Текст книги "Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

– Чего это ты? – окутывая её лиловатой синевой пристального взгляда, спросила северянка. – Тебя будто лихорадка трясёт. Озябла, что ль? Одёжа-то ещё не высохла... Давай, я тебя согрею, коли хочешь. Прижмись ко мне, я горячая.

У Браны и впрямь кожа излучала тепло не хуже, чем костёр. Она прильнула к Ильге сзади, обхватив её своими сильными руками. Рыжая кошка рванулась, высвободилась из объятий и отскочила, тяжело и взбудораженно дыша.

– Ты чего? – засмеялась северянка. – Ну, не хочешь – так к огню поближе сядь. Чего мёрзнуть-то? А вообще вам, южанкам, грех жаловаться на холод. Попробовали б вы нашего морозца! Вот где стужа настоящая!

Ильга утопала в этих глазах, напоминавших цветущий мышиный горошек – кудрявый лилово-синий цветок. Не снежной пустыней Дальнего Севера веял этот взгляд, а жарким дыханием земных недр, в которых рождались вишнёвые яхонты (аметисты – прим. авт.). Даже если бы Брана оделась сейчас, это не спасло бы Ильгу. От этих глаз никуда не спрячешься.

– Не смотри на меня так, – пробормотала рыжая кошка, отползая.

– Как? – смешливо прыснула Брана.

А спустя несколько гулких мгновений, полных колокольного трезвона, она обрызгивала лицо Ильги водой из своего рта и хлопала её по щекам.

– Ну, сестрица, и горазда ты в обмороки падать! – посмеивалась она, склоняясь над рыжей кошкой.

Её грудь смотрела сосками Ильге прямо в лицо. Вздумай та приподняться – и уткнулась бы прямо в неё.

– Слу-ушай! – В широко распахнувшихся глазах Браны искрилось озарение. – А может, это всё-таки знак? Может же такое быть?

– Не может! – глухо прохрипела Ильга. – И убери свои сиськи от моего лица! И так дышать нечем...

– Ну почему нет-то? – Вопреки просьбе Ильги Брана ещё больше навалилась на неё, почти придавив собой и пальцами перебирая прядки рыжих волос. – Мы – женщины-кошки. Мы можем и супругу оплодотворять, и сами потомство вынашивать, ты забыла? Говорят, в старые времена только кошка с кошкой и сходились, а потом стали выбирать себе жён среди человеческих девушек из соседних земель. И коли дитя выкармливала его человеческая мать, рождалась не кошка, а помесь... Их стали звать белогорскими девами.

– Да знаю я всё это! – воскликнула Ильга, барахтаясь под северянкой. – Просто я... Меня к кошкам не тянет, я девушек люблю! Да пусти ты меня! И сиськи свои убери!

– Пока не попробуешь, не поймёшь, тянет или нет, – мурлыкнула Брана, отодвигаясь – кошачьи-гибко, тягуче и чуть лениво.

Она разлеглась животом кверху, шаловливо скосив на Ильгу лиловые глаза и всем своим видом как бы говоря: «Почеши мне пузико!» Одежды на ней не было – сама Лалада велела перекинуться, что северянка и сделала, превратившись в белую кошку с рыжими пятнами. Солнечное золото тронуло шапочкой её голову, зад, бёдра и хвост. Огромный пушистый зверь томно потягивался и мурлыкал.

– Ну и что ты этим хочешь сказать? – хмыкнула Ильга.

«Погладь меня», – прозвучал мыслеголос Браны.

– Ещё чего! – буркнула Ильга.

Но тёплое мурчание странным образом действовало на неё, наполняя тело приятной тяжестью и закрадываясь в душу на мягких лапах. Рука сама тянулась, чтобы запустить пальцы в густой мех, и Ильга с усмешкой почесала подставленное пузо. Давно она не чесала кошек... С самого детства, наверное, когда родительница и старшие сёстры баюкали её, принимая звериное обличье. Что-то было в этом родное, естественное, как дышать, есть и спать. Она и сама не заметила, как перекинулась, и они с Браной помчались по лесу наперегонки. Ковёр опавших листьев разлетался из-под широких лап, сердце стучало, грудь дышала... Две кошки покатились пушистым клубком по земле, играя и в шутку борясь; Ильга была рыжей от макушки до кончика хвоста, с полосками более тёмного оттенка на спине.

«Рыжик-пыжик», – «сказала» Брана посредством мыслеречи.

«Сама ты пыжик», – фыркнула Ильга, но уже не сердито: в её душе резвился маленький весёлый котёнок.

Мстя за «пыжика», она прыгнула на Брану и придавила собой к прохладной влажной земле. С обеих сторон посыпались удары лапами, но не в полную силу, а так, играючи. Они дурачились, как легкомысленные вертлявые подростки, не оставаясь на одном месте дольше нескольких мгновений.

А потом ладонь заскользила по коже, два дыхания смешались, два тела переплелись. Выбрав местечко посуше и стиснув друг друга в объятиях, они тёрлись носами и легонько покусывали друг другу губы, а солнечные лучи согревали их остатками грустного осеннего тепла. Наигравшись в догонялки, они отдыхали и нежились. Ласки, сначала неуверенные и исследующие, понемногу осмелели; вскоре кожа Ильги горела от поцелуев-укусов, которыми Брана покрывала её с головы до ног. Рыжая женщина-кошка уже познала близость с девушкой, но только в качестве оплодотворительницы; мысль о том, что «там» она ещё девственница, заставила её напрячься, но отступать было поздно. Она позволила Бране главенствовать и проникнуть, но только пальцами. В миг проникновения она прихватила кожу северянки на плече зубами, оставив на ней красные пятнышки, а на спине – следы от когтей. Припухлость под челюстью Ильги разрешилась во время этого укуса: по телу Браны потекли белёсые тягучие струйки. Это было остро, сладко и изматывающе, как погоня. Её сердце ещё не замедлило своего бешеного стука, а Ильга уже навалилась на северянку:

– Моя очередь... Ну держись, сейчас я тебе задам!

Она хотела отыграться за всё: и за купание в ручье, и за обстрел репьями, и этот белозубо-дерзкий смех, и за невыносимо-лиловые чары глаз. Но не вышло у неё быть грубой: стоило Бране мурлыкнуть ей на ухо, и Ильга растаяла, растеклась. Облапив северянку объятиями, она вжимала её в себя и сама в неё втискивалась – до исступления, до писка, до звёздных взрывов перед глазами.

Забытый костёр уже погас и исходил последними струйками дыма, когда они вернулись к сушившейся одежде. Брана пощупала свою куртку, сунула руку в меховой сапог:

– Сыроваты ещё, но сойдёт. А твоя одёжа уже сухая.

Они оделись. В животе Ильги бушевало пламя голода, а голова отяжелела, точно и впрямь лихорадкой охваченная.

– Пожевать бы чего-нибудь, – пробормотала она, сглотнув слюну.

Они могли бы добыть дичь прямо здесь, в лесу, но обе были сейчас слишком тяжёлые и ленивые, разморённые и опустошённые. Как утолить голод, не прилагая больших усилий?

– На охоту меня уже не хватит, – сказала Ильга, растянувшись на животе около погасшего костра. – Притомилась я что-то...

– И меня лень одолела, – созналась Брана. – Загляну-ка я домой: может, там Ягодка что-нибудь сготовила. Тебе принести?

– А Ягодка – это кто? – приподнявшись на локтях, спросила Ильга.

– Сестрица моя младшая, – улыбнулась северянка. – Жди тут, я скоро обернусь!

И она исчезла в проходе, а рыжая кошка осталась наедине со своими мыслями и чувствами у остывающих угольков. Распутать этот клубок было непросто, и Ильга закрыла глаза, слушая дышащий, шепчущий полог леса.

Вскоре Брана вернулась – с корзинкой в руках.

– Не-а, обед у Ягодки ещё не готов, – сообщила она. – Но кое-что я нам всё-таки добыла.

Она поставила корзинку наземь и принялась доставать оттуда съестное: холодные вчерашние лепёшки, солёную рыбу, калач, кувшин клюквенного морса и сырое китовое мясо, нарезанное тонкими полосками.

– Сейчас поджарим, костёр только надо снова раздуть, – сказала она. И добавила, кивая в сторону мясных полосок: – Это свежее, нынешнего улова.

Она набрала шишек и веток и оживила огонь. Очень тонко нарезанное мясо северянка не стала жарить долго, и внутри оно осталось с красным соком. Оно напоминало по вкусу говядину. Холодные лепёшки были неплохи, хотя Ильга предпочитала свежеприготовленную пищу. Впрочем, в пожаре её голода сейчас сгорело бы всё что угодно, даже сапожные подошвы. А вот солёная рыба рыжей кошке пришлась очень по вкусу; впрочем, североморский лосось подавался даже к княжескому столу – кто бы стал воротить нос от такого роскошного яства?

– Мр-р-р, рыбка – чудо, – проурчала Ильга, смакуя мягкое, розовое, сочащееся жиром мясо. – Благодарю тебя за угощение.

– В следующий раз ты угощаешь, – улыбнулась Брана.

Вместе с сытостью на Ильгу снизошла печальная задумчивость. А нужен ли он – следующий раз? Правильно ли это?

– Мне надо подумать, – сказала она. – Дай мне время.

– Сколько? – Брана вытерла жирные от рыбы пальцы куском лепёшки, съела его и запила морсом.

– Не знаю, – щурясь в светлую, беззаботную лесную даль, за стволы, вздохнула Ильга. – А если мы ещё встретим наших суженых? Вдруг то, что у нас сейчас было – ошибка? А коли ошибка, то к чему продолжать?

У Браны тоже вырвался вздох – лёгкий, сквозь грустноватую улыбку.

– Я не знаю, сколько мне отведено времени, – проговорила она. – Белая Мать один раз пощадила меня... Кто знает, будет ли она столь же милостива в следующий раз? Что ж, думай, но помни об этом.

Щемящая тоска шипом пронзила душу рыжеволосой кошки. От мысли о том, что жестокое море может навеки поглотить Брану, и мир уже не услышит более её голоса и смеха, Ильге вдруг стало до дрожи в руках зябко и неуютно, до щиплющей влаги в уголках глаз страшно. Если бы две Лаладины седмицы тому назад ей кто-нибудь сказал, что она будет трястись от страха потерять эту несносную, возмущавшую её до глубины души северянку, она рассмеялась бы ему в лицо. Или Брана уже не была несносной, нелепой и возмутительной?

В размышлениях миновали осень и зима, вновь задышала земля, освобождаясь из ледяного плена, а небо распахнуло над Белыми горами безупречно чистую, зеркально-безмятежную лазурь. Весной дышало оно, о весне пел ветер, весной бредили звёзды, о ней же без умолку чирикали птицы. Ещё лежали там и сям островки грязного снега, а Ильга уже ждала Лаладиной седмицы, как из печи пирога. Ей хотелось наконец распутать этот тугой узел, найти ответ на вопрос: кто же, кто же на самом деле ждёт её по ту сторону девичьих хороводов? Может, птицы перелётные знали? Они много видели – может, и её ладу тоже?

Слышала Ильга от родительницы об одном любопытном способе узнать свою судьбу. Следовало рано утром, ещё до рассвета, прийти к Тихой Роще и спросить: «Сосны-матушки, кто моя суженая?» – после чего трижды пешком обойти всю Рощу кругом. Завершив третий круг, нужно было шагнуть в проход. Куда он выведет, там судьбу и искать надобно. Гадать таким образом предписывалось во время Лаладиной седмицы, вот Ильга и ждала с нетерпением заветной поры весенних празднеств и гуляний. А когда мысли об этом слишком уж одолевали её, она успокаивала себя работой.

Лаладина седмица настала с той же неизбежностью и неизменностью, с какой тает по весне снег и распускаются почки на ветках. Всюду звучал смех и музыка, опять статные и нарядные женщины-кошки красовались в вышитых кафтанах, сходились в игривых схватках и высматривали среди сотен девичьих лиц то единственное... Ильга не стала тратить время на участие во всеобщем веселье, её душа истомилась в поисках ответа, и она сразу пошла искать его у Тихой Рощи.

Небо ещё только начинало светлеть на востоке, Роща была погружена в свой вечный, нерушимый покой, пропитанный медово-хвойным духом. Припомнив, что задавать вопрос надлежало лицом к восходу, Ильга устремила полный надежды взгляд в ту сторону, откуда скоро предстояло подняться солнцу.

– Матушки-сосны, – прошептала она, обращаясь всем своим полным томления сердцем к прародительницам. – Подскажите мне, кто моя суженая, в какой стороне судьба моя ждёт меня?

Звук её голоса растаял в предрассветной тишине. Ничто не шелохнулось в ответ, спали лица огромных кряжистых сосен...  Но Ильга верила: Роща слышит, Роща обязательно поможет и подскажет. Она двинулась в свой первый круг, вдыхая чистый, умиротворяюще-сладкий воздух этого благодатного места.

Никто не мешал ей, ни единой живой души не встречала она на пути, пока не вернулась на место, с которого начинала свой обход. Каково же было её изумление, когда она увидела там знакомый красный кафтан и услышала голос северянки, вопрошавший тихорощенское сосновое безмолвие:

– Матушки-сосны, кто моя суженая? Подскажите, дайте ответ...

Подойдя, Ильга с усмешкой проговорила:

– Мда... У дураков мысли сходятся.

Брана обернулась на голос и блеснула белыми клыками в улыбке.

– Здравствуй... Что, и ты тоже гадаешь?

– Как видишь, – ответила Ильга, жадно всматриваясь в северянку и прислушиваясь к своему сердцу.

В нём была только искренняя радость и желание сграбастать Брану в объятия и стиснуть с медвежьей силой, но Ильга отчего-то стеснялась открыто обнаруживать истинные чувства. Напустив на себя насмешливость, она заметила:

– Что-то я не вижу у тебя запасов жирка для охоты. Скудная зима выдалась?

Брана и в самом деле не особо поправилась, пояс сидел на ней туго, обозначая довольно узкую талию. В ответ на замечание Ильги на её губах проступила смущённая улыбка – какая-то щемяще-беззащитная, простая, почти детская.

– Да нет, съестного было вдосталь. Но кусок в горло не лез.

Теперь и сердца Ильги коснулся лёгкий жар смущения, и собственный вопрос показался ей неуместным, грубоватым, обидным. Угораздило же её ляпнуть! Видно, и Бране эта зима далась нелегко.

– Ты просила дать тебе время подумать. Вот... Ждала, что ты надумаешь, – сказала северянка. – Ответа твоего ждала.

– Прости, что долго молчала, – пробормотала Ильга, ощутив болезненный укол раскаяния. – Как же ты теперь на охоту-то пойдёшь?

– Так же, как и всегда, – пожала плечами Брана, глядя на рыжую женщину-кошку всё так же мягко, грустновато-ласково, без тени упрёка. – Авось, выдержу. Я крепкая.

– Слушай, может, хоть не на всё лето пойдёшь? – обеспокоенно предложила Ильга. – Сколько сможешь, столько и поохотишься, а как почувствуешь, что сил больше нет – возвращайся домой и отдыхай. Ни к чему себя изматывать.

Улыбка Браны блеснула ясным первым лучиком зари, а от её взгляда у Ильги в груди стало горячо и тесно.

– А вот и твой ответ, – сказала северянка, обняв Ильгу за шею и поцеловав в губы. И спросила со смешком: – Ну что, гадать-то будем? Или и так всё ясно?

– Не знаю, что тебе там ясно, – буркнула рыжая кошка, от смущения опять становясь колючей и задиристой. – А я, раз уж пришла и первый раз вокруг Рощи обошла, пройду и остальные два. А ты сама решай, дело твоё.

– Язва ты моя рыжая, – засмеялась Брана. – Ладно, давай погадаем, коль уж пришли. Вместе пойдём или в разные стороны?

– Я пойду в ту сторону, в какую и шла, – решила Ильга, слегка задетая «язвой», но в душе чувствуя, что и впрямь перегибает палку. – А ты в другую иди.

– Как скажешь, рыжик-пыжик. – И Брана, чмокнув Ильгу, отправилась в свой первый круг.

Ходьба немного успокоила Ильгу, однако поцелуи всё ещё горели: один – на губах, другой – на щеке. Эта несносная северянка и целовала несуразно – так, что и не вытравишь из памяти, не затрёшь ничем, не заешь и не запьёшь. Её запах оставался с Ильгой – особый, северный. В нём смешивался запах моря, рыбы, топлёного жира, ещё чего-то такого особенного... Не сказать, что неприятного, но очень въедливого, приставучего и несмываемого.

Они встретились дважды. Оба раза Брана сияла ласковой улыбкой, а Ильга хмурилась и отводила взгляд. Крепко запала ей в душу северянка, и вместе с тем что-то в ней противилось, возмущалось и восставало против Браны. Ну не может же быть на самом деле, что её суженая – вот это чудо с лиловыми глазами!

– Ну, что же вы ответите, сосны-прародительницы? – пробормотала Ильга, подставляя лицо лучам тихорощенской зари. – Вот только не говорите мне, что это она.

Закрыв глаза, она шагнула в проход. Ей страшно было открыть их, и она ступила на землю по другую сторону с зажмуренными веками. Первые торопливые шаги Ильга делала вслепую, пока её движение навстречу судьбе не закончилось лобовым столкновением. Причём лобовым в самом буквальном смысле: она врезалась в кого-то с очень твёрдым черепом.

От удара рыжая женщина-кошка не устояла на ногах, а от снопа искр, взорвавшегося перед её глазами, могла бы заполыхать вся Тихая Роща. Шишка вздулась у неё на лбу в считанные мгновения, а чтобы добить её окончательно, шутница-судьба усадила её на траву напротив Браны, чей лоб был украшен точно такой же шишкой.

– Ты? Какого лешего! – устало простонала Ильга, упав навзничь. – Нет, этого я не вынесу.

– Ну, здравствуй, ладушка, – прозвучал над нею смеющийся голос Браны.

– Не называй меня так! Это звучит... нелепо! – вскричала Ильга.

Череп трещал от боли, тихорощенская земля качалась под ногами, когда она пыталась с грехом пополам встать. Но Ильга досадливо отпихнула руку северянки, которая хотела было поддержать её.

– Ой, не трогай, не до тебя мне! – И Ильга, держась за гудящую голову, угодила в открывшийся рядом проход.

Он вывел её в середину девичьего хоровода: Лаладины гулянья были уже в разгаре. У рыжей кошки и без того голова звенела колоколом, а круговерть юбок, белых вышитых рубашек и ленточек ввергла её в пучину тошнотворной дурноты. Нутро выворачивалось наружу. Какая-то девушка схватила её за руку:

– Попляши со мной!

– Меня сейчас вырвет, – сдавленно пробормотала Ильга и зажала себе рот.

Она поползла на четвереньках куда глаза глядят. Впрочем, глаза её видели сейчас только траву и танцующие ноги – множество ног, от мельтешения которых дурнота усиливалась. Уткнувшись в чьи-то расшитые бисером сапоги с золотыми кисточками, Ильга нащупала полы красного кафтана – слишком знакомого...

– Рыжик, ну что ты! Давай, вставай потихоньку, держись за меня... Больно ударилась? Ну прости, прости. Пройдёт, всё пройдёт, до свадьбы заживёт!

Северянка чмокнула Ильгу в шишку – на глазах у всего честного народа. Скорее всего, на самом деле на них мало кто обращал внимание, но Ильге казалось, что глазели все, кому не лень – все, кто был на празднике.

– Да пусти ты! – И она отпихнула Брану довольно грубо.

Уж такой у неё был нрав: не любила она, когда её вгоняли в краску и, смущаясь, свирепела. Нападение было её защитой, и порой она не знала меры. Не так, совсем не так представляла она себе встречу со своей суженой... Нет, это какая-то ерунда, ошибка, не может этого быть! Она просто неправильно что-то сделала, не так задала Роще вопрос, не в ту сторону пошла... Да, наверно, стороны перепутала: надо было всё время идти в одном направлении, а она отправилась в обратном. Эта северянка снова ей всё испортила!

Но почему так щемило сердце от детски-беззащитной улыбки Браны и от её застенчиво-ласковых слов: «Твоего ответа ждала»? Почему так тревожилось оно за белокурую охотницу – выдержит ли та тяготы нынешней китобойной поры, не измотает ли её промысел, не заберёт ли к себе Белая Мать? От всего этого пухла голова, рвалась в клочья душа и болели все зубы разом. И совершенно необходимо было вылить в себя кубок чего-нибудь горячительного, а лучше ведро.

Столы с яствами и напитками были к услугам празднующих – бери, что хочешь, ешь-пей, сколько влезет. Схватив кувшин с хмельным мёдом, Ильга приникла к горлышку и не отрывалась очень долго, пока тяжесть опасно переполненного желудка не вынудила её остановиться. Кажется, даже живот заметно выпирал – столько она в себя влила. Ильга ждала немедленного облегчения своего душевного смятения, но хмель не спешил приходить: он и не мог охватить её раньше, чем выпитое всосётся, а для этого требовалось время. «Не поможет это, не надейся, – сказал мрачный, трезво мыслящий внутренний голос. – Это не помогало ещё никому и никогда».

Её тянули плясать: одна девушка уцепилась за одну руку, вторая тащила за другую, но Ильга превратилась в ходячий булькающий бурдюк с мёдом. При каждом движении в животе плескалась жидкость, это было неудобно и неприятно, а тут ещё и долгожданный хмель начал наконец-то ударять в голову. И хмельная головушка потеряла связь с ногами: те начали выписывать кренделя и двигаться совершенно независимо от воли и желания Ильги. Они обрели полную свободу: хотели – вправо плелись, хотели – влево спотыкались, а ежели им вздумается, то и петлями бродили.

– Иля, всё, тебе уже хватит. – Откуда-то взявшаяся Брана, приобняв загулявшую Ильгу за плечи, пыталась помочь ей подчинить вышедшие из повиновения ноги. – Пойдём, отдохнуть тебе надобно...

Но хмель влил в кровь рыжей женщины-кошки какое-то злобное, подозрительное, зверское безумие. Даже самые учтивые и ласковые слова казались ей оскорблением, ей в них мерещился иной, подспудный, дурной смысл. Она посмотрела на северянку сквозь мутный прищур.

– С какой это стати ты решаешь, когда мне хватит? – проговорила она, с трудом ворочая языком, который решил последовать примеру ног и тоже взбунтоваться. – Сколько хочу, столько и пью... И никто мне не смеет указывать!

– Я и не указываю, Иленька, я просто тебя уберечь хочу, – мягко увещевала северянка. – Тебе ведь потом худо будет! Перебрала ты, нельзя больше, моя хорошая. Пойдём-ка, я тебя в тенёк отведу, устрою удобно, и ты поспишь...

Вкрадчивая ласка её голоса, добрый свет лилово-синих глаз, мягкое, но настойчивое прикосновение рук, стремившихся куда-то Ильгу отвести – всё это хмель извращал, переворачивал с ног на голову, заставлял искать злой умысел. Ильга с силой оттолкнула Брану и едва не упала сама, но заплетающиеся ноги каким-то чудом удержали её в стоячем положении.

– Отстань! Вечно ты всё портишь... Откуда ты только свалилась на мою голову, репей ты приставучий?

Вырвавшись от Браны, Ильга ринулась в самое средоточие бурлящего праздника. Впрочем, ринулась – это громко сказано, скорее – поплелась, шатаясь из стороны в сторону на своих объявивших полную независимость ногах. Везде, где пролегал её путь, происходил переполох: то она врезалась в девичий хоровод и разбила его, распугав девушек; то налетела на подставку с шестами и деревянными мечами и упала, погребённая под рассыпавшимися ратными снарядами; то с глупым смехом вклинилась промеж собравшейся поцеловаться парочки. Какая-то женщина-кошка сделала ей замечание:

– Шла бы ты отдыхать, сестрица! Перебрала ведь. Колобродишь, буянишь, праздник людям портишь. Нехорошо это. Ступай-ка, проспись!

Может, Ильга и рада была бы всё это прекратить, но она уже себе не принадлежала, её трезвый разум был сплющен и втоптан в траву, а наружу вырвался зверь-буян, зверь-задира и безобразник.

– Это кто портит праздник? – икнула она. – Это я порчу? Врёшь, сестрица! Ох, врёшь! А я вранья не терплю... На тебе, получи!

И совсем распоясавшийся зверь полез в драку. Ну, как полез?.. Пару раз махнул кулаками, но получил от трезвой и твёрдо державшейся на ногах противницы весомый тычок, который сшиб его с ног.

– Всё, всё, сестрица, не надо! Она больше не будет, мы сейчас уйдём.

Это Брана со своей упреждающей, ограждающей, миротворческой лаской очутилась рядом и прикрыла Ильгу от занесённой руки незнакомой женщины-кошки.

– Да уж пусть сделает одолжение и проспится где-нибудь под кустиком, – хмыкнула незнакомка.

Ильга уже не понимала, сама она идёт или её несут, перекинув через плечо. А может, теперь уже и руки сбрендили, и она шагала на них, а ноги болтались вверху?

– Вот так, приляг, Иленька. Не надо буянить, до добра это не доведёт...

Брана сгрузила её на траву под раскидистым кустом черноплодной рябины. Измученный хмелем зверь-буян слабел, им овладевала дурнота, но в бессильном раздражении он всё-таки ударил это подозрительно добренькое, коварно-ласковое лицо северянки.

– Да уйди ты!.. Глаза б мои тебя не видели...

Брана лишь немного отшатнулась от удара, недостаточно сильного, чтоб сбить её с ног, но на губе у неё выступила кровь. Она утёрлась пальцами, глядя на Ильгу с горечью, но без ответной злобы.

– Хорошо, Иля, как скажешь. Коли я тебе так ненавистна, я уйду. А ты отдыхай. И поосторожнее с хмельным, до беды оно тебя доведёт.

Зверь остался один под кустом. Его буйство затухало, слабость всё больше охватывала тело, дурнота выкручивала желудок, и последний пришлось облегчить. После этого Ильга провалилась в прохладный морок хмельного полузабытья. Её никто не беспокоил, и она благополучно продрыхла до конца праздничного дня.

Проснулась она с мучительно пересохшим горлом и тягучей тоской то ли в душе, то ли в кишках. Все разошлись, столы были убраны, даже водички некому поднести... Где-то сейчас та конопатая синеглазая девчушка-попрыгушка? Наверно, уже давно нашла свою избранницу... Избранницу! Тоска так вгрызлась в нутро Ильги, что она застонала и взвыла сквозь стиснутые зубы. Перебрала, перегнула палку, натворила дел!.. И, кажется, Брану ударила. Сквозь туманную похмельную дымку на неё с грустным укором смотрели добрые лилово-синие глаза северянки. Брана не дала сдачи, просто ушла... В гудящей, опухшей голове Ильги крутились образы, в ушах перезванивались мелкие бубенцы, всплывали в памяти отголоски ласковых слов: «Иленька, ладушка». Странно, смешно звучали они по отношению к ней, но от них тёплая щекотка будоражила душу, будила в ней что-то новое, никогда доселе не испытанное.

Что же делать-то теперь? Зря она обидела Брану, незаслуженно ударила: ведь та только уберечь её, дурёху пьяную, хотела. Всем своим телом, мучимым похмельной тошнотой, и душой, объятой совестливым сокрушением, Ильга плюхнулась в холодную воду озера – рассекла сверкающее на солнце серебристое зеркало, поплыла широкими взмахами. Водица бодрила, возвращала к жизни, улучшая телесное самочувствие, но как успокоить сердце, которое так разнылось и разболелось, что и белый свет не мил?.. Сидя на берегу и обсыхая на солнышке, слушала Ильга усыпляющий, чарующий шёпот сосен, да только покой не наставал. Чувство, что она сделала нечто очень нехорошее и, быть может, даже непоправимое, подтачивало рыжую кошку изнутри – так, что и весна, и сама жизнь стали не в радость.

Больше в эту Лаладину седмицу Ильга не показалась на праздновании ни разу. Хватило с неё и того, что она там накуролесила – людям на смех, а ей самой в упрёк. Стыдоба, срам! Окунаясь в работу, пыталась она забыться, но и запах свежераспиленного дерева, и солнечное золото стружек и опилок не налаживали настроения. То, что обычно приносило ей удовольствие, теперь не радовало, не восстанавливало душевного равновесия. А всё почему? Потому что пронзительное чувство невосполнимой потери выстуживало душу, морозило малейшие ростки надежды на будущее счастье. Пыталась Ильга себя успокаивать: «Ничего, авось, всё будет хорошо, утрясётся как-нибудь». Тщетные, слабые попытки... Ничего не наладится, не утрясётся! Потеряла Ильга что-то важное, перерубила главную жизненную жилку, по которой текли соки души, питая всю её смыслом, теплом и умиротворением.

Вот уж сады зацвели, полетела душистая метель лепестков, а Ильга всё не двигалась с места, не решаясь предпринять хоть что-то, что исправило бы беду. Уже и лето вступило на Белогорскую землю, раскинуло цветочные ковры – покататься бы по ним, поваляться, духа лугового, медового глотнуть... Не пелось, не плясалось Ильге, ни светлое приволье полевое, ни лесной шорох душу ей не услаждали.

– Матушка Добровида, тяжко мне, тошно, – призналась она родительнице-деве, когда ей невмоготу стало от этого удушающего бездействия, засосавшего её, подобно болоту.

– Отчего же тебе тошно, дитятко? – вскинула на неё лучистые серовато-голубые глаза матушка, сидя у окна светлицы за шитьём. – Что снедает тебя, что гложет?

Была матушка Добровида тем бесценным источником мудрости и покоя, к которому Ильга прибегала, когда совсем уж становилась в тупик. Гордость мешала молодой женщине-кошке просить советов у старших слишком часто, ведь это означало расписаться в собственной беспомощности и незрелости. Но сейчас не до гордости стало, вот и присела Ильга на низенькую ножную скамеечку подле матушки, положив руки ей на колени. Хотелось уткнуться в них, как в детстве.

– Запуталась я, матушка, – вздохнула Ильга. – Искала я свою суженую, и вот – вроде бы и нашла, а вроде бы и нет. Не знаю, она это или не она. Знаки показывают, что это она, но мечется моя душа, в недоумении я.

– А сердце что тебе подсказывает? – кладя стежок за стежком, спросила матушка Добровида.

– Ох, сердце в таких сетях запуталось, что вовек не распутать! – с горьковатым смешком ответила Ильга. – Сама не знаю... Вроде бы и думается мне о ней, и тоскуется, и тревожусь за неё, и скучаю, когда не вижу, а свидимся – и точно подменяют меня. Может, нутро у меня такое – недоброе, мятежное да колючее? Слова говорю колкие, злые, обижаю её... Обидела я её, матушка, сильно обидела!.. Не знаю, простит ли она меня.

– Смотря как обидела, – молвила родительница, склоняясь над дочерью и кладя маленькую тёплую руку на её рыжую макушку. – Но любящее сердце способно простить обиду.

– Ударила я её! – сокрушённо призналась Ильга. – Во хмелю была, вот и творила невесть что.

Матушка Добровида нахмурилась, даже иголка в её пальцах замерла. Долго молчала она, сидя в печальной задумчивости.

– Худо ты поступила, дитятко, – вымолвила она наконец, глядя на Ильгу с искорками боли в светлых, добрых глазах. – Нельзя поднимать руку на свою ладу! С каждым ударом убиваешь ты любовь и становишься дальше от света Лалады. Чем же так прогневала тебя лада, что ты дошла до такого?

– Не в ней дело, это всё моя дурь, – поникнув под незримой тяжестью вины, проронила Ильга. – Не угодила она мне лишь тем, что оказалась не такой, как я ожидала. Вроде бы душа и тянется к ней, но... дурная моя голова никак не может это переварить!

Матушка Добровида улыбнулась, лучики-морщинки пролегли в уголках её глаз.

– Самое главное – душа к ней тянется, – сказала она, принимаясь снова за работу иглой. – В жизни так часто бывает: в мечтах видится одно, а получаем совсем иное. Тут два пути: или пересмотреть мечты свои, взвесить их заново, или отвергнуть полученное. Вот только не придётся ли пожалеть после?

– Жалею, родная, уже жалею... – Ильга устало закрыла глаза, впитывая всей душой тепло матушкиной руки, которая опять ласкала копну её рыжих кудрей. – Что же делать мне теперь? Прощенья у неё просить? Боюсь, что не простит она.

– Ты этого не узнаешь, ежели сама у неё не спросишь, – и матушка легонько прильнула губами к челу дочери, за которым теснились смятенные думы.

Ильга была благодарна матушке за этот разговор, многое расставивший по местам в её душе, оставалось сделать самое трудное – пойти и сказать пресловутое «прости». Вот уж задача так задача! Случаи, когда рыжая кошка просила в своей жизни прощения, можно было пересчитать по пальцам одной руки, да и то половина из них осталась бы не загнутой. Но как жить с перекрытой душевной жилкой, по которой струились питающие её жизненные соки? Отмирала душа, засыхала, как перерубленный стебель.