбил кувшин. Домой он пришёл весь зарёванный: понимал он, что за молоко уплачены деньги, заработанные неусыпными трудами рукодельниц, – знал он ему настоящую цену. Кривко так убивался, что даже у Кручинки Негославны не достало духу его бранить. Слуга сам себя ругал, размазывая кулаком слёзы:

– Растяпа я, раззява... Госпожа Златоцвета, чтоб эту денежку заработать, целую седмицу трудилась, ручками своими вышивала, спинку свою утомляла... А я, растетеря безрукий... бух! И нету молочка...

– Да полно тебе, не плачь! – со смехом успокаивала его Златоцвета. – Ну, что ж теперь поделать... В следующий раз будешь осторожнее.

Каждый раз, когда Кривко допускал оплошность, матушка только вздыхала: его и припугнуть особо нечем, не слишком-то выгодна ему была служба в их бедствующей семье, он мог найти и что-то лучшее, но оставался не ради выгоды, а из любви к хозяевам. Пристыдить? Неуклюжий отрок сам себя больше всех корил, когда случалось ему что-нибудь испортить – куда уж его ещё стыдить! Так и жили они.

Чтили в Светлореченской земле Лаладину седмицу и всегда ждали в гости женщин-кошек. Смотры невест проходили повсеместно, всюду разливалось половодьем веселье, только семье купца было не до радости. Долетали до слуха Златоцветы отголоски музыки; далёкое эхо звало в пляс, но немощные ноги не могли пошевелиться и поднять её из кресла. В праздничные дни утирала матушка Кручинка слёзы, батюшка тоже ходил мрачный, и всем гонцам-зазывалам давали они от ворот поворот сухим ответом:

– Ступай, добрый человек, нет у нас невест.

А весна играла чарами ясноокими, раскидывала небо богатым платком лазоревым, манила солнышком, смеялась птичьими голосами... Малый кусочек этой радости только и могла урвать себе Златоцвета, глядя в окошко, но и тем уже была счастлива, что пригревали лучи, обнимая её зябнущие плечи и касаясь бледных щёк. В один такой денёк увидела она высокую незнакомку в чёрном кафтане с золотой вышивкой: та бродила, осматриваясь, по дорожкам сада. Ростом она превосходила многих светлореченских мужчин, и по всем признакам угадывалась в ней принадлежность к роду дочерей Лалады. Гладкое, пригожее лицо было исполнено спокойной любознательности, а из-под русых прядей выглядывали острые кончики кошачьих ушей. Замерло сердце Златоцветы, провалилось в прохладную полуобморочную глубь... Уж не та ли это гостья, что являлась к ней в видениях? Всем своим худеньким телом напряглась девушка, цепляясь за подоконник, каким-то чудом подтянулась на одних лишь руках; горло же, как назло, ссохлось и было не в состоянии издать ни звука.

Стук в дверь прокатился по всему дому – судьбоносный ли?.. Златоцвета, тяжко дыша, сползла назад в кресло; её лицо исказилось от болезненной судороги, скрутившей поясницу: дорого обошёлся ей этот неистовый порыв. Сердце бухало и кровь шумела, а Кривко уже отворил гостье и впустил в дом. Женщина-кошка перемолвилась несколькими словами с батюшкой и матушкой, и её шаги зазвучали за дверью светёлки. И вот они, ясные белогорские очи, проницательные, мудрые и добрые – совсем близко... Душа Златоцветы трепетала и била крыльями, едва держась в теле лёгкой бабочкой. Долго смотрела на неё белогорская жительница, и от её взора девушку то холод охватывал, то жар. Что же победит – солнце радости или лёд разочарования?..

– Прости, голубка, но не моя ты лада, – вздохнула женщина-кошка мягко.

Голос своей любезной гостьи Златоцвета узнала бы из тысячи, и это был не он... Весенним ледком подёрнулось сердце от огорчения, а в глазах поплыла пелена слёз. С ласковым состраданием женщина-кошка присела у колен девушки, с улыбкой заглядывая ей в лицо.

– Не плачь, милая, не тужи! Твоя судьба за тобой обязательно придёт. А моя лада, видно, где-то поблизости живёт.

– Желаю тебе поскорее встретиться с нею, – пробормотала Златоцвета, смахивая пальцами непрошеные слезинки.

Успокаивая её, женщина-кошка замурлыкала, и рука Златоцветы сама протянулась робко к острому звериному уху в порыве почесать... Позволит ли ей незнакомка такую вольность? Гостья сама потёрлась ухом о ладонь девушки, и в груди у Златоцветы заворочался пушистый тёплый комочек мурчащего чуда – нежности, а на губах задрожала лучиком после дождя улыбка. Этого белогорянка и добивалась.

– Вот и умница... Не надо плакать, милая девица, всё ещё впереди у тебя.

Она ушла, а Златоцвета ещё долго прислушивалась к своему сердцу, растревоженному этой встречей. Всколыхнулись все её чаяния, ожили надежды, подняв подснежниковые головки к солнцу. Эта встреча была лишь предвестником, первой ласточкой, а настоящая судьба на кошачьих лапах кралась следом – она твёрдо знала это.

В самый последний день Лаладиной седмицы постучались в дом кошки-воины. Грозно сверкали их кольчуги и шлемы на солнце, переливались бисеринки вышитых подолов и рукавов, испытующе и пронзительно смотрели белогорские глаза... Матушка Кручинка онемела, перепугавшись до полусмерти – Драгута Иславич едва успел подхватить её, а то бы простёрлась она на полу.

– Не бойся, хозяйка, – сказали кошки-витязи. – С миром мы пришли! Свадебные мы посланницы: госпожа наша невесту свою ищет. Нет ли в вашем доме девицы на выданье?

– Девица-то есть, да захочет ли ваша госпожа её в супруги взять? – молвил батюшка невесело.

– Коли есть, пусть выйдет, – сказали дружинницы. – А госпожа разберётся сама.

– Не может она выйти, – вздохнул Драгута Иславич. – Смотрите сами...

Златоцвета, вслушиваясь в голоса, дрожала всем телом: вот оно, долгожданное! Это не шаги по лестнице стучали, это дорогая её сердцу гостья воплотилась из её грёз и слала ей весточку о своём скором приходе...

Кошки-воительницы вошли, загородив собой дверной проём, в котором мялись батюшка с матушкой – выглянуть из-за могучих плеч пытались, да не могли. Покатились пяльцы с незаконченной вышивкой по полу, и одна из кошек, поймав их, вернула рукоделие Златоцвете.

– Что с тобой, девица? Отчего ты не выходишь из дома?

– Увечье у неё, ноги не ходят, – ответил из-за спин дружинниц батюшка.

Кошки помолчали, переглядываясь, потом старшая из них склонилась и попыталась приподнять девушку из кресла. Вроде бы старалась она сделать это бережно, но боль пронзила Златоцвету, да такая, что заходила ходуном светлица, звездчатая пелена закачалась со звоном перед её глазами. Жалобный крик вырвался из груди: не смогла она сдержаться и напугала родителей.

– Ох, ох, тихонько! – запричитала матушка. – Что ж вы делаете-то?

Кошки смущённо хмурились, а старшая молвила, осторожно опуская девушку на место:

– Прости, голубушка... Сейчас всё пройдёт.

Из её ладоней заструилось удивительное ласковое тепло, наполняя Златоцвету блаженной лёгкостью и прогоняя боль.

– Мудрён твой недуг, девица, – молвила старшая дружинница. – Так просто не вылечишь... Даже свет Лалады его с первого раза не берёт. Видно, придётся нашей госпоже самой тебя посмотреть.

Батюшка осмелился спросить:

– А кто госпожа ваша, как её звать-величать?

– От Лесияры мы, от владычицы Белых гор, – ответили кошки.

– Так что же это – сама княгиня хочет к нашей дочке посвататься? – ахнули родители.

– А вы разве не слыхали про большой смотр невест, который в вашей земле учинили нарочно для государыни? – усмехнулась кошка-начальница.

– Да слыхали, конечно, – молвил батюшка, потрясённо переглядываясь с матушкой. – И что званы на него зеленоокие девицы, тоже знаем... Глазки нашей дочки как раз такие, какие вашей государыне нужны, да из-за недуга невозможно было её на смотр привести.

– Ну, тогда ждите гостей, – только и сказали княжеские посланницы.

«Какие гости? Когда? Сколько?» – все эти вопросы уже не успели сорваться с матушкиных трясущихся уст: кошки-витязи покинули дом, шагнув в проход.

– Ох! – всплеснула она руками, ошарашенно оседая на лавку. – Гости! Неужто сама княгиня Лесияра пожалует?! Батюшки! А нам даже попотчевать её нечем, вся мука вышла... Хоть каравай бы испечь, да не из чего!

Приём гостей был чреват непосильными для семьи расходами, потому-то так беспокоилась и печалилась Кручинка Негославна. А Драгута Иславич сказал:

– Ну, не знаю, матушка, как мы выкрутимся, а поднести государыне что-нибудь надо. Придётся у соседей занимать...

Кривко тотчас был послан к соседям за мукой и кувшином хмельного мёда, но вместо муки принёс уже готовый каравай.

– Добрые люди, – прослезилась матушка. – Надо будет сходить, поклониться им в ноги!

Хорош был хлеб: пышный, торжественный, мягкий, как пуховая перина... А какой дух он вокруг себя распространял! Тёплый, домашний, сытный. Кривко поведал, что у соседей сейчас пир горой: к их дочке пришла суженая – женщина-кошка; вот с этого-то праздничного стола каравай и взялся – хозяйка, размахнувшись на радостях, целых три испекла. Златоцвете почему-то вспомнилась та белогорянка, что заходила к ним накануне. «Моя лада, видно, где-то поблизости живёт», – сказала та. А матушка тем временем поскребла, что называется, по сусекам и собрала всё, что нашлось у них съестного. Стол венчал сдобной круглой башенкой праздничный каравай, важно и горделиво сияя румяной корочкой и узорами из теста, а вокруг него, как бедные родственники, сиротливо пристроились прочие «яства»: горшок с оставшейся от завтрака кашей (пустой, даже без масла), несколько жухлых морковок, пара луковиц, два чёрствых бублика, жбан с квасом да связка сушёных грибов...

– Да, негусто, – погладив бороду, молвил Драгута Иславич. – Кривко! А мёд-то где? Ты опять кувшин по дороге разбил?

К счастью, паренёк донёс мёд в целости и сохранности, просто кувшин был очень тяжёлый, и он его оставил в сенях. Батюшка распорядился каравай и драгоценный сосуд с хмельным напитком оставить на столе, а прочие скудные припасы убрать с глаз подальше: не годились они для встречи гостей, особенно столь высоких.

– Эхе-хе, – вздохнул он. – Нет, не может быть, чтобы нам такое счастье привалило!

– Верь, отец, – с улыбкой сказала матушка, в глазах которой брезжил свет надежды. – Верь, как я верю!

– Много я верил в своей жизни, да ещё больше обманывался, – горько ответил Драгута Иславич.

Не успел он вымолвить этих слов, как раздался стук в дверь, от которого сердца у всех подпрыгнули и перевернулись в груди. Матушка опять всплеснула руками, встрепенулась:

– Как, уже?! Скоро же, однако, гости-то пожаловали!

Но это оказались ещё не долгожданные гости, а та женщина-кошка, что заглядывала к ним ранее. Пришла она не с пустыми руками, а с большой корзиной, полной праздничной снеди.

– Здравия вам, добрые хозяева, и процветания вашему дому, – чинно поклонилась она. – Коли помните, заходила я к вам в поисках своей лады, да не судьба оказалась. Верно моё сердце подсказало: избранницу я у ваших соседей встретила – тех самых, что каравай вам от своего стола прислали. Примите и от меня кое-что, дабы и ваш стол не пустовал.

С этими словами она поставила корзину, сняла с неё тряпицу, которой та была обвязана, и вынула небольшой резной туесок.

– А вот это позвольте мне вашей дочке лично в руки отдать. Медок тихорощенский это.

Еле дышала Златоцвета от радостного предчувствия, которое обхватило её своими светлыми крыльями с приходом княжеских посланниц. Уже на пороге стояло счастье, раскрывая ей объятия, хоть ещё и не видела она лица своей любезной гостьи... Всё это прочла женщина-кошка в глазах девушки, вновь присаживаясь у её колен.

– Ну, вот видишь, и к тебе судьба постучалась, – улыбнулась она. – А моя ладушка и впрямь по соседству нашлась – совсем близенько, оттого-то меня к вам и занесло сперва, заплутала я малость. Но не зря я заблудилась, стоило оно того: хоть тебя, славную такую, увидала. От всего сердца счастья тебе желаю, милая.

– Благодарю тебя, – пролепетала Златоцвета, чувствуя к этой кошке тёплую, дружескую приязнь, которая, как ручеёк, брала начало в роднике её главной, сияющей и огромной, как небо, радости. – Как же хорошо, что ты свою ладушку нашла! Совет вам с нею да любовь... Но как звать тебя? Я даже имени твоего не ведаю.

– Звать меня Мыслимирой, – сказала женщина-кошка, вкладывая ей в руки туесок. – Возьми, моя хорошая, это мёд наш белогорский, тихорощенский. Целебный он и для тела, и для души. Не сомневаюсь я, что вылечит тебя твоя лада, но и медок, думаю, не лишним будет.

Невелик был туесок, да тяжёл – оттянул тоненькие руки Златоцветы душистым, дорогим белогорским сокровищем. Сильные ладони Мыслимиры поддержали его снизу, а в её посерьёзневшем взоре проступило тёплое, сердечное сострадание.

– Худенькая ты, голубушка... И глазки у тебя голодные. – И добавила, кивнув на туесок: – Покушай. Прямо сейчас поешь, чтоб румянец на твоих щёчках заиграл, и чтоб твоя суженая тебя сытой да весёлой увидела!

– Ты не думай, не голодаем мы, – поджала Златоцвета губы, ощутив в груди жар неловкости. – Небогато живём, но себя прокормить можем!

– Моя ты гордая пташечка, – засмеялась-замурлыкала Мыслимира. – Ничего, ничего, не обижайся – не из жалости я. Беспокоюсь за тебя, как за сестрицу младшую, вот и хочу накормить... Уж очень ты хрупкая, даже обнять страшно! Ну, давай, попробуй медок. Сейчас и хлебушка принесу тебе! Матушка его моя пекла.

Уже через несколько мгновений она вручила Златоцвете кусок свежего калача – с золотистой хрусткой корочкой и белым, пухово-мягким мякишем. Ложкой зачерпнув мёд из туеска, белогорянка намазала его на хлеб и вручила девушке вместе с кружкой молока.

– Что может быть лучше молока да мёда? – приговаривала она. И с мурлычущим смешком ответила себе: – Правильно, лучше – только МНОГО молока да мёда!

С первым кусочком Златоцвета поняла, насколько же она действительно голодна. Завтракала она давно – на рассвете, и та каша уже, конечно, растаяла в желудке бесследно, но толком даже не насытила, оставив после себя беспокойное, изматывающее жжение под ложечкой. С тех пор как их семья начала бедствовать, полностью сытой Златоцвета никогда себя не чувствовала, но уже свыклась с постоянным голодом, как свыкаются с дождём, ветром и снегом. Они просто есть, и ничего с ними не поделать, так и этот голод – неизменный, неотступный, неумолчный, верный спутник. Плохо насыщала скудная пища, за стол семья садилась хорошо если дважды в день, а порой обходились они только одной трапезой – обедом. Белогорское угощение удивительным образом утихомирило этот вечно сосущий голод, будто пуховыми рукавичками обхватив нутро – впервые за долгое время девушка испытала полное сытое блаженство. Мёд обволакивал и горло, и сердце, и на глазах Златоцветы проступили слёзы.

– Ну-ну, вот ещё, – проговорила Мыслимира. – Нет, так не пойдёт. Вытри-ка глазки сей же час, красавица! Ещё не хватало твоей суженой увидеть тебя зарёванной...

Эти слова опустились на душу ласковой, согревающей тяжестью, как большая сильная рука. Слёзы всё равно текли ручьями, но Златоцвета улыбалась с мокрыми щеками. Она допивала молоко, а Мыслимира поддерживала снизу тяжёлую глиняную кружку: она уже поняла, насколько слабы руки девушки.

– Ну, вот и умница. Совсем другое дело! Только слёзки давай всё-таки вытрем.

А в дверях плакали матушка с батюшкой. Вернее, матушка хлюпала носом, а отец держался, но и у него губы тряслись. Женщина-кошка поднялась и с улыбкой сказала им:

– Ободритесь! Счастье в ваш дом стучится – радоваться надо, а не плакать!

С этими словами она попрощалась: поклонилась родителям, а Златоцвету расцеловала в лоб, глаза и щёки, после чего покинула дом, оставив огромную корзину съестного.

– Ну вот, отец, а ты ещё не верил, – осушив слезинки, улыбнулась матушка. – Глянь-ка, теперь у нас полный стол яств! Есть чем гостей попотчевать!

И то правда: как из волшебной торбы, появились из корзины блины с рыбой, творожные ватрушки, кисель клюквенный и черничный, пироги с грибами, пироги с земляникой, запечённая утка, расстегаи со стерлядью, румяная кулебяка с узорами из теста... А какие в ней начинки – не узнаешь, покуда не разрежешь, только сквозь дырочку в верхней корочке что-то проступало – толком не понять. Всё вынимала и вынимала матушка яства, а они не кончались, словно корзина была бездонной. На столе уж места свободного не осталось, а Кручинка Негославна со смехом доставала блюдо за блюдом.

– Батюшки мои, да это целый пир! – воскликнула она, окидывая счастливым, восхищённым взглядом всё это изобилие, а оно отражалось в её широко распахнутых, зачарованных глазах.

– Да-а, – басом протянул Драгута Иславич. – Прямо сейчас бы к пирогам приложился, да гостей ждать надобно.

– Отец, так ты съешь пирожок-другой, не томись! – встрепенулась матушка, хватая блюдо с грибными пирожками и поднося ему. – Нешто гости считать их станут?

– Нет уж, за стол вместе с гостями сядем, – твёрдо молвил батюшка, отводя от себя соблазнительную горку пирогов, так и прыгавших в рот. – Златушка хлебом да мёдом подкрепилась, а мы уж потерпим – чай, не дети малые.

Ещё не переступила суженая Златоцветы порог дома, а он уже наполнился белогорским духом. И дело было не только в угощении, приготовленном искусными руками родительницы Мыслимиры, но и в чём-то невещественном, тонком. Может, это тихорощенский мёд источал запах соснового покоя и бессмертного лета? Приподнимая крышечку туеска, Златоцвета вдыхала его всей грудью и улыбалась, а уголки глаз покалывало от подступавших к ним слёз радости.

– Ох, доченька, тебе же одеться надобно! – спохватилась матушка. – Не зря, ох, не зря мы наряд твой сберегли, на торг не снесли! Пригодится теперь облачение свадебное... Отец! Поди сюда, помогай дочку одевать!

Батюшка присоединился к радостным хлопотам. Оба родителя с величайшей торжественностью и бережностью принялись наряжать Златоцвету в богатое одеяние невесты, которое свято сохранялось в сундуке. Бывало, что и раз в день семья за стол садилась, а к обеду порой ничего, кроме хлеба грубого да кваса кислого хозяйка подать не могла, но продать или заложить наряд дочки, предназначенный для самого счастливого события в её жизни – о таком святотатстве никто и помыслить не смел. А выручить за него можно было много и жить потом на те средства долго и весьма сыто, ежели распорядиться ими с умом и бережливостью. Один только венец золотой с жемчугами да каменьями драгоценными целого состояния стоил, не говоря уж о платье тончайшей, мастерской работы, серебром и золотом расшитом и самоцветами украшенном. Но неприкосновенным оставался наряд, берегли его, как святыню, и вот – настал тот самый день, когда его извлекли из сундука и надели на Златоцвету.

– Точно княжна перед нами сидит! – прошептала матушка, любуясь дочкой со слезами на глазах.

С трудом дышала Златоцвета в этом сверкающем убранстве, слишком тяжёлым оно казалось её истощённому, тщедушному телу, нижняя половина которого едва ли могла служить ей прочной опорой. Сказать по правде, только полтела и оставалось у неё, и она вынуждена была вцепиться в подлокотники своего кресла, чтоб не соскользнуть на пол.

– Матушка, батюшка, да этот наряд весит больше, чем я сама, – глуховато и одышливо засмеялась она. – Я в нём точно в доспехах!

– Зато какая красавица! – умилённо ответили ей родители.

И с этими словами матушка прикрепила к венцу пышное облако фаты, окутавшее Златоцвету вместе с креслом сверху донизу. Воздушная полупрозрачная ткань собралась на полу в многочисленные складки.

– Гм, длинновато, – проговорил батюшка.

– В самый раз, – возразила ему матушка.

– В самый раз было бы, ежели б она стояла, – вздохнул тот.