Текст книги "Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

– Да кто тебя гонит-то? – незлобиво сказала обладательница сияющего черепа. – Оставайся, коли есть нужда, слёзы только утри. Где платок-то у тебя, м?

Златоцвета со смущением обнаружила, что платочек остался дома, и женщина-кошка промокнула ей глаза своим, украшенным особой белогорской вышивкой.

– Меня Твердяной звать, – представилась она, бережно прикладывая платок к остаткам мокрых пятнышек. И добавила, кивнув в сторону исполинской сосны: – А это – матушка Смилина, прародительница моя.

– Я – Златоцвета, дочь купца Драгуты Иславича из Голоухова, – последовала её примеру девушка.

Странное чувство чего-то знакомого вызывали в ней эти пророческие, пронизывающие очи, холодная синева которых веяла дыханием мудрых гор. Как будто у кого-то Златоцвета уже видела такие глаза...

– Ну, пойдём, Златоцвета Драгутична, к Восточному Ключу, – с усмешкой молвила Твердяна. – Умыться тебе не помешает и водицы испить.

Светлая иголочка догадки кольнула сердце Златоцветы: почему именно Восточный Ключ? Хранительница Вукмира... Вот у кого она видела такие глаза!

– Давай через проход путь сократим, чтоб ноги твои не утомлять, – сказала Твердяна. – Колечко у тебя, я вижу, есть.

Мирно колыхались синие заросли колокольца по берегам потока; руки Златоцветы сами тянулись к нему, как к родному. Полюбила она этот цветок и за красоту, и за вкусный целебный отвар, который из него получался. Склонившись, девушка вдохнула его сладковатый, по-тихорощенскому ласковый запах – будто с другом добрым встретилась, даже на сердце немного полегчало.

– Здравствуй, сестрица, – поприветствовала тем временем Твердяна Вукмиру.

Та, словно уже поджидавшая гостей, срывала соцветия колокольца. «Сестрица – так вот оно что», – подумалось Златоцвете. Вот и разгадка этих колдовских глаз, видящих насквозь души и сердца...

– Здравия и тебе, Твердянушка, – отозвалась черноволосая дева Лалады. И добавила, кивнув девушке: – И тебе, голубушка. Пойдём, отвар сейчас сделаю.

В пещере была одна очень горячая каменная плита – просто раскалённая. Откуда брался в ней такой жар? Глубинная сила Тиши грела её, по словам Вукмиры; поставленный на неё сосуд с водой вскипал чуть ли не в мгновение ока. Очень удобно: огонь разводить не требовалось. Вода уже бурлила в горшке, и Вукмира бросила туда соцветия, предварительно порвав их пальцами на мелкие частички. Пещеру наполнил знакомый и полюбившийся Златоцвете запах. Он умиротворял душу, смягчал тоску, уютно от него делалось и хорошо. Дав отвару покипеть и немного настояться, Вукмира процедила его, сдобрила мёдом и налила в три чашки: для Златоцветы, для сестры и себя.

Некоторое время они в молчании пили отвар, слушая шум водопада и журчание внутреннего родника в пещере. Сиденьями им служили большие каменные глыбы, из которых белогорские мастерицы-каменщицы сделали что-то вроде скамеек.

– Говори, – молвила Вукмира, взглянув на Златоцвету. – Говори всё, что хочешь сказать, освободи сердце. А мы, может быть, что-нибудь подскажем.

– Да, подскажите мне, что делать! – встрепенулась Златоцвета.

Начала она рассказ о своих видениях торопливо и сбивчиво, но под полным сдержанной высокогорной мудрости взором Вукмиры её речь потекла более плавно, слова стали подбираться легче и точнее. Под конец она уже почти не волновалась: наверно, тихорощенский дух наполнил её, сделав душу невозмутимой, точно зеркальная гладь. Да, под этой гладью ещё бушевали чувства, но смотрела на всё это Златоцвета уже другими глазами. Синеокие сёстры словно заражали её своим вдумчивым спокойствием.

– Немногим дано знать грядущее, – промолвила Твердяна, когда девушка замолкла, выплеснув всё, что печалило её. – Непросто жить с этим знанием, особенно когда не можешь изменить или предотвратить то, о чём ведаешь. У нас с сестрой тоже есть такой дар, и мы понимаем тебя, как никто другой. Но у тебя есть время подумать над всем этим... Много времени – целые годы.

– Горько и больно мне от мысли, что я буду не единственной в жизни государыни, – проронила Златоцвета своё главное сердечное сокрушение. – Честно признаться, душа моя готова отступиться. Пусть бы государыня осталась с той женщиной, а я – с матушкой и батюшкой...

– В тебе говорит женское самолюбие, – улыбнулась Вукмира. – Но разбуди мудрость в своём сердце, её у тебя много в нём: те, на чью долю выпали тяжёлые испытания, мудры не по годам. Утихомирь своё смятение, взгляни иначе. Тебе предстоят долгие годы и десятилетия счастливого брака, а то, что ты видела – далёкое, очень далёкое будущее. Эта женщина будет рядом с твоей супругой, когда тебя уже примет в свои объятия Лалада, а пока она даже ещё не родилась на свет. Разве тебе радостно будет оттого, что твоя лада после твоего ухода останется одна, в вечной скорби и неутешном вдовстве? Не думаю, что ты пожелала бы ей такой участи.

Держа чашку с отваром в одной руке, другой Вукмира провела в воздухе над нею, и – вот он, тёмный пруд с отражениями двух звёзд... Златоцвета вздрогнула, а служительница Лалады сказала:

– Те, кого мы любим, озаряют наш жизненный путь, словно звёзды. Вот эта, высокая, яркая, путеводная – ты. Ты владычествуешь в сердце государыни и наполняешь её душу светом и счастьем, она любит тебя здесь и сейчас. Время второй звезды ещё не настало, поэтому она висит низко и в тумане. Но что будет, если ты, ожесточив своё сердце непримиримой гордыней, решишь отказаться от избранницы и тем самым лишить её своего света?

Рука Вукмиры, ещё раз вспорхнув над чашей, стёрла отражение высокой звезды. Пруд резко потемнел, став совсем чёрным, в чаше точно дыра зияла – ворота в непроглядную бездну.

– Сама видишь, – молвила Вукмира. – Тьма... Мрак. Пустота и мрак настанут в душе твоей лады. Ты ЭТОГО хочешь?

Объятая пронзительно-тоскливым холодом, Златоцвета зажала рукой всхлип. Нет, не этого она хотела для государыни, совсем не этого! Две тёплые слезинки скатились по щекам и защекотали ей пальцы, и Твердяна снова приложила к лицу девушки свой вышитый платок.

– Мы в Тихой Роще, не забывай, – шепнула она с лучиками улыбки в уголках глаз.

Златоцвета зажмурилась и закивала. Вдох, выдох... Она выпустила из груди горько-солёный воздух, и тиски на горле понемногу разжали свою хватку. От лёгкого взмаха руки Вукмиры чёрный пруд в её чаше снова стал отваром колокольца, и хранительница Восточного ключа отпила глоток. А Твердяна, выглянув наружу, проговорила:

– Вечереет, однако. Ступай-ка ты домой, Златоцвета Драгутична, а то государыня придёт – а тебя нет.

– Она сегодня не придёт, – смахивая остатки влаги с ресниц, глуховато отозвалась девушка. – У неё дела.

– Когда есть к кому спешить, и дела быстрее ладятся, – усмехнулась Твердяна.

Сердце вздрогнуло, встрепенулось, окрылённое надеждой: а вдруг и правда?.. Быстрыми глотками допив почти остывший отвар и поблагодарив синеглазых сестёр, Златоцвета устремилась в проход.

Дома на неё накинулась встревоженная матушка:

– Ты куда запропастилась?! Я вся извелась!

– Я в Тихой Роще была, родная, всё хорошо, – ответила Златоцвета, примирительно гладя родительницу по плечам.

– А, у госпожи Вукмиры? – успокаиваясь, сказала та. – Ну ладно тогда, а то я места себе не находила... Пропала ты, как сквозь землю провалилась! И не сказала ничего, не предупредила даже! Ох уж эти кольца волшебные...

– Прости, прости, матушка, – устало вздохнула девушка. – Я больше не буду так делать.

Надежда сиротливо поджала крылья: Лесиярой дома и не пахло... Значит, не приходила и, наверно, уже не придёт. Вздохнув, Златоцвета села за рукоделие: за работой ей лучше думалось, а подумать было о чём.

Когда начало темнеть, она зажгла лампу и продолжила класть стежок за стежком. От стука в дверь сердце перекувырнулось в груди, а иголка вонзилась в палец – выступила алая капелька. Сунув уколотый палец в рот, Златоцвета захромала по лестнице вниз: она уже знала, кто пришёл, и в её душе громыхала раскатами радость – будто и не было ни видений, ни слёз... Смыло их светлым потоком любви, который струился на неё из глаз избранницы.

– Яблонька моя, осторожно, не спеши! – Лесияра бросилась к Златоцвете и взяла за руки, помогая спуститься по ступенькам. И запоздало поприветствовала: – Здравствуй, ладушка. Уж прости меня за эти «приду – не приду»... С делами удалось разобраться раньше. Час поздний, так что я ненадолго – хоть немножко на тебя погляжу, радость моя.

Княгиня пришла не с пустыми руками, а с подарком – новыми сапожками из алого сафьяна, украшенными золотым шитьём и бисерным узором. Их носочки задорно загибались, а с голенищ свисали кисточки. Преклонив колено, Лесияра самолично обула Златоцвету, и они вышли в сад погулять на сон грядущий – опробовать обновку.

– Удобно тебе, ладушка? – спросила княгиня.

– Чудесно, государыня, – с улыбкой ответила девушка. – Благодарю тебя за подарок.

На сердце у неё было светло, а от тоски осталось только лёгкое облачко, маячившее вдалеке – как чуть приметная хвойная горчинка в воздухе Тихой Рощи. Они остановились под преобразившейся яблоней; та разрослась за лето, обзавелась пышной кроной, а плодов на ней хоть и немного висело, да зато каких крупных! И не скажешь теперь, что она когда-то чахла.

– Мррр, соскучилась по тебе, ласточка, ягодка, цветик, – замурлыкала Лесияра, склоняясь к Златоцвете и щекоча дыханием ей ушко. – Поцелуй меня скорее... Мрр, не могу тобой надышаться, насытиться!

Из-за разницы в росте ей приходилось нагибаться, а Златоцвете – подниматься на цыпочки, но поцелуям это не препятствовало. За этим сладким занятием их и застал вернувшийся из поездки Драгута Иславич.

– Какие у нас гости дорогие да желанные, – поприветствовал он княгиню. – Здрава будь, государыня Лесияра!

– И ты будь здрав, любезный Драгута Иславич, – отозвалась та царственным кивком головы. – Как съездил? Как успехи твои?

– Ох, есть мне что порассказать, государыня, – засмеялся батюшка.

Совсем улетучились остатки грусти, душа Златоцветы лучилась тёплым светом. Батюшка вернулся довольный, прямо сиял, а значит, пошли у него дела на лад. Матушка подала ужин, поставив посередине стола великолепный и тяжёлый, душистый яблочный пирог с румяной блестящей корочкой, и глава семьи, осушив первым делом кубок мёда, принялся рассказывать свои новости.

– Хорошо съездил, плодотворно – совсем как в былое время. Но даже не этому я так радуюсь, а тому, что ворога своего, обидчика проклятого, я нашёл! Не ждал, не чаял этой встречи, а вот довелось увидеться. На сей раз он по-новому вырядился, борода уж у него не чёрная, а светлая, и лицо тоже белое, но я его, жука такого, всё равно узнал! Узнал, а сам помалкиваю, жду, вспомнит ли он меня. Не вспомнил, гадёныш! Мне-то его злодеяние всю жизнь исковеркало, а он забыл, гад проклятущий!.. Ну ладно, думаю, погоди, поймаю я тебя, изобличу! Сажусь с ним играть; ведаю, что кости жульнические, готовлюсь проигрывать, ан нет – выиграл! Раз выиграл, второй раз – тоже. У него глаза на лоб полезли! Как это так – чтоб кости против своего мошенника-хозяина падали! Хех! – Батюшка со смешком погладил бороду, сияя довольством. – Когда третий раз я опять его обставил, у него уж ничего не осталось: всё, что поставил он – всё спустил. Но мне его добра, обманным путём нажитого, не надобно, я лишь справедливости хотел! – При слове «справедливость» батюшка потряс в воздухе кулаком, грозно сверкнув праведным гневом в очах. – Достаю камень, который я припас нарочно, и по костям – бряк! Одну разбил, вторую, третью... Так и есть: кости с хитростью, ртутью заряженные. «Вот, – говорю, – смотрите, люди добрые, а господин-то этот – жулик! Держи мошенника!» Тут все зашумели, загалдели, а обидчик мой улизнуть попробовал, да не вышло. Схватили его и повязали, а наутро к судье отвели. Я, по правде сказать, опасался, как бы он и тут не вывернулся, гад скользкий, но нет – не вывернулся он. Всё проиграл, даже захудалого медяка не осталось у него, чтоб судье на лапу дать. Много дней его дело разбирали; нашлись и другие люди, им обиженные. По всей совокупности злодеяний, им сотворённых, выходило ему наказание самое что ни на есть высшее – то есть, казнить смертью лютой, четвертованием, но я за него слово замолвил. «Умереть для него было бы слишком просто, – сказал я суду. – А пусть-ка вот он поработает, да поработает тяжко, не разгибая спины, пусть выпьет чашу горькую, пусть потом солёным обольётся! Вот для него наказание самое лучшее. Пусть знает, как плоды чужих трудов присваивать». Осудили его к заключению в темнице на десять лет; надлежит быть ему в течение всего этого срока в кандалы закованным и исполнять работы самые тяжёлые. Всё имущество его поделили между истцами в счёт возмещения убытков. Я от своей доли отказался, мне и того довольно, что получил он по заслугам.

– А ну как сбежит подлец? – вставила слово матушка, слушавшая его рассказ напряжённо, со сжатыми губами и сцепленными пальцами.

– Из темницы той, куда его отправили, ещё никто не сбегал – так люди говорят, – ответил батюшка. И снова потряс кулаком: – Есть справедливость, есть! А чему я обязан выигрышем своим, я уж после понял. За это благодарен я тебе, государыня, и оберегу твоему!

И батюшка высвободил из-под рубашки кулон белогорской работы, который Лесияра ему подарила для удачи в делах. Матушка присоединилась к его благодарностям, а он добавил:

– Но ты не думай худого, государыня, не игрок я больше. С обидчиком своим играл я в последний раз, да и то только для того, чтоб его на чистую воду вывести. Теперь с игрой покончено навсегда: слишком много горя я принёс семье своей через эту страсть.

– Решение твоё я могу только одобрить и порадоваться за тебя, Драгута Иславич, – молвила Лесияра.

После ужина княгиня стала прощаться. Прежде чем уйти, она улучила миг, чтобы сказать Златоцвете несколько нежных слов наедине; поцелуи под яблоней возобновились с того места, на котором их прервал батюшка.

– Моя ладушка, моё сокровище родное, – шептала Лесияра в кратких промежутках, когда их со Златоцветой губы разъединялись. – Как не хочется от тебя уходить! Ну ничего, уж недолго осталось ждать – скоро я назову тебя своей женой, мрр-р-р...

Ночь была по-осеннему зябкая и туманная, но Златоцвета отходила ко сну в тёплой постели, наевшись яблочного пирога и своего любимого мёда с калачом и молоком. На сердце мурлыкала нежность, а все печальные думы растаяли в отваре тихорощенских трав, который девушка выпила перед сном.

В конце осенней урожайной поры ей предстояло преклонить вместе с Лесиярой колени в пещере Восточного Ключа и принять венец света Лалады, получив благословение Вукмиры на семейную жизнь. На их с княгиней свадьбе будет гулять Мыслимира со своей наречённой избранницей, а после княжеская чета, в свою очередь, посетит их праздник любви и единения. Драгута Иславич снова развернёт успешную торговлю и достигнет прежнего достатка и положения, а вскоре матушка Кручинка подарит ему сына и наследника его дела. Кривко здорово раздастся вширь на своих любимых белогорских пряниках, которые Златоцвета станет неизменно высылать ему, но не оставит службы в купеческой семье и будет повышен до управляющего хозяйством и начальника над домашней челядью – весьма степенного начальника, с величавой поступью и дородным брюшком.

Посетят Златоцвету и новые видения о будущем... В одном из них ей покажутся кровавые битвы и страшные обликом воины, встающие из-подо льда – не самое приятное зрелище для матери, носящей в утробе дитя, их с Лесиярой младшую дочку Любиму. На последних месяцах увидит Златоцвета тот прекрасный разумный сад, полный золотого света; там будут ждать её батюшка с матушкой, уже покинувшие земную юдоль. А вершина Туманного утёса над рекой Свияшью, после того как отгорит там её собственный погребальный костёр, покроется зарослями синего колокольца тихорощенского – её любимого цветка.

Но это – дела далёкого будущего, а пока Златоцвета в тёплом гнёздышке постели соскальзывала в безмятежную дрёму. Сердце её решило: да будет то, чему суждено случиться. Будет осень, будут яблоки – много яблок; и мёд тихорощенский, и пироги, первый из которых она уже попробовала сегодня. И свадьба будет, широкая и весёлая, и счастье, и сладкое слияние на супружеском ложе, и первое шевеление дитятка под сердцем. Всё будет – в своё время.

Единственная

Тёмные клочковатые тучи вот уже полдня изливали на землю потоки холодного дождя; в такую погоду лучше всего сидеть дома у жарко растопленного камина и потягивать маленькими глотками горячий отвар тэи. Увы, сейчас у Северги не было такой возможности: закутавшись в плотный плащ с поднятым наголовьем, она шагала между шатров лагеря. Полк шёл на подмогу тысячному Брондингу; до встречи оставалось два-три дня пути, и это был, скорее всего, последний привал.

Её сотня отдыхала на окраине лагеря. Чавкая сапогами по жидкой слякоти и поскальзываясь, Северга вдруг услышала звон струн: кто-то бренчал на бооле. Она подошла к шатру, из которого доносилась музыка, послушала немного, хмыкнула. Воины пели похабные куплетики и гоготали, передавали друг другу фляжку с хлебной водой – словом, расслаблялись, как умели. Уставом петь на привале не запрещалось, и Северга прошла бы мимо, не питая большого пристрастия к такого рода песенкам да и к музыке вообще, но вдруг прозвучал молодой голос:

– Ребята, я тут песню сочинил... Хотите послушать?

– А ну-ка, ну-ка, давай!

Струны зазвенели снова, но уже иначе: к ним прикасались нежно, с приглушённой печалью и сдержанной страстью. Если куплетики звучали грубовато и расхлябанно, с кабацкой удалью и небрежностью, то теперь боола пела ласково, даже немного робко.

Единственная,

Только ты одна...

Ты в сердце моём, как одна струна.

Одна звезда

На шатре небес,

И я один –

Погибаю здесь.

 

Единственная,

Лишь тебя зову;

Над седой золой

Песней душу рву.

Погас костёр, завтра снова в путь,

И снова в бой...

Холодеет грудь.

 

Я пьян сейчас,

Но не от вина,

И лекарство мне –

Только ты одна.

Спасенья нет от прекрасных глаз,

Насквозь пронзён...

Да, я пьян сейчас.

 

Мой меч в крови,

А земля в огне.

Я пью тот миг,

Что остался мне.

Я жадно пью мой последний вздох,

И жизнь моя

У твоих лишь ног.

Севергу пронзило: как? как этот парень прочёл её душу, как нашёл те самые слова, которые она сама никогда бы не сумела подобрать?! Но товарищам песня не понравилась. На голову певца любви обрушился град критики:

– Да ну, что за тягомотина унылая!

– Да уж, сладкие сопли!

– Грисско, повеселее что-нибудь сочинить не мог? Бодренькое что-нибудь.

Они совсем заклевали бы беднягу, но Северга, откинув полог шатра, сказала:

– Отставить разговорчики. Рядовой Грисско, выйди на два слова.

Все вскочили. Певец, светловолосый молодой парень, отложил свою исцарапанную боолу и тоже подпрыгнул.

– Есть, госпожа сотенный!

Накинув наголовье плаща, Грисско вышел под дождь. Не самое удобное место для разговора, и Северга, чтоб и самой не мокнуть, и парня долго не держать под струями воды, выражалась как можно короче.

– Это ты сам сочинил?

– Так точно, госпожа сотенный офицер.

– Напомни-ка мне, малыш: ты как в войске очутился?

Они стояли лицом к лицу, с края наголовья у каждого падала дождевая капель – бахрома из тонких струек воды.

– Так известно как, госпожа... Семейство моё было на мели, то есть, в денежных затруднениях. Матушку уволили со службы, у батюшки неприятности с законом. А тут пришли вербовщики – пополнение в войско набирать. За вознаграждение... Не великие деньги, конечно, но семью это выручило бы. Ну, я и пошёл в воины.

– Ясно.

Светло-голубые глаза парня были чистыми, как рассветное небо. «Экая невинность, – подумалось Северге. – Жалко будет, если убьют бедолагу». А вслух она сказала:

– Ты вот что... Напиши-ка мне слова твоей песни. И музыку тоже... Ну, в смысле, как играть.

– Слушаюсь, госпожа сотенный... А... разреши обратиться с вопросом?

– Валяй.

– А зачем тебе моя песня, госпожа? Ты хочешь её сыграть? Но я ни разу не видел у тебя в руках боолы.

Северга свои соображения решила придержать при себе. Она и сама не знала, откуда у неё взялось это тоскливое чувство. Точнее, предчувствие. Зачем парня расстраивать? Ни к чему.

– Да так... Славная песенка, хочу на память себе сохранить. Ты, конечно, прав насчёт меня: мне драмаук в уши насвистел («медведь на ухо наступил» – прим. авт.). В музыке я не шибко разбираюсь и ни на чём не играю. Но твоя песенка – ничего себе так, вполне недурна. Просто так, на всякий случай сохранить хочу. Вот сюда мне запиши.

И она протянула Грисско записную книжечку размером с пол-ладони, ощупала карманы в поисках карандаша, нашла и вручила певцу.

– Запиши прямо сейчас. И принеси мне в шатёр.

– Есть, госпожа сотенный.

Она нырнула в свою палатку. Дождь барабанил по кожаному куполу над головой, в щель полога веяло осенней промозглой безысходностью... Да уж, война не выбирает время года. Воевать приходилось и в мерзейшую погоду. Вынув пробку фляжки, Северга отхлебнула глоток хлебной воды, и горячительное пролилось ей в нутро огненным сгустком.

Грисско явился весьма скоро, протянул ей записную книжечку и карандаш, гаркнул:

– Распоряжение выполнено, госпожа сотенный...

– Ох, ради священной селезёнки Махруд, не ори, – поморщилась Северга. – Башка и так трещит.

– Извини, госпожа, – смущённо сказал Грисско уже потише. – Я всё записал, как ты просила.

Северга открыла книжечку, пролистала, нашла слова песни и закорючки – ноты. Кивнув, она сунула книжечку за пазуху.

– Благодарю, сынок. Свободен.

Этот привал и правда был последним: через два дня они встретились с полком Брондинга и спасли его от полного разгрома. Бой был жаркий, не раз Северга носилась в атаку со своим коронным: «Вперёд, засранцы!» – а книжечка с песней так и лежала у неё за пазухой.

Дождь наконец кончился, небо расчистилось, вода впиталась в землю вместе с кровью. Они овладели городишком под названием Ирле; приводя себя в порядок, Северга чистила окровавленные латы, когда вдруг ощутила на груди что-то твёрдое и прямоугольное. А, книжечка... Ей вспомнился светловолосый Грисско – певец любви с невинностью в глазах.

Воины расположились на отдых в захваченном здании какого-то учебного заведения – раскинули тюфяки прямо в лекционных залах. Опять кто-то играл на бооле, и Северга устремилась на звуки струн.

Боола была знакомая – с исцарапанным корпусом, но её струны задумчиво пощипывал не Грисско, а десятник Линдерг, сухощавый и черноволосый, с длинным, как клюв, носом.

– А где Грисско? – спросила Северга.

Линдерг, вскочив, доложил:

– Госпожа сотенный офицер, рядовой Грисско убит сегодня утром в бою за Ирле. Боолу он мне сам завещал.

– Ясно.

В горле застрял какой-то вязкий сгусток, но Северга не крякнула, даже не нахмурилась. Её лицо осталось, как всегда, каменно-суровым.

У неё было немного свободного времени, и она черкнула два письма – Темани и Бенеде. В последнем она приписала пару строчек для Рамут и вложила вырванные из записной книжки листочки со словами песни и нотами.

«Прилагаю одну занятную песенку, услышала у нас в сотне. Высылаю вам, чтобы не потерять в суматохе».

Ей удалось вырваться в короткое увольнение на исходе зимы. В усадьбу Бенеды она прибыла в синих вечерних сумерках; двор был расчищен от снега, окна манили уютным домашним светом.

– О, какие гости! Ну заходи, погрейся у огня, – встретила её костоправка.

Семейство уже отужинало и собиралось идти на отдых, но из-за приезда Северги спать все легли позже обычного: хозяйка велела покормить гостью с дороги, после чего посидела с ней немного у камина. Бенеда с Севергой «приговаривали» кувшинчик настойки, а Рамут пила отвар тэи с молоком, пристроившись на низенькой скамеечке возле кресла родительницы. Чашку она держала в руках, время от времени таская с тарелки тонкие ломтики сыра. Уже не ребёнок, но ещё не девушка, Рамут и в своём отрочестве была прекрасна: длинноногая, чуть угловатая, с толстой чёрной косой. Сердце Северги утонуло в сапфировой синеве её внимательных, пристальных, чуть тревожных глаз. Впрочем, когда Северга перешагнула порог дома, тревога в них отступила, сменяясь облегчением.

Бенеда отяжелела от выпитого и пошла спать, а они с Рамут ещё сидели у огня. Северга подкидывала поленья, подкармливала пламя. Пить уже было нечего, настойка и отвар кончились, всё семейство легло спать, и Рамут сама сбегала в погреб – нацедила ещё кувшинчик. Она не разбавила настойку, и Северга кивнула.

– Молодец, детка, правильно.

Себе дочь заварила тэю. На тонкие ломтики хлеба она положила сыр, а сверху намазала мёдом.

– Ты устала, Рамут. Может, тоже спать пойдёшь?

Бесполезное предложение: Рамут не собиралась отправляться в постель, пока матушка сама не ляжет. Это уж как пить дать – будет сидеть на неудобной скамеечке без спинки и таращить осоловелые от усталости глаза на огонь. Настойка размягчала твёрдую корку на сердце Северги, нутро согрелось и таяло, и она похлопала себя по колену.

– Иди ко мне, детка... Садись. Поудобнее будет.

Плевать, что на колени к себе она обычно сажала Темань; это придавало странный привкус вечернему единению с Рамут, но Северге до стона сквозь зубы хотелось просто прижать её к себе. Рамут смущённо замялась, робко улыбаясь, но на колени к родительнице села и обняла её за плечи.

– Вот так... Хорошо. Драмаук меня раздери, как мне хорошо сейчас! – И Северга потёрлась кончиком носа о тёплую щёчку дочери.

Объятия Рамут стали крепче, она прильнула к Северге и вдруг зажмурилась, как будто собралась расплакаться.

– Эй... Ты чего? – Северга подцепила пальцем её подбородок, стараясь заглянуть в глаза. – Я же дома, живая. Ну?

– Эта песня, – жарким шёпотом выдохнула Рамут. – Та, которую ты прислала с письмом... Ты как будто прощалась ею со мной.

Нашёлся в Верхней Генице один знающий нотную грамоту юный мастер игры на бооле – паренёк по имени Уриме, ровесник Рамут. Он-то и спел ей «Единственную», после чего глаза Рамут не просыхали неделю, а душа бесслёзно рыдала ещё дольше – вплоть до самого приезда Северги.

– Рамут, милая... Ну, ты же сама всё понимаешь, – хрипловато и устало зашептала Северга, чувствуя себя совсем разомлевшей от хмелька и прерывистого, тёплого дыхания дочери возле уха. – Ты же умница, тебе не нужно всё это объяснять. Ты знаешь, что твоя матушка – воин. И что из этого следует, тоже знаешь... Всё, хватит, не будем о грустном. Я не хочу, чтобы ты плакала. Ну всё, всё, тш-ш...

Рамут, стиснув Севергу в объятиях и прильнув мокрой щекой к её щеке, роняла слезинки из-под сомкнутых век. Так они посидели немного, пока она не успокоилась.

– А кто эту песню сочинил?

– Один паренёк из моей сотни, его звали Грисско.

– Звали?.. То есть, он...

– Да, детка, ты правильно догадалась.

Да, и ещё Рамут догадалась, что «единственная» – это она. Что каждая строчка этой песни – для неё. И не нужно было говорить эти невыносимо трудные три слова, которые Северга так боялась произносить...

Рамут была на той грани усталости, когда сознание трепещет, как пламя готовой погаснуть свечи, а тело обвисает во власти слабости, но она ещё пыталась держать неумолимо тяжелеющие веки открытыми.

– Пойдём-ка баиньки, ты уже совсем засыпаешь.

Держа Рамут на руках, Северга встала с кресла и со своей драгоценной ношей поднялась по ступенькам в комнату дочери. Там она уложила Рамут в постель.

– Матушка, не уходи, – простонала та. Её веки наконец слиплись, сцепившись пушистыми ресницами.

– Я с тобой. Спи, – шепнула Северга, склонившись и дыханием касаясь её лба. Наверно, от неё изрядно пахло сейчас хмельным, да и завтра ещё будет попахивать перегаром. Плевать. Главное – Рамут всё поняла. Уловила то самое.

Завтра они поедут кататься верхом по чистому снежному простору. Может, разыщут того паренька, и он сыграет на бооле... Но если Рамут опять будет плакать от этой песни, то лучше не стоит. Лучше тогда просто покататься, дыша зимней горной свободой, чтобы щёки горели от морозного ветра. А сейчас – спать. Забыть войну, кровь, оружие, смерть. Всё забыть рядом с Рамут... Вот уже и сил подняться нет.

Рамут сладко спала, уткнувшись в подушку, укрытая белым, как сугроб, пуховым одеялом, а Северга, соскользнув на плетёный коврик рядом с кроватью, поникла головой на край постели. Не самое удобное положение, но хмель притуплял телесные ощущения. Главное – Рамут тихо дышит рядом, её сердце бьётся. И только около неё сердце суровой женщины-воина тоже бьётся и живёт. И будет биться, даже когда её самой уже не станет.

«Моё сердце всегда будет с тобой».

Новые деревья

Боровинка выбралась на берег озера, дрожа и роняя капельки воды на светлый чистый песок. Девочка-кошка ёжилась и покрывалась гусиной кожей, пока Млада растирала её полотенцем после урока плавания и ныряния. Ловить зубами крупную рыбу, как родительница, она пока не умела: силёнок не хватало удержать бьющуюся добычу челюстями, но в свои шесть лет она уже стреляла из лука, быстро бегала и понимала звериные следы, разбиралась в грибах и ягодах, различала птиц по голосам – словом, умница. Млада гордилась дочуркой.

Пока будущая Миромари («отважный воин») нежилась на песке голышом, подставляя свои ещё детские, но уже крепенькие плечи солнышку, Млада задумчиво всматривалась в шедшие издалека тяжёлые облака. Младенчество первых двух дочерей она пропустила из-за длительной хвори, в мучительный мрак которой погрузилась её душа после ранения; ещё долго потом из неё выходили чёрные сгустки хмари – через лёгкие, через горло. Она кашляла чёрной слизью. Когда Дарёна забеременела Боровинкой, Млада не знала, пригодно ли её молоко для кормления, но ей до стона, до беспокойной тоски и зубного скрипа хотелось самой кормить, самой воспитывать – начиная с первого дочкиного вздоха.

Молоко, к счастью, было уже чистым. Млада сама приняла у супруги роды; прижав к себе скользкое от смазки дитя, она урчала, щекотала кроху ртом и по-звериному вылизывала. Жадный, неистовый порыв родительства охватил её до сладостного помутнения рассудка, и она долго не давала дочку жене, не спускала с рук. Дарёна посмеивалась:

– Эк тебя накрыло...

А Младу и впрямь «накрыло» материнством – до дрожи, до одержимости. С другой стороны, Дарёне необходимо было отдохнуть и оправиться после родов, и помощь супруги-кошки пришлась очень кстати. Старшие дочки уже вполне справлялись по хозяйству: ухаживали за домашней скотиной, работали в огороде. Семья держала быков с коровами, овец, коз и кур; юная кошка Зарянка гоняла животных на луг, а помогала ей в этом Росинка. Огромная белая пастушья собака была почти по-человечески разумна и сообразительна, щенков от неё разобрали всех до единого. Вторая дочь, белогорская дева Незабудка, стряпала, шила и вышивала, а тётушка Рагна обучила её садовой волшбе. Хоть Дарёна с Младой и отделились от большого семейства, во главе которого теперь стояла оружейница Горана, но связь между ними оставалась крепкой, а тесное родственное общение не прекращалось ни на день. Они объединяли усилия в пахоту, сев и жатву, вместе трудились на сенокосе, а по Дням Поминовения встречались за праздничным столом.