Текст книги "Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

Укрыло его навсегда?

 

Нет, не отвечали затуманенные вершины, и напрасно летела к ним песня, одиноким сиротливым эхом растворяясь в пустоте. Подняв корзину, Миринэ направилась на кухню. Темгур владел обширными виноградниками, расположенными в долине реки, и всякий раз нанимал бедный люд для сбора урожая и изготовления вина. Платил он работникам жалкие гроши, но те и такому заработку радовались. Садовый же виноград, более крупный, красивый и сладкий, снимали домочадцы. Тяжёлыми гроздями лакомилась только семья и важные гости.

Бросив взгляд поверх изгороди, девушка вздрогнула: на неё смотрели ярко-синие, прохладные сапфиры незнакомых глаз. Очень красивых, пристальных, проникающих в самую душу... Всадник в чёрном плаще откинул наголовье, снял шлем с пучком конских волос на маковке, и на плечи ему упали иссиня-вороные кудри. Кольчуга на широкой груди светло мерцала, как начищенное серебро.

– Ты – Миринэ? – спросил незнакомец.

Его голос обрушился на сердце девушки бодрящим холодом горного водопада. Чувствуя, что колени непреодолимо слабеют, Миринэ из последних сил бросилась в дом. В кухне она почти уронила корзину с урожаем и сама осела рядом на пол... Пространство кружилось и качалось, сад дышал в открытую дверь дождливой сыростью. Что за дурнота овладела ею? Миринэ простёрлась на полу в каком-то светлом оцепенении. Рука откинулась и полуобморочно упала, из раскрывшейся ладони выкатилась смятая и раздавленная виноградина.

А к ней уже бежали сестрёнки:

– Миринэ, Миринэ! Что с тобою?..

Их руки тормошили её, поднимали, усаживали. Её напоили водой, обрызгали лицо, и девушка понемногу пришла в себя, но те невыносимо-синие очи стояли перед её мысленным взором. Эхо голоса отдавалось в каждом закоулке души: «Ты – Миринэ?» Нездешние глаза: такая синева не встречалась у жителей Солнечных гор. Чужестранец... Но откуда он знал её имя?

Сердце ёкнуло, облилось смертельным холодом: уж не о брате ли весть пришла? Не прислали ли горные вершины ответ на её песню? Эта мысль заставила Миринэ подняться на ноги. Ещё не вполне оправившаяся от слабости, она вернулась в сад. Спотыкаясь и поскальзываясь на мокрой дорожке, девушка поспешила отворить калитку в зелёной живой изгороди.

Синеокий незнакомец уже спешился и держал коня под уздцы.

– Госпожа Миринэ, назад! В дом! – прогремел суровый голос.

Это стражники торопились встретить чужака: в отсутствие хозяина женщины не могли принимать гостей. Впрочем, Миринэ сходило с рук многое. Отец баловал любимую дочурку и позволял ей всё... Ну, или почти всё. Она с детства ездила верхом, прекрасно стреляла из лука и знала толк в соколиной охоте. Отчим пытался набросить на неё узду строгости, но строптивая Миринэ всё равно рвалась на свободу. Сколько её ни запирали, она всегда ускользала – когда хотела и куда хотела. Вот и сейчас она ответила:

– И не подумаю. Я хочу знать, что за гость к нам пожаловал и какие новости принёс.

– Госпожа Миринэ, лучше ступай в дом, – настаивали стражники – впрочем, не очень-то твёрдо. Пока хозяина не было дома, они не имели на неё никакого влияния и сами это прекрасно знали.

Девушка и бровью не повела. Слабость уже прошла, и она смело взглянула в лицо незнакомца в чужеземной кольчуге. О, что за удивительные очи смотрели на неё с этого пригожего, гладкого лица без следа щетины! В них цвела вся синева весенних небес, распахивалась вся глубина горного озера, разливался весь холод сапфировых россыпей... Но, несмотря на свою прохладу, они не казались неприятными. Их взор будоражил, рождая в сердце рой мурашек, который расползался по телу Миринэ. У неё даже ладони заледенели.

– Меня зовут Миромари, я из народа женщин-кошек, – представилась, как выяснилось, обладательница этих ярких и незабываемых глаз, а отнюдь не обладатель. – Боюсь, госпожа Миринэ, я пришла в твой дом горевестницей. Твой брат Нугрур пал смертью храбрых в бою с туркулами.

Только небесный свет этих чудесных очей и спас сердце Миринэ – лишь благодаря их искренней, глубокой, тёплой поддержке оно и не разорвалось на части в тот же миг, когда прозвучала скорбная весть. Девушка не закричала, не разрыдалась, просто стала мраморно-бледной – белее своей головной накидки. Мертвенный холод охватил её, а душа улавливала далёкий печальный стон снежных шапок... Горы не решались ответить ей правду на её песню-вопрос, вот и послали синеглазую белогорянку. И поступили мудро.

– Твой брат был моим другом, мы сражались с ним вместе, – сказала Миромари. – Я присутствовала при его последнем вздохе. Последним, что он произнёс, было твоё имя.

– Это правда? – Голос Миринэ разом сел, прозвучав глухо и сипло – от невыносимой боли.

– Да, госпожа, – молвила кошка. – Он сказал: «Моя Миринэ». А ещё он просил передать тебе, что он любил тебя больше всех на свете.

– Я знаю. Спасибо тебе за его слова. Благодарю, что донесла их до меня. Я как будто слышу голос брата, произносящего их. – И тёплая слезинка всё-таки скатилась по бескровной щеке девушки.

Мудрые вершины вливали в неё гордость, величие и силу, своим дыханием выпрямляя её стан. Она зажала своё горе в кулак до поры, а пока распорядилась накормить и напоить женщину-кошку. Да, она не имела права сама принимать гостей, но плевать она хотела на обычаи и приличия. Голос гор велел ей взять в свои руки управление домом, стать хозяйкой, и уже никто не мог ей в этом помешать или одёрнуть – мол, ступай к себе. Воины отчима, сторожившие его дом, хотели было напомнить ей её место, но под её величественно-властным, влажно сверкающим взором не посмели открыть рот. Миринэ сама проследила, чтобы гостье подали всё самое лучшее – и угощение, и выпивку. Из погреба принесли пыльный сосуд с таштишей, а свежесобранные виноградные грозди на расписном блюде украсили стол.

– Благодарю тебя, прекрасная госпожа Миринэ, – поклонилась женщина-кошка. – Полагаю, я должна дождаться Темгура, чтоб лично сообщить весть и ему.

– Отчим будет вечером, – проронила Миринэ. – А пока чувствуй себя как дома и угощайся.

Новость облетела соседей с быстротой молнии. Не прошло и часа, как дом Темгура наполнился соболезнующими, которых тоже нужно было усадить за стол. Эту обязанность взял на себя дядя Камдуг – старший брат родного отца Миринэ и Нугрура. Он ни в чём не упрекнул девушку, лишь мягко молвил:

– Давай-ка я за хозяина побуду, детка. Ни к чему тебе брать это на свои плечи... Ты лучше сходи на кухню, проверь, всего ли достаточно.

Дядя Камдуг был единственным родным человеком после отца и брата, которому Миринэ верила, как себе, и любила. После гибели Алхада Камдуг хотел взять его вдову и детей в свою и без того большую семью, но Темгур, давно заглядывавшийся на Налму и досадовавший, что она в своё время выбрала Алхада, а не его, воспользовался случаем и предложил ей стать его женой. Был он старым холостяком и детей до той поры не нажил, но с Налмой у него пошли дочки – одна за другой, год за годом. Темгур хотел бы и сына, но долгожданный мальчик всё не рождался. А с пасынком Нугруром он так и не поладил. Брат и сестра часто гостили у дяди, проводя в его доме по десять дней и долее.

Миринэ хотелось прильнуть к дяде Камдугу, уткнуться в родное плечо, но при гостях она не позволяла себе так расклеиться. Дядя между тем уже познакомился с Миромари и расспрашивал женщину-кошку о подробностях боя и гибели Нугрура. Сам он не воевал: будучи на деревянной ноге, к военной службе он был не пригоден.

– Надо непременно доставить тело Нугики домой, – сказал дядя, поглаживая тёмные с проседью усы. – Что с ним, кстати?

– Я похоронила Нугрура во временной могиле, – ответила женщина-кошка. – А чтоб его тело не подвергалось тлению, обернула тканью, пропитанной нашим белогорским, тихорощенским мёдом. Этот мёд – вечный. Он сохраняет всё, что обволакивает собой.

– Отведёшь нас к месту его погребения, – кивнул дядя Камдуг. – Благодарю тебя, Миромари, за то, что сберегла его останки. Ты достойно и верно поступила.

Миринэ хотелось остаться наедине со своим горем, но в глубине души она понимала, что на людях легче держаться. К ней подходили с соболезнованиями. Многие семьи недосчитались сыновей, отцов и братьев, война осенила своим мертвящим крылом каждый дом. Эти люди не понаслышке знали, каково это – терять дорогих и близких. Вот, к примеру, дядя Нурги – седой, сухонький и щуплый, перепробовавший в жизни немало занятий, а на старости лет трудившийся пастухом. С ним вечно приключались истории: то он в дупле большого дерева умудрился уснуть и застрять, так что его двое суток искали, то перебрал таштиши и провалился в овраг, но ничего себе не повредил, а провёл время с пользой. Его опять все обыскались, супруга рвала и метала, а он отлично выспался и отдохнул. А однажды его так покусали дикие пчёлы, что он распух до неузнаваемости. Женился дядя Нурги поздно, в сорок восемь лет. Избранницей его стала одна засидевшаяся в девушках особа – тётушка Замия, приставленная к юным племянницам. Одну из этих девушек дядя Нурги помогал похищать влюблённому в неё молодому охотнику, но так уж вышло, что красть невесту пришлось вместе с этой незамужней тётушкой – чтоб шум не подняла раньше времени. В итоге счастливый охотник получил желанную девушку, а дядя Нурги влип по самые уши. Тётушка раскричалась: мол, украл – женись. Замуж её долго не брали оттого, что красотой её природа сильно обделила, а вот полноты дала сверх меры, но дяде Нурги выбирать не приходилось. Отвертеться он не смог, пришлось сочетаться браком: брат великовозрастной невесты был человек серьёзный, неприятностей с этим семейством дядя Нурги наживать не хотел. Ну а потом, пожив немного с тётушкой, он счёл, что не так уж она и плоха в общем и целом, и с женитьбой он не прогадал. Супруга оказалась весьма хозяйственной, кашу из топора могла сварить, ну а то, что толстая, некрасивая, вздорная немного и разговорчивая не в меру – не беда. Много приключений пережил дядя Нурги – и забавных, и не очень... Их единственный с тётушкой Замией сын, поздний и любимый, погиб на этой войне.

Казалось бы, что простые люди делали в богатом доме Темгура, княжеского помощника? Во-первых, не всегда он был таким высокопоставленным человеком. В большие люди он выбился благодаря деловой ловкости и воинской отваге – князь его приметил, приблизил к себе, и вот – Темгур стал тем, кем он стал. Но от старых знакомых он не отмахивался. Они же ему и домище этот помогали строить, так почему же теперь не имели права зайти и по-соседски пособолезновать? Дядя Нурги Темгура ещё мальчишкой помнил и на закорках катал. Впрочем, было ли такое на самом деле или же дядя Нурги всё выдумал и для красного словца приплёл – этого никто не знал толком, а сам Темгур предпочитал уклоняться от ответа. Но дядю Нурги он в своём доме принимал обходительно и с уважением – даже вопреки тому, что старик позволял себе порой пожурить его и всегда находил, к чему придраться: к примеру, если дядя Нурги считал, что Темгур слишком скупо платил работникам, он так и говорил княжескому помощнику прямо в лицо.

– Дядюшка Нурги, так ведь и мне самому достаток не с неба сыплется, – обыкновенно отвечал тот. – Сколько могу, столько и плачу.

Словом, Темгур выслушивал всё, но поступал так, как считал нужным. Непростой он был человек, упрямый, жёсткий, порою со странными замашками, но не спесивый – тех, кто знавал его ещё до его возвышения, княжеский помощник не чурался, хоть ни с кем тёплых дружеских отношений и не поддерживал. Никого он особо не выделял, ни с кем тесно не сближался, держался слегка отстранённо и ровно со всеми, никого к себе в душу не пускал. Холодком как будто веяло от него.

Печальное это было застолье, хоть и весьма обстоятельное. Ещё не привезли домой тело Нугрура, а его уже поминали все: и те, кто знал его лично, и те, кто только слышал о нём, и те, кто вообще понятия не имел, о ком речь. Миромари уже в десятый раз рассказывала о сражении, в котором он погиб, но поток вопросов не прекращался. Некоторые из них повторялись по второму-третьему кругу, но женщина-кошка терпеливо отвечала. Рассказывала она и о своём народе, о Белых горах, и к этим рассказам Миринэ прислушивалась с особым вниманием. Сквозь солоноватую пелену мертвящей боли в её груди ёкало что-то живое и тёплое, откликаясь на звук голоса женщины-кошки, на блеск её смелых глаз, на изгиб её тёмных, собольих бровей...

И всё-таки в какой-то миг девушке стало невмоготу. Гости хмелели, разговоры становились всё более бессвязными, и ей нестерпимо захотелось на свежий воздух. Когда она поднялась из-за стола, дядя Камдуг придержал её за руку твёрдой и сильной рукой:

– Куда ты, Миринэ?

– Я выйду в сад, душно мне здесь, дядюшка, – проронила девушка.

– Только ненадолго, милая, – сказал дядя Камдуг. Хмель чувствовался и в нём, но он всегда оставался разумным, сколько бы ни выпил. – Тебе лучше побыть вместе со всеми: сообща и бремя горя легче переносить.

– Ты прав, дядя Камдуг, – устало улыбнулась Миринэ. – Здесь просто дышать нечем, у меня уже голова кружится.

– Хорошо, хорошо, ступай, – отпустил её тот.

В саду Миринэ приложила к щекам прохладные листья лозы. Она закрывала глаза и видела лицо брата – живого, улыбающегося. Они скакали верхом наперегонки, и Миринэ обижалась, когда Нугрур пытался ей уступить. Он всегда был лучше во всём, и она стремилась достичь тех же успехов. Конечно, воином ей никто не позволил бы стать, но стреляла она метко. Страшно, дико было думать о том, что теперь Нугрур лежал в мокрой земле, пресыщенной осенними слезами дождя, завёрнутый в пропитанную белогорским мёдом ткань... Жутко до крика, невыносимо до стона сквозь зубы. Больше не поскачут они стремя к стремени, не отправятся на охоту в горы, не заночуют под звёздным небом. Не укроет Нугика её, озябшую, своим плащом, не обнимет за плечи, не расскажет страшную сказку про вурдалака. Сказок Миринэ не боялась, даже самых жутких. Жизнь, оказывается, могла быть во сто крат страшнее...

– Миринэ!

Девушка вздрогнула и открыла глаза. Перед ней стоял Энверу́ш – в кожаных доспехах, опоясанный коротким мечом. Его чёрные глаза пристальными буравчиками вонзились ей в душу, и она невольно отпрянула. Его ресницы горьковато дрогнули.

– Миринэ, ты же знаешь, что я не причиню тебе зла никогда... Всё, что ты прикажешь, я исполню. Ты велела мне уйти и не тревожить тебя – я ушёл. Я искал смерти на войне, но она обходит меня стороной как будто нарочно.

Девушка невольно прильнула к лозе, будто ища в её прохладных объятиях успокоение и защиту. Та матерински обвивала её, а молодой воин и поэт всё сверлил её пронизывающим взглядом, жадным и серьёзным, полным не то упрёка, не то ненасытного, неутолимого томления. С братом Миринэ состязалась в стрельбе и выездке, а с Энверушем – в стихосложении. Она пробовала силы во всём, и всё ей давалось с лёгкостью, но в душе она не могла не осознавать, что её стихам по сравнению со строчками Энверуша не хватало глубины. Она искала хлёсткие, яркие образы, но зачастую увлекалась внешней красотой и игрой в словесный бисер. Но она была начинающим стихотворцем, а Энверуш сочинял уже давно. Они не раз спорили о словах и строчках, не раз ревнивый Нугрур пытался отогнать «этого лукавого сочинителя» прочь от своей сестры.

– Добром это не кончится, так и знай! – внушал он девушке. – Что ему от тебя надо? Твои стихи? Да как бы не так!

– И что же, по-твоему, ему нужно? – подбоченившись, усмехнулась Миринэ.

– Всё то же, что и остальным твоим воздыхателям, – угрюмо сверкнул Нугрур глазами, в зрачках которых жарко дышала неусыпная ревность.

– Да что ты говоришь! Неужели! – язвительно прищурилась девушка.

Впрочем, брат был недалёк от истины. Не прошло и нескольких дней после этого разговора; однажды в конце очередного творческого спора Энверуш в бешенстве порвал в клочья свой новый стих, который девушка разнесла в пух и прах. Немного успокоившись, он приблизил лицо и коснулся прерывистым дыханием губ Миринэ:

– Мирика... Пташка моя певчая! К чему тебе это всё? Все эти игры – в стихотворца, в стрелка, в охотницу? Ты прекрасна... Почему бы тебе не быть просто женщиной?

Это задело Миринэ за живое.

– А давай, я сама буду решать, чем мне заниматься? – отрезала она холодно.

Напрасно Энверуш просил прощения, посвящал Миринэ новые стихи, один отчаяннее и пронзительнее другого – девушка крепко обиделась. Не помогло и прямое признание в пылких чувствах.

– Энверуш, я могу относиться к тебе только как к брату или другу, – сказала Миринэ.

– Я обидел тебя, поэтому ты так жестока и непреклонна, – горько покачал головой тот. – Но и у женской жестокости должны быть какие-то границы! Мирика, довольно мучить меня, довольно играть с моим сердцем в кошки-мышки! Просто ответь: ты станешь моей женой?

– Энверуш, это невозможно, – устало вздохнула девушка. – Дружба с тобой была мне приятна, пока ты не сказал те слова, тем самым открыв своё истинное ко мне отношение. Ты считаешь, что я занимаюсь не своим делом? Прекрасно! Продолжай считать, как тебе угодно. Мне больше ничего от тебя не нужно.

– Если ты не согласишься выйти за меня, я выкраду тебя, – сказал Энверуш мрачно, играя желваками на скулах и раздувая ноздри.

– Насильно ты не заставишь меня полюбить тебя, – твёрдо сказала Миринэ. – А если попытаешься заполучить меня таким способом, я не смогу уважать тебя. Тебе нужна презирающая тебя жена? Не думаю.

– Ты избалованная девчонка, Мирика, – процедил Энверуш. – Твои родители слишком много разрешали тебе и на многое закрывали глаза... И всё равно я люблю тебя. Угораздило же меня так!..

Миринэ долго не выходила из дома – боялась, что Энверуш приведёт в исполнение свою угрозу выкрасть её. А потом пожаром пронеслась весть о войне...

– Я вернусь, сестрёнка, – сказал Нугрур, садясь в седло. – Будь умницей, не связывайся со всякими прохвостами.

Под «прохвостом» он, конечно, подразумевал Энверуша. Но и пылкий поэт тоже собрался воевать. В отличие от Нугрура, вернуться он не обещал – молча проехал мимо сада, бросив на Миринэ поверх живой изгороди угрюмо-жадный, тоскующий взгляд, как бы говоривший: «Вот погибну я – и пожалеешь, что отвергла меня! Слезами умоешься, только будет слишком поздно!»

Но вышло наоборот: Энверуш вернулся, а Нугрур – нет. Обнимаемая ветвью лозы, будто матушкиной рукой, Миринэ стояла с болью во влажном взоре. Вздыхал сад, тоскливо кричали в сером небе птицы, а ветер шептал новые, ещё не написанные строчки стихов... Кто из них первым поймает и выведет рукой горькие, страстные слова – отголоски потерь? Миринэ не чувствовала в себе сил взяться за перо: надломленная, налитая болью душа не пела, и неподъёмными казались эти назревающие строчки. Не одолеть ей, не выразить словами всего величия этой боли... Слишком мал её дар, слишком слабо перо. Она была готова уступить первенство Энверушу: у него выйдет и сильнее, и лучше. Её детский лепет не мог сравниться с его зрелым голосом. Может, и в самом деле она не за своё дело взялась – лишь играла в поэта, но вместо стихов получались жалкие потуги. Может, и прав был Энверуш, а Миринэ возражала ему из пустого упрямства и уязвлённого самолюбия. Ведь так горько признавать свою бездарность!

– Что ты так смотришь на меня, Мирика? Ты как будто винишь меня в том, что я жив, а твой брат – нет, – горько проронил Энверуш. – Война забирает лучших. Она жестока и несправедлива. Я не могу ни вернуть тебе Нугрура, ни заменить его. Я не надеюсь заслужить место в твоём сердце, но если я могу что-то сделать для тебя, я готов. Мне ничего не нужно взамен... Пусть между нами останется стена молчания, которую ты воздвигла, пусть я не стану для тебя более желанным, пусть не стану значить для тебя более, чем вот эти опадающие листья. Пусть ничего не изменится, и ты по-прежнему останешься далека... Но и из-за этой стены я готов быть твоей опорой – тем, на кого ты можешь рассчитывать. Я готов быть твоей молчаливой тенью, хранителем твоим, и пусть на меня никогда не упадёт твой ласковый взгляд – я готов разделить твоё горе и нести бремя твоей боли.

– Не нужно громких слов, – прошелестели губы Миринэ. Слова, просачиваясь сквозь ком в горле, выходили сухими, выжатыми, вымученными. – Хотя то, что ты сейчас сказал, могло бы стать хорошим стихотворением. Напиши, Энверуш... Напиши о Нугруре. У тебя выйдет лучше, чем у меня. Тебе эта задача по плечу, твоё перо достойно справится, а у меня не достанет ни душевных сил, ни мастерства.

Руки Энверуша раздвинули преграду из ветвей лозы, и лиственная защита упала с плеч девушки.

– Я давно не писал, – печально улыбнулся молодой воин. – Мне кажется, я разучился облекать мысли в слова. Война иссушила меня, выхолостила. Я просто завидовал тебе, Мирика, когда говорил те слова, обидевшие тебя, потому что ты гораздо более даровитый стихотворец, чем я. Зависть жгла мне душу пополам с восхищением. Я столько лет писал, я считал себя мастером слова, а тут пришла ты – новичок, сущее дитя в стихосложении, да ещё и девушка... И заткнула меня за пояс играючи! Все годы моего выстраданного, вымученного творчества ты затмила одним своим стихом, написанным просто из любопытства... от нечего делать. «Разве это справедливо? – думал я. – Да как судьба может так жестоко насмехаться?» Нет, не из добрых побуждений сказал я те слова, совсем нет! Я хотел уязвить тебя, и мне это удалось, но после я сам был не рад и казнил себя дни и ночи напролёт. Мне печально видеть, что мои слова не остались без последствий. Я нанёс тебе рану, пошатнул в тебе веру в свои силы и заставил тебя усомниться в своём даре... И после этого ещё смел признаваться в любви и просить твоей руки! Я трижды недостоин тебя и недостоин писать о твоём брате. Ты сама сможешь сделать это наилучшим образом. Боль переплавится и станет клинком. Только твоя рука может и должна взять его и пустить в ход.

– «Боль переплавится и станет клинком», – задумчиво повторила Миринэ, почему-то вспомнив пронизывающие, острые сапфиры кошачьих глаз и великолепный белогорский меч на поясе Миромари. – Хорошие слова. Но какими бы ни были тогда твои побуждения, это уже не имеет значения. Идём в дом.

Дядя Камдуг встретил Энверуша приветливо и усадил за стол. Новому гостю тут же поднесли чарку таштиши, выпив которую, он задержал настороженный взгляд на женщине-кошке.

– А это ещё кто? – спросил он у дяди Камдуга вполголоса, кивком показывая в сторону синеглазой ратницы.

– Это Миромари из народа дочерей Лалады, – ответил тот. – Она воевала вместе с Нугруром и принесла нам весть о его гибели.

Женщина-кошка сидела далеко и не могла слышать этих слов. Однако, будто бы почувствовав, что говорят о ней, она посмотрела в сторону Энверуша с дружелюбным любопытством. Сердце Миринэ светло вздрогнуло от мягкой, ободряющей улыбки, которую белогорянка сдержанно послала ей через стол. Энверуш, перехватив их взгляды, нахмурился.

Темгур вернулся домой в сумерках, когда поминальное застолье уже угасало, а многие из гостей, отяжелев от выпитого, уснули прямо на своих местах. Хозяин окинул хмурым взглядом собрание, заметил дядю Камдуга и направился к нему, как к одному из самых трезвых. Тот в двух словах объяснил, в чём дело. Никаких особенных чувств не отразилось на угрюмом, заросшем серебристой щетиной лице Темгура при новости о гибели пасынка – отчасти потому, что оно вообще было маловыразительным и замкнутым, отчасти – оттого, что тёплых отношений с Нугруром он не поддерживал. Коротко и сдержанно поприветствовав Миромари, хозяин выпил с нею чарку таштиши – тем его поминки и ограничились.

С тем, что тело Нугрура нужно доставить домой и похоронить в родной земле, Темгур согласился. Дядя Камдуг хотел обсудить с ним это дело, но тот вяло поморщился.

– Завтра, Камдуг. Обговорим всё завтра утром, а сегодня все уже устали. Пора идти на отдых.

Он распорядился разместить гостей на ночлег – благо, места в доме хватало. На Миринэ он едва взглянул, удостоив её рассеянным сухим кивком. Девушка испытала облегчение: чем меньше внимания отчим уделял ей, тем свободнее ей дышалось. От его тяжёлого взгляда у неё леденела душа. Впрочем, поддержка синих белогорских очей женщины-кошки помогла ей и сейчас: с ними всё становилось легче и светлее.

Ночь прошла в болезненной, изматывающей бессоннице. Миринэ часто поднималась с опостылевшей постели и подходила к окну, слушала шелест дождя и думала. Днём она сдержала первый порыв в голос зарыдать о брате, а сейчас слёзы уже не шли, словно пересохли на полпути к глазам, только холодная, тоскливая боль давила на душу плотным пластом ночной тьмы – непроглядной, бескрайней. Младшие сестрёнки поплакали, перед тем как уснуть, но глаза Миринэ так и не дали себе волю, не освободились от солёной влаги.

Ей хотелось поговорить с Миромари. Образ белогорянки не отпускал её, стоял перед мысленным взором – в серебряном сиянии кольчуги, с копной мягких чёрных кудрей и этой ясной, как погожее утро, улыбкой. Никогда девушка не видела в своей жизни столь прекрасных существ. В Миромари сочеталась и мужская сила, и женская мягкость, и чарующее, мурлычущее кошачье тепло. Светлый, могучий витязь, к груди которого хотелось прижаться, почувствовав всем телом белогорскую силу объятий...

На исходе этой тяжёлой, печальной ночи Миринэ забылась зябкой, лихорадочной дрёмой. Ей приснилась огромная чёрная кошка с прохладными сапфирами глаз, сиявшими в шепчущем дождливом мраке; без страха, с удивлением и восторгом запускала девушка пальцы в мягкий густой мех, гладила и чесала пушистую и усатую морду. Низкое, утробное «мррр» ластилось к её сердцу, а потом кошачья морда под ладонями Миринэ превратилась в человеческое лицо. Девушка хотела отдёрнуть руки, но их накрыли сверху широкие тёплые ладони. Ощутив две мягкие выпуклости с сосками, прильнувшие к её груди, Миринэ уже не могла очнуться от наваждения. Её пальцы заскользили по шелковистой спине ночной гостьи; откинув голову, она ощущала выгнутой шеей щекотку горячего дыхания и касание губ – прикосновение-шёпот, прикосновение-ветерок.

Серый утренний сумрак пробился сквозь веки, вернув её в печальную действительность, тяжко давящую, как могильная плита. От сна остались лишь взволнованные мурашки и смущённый румянец. Откуда только взялись эти грёзы? Немало женихов увивалось вокруг Миринэ, но ни об одном мужчине она не мечтала, не бредила вот так отчётливо-сладострастно, ни с кем не желала слиться воедино, сплестись в объятиях, заблудиться в волосах и почувствовать горячую, влажную ласку губ.

Сестрёнки ещё спали. Миринэ умылась холодной водой и вышла в сад: ей вдруг так страстно захотелось винограда, что даже в горле пересохло. Под мокрыми листьями лозы пряталось ещё достаточно гроздей – тяжёлых, прохладных, в капельках ночного дождя. Девушка жадно приникла к одной из них, ртом срывая виноградины, а через несколько мгновений вскрикнула: с другой стороны той же гроздью лакомилась Миромари. Их губы едва не встретились.

– Не бойся, – улыбнулась женщина-кошка. – Я не сделаю тебе ничего дурного. Твой брат без умолку говорил о тебе. Мне хотелось хоть одним глазком взглянуть на тебя... Жаль, что повод для встречи выдался такой печальный.

Миринэ никогда не отличалась робостью, но тут её будто холодным панцирем стиснуло. По рукам и ногам опутанная смущением, она разозлилась на себя: Нугрур лежит в далёкой сырой могиле, а она предаётся таким легковесным мыслям и мечтам... Часть этой злости досталась и Миромари – за то, что белогорянка так взбудоражила все её чувства, ворвавшись в душу светлым синеоким вихрем. Ни к кому и никогда Миринэ не испытывала такого всеобъемлющего, непобедимого притяжения. Следовало вести себя сдержанно и строго, но она не могла, не могла... А кошка, сорвав виноградинку, поднесла её к губам девушки. Прежде чем опомниться, Миринэ ощутила во рту сладкий сок и спелую прохладу прозрачной мякоти. С точки зрения солнечногорских обычаев, они вели себя неподобающе, чуть ли не развратно, но на эту небесную синеву невозможно было сердиться за дерзость. Всё, что Миринэ смогла сделать – это спрятаться от Миромари по другую сторону лозы, вытирая с лица дрожащими пальцами падающие с листьев капли и укрощая разбушевавшееся дыхание. Хотя бы из уважения к памяти брата не следовало вести себя так вольно.

– Прости, если смущаю тебя и нарушаю ваши строгие обычаи, – сказала женщина-кошка. Миринэ по голосу слышала: та улыбалась.

– Расскажи ещё о себе, – пролепетала девушка, благодарная собеседнице за то, что та не пыталась её догнать. – На твоей родине все дочери Лалады – воины?

– Не все; есть среди нас и ремесленницы, и труженицы плуга и пашни, и прочие мастерицы. Но защищать родную землю умеет каждая женщина-кошка, независимо от своего основного занятия, – ответила Миромари.

– А почему ты решила стать воином? – Миринэ закрыла глаза, представляя себе вольную, прекрасную и изобильную, озарённую солнцем землю, светлый край с плодородными долинами и суровыми, поросшими лесом склонами гор.

– Просто почувствовала к этому призвание, – прозвучал голос Миромари совсем близко от уха девушки – их разделяли всего несколько виноградных листьев.

– А ты уже когда-нибудь... влюблялась? – повернувшись к лозе лицом и пытаясь угадать за листвой очертания белогорянки, спросила Миринэ.

И опять осудила саму себя за выбор вопроса. Ну отчего бы не спросить, к примеру, о каких-нибудь белогорских обычаях, о том, какие звери водятся в том краю, какие цветы растут, много ли солнца в той земле, хороши ли урожаи... Нет, именно про любовь нужно было спросить! Миринэ в запоздалой досаде прикусила губу.

– Даже не знаю, как ответить тебе, моя голубка, – ласково промолвила Миромари через листву. – В тридцать пять лет женщина-кошка начинает искать свою избранницу. Помогают ей в этом знаки, сны. А когда она встретит ту самую девушку, та падает в обморок. Это тоже знак – знак того, что они суждены друг другу. Мне снился горный край, в котором растёт сладкий виноград; виделись во сне тёмные очи, но покамест без лица... Оттого-то я и вызвалась отправиться в Солнечные горы, чтоб помочь вашему народу прогнать туркулов. Я чувствовала: где-то в этих краях живёт моя судьба.

С каждым её словом Миринэ переступала вдоль лозы – полубессознательно, влекомая звуком голоса, который струился тёплым потоком, золотистым и мягким, как тягучий мёд. Оказалось, что Миромари двигалась в том же направлении, и они встретились лицом к лицу у края лозы.

– То есть, ты пошла на войну, чтобы встретить свою суженую? – Миринэ, пылая румянцем щёк, рассматривала носки сапогов белогорянки: в глаза ей смотреть она боялась. Не сейчас, только не сейчас... Иначе сердце выскочит из груди и умчится в туманную даль, к горным шапкам.