Текст книги "Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)

– Кровинушки мои, – стискивая их в жадных, оберегающих объятиях, бормотала Размира с мокрым от слёз лицом.

Такие это были неистовые объятия, что никто не осмелился бы сейчас приблизиться к ней. Она любого бы в клочья порвала, если б у неё попытались отнять детей. Большего от измученных ребят добиться было нельзя: они падали с ног, Размира держала их на весу.

– Ёрш, разреши им отогреться! – взмолилась она вожаку.

Тот кивнул.

– Пусть греются. Можешь их накормить.

Место у костра для них нашлось. Размира бросила короткий благодарный взгляд на Невзору, которая тут же принялась варганить в котелке похлёбку из мяса и сушёных грибов. Обмороженные места детям смазали жиром. Укрытые одеялом из заячьих шкурок, Малоня со Звишей уснули у огня, даже не дождавшись еды.

– Как бы не захворали, – шептала Размира, то и дело поправляя одеяло.

Дети спали долго. Их дыхание едва слышалось, и Размира забеспокоилась, не сделало ли охлаждение своё убийственное дело. Разбудив их, она поила их горячей похлёбкой, а те, полусонные, кое-как глотали. Мясо было для них жестковато, но им, чтоб согреться, хватало и отвара, на поверхности которого плавали капли жира. Потом они снова уснули. Костёр горел, поддерживаемый новыми и новыми охапками дров.

Едва проснувшись, дети тут же снова очутились в объятиях матери. Размира, целуя их и успокаивая ласковыми словами, расспрашивала их о житье-бытье, и те поведали:

– Батюшка женился опять... Мачеха уже двоих родила. Матушка, худо нам живётся! Не любит нас батюшка, не разговаривает, смотрит так, будто мы пустое место! А если и скажет слово, то не доброе, а злое. Мачеха лишним куском попрекает, работать тяжко заставляет. Говорит – обжоры мы, её детей объедаем... Бьёт нас чем попало, и скалкой, и палкой!

А между тем ребят нельзя было назвать упитанными, скорее – наоборот. Щуплые, осунувшиеся, бледные и малокровные, они явно страдали от недостатка родительской любви и пищи. Закончив свой печальный рассказ, они снова попросили есть.

У Невзоры уже была готова жареная рыба и отвар из сушёной клюквы, а жена вожака угостила детей орехами из своих запасов. Размира заботливо очищала рыбу от костей, придирчиво проверяя каждый кусочек, и только после этого давала им. Кисленький, но горячий клюквенный отвар и прогревал нутро, и помогал предотвратить простуду. Обыкновенно светлое чело Размиры потемнело и хмурилось, глаза горели гневным огнём.

– Чего ты? – спросила Невзора.

У той лицо дёрнулось, точно от боли, взгляд негодующе сверкнул.

– Ни в чём детки не виноваты – разве их вина, что их мать оборотнем стала? – процедила она. – За что же им такое житьё? Мачеха она и есть мачеха – человек чужой, но родной отец! Не ожидала я такого от мужа. Ежели б знала я, что он о них худо заботиться станет, давно бы их с собой забрала.

Она обратилась к вожаку за разрешением оставить детей в стае, но Ёрш ответил:

– Ты сама знаешь, обращать детей в Марушиных псов – запрещено. Этот закон я нарушать сам не стану и никому не позволю. Я тебе так скажу: верни их отцу. Оставишь – беда будет. Я это нутром чую. А чуйка меня ещё ни разу не обманывала.

Размира была в отчаянии. Дети плакали и умоляли не отправлять их домой к злой мачехе и равнодушному отцу.

– Вот что, – поразмыслив, сказала Невзора. – Не горюй. В стае детям и впрямь не место, но можно их устроить в зимовье. Там хотя бы печка есть и спать по-человечески можно.

Она выбрала одну из маленьких лесных избушек, расположенную глубже и дальше всех от людского жилья. Судя по давно испортившимся и погрызенным мышами остаткам припасов, туда уже много лет никто не заглядывал. И неудивительно: избушка стояла на границе владений Марушиных псов, так далеко в лес люди заходить опасались, потому и забросили это зимовье. В дровяном сарайчике нашлось всего несколько поленьев. Невзора затопила печь, а сама нашла топор и отправилась в лес – пополнить запас дров. Размира осталась в домике с детьми.

Полночи Невзора трудилась дровосеком, и сила оборотня ей немало в этом помогла. Ей даже топор почти не требовался: от ударов хмарью высохшие поваленные стволы разлетались в щепки, оставалось только собирать их в вязанки и таскать в домик. Срубила она и несколько живых деревьев. Поленница получилась внушительная – надолго должно хватить.

– Днём, когда солнышко светит, я из дому выходить не смогу, – объясняла детям Размира. – От света яркого глазам больно и ничего не видно. Поэтому вы днём не убегайте далеко от меня, а то, случись что, я вас и защитить не смогу.

Огонь в печке пылал жарко. Пока Размира запекала мясо, Невзора натаскала воды из ручья, нагрела и приготовила щёлок для мытья и стирки. Золы в печке нашлось для этого достаточно. Детей искупали в корыте и отстирали их плохонькую, залатанную одёжку. Синяки на их худеньких телах подтверждали рассказ о рукоприкладстве мачехи, и у Невзоры стискивались челюсти, а в груди тлели угольки негодования.

Для Размиры это были дни счастья. Поначалу жизненный уклад у неё с детьми не совпадал: она днём пряталась в сумраке на полатях и спала, а ночью, когда она бодрствовала, у детей закрывались глаза. Но понемногу они приспособились и перешли на ночной образ жизни, чтобы видеть матушку не спящей, а бодрой и весёлой. Вспоминая всё, что рассказывал Древец, Размира забавляла их сказками; заново узнавая друг друга, они задорно и шумно играли. Основной добытчицей была Невзора, но иногда и сама Размира уходила за пропитанием.

Ёрш этого не одобрял. Встретив Невзору на охоте, вожак повторил:

– Лучше ей вернуть детей отцу. Говорю вам: беда будет, так вы не слушаете...

– Ёрш, детям плохо с отцом, – возразила Невзора. – Вот скажи, ты позволил бы кому-то чужому поднимать руку на своё чадо? Ты глотку бы перегрыз за такое! А он позволяет мачехе распускать руки. Да ещё и морить ребят голодом! Какой он после этого отец? Да он хуже врага!

Ёрш угрюмо выслушал её жаркие доводы, не перебивая. Когда Невзора закончила свою речь, он коротко сказал:

– Беда будет.

На том они и расстались.

Однажды Невзора пропадала на охоте несколько дней: далеко забралась в поисках зверя. А когда вернулась... Снег вокруг избушки был испещрён лошадиными, собачьими и человеческими следами, распахнутая дверь поскрипывала, печка давно погасла, а на полу в выстуженном домике лежала Размира.

Запах яснень-травы сразу едко ударил Невзоре в нос. Сердце лопалось от натуги, чернокрылая беда раскинулась над головой и клевала душу плотоядным клювом... Размира не дышала, лицо и грудь её были обезображены – блестели сплошной раной. Видно, в неё плеснули отваром. Детей нигде не было.

Тщетно пыталась Невзора отыскать хоть каплю жизни в теле Размиры. Оно уже остыло. Псы и лошади... Здесь были люди-охотники. Следы принадлежали пятерым мужчинам; один из них прихрамывал, другой, редкостный великан, чуть косо ставил ступни, как медведь. Отец забрал детей и убил их мать.

Алая пелена ярости залила взгляд зверя. Он жаждал только одного – мести. Человеческое было сорвано и смято тяжёлой лапой, остались только смертоносные зубы, беспощадные ледяные глаза и бешеный бег по следу.

След привёл Невзору в село. Чёрной тенью проскользнула она по улицам и нашла дом, в котором светились окна. Всё вокруг было погружено во тьму зимнего сна, и только здесь воровато горел свет, будто людям внутри совесть уснуть не давала. Там плакали осиротевшие Малоня со Звишей: их голоса донеслись до острого слуха Невзоры и пронзили ей сердце тонкими и жалобными отзвуками горя. Она приникла к окнам.

– То была уже не ваша матушка! Это зверь! Оборотень с хмарью вместо души! – кричал детям высокий и сильный, статный человек с рыжеватой бородой и холодными голубыми глазами. – Он убил и сожрал бы вас!

– Это матушка! Наша матушка! Она не причиняла нам зла, сказки нам сказывала, кормила нас досыта и играла с нами... Она была добрая! Хорошая! Зачем ты убил её?.. Это не она, это ты – зверь! Ненавижу тебя! – Мальчик бросился с кулаками на рыжебородого, но тот отшвырнул его и ударил несколько раз по щекам.

– Руку поднимать на отца вздумал, щенок? Волчье отродье!

Девочка, сжавшись в углу в комочек, только беспомощно, горько всхлипывала.

В горнице за большим, крепко сбитым столом сидели мрачные охотники. Трое – в зрелых годах, один – совсем молодой, здоровенный парень, чем-то похожий на Борзуту. На лицах их лежала суровая тень. Судя по всему, они и были вместе с мужем Размиры там, в домике.

– Худо Люторь сделал, что убил её... Ох, зря! – промолвил старший, поглаживая бороду с проседью. – Теперь жди мести Марушиных псов. Да и Маруша может разгневаться. Всю траву, что ещё оставалась, он на отвар пустил; а псы придут – и что мы делать станем? Чем защитимся?

– Надо у тётки Медведихи спросить, – подал голос молодой охотник-богатырь. – Она ведунья и травница, может, подскажет чего... Или колдовство какое знает.

– Э, Ченел, ты забыл, видно, что Медведиха Размире – родня! Глупо ждать от неё помощи, – возразил старший охотник.

– А всё равно надо попробовать, может, и поможет, – неуверенно пробормотал молодой Ченел.

Мнения мужчин разделились. Двое – Ченел и коренастый, широкоплечий охотник лет сорока – натянули меховые кожухи и заскрипели по снегу прочь из дома, направляясь к знахарке. Старший прихрамывал, а Ченел косолапил. Да, они там были... Невзора неприметной тенью бесшумно заскользила за ними по хмари, не оставляя следов.

Медведиха жила на окраине в приземистом домишке, который казался ещё ниже под тяжестью снежной шапки на крыше. Сама она походила на своё жильё: такая же невысокая и коренастая, крепко сбитая, сутуловатая, с большой головой и зоркими, острыми очами, в которых блестело что-то волчье, проницательно-звериное. Была она в меховой безрукавке, вышитой сорочке, широкой складчатой юбке и меховых стоптанных чунях. В тёмных кустиках бровей блестели искорками инея седые волоски. Нельзя было точно угадать её возраст: ей могло быть и пятьдесят, и все девяносто. А может, и того больше. Серебряные нити виднелись и в её единственной толстой косе, ничуть не поредевшей с годами. Голову она не покрывала, нося лишь ленту-очелье с подвесками из бусин и пёрышек: видно, в своих зрелых летах оставалась девицей.

– Тёть Медведиха, – прогудел молодым, сочным басом Ченел. – У тебя не найдётся ли какого средства, чтоб от Марушиных псов защититься? Может, яснень-травы хоть щепотка где-нибудь осталась?

Волчьи искорки блеснули в глазах женщины, пересечённые морщинами губы чуть скривились в усмешке.

– Какая яснень-трава, соколики? – проговорила она густо-грудным, чуть надтреснутым, но по-своему, по-ведьмински певучим голосом. – Указом владыки-князя она под запретом, сами ведь знаете. Изничтожили её повсюду, а ежели и осталась где, так мне те места неведомы.

– Ну, может, хоть заговор какой, слова колдовские, – разочарованно пробасил парень.

– А нету от псов заговоров, – сказала Медведиха. – Никакие словеса от них не спасут. Ничем помочь не могу, сынки. Сами беду накликали, сами и расхлёбывайте.

И, одарив гостей ледяным блеском зрачков напоследок, она исчезла за закрывшейся дверью.

– Вот ведьма старая, – процедил Ченел, хмурясь и почёсывая в затылке.

Старший его товарищ только вздохнул.

– Этого и следовало ожидать, – проговорил он.

– А может, тряхнуть её покрепче? – встрепенулся Ченел, сжав могучие кулаки. – Припереть в угол, так и не денется никуда...

– Дурень ты, – сказал старший. – Тебе жить надоело? Медведиху обидишь – проклянёт, ворожбы напустит, вся жизнь твоя наперекосяк пойдёт. С ней лучше не связываться.

– Нам всё одно не жить, коли псы придут, – уныло поникнув широченными плечами, вздохнул Ченел.

Ушли они восвояси несолоно хлебавши. Невзора, притаившаяся под заснеженным плетнём, услышала скрип вновь открывшейся двери.

– А ты, девонька, зайди на два слова, – раздался голос Медведихи в морозном сумраке.

Невзора сперва не поняла, к кому та обратилась, но ведунья сказала с тенью усмешки:

– Тебе говорю, кому ж ещё.

Всё ещё сомневаясь, Невзора вышла из своего укрытия и предстала перед пронзительными, всезнающе-звериными глазами Медведихи. Та посторонилась, пропуская её внутрь.

Потолок в доме был низенький. В углу дышала жаром белёная печь, стройным рядком стояли на полке горшки, на полу лежали домотканые дорожки. Пахло печным теплом, травами, жареным луком. На огне булькало какое-то варево. Невзора принюхалась: вроде не яснень-трава.

– Травушка эта у меня припрятана, только я им её не дам, – словно отвечая на мысли Невзоры, сказала Медведиха. – Размира племянницей мне приходилась. Её мать с отцом от хвори померли; много народу в тот год поветрие выкосило. Вот я и взяла сиротку к себе да вырастила. Когда с Люторем-то она только гулять начинала, предупреждала я её: молодец-то собою видный, да сердце у него жестокое. Случись что – не пожалеет тебя. А она своё заладила: люблю, не могу... Что тут сделаешь.

Кивком она показала Невзоре на стол, и та села, окутанная после морозной ночи домашним теплом. Медведиха поставила перед ней угощение: пироги с сушёными грибами, кашу гороховую с луком да мёд хмельной в кувшине.

– Благодарствую, не до угощения мне, – глухо проговорила Невзора.

– Ешь, – велела Медведиха властно. – Пища нутро согревает и боль притупляет.

Отвыкла Невзора от людской еды. Так от неё домом веяло, что опять тоска встала в полный рост – и глаза печальные Ладушкины. Как-то она там, родная? Жива ли, здорова ли? А Медведиха, присев напротив и сцепив на столе узловатые, но всё ещё полные силы пальцы в замок, вперила в Невзору тьму своих зрачков, в которых мерцал отблеск огня – будто пожара лесного отголосок.

– Вот что я тебе скажу, голубушка. Месть – гиблое дело. Зло притягивает за собой новое зло, кровь влечёт кровь, и нет этому скончания. Месть – зелье, которое не утоляет жажду, а только душу опустошает и оставляет всё такой же алчущей и не знающей покоя. Нет после мести ни мира, ни успокоения. Только пустота мёртвая и холод. Но слова мои, – Медведиха опустила тяжёлые веки, приглушив огонь в глазах, – дойдут до тебя много позже. Не сейчас. Если стая твоя придёт с воздаянием, останавливать вас не стану: бесполезно это, не услышите вы меня. Но и охотникам помощи от меня не будет. Потому что и они зло сотворили.

Побулькивало варево, распространяя тёплый, влажный пар с горьковато-лекарственным запахом. Помолчав, ведунья добавила:

– Детей я к себе возьму, как когда-то взяла Размиру. У неё на роду погибель была написана, и ничего я поделать не могла... Малоню я обучу всему, что сама знаю, а Звиша охотником станет мудрым и великим – не таким, как они. Нынешней жене Люторя тоже есть к кому прислониться: она уже год как с молодым охотником Олиском любовь крутит, мужу изменяет. Она баба хваткая, женит парня на себе.

Отведав всего, что было ей предложено, Невзора ощущала отупляющую, отягощающую нутро сытость. Онемела душа, точно морозом схваченная. Медведиха поднялась из-за стола, тяжело опираясь на край ладонями, отчего на тыльной стороне её рук кожа собралась в сухие складки. Возвышаясь над Невзорой, она сказала:

– Ступай. Об одном только прошу: не зверствуйте сверх меры.

Есть ли в зверстве и в мести мера? Есть ли у этого грань правды, черта справедливости, за которой воздаяние превращается в злодейство, или же всё это от начала и до конца – дело неправое и беззаконное? Невзора не знала ответа, и не мог ей ничего подсказать зимний лес, спящий под снежным покрывалом.

Она не удержалась и заглянула в домик, присела возле тела Размиры, красота которой была погублена убившим её отваром. Сердце снова взбухло болью, как весенняя почка, но душа была выжжена. Лишь мертвящий яд мести тёк в холодных жилах и стучал в висках.

Невзора вернулась в стаю. Мужчины сидели у костра и внимали сказанию вдохновенного Древца, женщины чуть поодаль шили одеяла из заячьих шкурок, тоже насторожив уши – жизнь шла по-прежнему. Ёрш ничего не сказал, лишь движением руки прервал Древца и взглянул на Невзору вопросительно. Она тихо и глухо, еле выдавливая из себя голос, рассказала о случившемся. Слова выходили из неё тяжёлыми, неповоротливыми глыбами.

– Говорил же – беде быть, а вы слушать не хотели, – промолвил Ёрш с угрюмыми отблесками огня в суровых глазах. – Значит, люди ждут мести Марушиных псов? Что ж, чего ждут, то и получат.

Борзута, узнав о гибели Размиры, неистово сорвался с места и исчез в зимней тьме. Видно, он бросился к домику, где лежало тело. Никто не стал его останавливать. Быть ему самым свирепым, самым беспощадным мстителем...

– Кто из людей в этом участвовал? – спросил вожак. – Опиши их.

– Я их хмарью пометила, – сказала Невзора. – Но Люторь – главный убийца. Высокий, борода с рыжиной, глаза голубые, холодные. Обликом спесивый, гордый, будто высокопоставленный муж княжеский.

– Яснень-трава у них ещё осталась? – Ёрш рванул зубами кусок жилистого мяса, принялся жевать.

– Только у тётки Медведихи, но она им её не даст. И оборотням препятствовать не будет. Размира – её племянница. – «В зверстве своём меру знайте», – аукнулось в ушах Невзоры, и она добавила веско, со значением: – Медведиху не трогайте, ей ещё Малоню со Звишей растить.

– Они могут траву у тётки и силой взять, – задумчиво проговорил Ёрш.

– Не посмеют, – заверила его Невзора. – Они её боятся. Она ведь ведунья. Отплатить за обиду может так, что мало не покажется.

– Всяко может статься, – рассудил вожак, поднимаясь на ноги. – Надо быть настороже.

Решено было с ответным ударом не тянуть долго. Ночь уже кончалась, и набег отложили до следующей. Борзута вернулся мрачный, пылающий яростью и гневом; остановившись перед Невзорой, он проговорил:

– Её муж – мой.

– Бери, мне не жалко, – ответила та.

Он кивнул и отошёл во тьму.

Рассвет занимался тяжкий, кровавый. Багровым пятном солнце проглянуло в щель между плотными тучами, озарив землю длинными косыми лучами, а потом и вовсе скрылось. Сумрачный выдался день, и Невзора выбралась на поверхность. Серый свет покалывал глаза, но всё ж далеко не так сильно, как солнечный. Это было терпимо.

– Что, тоже не спится?

Рядом показался Борзута. Он за остаток этой ночи как-то разом повзрослел, посуровел. Серым отблеском стали отражалось небо в его глазах.

– Размиру похоронить надобно, – сказал он.

Не говоря ни слова, они двинулись в путь. Молчал снежный лес, они тоже хранили морозное, гулкое молчание.

В сарае нашлись мотыга и лопата, но мёрзлую землю долбить было трудно. Они расчистили снег и развели костёр, чтоб прогреть слой почвы. Костёр сдвинули в сторону, подолбили немного оттаявшую землю и вернули огонь на место, чтоб отогреть следующий слой. Так, слой за слоем, они вырыли яму глубиной в два локтя (чуть более метра – прим. авт).

– Ежели глубже копать, весь день провозимся, – сказал Борзута.

Тело поднимали осторожно, обмотав руки тряпицами, чтобы не коснуться тех мест, на которые попал отвар. Его запах уже почти выветрился и чувствовался, только если склониться к телу совсем близко. Они вынесли его из дома на одеяле и положили на край ямы.

– Что он сделал с ней, проклятый! – глухо, сквозь зубы, проговорил Борзута, с болью всматриваясь в обезображенное лицо. – Про Марушиных псов говорят, что они жестоки, но люди ничем не лучше. Убить мать только за то, что она хотела быть со своими детьми – это надо быть таким чудовищем, которому нет ни названия, ни места на земле.

Боль мучительно тлела под слоем пепла в выжженной душе, вместо слёз горячей смолой вскипало воздаяние. Взявшись за края одеяла, они опустили тело в яму, завернули и засыпали землёй. Борзута срубил молодую берёзку и воткнул в рыхлую почву могилы, а из веток соорудил что-то вроде двускатной кровли. Вышло подобие голбца.

– Истлеет дерево со временем, камней надо натаскать, – проронил он.

Неблизкий путь им пришлось проделать, чтоб найти валуны. Слишком крупные Невзора дробила ударами хмарью. Долго бы они их таскали по одному-два, если б им не попался мужичок с полуседой бородёнкой, вёзший дрова на санях.

– Эй, отец, одолжи-ка санки, – сказал Борзута, вставая на пути у лошади.

Та испуганно заржала, а мужичок, увидев оборотней среди бела дня, перепугался насмерть, свалился с саней и пополз в заснеженные кусты у обочины дороги.

– Ох, берите совсем, только не убивайте... У меня семья... детушки... внуки...

– Да не собираемся мы тебя убивать, дурак старый, – хмыкнул Борзута. – Нам не насовсем надо, только камни отвезти.

Лошадь они выпрягли: та не умела бегать по хмари. Перекинувшись в зверя, Борзута сам всунул могучую шею в хомут. Он отвёз и груду камней, и восседавшую на ней Невзору к могиле – вот какой он был силач. Сложив камни горкой над местом захоронения, они вернули сани туда, где их взяли. Мужичок уже, видно, уехал на лошади, бросив дрова.

– Ладно, потом заберёт, – сказал Борзута. – Нам чужого добра не надо.

Они взяли только небольшую охапку, чтобы в последний раз протопить печь в лесном домике и приготовить поминальный обед. Помянуть Размиру им почему-то хотелось по-человечески приготовленной пищей.

– Не будем больше враждовать! – И Борзута протянул Невзоре здоровенную, могучую пятерню через стол, на котором исходила вкусным паром запечённая рыбина.

– Я никогда и не считала тебя врагом, дружище, – улыбнулась охотница и пожала ему руку.

Кусочек рыбы они оставили на могиле.

Вернулись на стоянку стаи Борзута с Невзорой уже под вечер, когда зимний сумрак сгустился грозно в преддверии готового вот-вот начаться набега. Ясно было, что урвать хотя бы немного отдыха им не удастся: все уже один за другим просыпались. Да и какой уж теперь сон! До наступления полной тьмы оставались какие-нибудь полчаса.

– Мы Размиру похоронили, – отчитался Борзута перед вожаком.

Тот кивнул. Жена уже подогревала ему подмёрзшее за день мясо на костре. Прочие члены стаи поднялись, размялись после сна и тоже слегка перекусили. Набивать живот до отказа никто не стал: объешься – станешь неповоротливым, а подвижность сейчас была как раз нужна.

– Выступаем, – отдал Ёрш приказ. – Женщин, стариков, детей и тех, кто не причастен, не трогать. Наша цель – только те охотники, которых пометила Невзора.

– А скотину порезать можно? – спросил кто-то из оборотней.

Ёрш колко сверкнул глазами.

– Это не грабёж. Это справедливое воздаяние.

– Ну одну курицу-то хотя бы...

– Никаких кур!

Смертоносными, клыкастыми чёрными призраками стая ворвалась в село. В поисках виновных охотников оборотни врывались в дома, которые казались обезлюдевшими: жители попрятались – кто в подпол, кто в кладовку, кто на полати. Оборотни вытряхивали их из укрытий, но зла не причиняли: нет метки из хмари – свободен. Кое-кто, ослушавшись вожака, всё-таки не удержался от соблазна зарезать бритвенно-острыми клыками тёлочку или овцу и тут же, на месте, полакомиться ещё тёплым свежим мясом. Один оборотень забрался в курятник и там, среди всполошённо квохчущей птичьей братии и кружащихся в воздухе перьев, угощался яйцами. А другой Марушин пёс погнался за выскочившей из дома кричащей девушкой, но путь ему преградила огромная чёрная медведица. Она отвесила ему такой тумак могучей лапой, что оборотень покатился по снегу кувырком.

«Уж не Медведиха ли? – осенило Невзору. – Вот так тётушка! Вот тебе и травница-знахарка!»

– Совести-то не теряй! – прорычала медведица человеческим голосом.

Любитель девушек, отлетая от удара, повалил плетень и врезался в стену избы.

– Прости, тётенька, увлёкся, – уже в людском облике пробормотал он. – Больше не буду.

– То-то же! Меру знайте.

Дом Люторя оказался пуст. Его перерыли сверху донизу – никого. В сарае не было саней, а на свежем снегу отпечатался след полозьев. Сбежали, значит...

Соседи, когда их встряхнули хорошенько, сознались, что Люторь, взяв семью, уехал ещё утром, а с ними – и те четверо охотников. Все понимали, что это бесполезно, что оборотни всё равно догонят, но беглецам хотелось хоть на день, хоть на час отсрочить свой конец.

Взяв след, стая помчалась вперёд, оставляя позади себя переполошённую, перевернутую вверх дном деревню. Расстояние, которое охотники покрыли за день пути, оборотни одолели за два часа; они нашли на дороге павших лошадей и брошенные сани. Видно, беглецы так гнали животных, что те не выдержали. Ну, а пешком люди далеко уйти не могли.

Судя по следам, охотники шли на лыжах и снегоступах. Детей они, видно, несли на закорках. Кого-то, неспособного идти, тащили за собой на срубленной сосенке, как на санках.

«У них кто-то ранен?» – Ёрш внюхивался, изучая следы.

«Крови нет, – отозвался Древец. – Может, ногу кто сломал».

А Невзора вскоре наткнулась на схватившиеся льдистой корочкой околоплодные воды на снегу.

«Нет, у них женщина рожает, – сказала она. – Это её тащили на сосенке».

«М-да, их положению не позавидуешь, – хмыкнул Ёрш. – Лошади пали, Марушины псы по пятам гонятся, да ещё и баба рожает».

Следы привели преследователей к лесному домику – зимовью. В окнах теплился свет, из трубы шёл дымок, кричала женщина – роды шли полным ходом.

«Это может затянуться до рассвета, – сказал вожак. – Ждать нельзя. Ближайший вход в подземелье слишком далеко, не успеем».

Борзута, перекинувшись в человека, застучал кулаком в дверь.

– Люторь, выходи! – крикнул он. – Всё, отбегались вы.

– Детей не пугай, дурачина! – отвесила ему подзатыльник тоже перекинувшаяся Невзора.

В доме стояла тишина, даже крик смолк. Скоро он возобновился, а в дверях показался Люторь, вооружённый острогой. Следом за ним вышли остальные охотники. Озарённые тусклым светом из дверного проёма, все пятеро мужчин спустились с крылечка, снег тихо заскрипел у них под ногами.

– Вы, звери! У меня жена рожает, – сказал Люторь.

– Ну и пускай рожает, – спокойно ответил Ёрш, также принявший человеческий облик. Его голос звенел стылой от мороза сталью. – Никто её трогать не собирается. А вот к тебе, добрый молодец, есть кое-какой счётец. И тебе придётся по нему заплатить.

– Всё село перебили, чудовища? – рыкнул охотник, сверкая голубыми льдинками глаз.

– Не такие чудовища, как ты думаешь. – Вожак приподнял уголки рта в усмешке, но его мрачные, мерцающие волчьими огоньками глаза оставались холодными. – Кое-кто овцы и десятка яиц недосчитался, а так – все живы-здоровы.

Невзора тем временем проскользнула в дом. Печь жарко топилась, в горшке бурлила вода. Охотница-оборотень сняла его ухватом с огня, чтоб зря не выкипал. В углу, на застеленной соломой лежанке, стонала роженица; увидев оборотня, она заголосила скорее от ужаса, чем от боли.

– Тихо, – сказала ей Невзора. – Тебя никто не тронет.

Вторая жена Люторя красавицей не была: волосы – пепельно-русые, не густые, лицо с мелкими, заострёнными чертами и по-кошачьи круглыми, близко посаженными серыми глазами. И всё-таки, наверно, было в ней что-то такое, на что польстился и сам охотник, и его более молодой собрат, Олисок. «Дрянь баба, а мужики влюбляются», – сказали бы о ней кое-какие соседи-правдорубы. Невзора окинула взглядом комнатку, ища детей. Те где-то притаились.

– Малоня, Звиша! – позвала она. – Выходите, не бойтесь. Это я, Невзора.

С полатей высунулись две русые головки.

– Тихон, Радомила, сидите там! – крикнула роженица своим родным детям. И снова разразилась долгим стоном.

Невзора протянула руки к ребятам.

– Идите ко мне, мелюзга. Никто вас не съест, я вас в обиду не дам.

– Тётя Невзора! – Соскочив с полатей, Малоня со Звишей бросились к ней, и она подхватила их в объятия.

В доме было натоплено до духоты, но дети потели в верхней одежде: видно, им велели не раздеваться на случай внезапного продолжения бегства.

– Матушка жива? – спросил мальчик. Безумная вера в чудо блестела в его упрямых глазах.

Невзора не знала, что ответить. Она лишь поцеловала обоих детей.

– Так, ребятушки, зажмурьтесь крепко и не открывайте глаза, пока я вам не разрешу. Сейчас мы помчимся быстро-быстро. А тётя Медведиха вас ватрушками накормит.

Она вынесла обоих ребят в морозную ночь. Пятеро охотников стояли спиной к спине, выставив вперёд свои копья, а стая окружила их. Кольцо оборотней сужалось. Марушины псы не начинали бойню – ждали, когда уведут детей. Ёрш кивнул Невзоре, и та припустила со всех ног – только зимний ветер засвистел в ушах да тёмный частокол стволов замелькал мимо. Немного погодя она спустила детей с рук и перевела дух.

– Ну всё, малышня, можно открывать глаза.

– А батюшка? – спросила девочка.

– У батюшки там ещё кое-какие дела, – сказала Невзора. «Нет у вас больше ни матушки, ни батюшки», – это она произнести вслух не решилась. – Ребятки, вы смелые, я знаю. Если я перекинусь, вы ведь не испугаетесь?

Те замотали головами: мол, мы и не такое видали.

– Вот и молодцы. Звиша, сними с пояса верёвку. Привяжешь себя и сестрёнку ко мне. Бежать я буду шибко, ещё свалитесь.

Она успела ссадить детей на крылечке Медведихи задолго до позднего зимнего рассвета. В доме и впрямь пахло выпечкой: хозяйка доставала из печи ватрушки. «То ли я – провидица, то ли она умеет за сто вёрст слышать», – подумалось Невзоре.

– Заходите, заходите, гости дорогие, – певуче поприветствовала их Медведиха. – Проголодались, небось, с дороги-то?

Невзору она тоже посадила за стол, хотя та уже собиралась бежать в лес, пока не рассвело. Наевшись ватрушек, охотница-оборотень осоловела, отяжелела: сказывалось отсутствие дневного отдыха и долгая беготня. Её сморил сон.

Пробудилась она только к следующему вечеру. Небо опять было затянуто тучами. Один из оборотней, впряжённый в сани, привёз благополучно разродившуюся жену Люторя с детьми в село; встречать их выскочил молодой охотник Олисок – темнобровый, синеглазый, очень пригожий собою парень. То, как жадно он схватил новорождённого младенца и как взволнованно прижал его к груди, наводило на подозрение, что отцом был он.

Люторя и четверых охотников односельчане больше никогда не видели. Вдова, погоревав положенный срок, стала женой Олиска. Родители парня были против того, чтоб их сын брал в супруги женщину старше себя, да ещё и обременённую детьми от первого мужа, но он настоял на своём: люблю, мол, и всё тут.

*   *   *

– На, ешь, псина!

Перед Невзорой шмякнулся кусок свинины. Барыка, усмехнувшись, пошёл прочь к Марушиному капищу – высокий, с серебряной бородой по пояс и в шапке с собачьей головой. А Невзора, измученная голодом, принялась жадно рвать зубами подачку. Невелик кусок, всего с две ладони, но и то пища. Самой ей уже три дня не удавалось никого поймать.

Как же она дошла до жизни такой?..

На её шее темнело пятно в виде ладони с растопыренными пальцами – как схватил её Барыка за горло, так и отпечаталась его рука. А вместе с нею и заклятье. Оно не позволяло ей уйти от Гудка дальше пяти вёрст; стоило ей пересечь черту, как на тело набрасывался зубастый зверь – боль. А хуже всего жёг этот отпечаток на шее. Лишившись чувств, Невзора падала наземь, а приходя в себя, отползала внутрь невидимого круга.