Текст книги "Моя жизнь"

Автор книги: Алан Берджесс

Соавторы: Ингрид Бергман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

– А что это за фотография, которую вы мне прислали?..

Он улыбнулся и ответил:

– Я никогда не думал, что увижусь с вами. Поэтому я послал фото, где мне тридцать пять лет. Хотелось произвести на вас впечатление. Зачем вам было знать, что я уже старик?

Я не раз бывала в его парижском доме на Монмартре. Он хотел показать мне различные интонации, при этом всегда был необыкновенно добр и мил. «Мне нравится, что вы говорите естественно. Все актрисы декламировали текст героически, а вы говорите, как простая девушка. Потом, вы танцуете тот маленький танец, поете с детьми... Это настоящая Жанна».

Премьера прошла с громадным успехом, и после нее мы все пошли ужинать в «Тур д’Аржант». Онеггер был безмерно доволен – он смеялся, ел, пил. А отужинав, даже закурил сигару. Жена ужаснулась:

– Что будет с его здоровьем? Он не должен так себя вести.

– Но ведь он счастлив, – возразила я. – Не понимаю, к чему такая осторожность? Почему не разрешить ему приятно провести время, выкурить сигару, немного выпить? Это же гораздо лучше, чем ограничить его во всем, сказать: «Не ешь, не пей, не езди в Париж, не смотри пьесу, оставайся дома и жди смерти».

Я не уверена, что она приняла мою точку зрения.

Он действительно недолго прожил после нашей встречи, но зато у него был тот последний, незабываемый вечер.

Когда я наконец приехала домой, чтобы показать на шведской сцене ораторию, которую так любила, радость моя была огромна. После долгих лет гастролей в Италии, Франции, Англии и Испании, после работы с тремя иностранными языками, я наконец могла говорить на своем родном. Люди простаивали за билетами ночами, в снегопад. Все шестнадцать лет, которые я провела за границей, я не переставала любить Швецию, не переставала надеяться, что вернусь когда-нибудь домой.

В день премьеры на меня обрушились аплодисменты. Я чувствовала тепло, идущее из зала, – я была счастлива. Мои мечты сбывались. Я сказала Роберто «Теперь я могу спокойно лечь и умереть».

Возможно, именно это мне и следовало сделать критики объявили, что спектакля хуже нашего они в жизни не видели.

После премьеры не проходило дня, чтобы газеты или журналы не пытались просто уничтожить меня.

Но вопреки прессе наше прибытие в Швецию было отмечено великолепно. Роберто и меня пригласили на бал, где присутствовал король Швеции. Но у Роберто не было фрака. Его спросили: «Неужели вы не можете взять фрак напрокат или надеть что-нибудь подобающее случаю?» Роберто ответил, что не может, но обязательно придет и спрячется за пальмой или колонной чтобы посмотреть, как меня будут представлять. Итак вместе с двумя другими дамами я встала и сделала реверанс. Король улыбнулся. На том все и кончилось Затем, после того как все были представлены, дворец кий сказал, что король хочет со мной поговорить Мне это крайне польстило. Король был очарователен но интересовался больше Роберто, чем мной.

– Где ваш муж? – спросил он.

– Он прячется где-то там, за колоннами. Ваше Величество, – сказала я. – У него нет фрака.

– Ну, разве «это не глупо? Разве это не смешно? – спросил король. – Я ищу его повсюду, чтобы поговорить о «феррари». Пожалуйста, найдите его и приведите ко мне на пару слов.

Роберто нашли, и они с королем болтали о «феррари» до тех пор, пока их не развели в разные стороны.

Меня пригласила на обед группа, которая называлась «Шведы». Когда-то мой отец пел с ними и ездил на гастроли по Соединенным Штатам Америки. Они вспоминали о нем, пели песни, которые он пел с ними. Это было так трогательно, что я не могла удержаться и все время плакала в салфетку.

Как только Росселлини прибыли с детьми в Стокгольм, в них вцепились газеты. Их преследовали всюду. Первые страницы были полны описаний семьи, одежды Ингрид, ее драгоценностей, самого Роберто с его редеющим пробором в волосах, детей, их реакции на все происходящее. Появились первые нелестные отзывы. «3а выступление в Опере Ингрид требует гонорар выше, чем Юсси Бьерлинг. Цены на билеты побили все рекорды, а ведь Ингрид даже не умеет петь!» Затем последовала обойма унизительных статей о родителях Ингрид, что ее просто взбесило. Один из журналистов был недоволен, услышав, как Ингрид сказала что надеется говорить по-шведски «без всякого акцента, хотя прошло столько лет». «И это говорит она которая пользуется любой возможностью, чтобы под черкнуть свои способности к иностранным языкам!» Отклики на премьеру были однообразно плохие, а зачастую и враждебные. Ее Жанну находили слишком «здоровой, веселой, а потому бездуховной и почти комичной». «Эта эгоцентричная женщина ни на секунду не превращалась в страдалицу. Хотя, наверное, ни у кого не будет поводов для страдания, если ему заплатят за вечер столько, сколько ей». «Ей недостает силы и магнетизма». В то же время все критики хвалили исполнителя главной мужской роли шведа Андерса Няслунда. Росселлини тоже досталось: его режиссура была признана поверхностной и банальной. Критики соревновались в сравнении Ингрид с другими актрисами, игравшими святую Жанну, и приговор их был не в ее пользу. «Зачем импортировать Ингрид Бергман и платить ей бешеные деньги, когда у нас есть X и Y, которые играют гораздо лучше?»

Стиг Альгрен опубликовал в одном из журналов статью под заголовком «Показать себя за деньги»: Ингрид Бергман – не актриса в полном смысле этого слова. Ее карьера начиналась совершенно на ином уровне. Поэтому крайне несправедливо сравнивать ее с профессиональными актрисами.

Так случилось, что после провалов фильмов, следующих один за другим, для Росселлини и Ингрид Бергман не оставалось ничего лучшего, как переезжать из города в город, из одной страны в другую и показывать Ингрид Бергман за деньги.

Но следует ли осуждать их за это? Разумеется, нет. Ингрид Бергман – товар, пользующийся пока что большим спросом, и его поэтому предлагают на открытом рынке. Поэтому она назначает цену, и ей платят по установленным тарифам – так же, как за селедку и чугун».

Роберто оставался здесь только для того, чтобы окончательно отработать все мелочи в постановке.

А Ингрид оказалась лицом к лицу с происходящим.

Я ненавидела эти ужасные статьи, хотя понимала, что, когда выступаешь перед публикой, она вправе сказать: «Нам не кажется, что вы так уж хороши, поэтому мы не желаем тратить на вас свои деньги». А те, для кого критика стала профессией, имеют право заявить читателю: «Не стоит идти смотреть на них – вы впустую потратите и время, и деньги». Как раз против этого я не имела ничего против. Я была против нападок на мою личную жизнь.

Уезжая в Испанию, во Францию, в Англию, мы брали детей с собой. Мы путешествовали, как цыгане, – это итальянский стиль. Горы багажа, служанка, няня. Шведская пресса нашла это возмутительным. «Почему она приехала сюда в сопровождении всего лишь двух нянь, присматривающих за детьми? Уж коли у нее трое детей, следовало бы иметь трех нянь». И все в таком плане. Их раздражал Роберто, ездивший на своем «феррари», а ведь у него еще есть и «роллс-ройс». «Как они смеют выставлять у отеля две машины? Это же верх тщеславия».

Меня критиковали за то, что я не позволяю фотографировать детей. «В чем дело? Они что, уроды?» Пытаясь проявить дружелюбие, мы согласились: «Хорошо, приходите фотографируйте. Нам просто не хочется, чтобы дети почувствовали свою исключительность, увидя собственные фотографии в газетах “ И вот фото: дети, Роберто и я, счастливая и улыбающаяся, – появились во всех газетах и журналах. Вы думаете, все обошлось? «Посмотрите, как она позирует рядом с детьми, притворяясь нежной, любящей матерью. Разумеется, все это сделано для рекламы».

Это становилось невыносимым. Я пошла со своей старой подругой Молли Фаустман на девяностолетний юбилей Анны Нори. Я училась у нее после того, как оставила Королевскую драматическую школу. Именно она научила меня, как надо двигаться на сцене. Я принесла ей бутылку шампанского. Журналисты уже нас поджидали. «Пожалуйста, никаких фотографий», – сказала я. «О, только одну, Ингрид». А как только снимок опубликовали, оказалось, что я пытаюсь нажить капитал на чужой известности, выставляя свое лицо в газетах.

Как раз в Стокгольме я узнала, что вскоре после смерти Онеггера умер Поль Клодель. Я любила обоих этих людей. Поэтому предложила дирекции театра как-то отметить память о Клоделе.

– Может быть, положить несколько цветов по обе стороны сцены и перевязать их траурными лентами?

– Нет, это не годится. Кому нужны цветы с черной лентой? Глупо!

– Может быть, мне сказать что-нибудь в знак уважения к Клоделю, перед тем как поднимется занавес?

– А что вы хотите сказать?

– Не знаю, просто несколько слов о том, что сегодня мы единственная труппа в мире, которая в этот печальный вечер играет его ораторию. Я должна что-то сказать.

Они согласились. Занавес поднялся.

– Сегодня у нас траурное представление, – начала я. – Сегодня умер поэт Поль Клодель, автор текста оратории «Жанна на костре». Мы испытываем чувство колоссальной потери и глубокой печали, но он живет в наших сердцах как великий драматург, как человек, наделенный острым умом и духовной поэтической силой. Он оставил нас. Но его слова остались с нами. Мы посвящаем этот спектакль его памяти.

На следующий день газеты подняли вопль по поводу того, что я вышла к публике с крокодиловыми слезами и притворной жалостью только лишь для того, чтобы сорвать пусть небольшой, но личный успех. Никто и никогда раньше не делал ничего подобного. Публика почувствовала определенную неловкость... И дальше в том же духе.

Примерно через неделю произошел эпизод, ставший последней каплей в чаше моего терпения. Мне позвонили из редакции стокгольмской газеты и попросили принять участие в воскресном благотворительном представлении в пользу больных полиомиелитом.

Концерт должен был проходить в громадном зале, где множество актеров, актрис будут петь, танцевать, рассказывать всевозможные истории. Бесплатно. Конечно, я сказала «да». Меня спросили, что я буду делать.

– Наверное, нет смысла показывать отрывок из оратории. Я расскажу или покажу что-нибудь другое. Попросите конферансье, который будет нас представлять, задать мне какой-нибудь вопрос – остановить меня будет невозможно.

– О, прекрасно, расскажите что-нибудь смешное.

Все шло великолепно. И вдруг, в воскресное утро, как раз перед благотворительным концертом, я открываю газету и... Что же я вижу? Передовую статью, где на меня нападают! Главную статью номера, в которой меня бесчестят! И это в той самой газете, которая воспользовалась моим именем, чтобы заполнить зал. Я чуть не сошла с ума. Я позвонила Молли Фаустман и сообщила, что я собираюсь сделать.

– Ингрид, ты не можешь так поступить, – сказала она.

– Именно так я и поступлю.

– Но если ты это сделаешь, то закопаешь в Швеции последнюю картошку.

Это шведское выражение означает, что вас не ожидает больше ничего хорошего.

– Да, я закопаю свою последнюю картошку. На мне здесь и так уже поставили крест. В газетах меня оплевывают каждый день. Я не могу открыть журнал, не могу включить радио, чтобы не услышать, какое я чудовище. Знаешь фразу из стриндберговской пьесы «Если я говорю «нет «, они бьют меня, если я говорю «да», они тоже бьют меня»? Именно так и обстоит дело со мной здесь, в Швеции. А теперь я собираюсь ответить.

– Но это потребует много мужества. Мне сейчас не хватит духа прийти и выслушать тебя. Встретимся потом.

– Хорошо. Жди меня в кафе «Кёниг». Выпьем кофе.

Итак, я прибыла на благотворительный концерт. Старый друг Эдвин Адольфсон, который двадцать лет тому назад был режиссером моего первого шведского фильма, представлял исполнителей.

– Эдвин, – попросила я, – тебе только надо выйти на сцену и сказать: «Сейчас у нас находится Ингрид, которая вернулась в Швецию. Ингрид, как ты себя чувствуешь, вернувшись в родную страну?» Это все, что мне нужно. А потом буду говорить я.

и вот, стоя на сцене, я начала:

– Сегодня вечером я хочу говорить не о пришедших сюда. Здесь присутствуют те, кто каждый вечер заполняет оперный театр, стоит холодными ночами в очередях, чтобы попасть на спектакль. Никогда в жизни я не получала столько цветов и столько чудесных писем. Мне бы хотелось сказать о журналистах и прессе вообще. Что я сделала, чтобы так третировать меня? Я не виновата, что меня приглашают на различные приемы. Я не виновата, что каждое мое движение фотографируется. Это делают газеты.

Я рассказала им об истории с фотографиями. Я выплеснула все, что накопилось у меня на сердце.

– Меня приводит в негодование то, что они критикуют не спектакль, а постоянно вторгаются в мою дачную жизнь. Многие из моих коллег говорят: «Не обращайте внимания на то, что пишут о вас в газетах» или «Сегодня говорится – завтра забывается. Никто ничего не запомнит». Возможно; но я запомню. Нет никого, кто мог бы сказать им «хватит». Поэтому говорю я: «Для меня – хватит!» Как только ты становишься известной за пределами Швеции, газеты сразу же начинают дискредитировать тебя...

Я понимала, что говорю слишком эмоционально. Концертный зал освещался софитами, поэтому мне легко было рассмотреть людей, сидящих передо мною. Некоторые из них плакали. Я сказала:

– Благодарю вас за то, что вы выслушали меня. Я рассказала, что я чувствую, вернувшись в Швецию. Возможно, я больше никогда не приеду сюда.

Я сошла со сцены. Ни с кем не попрощавшись, взяла пальто, вышла на улицу и направилась к кафе «Кёниг», где меня ждала Молли.

– Ты это сделала? – спросила она.

Меня все еще трясло.

– Да, – ответила я.

– О боже, что скажут завтра газеты? – воскликнула она.

Но на следующий день все газеты были необычайно добры ко мне. Казалось, все готовы помочь мне, и я «вспомнила, как сказала однажды Жанна д’Арк: «Помоги себе сам, и господь поможет тебе».

На следующее утро Молли Фаустман в своей газетной колонке ясно дала понять, на чьей она стороне: «Одним из самых смехотворных утверждений является то, что Ингрид Бергман – деловая женщина. Если и существует полный профан в бизнесе, так это она. Не думаю, что Ингрид стоит упрекать за то, что она принимает предлагаемые ей высокие гонорары. По-видимому, ее хулители в той же ситуации поступили бы по-другому, но утверждение о ее скупости – полнейший вздор, о котором мне даже стыдно упоминать. Разрешите мне рассказать вам один эпизод.

Будучи совсем юной, Ингрид снялась в своем первом фильме. И один пожилой человек написал ей из Смаланда. Это было маленькое письмецо, в котором он жаловался, что у него умерла корова, и спрашивал, не могла бы она прислать ему денег, чтобы купить новую? Мы обе пришли к выводу, что, увы, ничем ему помочь не можем. Никто из нас не имел тогда для этого достаточно денег, жалованье Ингрид было весьма скромным. Но на следующий день Ингрид все же принесла мне деньги. «Я думала всю ночь об этом старике и его корове. Пошли, пожалуйста, это от своего имени». Я отправила их без обратного адреса. С тех пор в жизни Ингрид было немало подобных случаев. Да, деловая женщина. Если все те, кому она помогла, сделают шаг вперед, выстроится длинный-предлинный ряд».

Банг, давняя подруга Ингрид, прятавшаяся в свое время в кустах во время свадьбы Ингрид, тоже выступила в ее защиту, хотя могла понять и точку зрения своих коллег. Конечно, им надо было встать на защиту Ингрид, но они не хотели затевать скандал, пока Ингрид выступала в «Жанне на костре». Она заканчивала свою заметку весьма иронически: «Разумеется, я согласна с тем, что со стороны Ингрид Бергман было просто ужасно появиться на праздновании пятилетия ее сына в туфлях без каблуков и хорошо одетой. Ожидалось по крайней мере, что эта коварная стерва появится на высоких каблуках и в обтрепанном платье. И конечно же, идея празднования дня рождения Робертино – хорошо рассчитанная игра на публику, поскольку актриса находится в Стокгольме».

9 марта 1955 года Ингрид писала Рут:

«Роберто сейчас все время обитает вдали от Стокгольма. Думаю, он собирается работать в Испании, потом во Франции. Что будет со мной, не знаю.

С удовольствием поработала бы во Франции. Надеюсь, кто-нибудь подумает об этом. Забавно, но в последние дни я получила четыре предложения из Америки. Одно из них – в фильм с Гари Купером и Билли Уайлдером. О, как бы мне хотелось работать с ними, но не в Голливуде. По-прежнему звонит Лео Маккэри, предлагая делать «Адама и Еву», на этот раз с Джоном Уэйном. Не представляю, как можно сделать из этого хороший фильм. Будет время, прочитаю внимательно сценарий, но все равно сомневаюсь. Есть много предложений работать здесь – в театре, кино. Но шведская пресса столь гнусна, что я не хочу оставаться. Я наделала здесь столько шума, что меня -оставили в покое, а газеты даже пишут о том, какая я храбрая, коли осмелилась высказать им все в лицо. Но все равно атмосфера в критике гнилая. А публика замечательная. У меня лежат тысячи чудных писем, каждый день получаю цветы. Театр продал билеты на двадцать два спектакля вместо десяти.

Я так разбогатела, что купила мебель в «Свенски Тен», самом дивном магазине в мире. Правда, цены там вчетверо выше обычных. Мы могли бы дать больше двадцати представлений, но нужно ехать в Палермо на Сицилию – открывать оперой пасхальный сезон. Публика здесь устраивает такой же ажиотаж после каждого спектакля, как и в Италии, но газеты продолжают называть это «вежливыми аплодисментами». Безнадежно. Я записала на радио речь, которую будут передавать на следующей неделе (поскольку я уезжаю), – решила на прощание сказать им еще кое-что. Возможно, я сюда больше не вернусь. Дети в восторге от снега, уже привыкли к нему. Это так красиво – много-много снега. Я встретилась со всеми, кто связан с моей шведской жизнью. Повидала учительницу музыки, с которой занималась, когда мне было десять лет, подруг моей матери, видевших меня двухлетней крошкой, моих школьных друзей, знакомых по Драматической школе и всех тех, с кем я снималась в шведском кино. У меня так много старых и новых друзей. Все прекрасно ко мне относятся. Здесь со мной племянница Роберто, Фиорелла, которую я очень люблю. Она для меня как Пиа. И моя тетя из Германии здесь. Мы заняли целый этаж. Даже Петер приехал. В газетах по этому поводу набрали жирные заголовки. Но мне не позвонил ни он, ни его друзья. Так жаль, что я не могу послать привет Пиа. Она была бы рада получить его из уст отца. Подумай, как было бы радостно ей знать, что папа и мама – друзья. Но нет. Придется обходиться письмами.

Со всей моей любовью, Ингрид».

Европейские гастроли семейства Росселлини продолжались до весны 1955 года и прерывались дважды для съемок фильмов. Первый из них – «Жанна д’Арк на костре» – должен был увековечить ораторию Клоделя и Онеггера. Но у Роберто возникли колоссальные трудности, связанные с выходом картины на экран, и в конце концов фильм не окупился. На студии «Минерва филм продакшн» Роберто снял картину «Страх». Финансировала эту работу Германия, съемки проходили в Мюнхене.

Помню, что «Страх» давался нам тяжело, потому что рядом были дети, кроме того, мы делали сразу два языковых варианта: немецкий и английский. И потом, нелегко было, наверное, скрыть мои истинные чувства. Меня всегда немного обижало, что Роберто не разрешал мне работать с другими режиссерами. Ведь существовали замечательные итальянские постановщики – Дзеффирелли, Феллини, Висконти, Де Сика, – все они хотели работать со мной, а я с ними. Они возмущались, что Роберто не дает мне сниматься у них. Но, как считал Роберто, я была его собственностью.

Сам Роберто не мог работать ни с одной из актрис, кроме Анны Маньяни. Может быть, потому что они принадлежали к одному типу людей и представляли вместе хорошую смесь. Мы этим не обладали. Мир не принимал меня такой, какой показывал меня Росселлини, поэтому ничего не получалось. Чего он хотел от международной звезды? Ничего. Он не знал, как для меня писать. К тому времени мы оба уже понимали это, но избегали разговоров на эту тему. Между нами вырастало молчание. Я не осмеливалась ничего говорить, чтобы не задеть его чувства. Вполне возможно, он совершенно нормально отнесся бы ко всему, что я ни скажу. Хотя, может быть, от чувства неуверенности закатил бы грандиозную сцену. Он обожал сражаться. А помимо неладов в нашей артистической жизни меня очень беспокоили наши все растущие долги.

Матиас Виман – немецкий актер, игравший моего мужа в «Страхе», – чувствовал мое недовольство и однажды очень спокойно сказал мне: «Ты разрываешься на части. Если так будет продолжаться, ты сойдешь с ума. Почему ты не оставишь Роберто?»

Я изумленно уставилась на него. Оставить Роберто? «Как же я могу это сделать? – спросила я. – Это невозможно». Так оно и было.

Очевидно, «Страх» хорошо запомнился публике только потому, что подвергся жесточайшей критике со стороны Анджело Солми, одного из самых уважаемых критиков журнала «Огги» в Италии. «Роберто и Ингрид, – писал он, – нужно или коренным образом изменить стиль работы, или, в лучшем случае, достойно уйти со сцены. «Страх» – это та пропасть, которая может поглотить Бергман и Росселлини не потому, что этот фильм хуже всего того, что было сделано ими вместе, но просто потому, что полдюжины фильмов с негативными результатами доказали несостоятельность этой пары в создании чего-либо достойного внимания публики и критики. Когда-то в прошлом мисс Бергман была «Звездой номер один» и счастливой соперницей Греты Гарбо. В последних фильмах она являет только тень самой себя».