Текст книги "Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)

ДОЧЕРИ ЛАЛАДЫ. ПОВЕСТИ О ПРОШЛОМ, НАСТОЯЩЕМ И БУДУЩЕМ

 

Книга 3. Былое, нынешнее, грядущее

 

Аннотация: Третий том «Дочерей Лалады» дописан, но многое осталось за кадром. Есть в трилогии герои, о которых читателям хотелось бы побольше узнать, а автору – поведать. О них и будут наши повести... Это сборник рассказов о некоторых интересных персонажах трёхтомника «Дочери Лалады».

 

Одинокая яблоня

Злата возилась в цветнике – дёргала сорную траву, чтоб не отнимала земные соки у цветов. Больше всех девочка любила кошачью белолапку – горный цветок, который в далёких западных землях звали эдельвейсом. Рос он и у них с матушкой Искрой возле дома, неприхотливый и скромный. Ежели приглядеться, то белые лепестки его были словно серебристой шёрсткой покрыты... Злата зачерпнула ковш воды из бочки на углу дома и полила цветы. Давно дождика не было, а растениям влага нужна.

В доме послышался плач. Оставив возню с цветами и на ходу отряхивая руки, девочка поспешила к младшей сестрёнке Орляне, что лежала в люльке под вышитым пологом. Проверила – сухая. Значит, проголодалась, пора нести малютку к матушке Искре на кормление.

Матушка Искра посвятила себя служению богине земных недр Огуни, а потому носила причёску, как у всех кошек-оружейниц: голова – гладкая и блестящая, только с темени спускалась длинная косица. Трудилась она златокузнецом – мастерицей золотых и серебряных дел, и выходили из её искусных и вдохновенных рук удивительные белогорские украшения. При необходимости могла она и мечи с кинжалами ковать, и простую железную утварь, но делала это лишь изредка: основной её дар и искусство всё же лежали в иной, более изящной области.

Матушка Искра работала целый день, а Злата хлопотала по хозяйству: стряпала, стирала, убирала, рукодельничала. Жили они в горном домике, ни в чём не нуждаясь; ежели требовалось приготовить обед, Злата всегда имела под рукой всё необходимое. Конечно, бралось всё это не само по себе, о пропитании заботилась родительница, и цену пищи в своей тарелке Злата хорошо знала: как поработаешь, так и покушаешь. Было у них в долине небольшое поле, на котором они сеяли пшеницу да рожь с овсом, а в огородике у реки сажали овощи. Для пахоты нанимали соседей, матушка Искра охотилась и рыбачила, а молоко, коровье масло, сметану, яйца и творог приносили кошки-дружинницы: княгиня Лесияра заботилась о внучках. Летом ещё и черешню, и яблоки с грушами им доставляли из сада Светолики: это княжна Огнеслава баловала племянниц. А ягоды да грибы Злата сама в лесу собирала.

Работала матушка Искра много, и труд её оплачивался высоко. Могли бы они и богаче, и шире жить, но мастерица считала, что роскошь ни к чему. Тратила она немного, больше приберегала в кубышке – для дочерей.

Мастерская Искры пряталась на горном склоне, среди сосен. Рядом журчал родник, и Злата, поставив наземь корзинку со снедью, зачерпнула пригоршню чистой холодной водицы и промочила пересохшее от спешки горло. Другой рукой она прижимала к себе кричащую сестрёнку. А из каменной кузни слышался звон: матушка Искра работала. Однако шум не помешал ей услышать писк своей проголодавшейся дочурки, и она вышла из мастерской – ладная, стройная и сильная, в кожаном переднике и рабочих сапогах. Солнечные зайчики, пробиваясь сквозь сосновые кроны, заблестели на её голове.

– Матушка, Орляна голодная, – сказала Злата.

Родительница сбросила передник, помыла руки в струях родника, заодно и лицо освежила. Капельки воды повисли на её красивых тёмных бровях; намокнув, те приобрели грустноватый вид. Закатав рубашку, обмыла матушка и грудь.

– Сейчас, моё дитятко, сейчас, кровинка, – сказала она, протягивая руки к младшей дочке.

Усевшись на большой камень, она принялась кормить малышку, а Искра устроилась рядом на траве, дыша горьковато-хвойным, целебным воздухом гор и слушая перезвон птичьих голосов. Из корзинки, прикрытой чистым платком, вкусно пахло пирогами...

*

Как же вышло, что жили они в горном домике втроём – Искра, Злата и маленькая Орляна?

Рано потеряла Искра свою ладу. Радовались они, ожидая вторую дочурку, но недолго радость длилась: умерла Лебедяна, рожая Орляну, не выдержало надорванное лечением князя Искрена сердце. Когда начались роды, Искра была на работе, и Злате пришлось звать повитуху из села Сосновое, что располагалось в долине реки. Та пришла с девушками-помощницами. Они отвели Лебедяну в баню, а Злате велели не мешать и ждать снаружи.

Тихо рожала Лебедяна, и старшая дочка не услышала из бани криков. Когда же запищала, замяукала новорождённая, мать лежала на соломенной подстилке бездыханная – пуповину отрезали уже от мёртвой родительницы. Увидев лицо матушки Лебедяны – белое, неживое, с застывшим, далёким взглядом, Злата сползла по стенке.

Кто-то сообщил матушке Искре – Злата не видела, кто. Та примчалась прямо из мастерской, кинулась к телу супруги.

– Лада моя... Лебёдушка белокрылая... Взгляни на меня! Не верю, что ты меня покинула, – шептала она, гладя сильными рабочими пальцами лицо Лебедяны.

Не отзывалась та, не дрогнули ресницы, не ожили глаза, не подарили нежный взгляд. А у матушки Искры будто разум помутился: всё звала жену, пыталась светом Лалады поднять её, да только всё тщетно. Исцелял свет, но из мёртвых не воскрешал...

– Полно, мастерица Искра, опомнись, – тронула её за плечо повитуха, белогорская дева зрелых лет, статная и рослая, с большими ладонями и выпуклыми блестящими глазами. – Не вернёшь уже Лебёдушку твою, ушла она к Лаладе, а тебе жить завещала. Вспомни про детушек своих!

Услышав крик малышки, Искра встрепенулась, моргнула, протянула руки к живому, тёплому и родному комочку. Прижав дочку к груди, она покачивалась вместе с нею и не отрывала от её личика застывшего, пристально-влажного взора. А повитуха вздохнула:

– Видать, нельзя ей было рожать. Понадеялась, что сердечко зажило – ан нет... Не сдюжило, остановилось.

Злата так и сидела на корточках у стены, а по её похолодевшим щекам катились слёзы. Про неё все забыли, не до неё стало взрослым. К матушке Искре девочка и подойти сейчас боялась: такой страшный, недвижимый, полный горя взгляд был у неё.

Женщины из Соснового начали готовить тело к погребальному костру: обмывали, одевали, причёсывали, собирали цветы для украшения последнего ложа Лебедяны. В это время прибыли дружинницы от Лесияры – как обычно, с корзинами снеди. Одна из них, сероглазая, с короткой шапочкой льняных волос, спросила у Златы:

– Что стряслось, что за горе?

Девочка ответила:

– Матушка Лебедяна ушла к Лаладе.

Сказала – и не поверила самой себе... Чудилось ей, будто матушка Лебедяна сейчас выйдет на крыльцо и позовёт её обедать. Но сомкнулись её уста навек, и эта правда холодом давила на осиротевшее сердце. Хотелось побежать, прижаться к матушке Искре, но та сидела с новорождённой малышкой на руках и никому не отвечала. Её старались беспокоить пореже.

Только молчаливые сосны понимали и жалели Злату в её тоскливом одиночестве. Спасаясь от него, она увязалась за дружинницами, спешившими во дворец с горестной новостью. А княгиня Лесияра как раз лежала в опочивальне прихворнувшая: сердце вдруг зашлось жгучей болью, будто что-то почувствовав. Сейчас боль утихла, но правительницу Белых гор было велено не тревожить, с нею неотлучно находилась только Ждана. Дружинницы покорно ждали, а Злата, охваченная тоской, хотела только одного – прижаться к чьей-нибудь родной груди. И прошмыгнула в опочивальню к бабушке.

Лесияра полулежала на подушках, и её серебряные волосы волнами струились по плечам. Ждана, сидя рядом с нею, не сводила с супруги огромных, полных тревоги тёмных глаз.

– Злата! – Лесияра приподнялась от подушек, протягивая руки к внучке. – Иди ко мне, радость моя...

Очутившись в её тёплых, сильных объятиях, девочка мелко затряслась. Дрожь охватила и челюсти, и она долго не могла вымолвить ни слова в ответ на встревоженные расспросы княгини.

– Кровинка! Дитятко! – Лесияра заглядывала ей в глаза, смахивая пальцами слёзы со щёк. – Что стряслось? Говори, милая, моё сердце беду чует...

– Ма... матушка Лебедяна, – только и смогла выговорить Злата.

– Что? Что с нею? – заволновалась княгиня ещё сильнее, сжав личико внучки ладонями.

«Умерла» – это слово застряло глыбой льда в горле девочки, не могло сорваться с трясущихся губ. Лесияра всё поняла, и лицо её сразу посуровело, осунулось, а глаза стали такими же неподвижно-влажными, как у матушки Искры. Она поднялась с постели и велела подать ей одёжу. Но про Злату она не забыла – подхватила на руки:

– Идём, моя кровинка. Родительница твоя там, должно быть, тебя обыскалась.

Вместе с Жданой они шагнули в проход и очутились возле горного домика. Лесияра как в воду глядела: Искра, очнувшись, вспомнила о старшей дочке и хватилась её. Уже сменившая рабочую одёжу на строгий чёрный кафтан, она стояла на крылечке. Завидев Злату на руках у княгини, она дрогнула бровями, в соболином изгибе которых с этого дня залегла неизгладимая скорбь. Лесияра передала Злату в её объятия.

– Доченька! – с ласковым, печальным укором молвила матушка Искра, прижав девочку к себе. – Зачем же было убегать, не сказав мне?

В её глазах растаял тот страшный, отчуждающий лёд горя, а взор хоть и был ещё полон боли и слёз, но ожил, и уже от этого Злате становилось легче. Она обняла родительницу-кошку за шею и прильнула мокрой щёчкой к её лицу.

Матушка Лебедяна лежала на двух сдвинутых лавках уже в погребальном облачении – белой рубашке с богатой вышивкой, под складками которой ещё проступал немного опавший после родов живот, в жемчужном очелье на лбу и тонкой головной накидке. Вместо обуви ей надели вязаные носочки. «Наверно, в чертоге Лалады – сухо и чисто, – думалось Злате. – И иной обувки матушке и не понадобится».

Княгиня опустилась около дочери на колени – осела медленно, как тающий сугроб. Обняв её крыльями широких рукавов, она всматривалась в её лицо.

– Лебедяна, дитя моё... Как же так? – тихим, дрогнувшим голосом проронила Лесияра, гладя пальцами её белые щёки. – Ведь твоё сердце должно было исцелиться тогда... Видно, не до конца я тебя вылечила. Как ни старались мы с твоей Искрой жизнь тебе продлить, а всё оказалось тщетно... Ушла ты в чертог Лаладин прежде срока, прежде времени. Ах! – Княгиня измученно уронила голову на плечо бездыханной Лебедяны. – Да что же за доля моя такая – собственных детей переживать? Сперва Светолика, теперь ты, птица-лебёдушка светлая... Жить бы тебе и жить, счастливой быть. Зачем же вы, родные, спешите к Лаладе вперёд родительницы вашей? Куда же вы все так торопитесь?..

Ждана стояла рядом, с нежным состраданием положив унизанную перстнями руку на плечо супруги.

– Искрену надо сообщить, – сказала она негромко.

– Да, милая, надобно, – обернувшись к ней и смахнув слезу, отозвалась княгиня. – Хоть и разошлись их дороги, но всё же много лет вместе прожили они, сыновей родили. Искрен Лебедяне своей жизнью обязан... Не раз она его спасала, жизнь свою по капле отдавала. Да вот так после этого и не оправилась.

Злата знала, что князь Искрен – не родной её батюшка. Видела она его мало: не питал князь к ней привязанности, словно чуял чужую кровь в ней. И на него, и на старших братьев девочка смотрела, как на дальнюю малознакомую родню, когда они пришли проститься с матушкой Лебедяной. Погребальный костёр сложили на скалистой круче над рекой, а ложе выстлали, по обычаю, можжевеловыми ветками и цветами. Поднявшись по приставной лесенке, княгиня Лесияра склонилась над дочерью, долго смотрела ей в лицо с хрустальными капельками боли в светлых очах, с прощальной нежностью гладила белый похолодевший лоб, сомкнутые губы.

– Много у меня на сердце горького, запоздалого, дитя моё, – печальным ветром прошелестел её голос, а с ресниц упала блестящая капелька. – Многое я бы хотела сделать иначе, ежели б могла повернуть время вспять... Может, и сложилось бы всё тогда по-иному, и ты была бы с нами сейчас. Но какой прок каяться теперь? Вышло так, как вышло, не уберегли мы тебя. Ну ничего, родная, ненадолго прощаемся. Скоро, скоро уж мы с тобой увидимся в чертоге Лаладином...

Смутная горечь заныла в сердце Златы от этих слов, хоть и не всё сказанное она поняла. В чём каялась бабушка Лесияра, о чём сожалела? Неведомо было девочке, и только тёмные очи Жданы зажглись вещим блеском, замерцали тревогой и болью, затрепетали губы, и вся она подалась к супруге, будто птица, готовая взлететь. Дождавшись, когда княгиня спустится, она обняла её и прильнула к груди, заглядывая в глаза и вороша пальцами выбеленные инеем невзгод пряди волос белогорской правительницы. Лесияра улыбнулась ей, дотронулась нежно до лица.

– Ничего, моя горлинка, ничего... Не тревожься.

Князь Искрен, шагнув к повелительнице женщин-кошек, опустил руку на её царственное плечо и проговорил:

– Не в чем тебе себя упрекать, государыня Лесияра. Это мне впору казниться. Тяжко на сердце, да ничего не поделаешь. Ежели б мог, свою бы жизнь отдал, лишь бы она жила... В вечном долгу я перед ней, а вернуть тот долг уж не суждено.

Молча княгиня заглянула бывшему зятю в глаза – глубоко, проницательно, а тот стоял под её лучисто-мудрым взором поникший, опечаленный, с омрачённым тяжёлой думой челом. Коснувшись его плеча в ответ, Лесияра молвила:

– Не казнись, не кручинься, княже. Не держу против тебя ничего худого на сердце. И она, я знаю, не держала никогда.

Когда Искра со Златой на руках поднялась для прощания, девочка вскрикнула: по щеке матушки Лебедяны полз большой жук, попавший на погребальное ложе вместе с цветами. Родительница-кошка сбросила его пальцами и шепнула Злате:

– Поцелуй её на прощание.

Злата заглянула матушке Лебедяне в лицо и не узнала: смерть преобразила её черты, озарив их внутренним сиянием, разгладив и наложив печать неземного покоя. Отсвет Лаладиного чертога уже пребывал на нём...

– Это не матушка, – пролепетала девочка.

– Это она, милая, – вздохнула Искра.

Когда костёр подожгли, Злату охватил ужас. Огонь подбирался к можжевеловому ложу, грозя поглотить матушку Лебедяну. Девочка заметалась, закричала, кинулась к костру, но попала в объятия родительницы-кошки.

– Матушке будет больно, – рыдала Злата.

– Нет, моё сокровище, не бойся, – шептала матушка Искра, покрывая её мокрое личико поцелуями. – Ей уже не больно.

Вот так и получилось, что мастерица Искра осталась молодой вдовой с двумя дочками. В память о матушке Лебедяне они со Златой посадили яблоньку, удобрив землю её прахом с костра. Саженец сразу же взялся в рост, да так быстро, что к следующему лету стал уже почти взрослым деревом – Злате даже не пришлось вкладывать в него садовую волшбу белогорских дев. Раз в седмицу они с матушкой Искрой навещали яблоньку. В поминальный день родительница-кошка заканчивала работу пораньше, чисто умывалась, наводила на голову блеск бритвой, вплетала в косицу нить жемчуга, на кончик цепляла накосник с медовыми топазами, а в уши вдевала серьги с теми же камнями. Будничную одёжу она меняла на нарядный, расшитый бисером кафтан с алым кушаком и сапоги с золотыми кисточками. Злате тоже полагалось надеть всё самое лучшее. Они брали с собой корзинку со съестным и сидели под яблонькой; матушка Искра выпивала чарочку хмельного и оставляла под деревцем пирожок или блин. Когда они приходили в следующий раз, угощения там уже не было.

– Здравствуй, моя ладушка-Лебёдушка, – говорила матушка Искра. – Ну, как ты тут? Скучала? А вот и мы...

Родительница-кошка разговаривала с матушкой Лебедяной, будто с живой, рассказывала новости и целовала веточки молодого дерева. Порой в горле у Златы застревал ком, а в глазах всё плыло в солёной дымке, но плакать было нельзя.

– Не огорчай матушку Лебедяну, моё сокровище. Видя твои слёзы, её душа тоже плачет.

А малютку назвали Орляной.

– Пусть зоркой будет, как сия гордая птица, – сказала матушка Искра, всматриваясь в тёмно-карие, как у неё самой, глаза младшей дочки.

*

Покормив Орляну, матушка Искра передала её Злате: ей и самой нужно было подкрепиться, чтоб работать до вечера. Откинув с корзинки платок, она улыбнулась:

– Пироги с грибами? М-м, духовитые какие!

На похвалу она была скупа: всё, что Злата делала по хозяйству вместо матушки Лебедяны, принималось как должное, будто и не было в этом ничего особенного. Осиротев, Злата стала взрослой. Пироги у неё выходили знатные, совсем как у матушки. Для разделки мяса и рыбы ей, правда, силёнок ещё не хватало, и этим занималась родительница-кошка. Иногда Искра разрешала Злате побездельничать и жарила баранину на углях по-охотничьи, а рыбу она всегда солила сама – дочке оставалось только брать готовую из погреба и заворачивать в румяные и ноздреватые блинчики. Жито они убирали вместе, в огородике тоже возились вдвоём: матушка Искра копала грядки, а Злата сажала, полола и поливала. Тяжести ей родительница поднимать не давала и сама таскала воду в бочки для полива.

Получая похвалу лишь по действительно значительным поводам, Злата, тем не менее, никогда не испытывала недостатка в матушкиной любви. Она была всегда сыта, обута и одета, одёжу носила добротную, без единой заплатки; никогда родительница не допускала, чтобы сапожки дочери просили каши, или чтоб та мёрзла зимой. Украшения матушка Искра делала для Златы сама, а вплетая дочке в косу ленточку, шептала порой:

– Красавица моя... Сокровище моё бесценное! Как же ты на матушку Лебедяну похожа... Лишь глазки у тебя мои, а волосы, личико, походка – всё её, Лебёдушкино. Когда говоришь ты – чудится мне, будто её голос слышу. Даже пахнешь ты, как она. Цветами и мёдом...

И, надев Злате новое колечко, она принималась покрывать ей поцелуями все до единого пальцы. От ласки и нежных слов родительницы Злата расцветала и ходила счастливая очень долго – целый день, да и в последующие дни тоже.

Сейчас она сидела у ног матушки Искры и смотрела, как та обедает, а годовалая Орляна ползала по травке.

– Ты сама-то кушала, голубка? – спросила родительница. – Возьми пирожок.

– Я обедала, матушка, – сказала Злата, хотя на самом деле выпила только кружку простокваши. Толком поесть было некогда: много дел по дому, да и за младшенькой глаз да глаз нужен.

Но матушку Искру не обманешь. Чутьё у неё было звериное, а может, мысли дочери читала... Нахмурив тёмные, теперь всегда немного печальные брови, она велела:

– Возьми, кому говорю! За день, поди, не присела ни разу...

Пришлось вытащить из корзинки мягкий и ещё тёплый пирожок с грибами и луком – большущий, с матушкину ладонь. А родительница-кошка поднесла ко рту Златы крынку:

– Испей-ка... Для тебя ж твоя бабушка молочко присылает, а ты его мне скормить хочешь. И творог зачем весь притащила? Я пирогами сыта, а ты кушай, тебе – надо. Чтоб росла у меня хорошо, здравия да красоты набиралась.

Круглый, как сырная головка, комок творога они, впрочем, поделили пополам: одну половину съели, а другую оставили на ватрушки.

– Ну, ступай, – сказала матушка Искра, вставая с камня и отряхивая крошки с колен. – Береги сестрицу. Вечером дома буду. Погоди, – остановила она собравшуюся уходить Злату, присела и расцеловала её в лоб, глаза и щёки, поцеловала и младшенькую. – Всё, теперь бегите, пташки мои.

Подросшая Орляна была уже тяжёленькая, но Злата привыкла её таскать. Дома она усадила сестрёнку в огороженный деревянными перильцами угол: там девочка-кошка ползала по мягкой подстилке, играла с погремушками, а иногда и спала. Она уже ела кашу и протёртые овощи, пробовала мелко рубленное мясо, и матушка Искра теперь кормила её грудью не так часто, как сразу после рождения. Хлопотливый день продолжился: поиграв с сестрёнкой и убаюкав её, Злата взялась за стирку. Стирала она в корыте во дворе, а полоскать надо было на речке. Но это уж вечером, когда матушка Искра домой придёт.

Орляна проснулась, и Злата дала ей молочную кашку. И опять – игры и агуканье: сестричка, подрастая, становилась непоседливой и не терпела одиночества. Стоило Злате отлучиться ненадолго во двор, как из дома донёсся рёв. Пришлось бежать и успокаивать сестрёнку. Может, Злате и самой ещё хотелось побыть ребёнком, но со смертью матушки Лебедяны детство кончилось, на смену ему пришли взрослые хлопоты и забота о младшей. Родительница целый день работала, и нянчиться с крошкой в её отсутствие приходилось старшей сестре.

Все дела Злата сделала, ужин состряпала. Матушка Искра пришла с работы, когда солнце уже садилось, озаряя цветник косыми густо-розовыми лучами. Окинула взором дом – убрано, принюхалась – стряпнёй пахнет. И ещё одно дело вымотавшейся за день Злате придумала:

– Ужин подождёт. Пойдём-ка, огород полить надобно.

Она взяла на руки младшую дочку, и они перенеслись в долину. На огороженном деревянным плетнём клочке земли у них росла капуста, морковка, лук, репа, огурцы и тыквы; на дальнем конце, ближе к реке, кучерявились кусты чёрной смородины.

– Сорняки вылезли, – окидывая хозяйским взором грядки, заметила матушка Искра. – Польём сейчас, а утром прополешь, покуда я на работу не ушла. Из влажной-то земли траву легче дёргать.

Это означало, что встать Злате предстояло чуть свет, в синей предрассветной дымке сумерек. Пока она поливала грядки, родительница кормила Орляну на свежем вечернем воздухе, а потом, отдав малышку Злате, принялась таскать воду в изрядно опустевшие бочки. Уже глаза слипались и ноги подкашивались у девочки, а ведь ещё выстиранное прополоскать и развесить надо... Матушка Искра осталась дома с Орляной, а Злата – на реку. Солнце уже спряталось, только вершины гор ещё горели закатным румянцем.

Вернувшись с реки, Злата поставила корзину на крыльцо и заглянула в дом: матушка Искра поужинала, но не ложилась спать, ждала её, а Орляна уже сладко посапывала в люльке.

– Я прополоскала, матушка, – пробормотала девочка, еле ворочая языком от усталости. – Как развешу – можно идти спать?

Её качнуло – хорошо хоть дверной косяк не дал упасть. Сильные и ласковые руки родительницы подхватили её и отнесли на тёплую печную лежанку.

– Спи давай уже, хлопотунья моя. Сама развешу.

Сквозь дрёму Злата слышала, как скрипнула дверь. Ходила матушка Искра бесшумно, только воздух колыхнулся... Одним кошачьи-мягким прыжком вскочив на лежанку, она улеглась рядом со Златой, сгребла её в крепкие объятия и замурлыкала.

– Умница моя. – Лицо девочки защекотали поцелуи, мурчание убаюкивало, уносило в чертог снов. – Уморилась... Отдыхай, спи сладко, горлинка моя милая, лебёдушка белокрылая. Сердце моё, душа моя, кровинка моя...

Только матушку Лебедяну она звала лебёдушкой белокрылой. Ресницы сонной Златы солоновато намокли, но дыхание родительницы грело и сушило их.

*   *   *

Уверенно, мягко ступала молодая женщина-кошка по узорчатым коврам княжеского дворца. Поблёскивали золотые кисточки на её чёрных сапогах с тугими, изящно подчёркивающими красоту ног голенищами; переливалась бисерная вышивка на нарядном кафтане, алел туго затянутый кушак. Длинноногая, тонкая в талии, излучала эта кошка спокойную и тёплую белогорскую силу. На её голове красовалась чёрная барашковая шапка, надетая щеголевато, чуть набекрень. Казалось бы, вспотеть можно в таком уборе в летний знойный день, но изящный череп белогорской жительницы от жары не страдал. Руки выдавали в ней служительницу Огуни, оттого и бритым был висок, видневшийся из-под шапки. Женщина-кошка несла резную шкатулочку с дарами земных недр, которые превращала волшбой своих искусных рук в украшения.

Князь Искрен в окружении дружинников пил мёд, закусывая жареным лебедем. Неспешно текла застольная беседа, обсуждались дела земли Светлореченской: князь любил соединять приятное с полезным. Отрок, войдя вперёд гостьи, доложил о её приходе князю.

– Белогорская мастерица золотых дел? С товарами? – оживился Искрен. – Пусть заходит, поглядим, что у неё за товар!

Мастерица вошла. Держалась она прямо, смотрела смело, головы не гнула – знала себе цену и перед князем с его дружинными мужами не трепетала, не заискивала. Впрочем, остановившись в нескольких шагах от стола, она сняла шапку и с должной учтивостью поклонилась. Гладкая голова блеснула, на плечо упала тёмная шелковистая косица с вплетённой нитью мелкого бисера. Темноглазой была гостья, пригожей, с тонкими чуткими ноздрями, брови – соболиными гордыми дугами. Не смущаясь, завела она речь:

– Привет тебе, княже! И вам, мужи славные, процветать и здравствовать! С Белых гор я, звать меня Искрой, а пришла я, чтоб мастерство рук своих показать. Не желаешь ли, владыка Светлореченский, взглянуть?

– И тебе здравия, гостья. О белогорских мастерицах всегда слава добрая идёт, – молвил Искрен, поглядывая с любопытством на шкатулочку. – Доложили мне, что ты – златокузнец. Украшения, стало быть, делаешь?

– Точно так, княже, – кивнула Искра, ставя шкатулочку на стол и открывая. – Изволь сам увидеть. Может быть, что-то приглянется тебе. Или княгиня твоя что-нибудь выберет.

 Разложила она на скатерти серьги, ожерелья, запястья, перстни да очелья. Самоцветы белогорские богато засияли, соблазняя своей чистотой и искусной огранкой, тончайшее золотое и серебряное кружево поражало сложностью и затейливостью рисунка. Сразу видно: не ремесленница их делала, а настоящая художница, чьи вдохновенные руки питала сила Огуни. Блеск украшений отражался в глазах князя, придавая им алчный вид, дружинники тоже рассматривали драгоценный товар и дивились его красоте. Уж таково свойство золота да камней – чаровать сердца и заставлять руки людей к ним тянуться.

– Да, красота и впрямь неописуемая! – проговорил Искрен, то беря в руки ожерелье и смотря камни на просвет, то примеряя перстень, то с удовольствием любуясь серёжками. – Знатная ты мастерица! А дорого ли за свой товар просишь?

Искра назвала цены выбранных князем украшений. Тот крякнул, огладил усы с бородкой.

– Гм, да, дороговато! Но оно и стоит того. А ежели учитывать, что украшения сии – не простые, а белогорские, цены им просто нет! И что ж, большую прибыль с них имеешь?

– Мне идёт лишь пятая часть выручки, – ответила мастерица. – Остальное – в государственную казну земли нашей. Но мне и этого хватает с лихвой. Холостая я, семью кормить не надо.

– Пятая часть от этих сокровищ – и то богатство немаленькое, – сказал Искрен, протирая камень перстня о рукав и наслаждаясь его блеском. – По нраву мне мастерство твоё, Искра. Достойная работа, просто бесподобная! А ну-ка, пойдём к княгине в покои, пусть посмотрит. Коли понравится – возьму для неё. За такую красоту белогорскую ничего отдать не жаль!

Сказано – сделано. Искра собрала украшения в шкатулку и последовала за князем, а мужи дружинные всей гурьбой – за ними. Любопытно им было поглядеть, какой из этих драгоценных даров Белогорской земли владыка Светлореченский своей супруге преподнесёт.

Лебедяна тем временем в своей светлице вместе с девушками-служанками за рукоделием сидела. Одна девушка, пощипывая гусельцы, сказки да былины о временах стародавних да героях славных сказывала, тем остальных развлекая. Ручейком струился её голос, и под его звук рождались из-под иголки княгини Светлореченской узоры: маки алые, чьи головки будто ветер всколыхнул, яркие рябиновые грозди, свежестью осени налитые, а меж ними она сажала пташек певчих, солнышко приветствующих... Голова Лебедяны клонилась над рукоделием, по-замужнему убранная в шитый бисером повойник и покрытая белой тонкой накидкой, а пальцы ловко сновали, орудуя иглой и кладя стежок за стежком. Не слышала княгиня о гостье с Белых гор и не подозревала, что сердце её отстукивало последние спокойные удары. Быть её душе растревоженной, словно берёзовой роще под грозовым ветром...

– Лебедяна, душа моя! – раздался за дверью голос мужа. – Прими гостью из Белогорской земли! Не с пустыми руками мы к тебе – с подарками!

Смолкли гусельцы, утихла сказочная песня. Отложила Лебедяна вышивку, поднялась с места и откликнулась приветливо:

– Входи, супруг мой, и тебе, гостья, добро пожаловать! Посланниц моей родной земли я всегда рада видеть.

Князь вошёл первым, за ним – женщина-кошка в нарядном кафтане, а следом и все мужи дружинные. Встретились глаза Лебедяны и гостьи, и сердце княгини затрепыхалось, точно пташка, которую ястреб-охотник закогтил, а по жилам будто мёд горячий потёк – сладкий, хмельной, напитанный светом Лалады. И впрямь ястребиный взор был у темноокой гостьи с Белых гор, пронизывал он Лебедяну испытующе, серьёзно и вместе с тем ласково, будто спрашивал без слов. Защемило сердце княгини по-весеннему, согрелось лучами белогорского солнца, но тут же его охватила светлая, пронзительная горечь. «Отцвели сады мои, – вздохнуло оно, – отпели соловьи, миновала пора вешняя... Откуда же ты взялась на мою беду, гостья пригожая? Запоздало стучишься ты у моего порога, взглядом смелым смущаешь женщину замужнюю».

– Это Искра, золотых и серебряных дел мастерица, – представил князь женщину-кошку. – Предлагает она нам свой товар – произведения своих рук искусных. Эти украшения достойны, чтоб их носили княгини. Взгляни, Лебедяна, что за красота!

Вспыхнули золотые узоры и белогорские самоцветы. Искра раскладывала их на рукодельном столике, а сама то и дело вскидывала жгучий, сверкающий взор на княгиню. А та, не чуя под собою ног, провалилась в терпкую и тёплую, как отвар яснень-травы, глубину очей женщины-кошки, рванулось сердце из груди, взгляд звёздная пелена застелила, а из светлицы будто весь воздух улетучился. Девушки едва успели подхватить Лебедяну под руки.

– Что с тобою, моя княгиня? – встревожился Искрен. – Захворала ты?

Он сжимал её похолодевшие руки, а Лебедяна не могла понять, что вдруг накатило на неё. Что за беспамятство, словно у девушки-невесты на Лаладиной седмице? Давно она выбрала свою тропинку и шла по ней рука об руку с мужем, родила ему сыновей. Выпорхнули отроки-княжичи из-под её материнской, женской опеки, воспитывались дядьками-пестунами, учась всему, что мужчине княжеских кровей знать и уметь должно. Состоялась Лебедяна и как супруга, и как мать, уж давно прятались её косы в сеточке-волоснике под тонкой накидкой; отчего же ей казалось, будто чья-то дерзкая и ласковая рука тянулась к ним, чтоб выпростать на свободу, расплести? И то не мужнина была рука, отнюдь, а пушистая кошачья лапа.

– Да духота здесь, воздуха не хватает мне, должно быть, – пробормотала Лебедяна в ответ на обеспокоенные расспросы супруга. – Всё хорошо, Искрен, мне уже полегчало, не тревожься.

Князь тут же распорядился распахнуть окна, чтоб впустить свежий воздух. В покои проникло сухое, густо-знойное дыхание летнего дня, но даже в струях тёплого ветерка Лебедяна зябла, покрываясь мурашками. А Искра стояла перед нею, внезапно посуровевшая, со сжатыми губами и выворачивающим душу наизнанку пристальным взором – ни дать ни взять посланница судьбы, пришедшая, чтоб отворить сердце княгини для тоски и сладкой муки, а покой навсегда забрать.