Текст книги "Моя жизнь"

Автор книги: Алан Берджесс

Соавторы: Ингрид Бергман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

В дневнике Ингрид 25 января 1949 года, во вторник, появилось краткое сообщение: «Росселлини здесь». В тот вечер они вместе обедали, а в среду покатили на побережье Тихого океана, где ужинали вместе с Билли Уайлдером, известным кинорежиссером и писателем. Так и продолжалось: завтраки, обеды, прогулки по побережью, где чаще они были не одни, встречи, вечеринки, сценарные совещания.

Во вторник 4 февраля дневник открывается записью о начале давно обдумываемой перестройки дома Линдстромов. Спустя два месяца, по пути в Рим, Ингрид была вынуждена признаться Кей Браун: «Каждый раз, как раздавался удар молотка по крыше, казалось, будто чей-то ноготь вонзается мне в голову».

Тем временем возникла другая неотложная проблема. Поскольку Сэм Голдвин отказался финансировать картину, кто же займет его место?

Я спросила совета у Петера, он ответил:

– Почему бы тебе не обратиться к Говарду Хьюзу в «РКО»? Он заинтересуется этим делом.

– Нет, только не это. – Я даже вздрогнула.

Тогда Петер произнес, холодно и отрывисто:

– Уверен, что ты сможешь уговорить его.

Я познакомилась с Говардом Хьюзом через Кэри Гранта и Айрин Селзник, когда была в Нью-Йорке.

Кажется, это было годом раньше. Кэри и Айрин предложили сыграть в гольф двумя парами. Мы вместе провели вечер за игрой, а закончили его в дансинге в «Эль Марокко». Хьюз был очень мил. Мы танцевали, болтали, и я помню, как он сетовал: «Я так одинок, ужасно одинок. Вы знаете, у меня совсем нет друзей».

Я подумала, как глупо говорить подобные вещи. Особенно такому человеку, как Хьюз, – очень богатому и известному. Я читала в газетах о том, что он был отважным летчиком, о том, каких знаменитых кинозвезд он постоянно сопровождал... И он одинок? Я засмеялась и сказала: «Должно быть, вы сами виноваты – никуда не ходите, не ищете друзей. Как бы то ни было, мы сейчас прекрасно проводим время, и вы сегодня не одиноки, не так ли?»

Он, очевидно, решил, что я хочу стать одной из его подруг, потому что телефон стал звонить без конца, и голос Кэри Гранта, обычно это был он, произносил: «Он просто умирает от желания тебя увидеть». В конце концов я сказала Кэри: «Мне вовсе неинтересно опять с ним встречаться. И почему тебя это так волнует? Сам он не может мне позвонить?»

Затем в дело почему-то вмешался Джо Стил. Мне было сказано, что Хьюз хочет, чтобы Кэри, Джо Стил и я летели обратно в Калифорнию вместе с ним. Позднее я выяснила, что он закупил все билеты на калифорнийские рейсы того дня; пожелав лететь в этот день, мы неизбежно должны были стать соседями Говарда Хьюза.

Кэри, Джо и я проспали большую часть пути. Только однажды Хьюз разбудил меня, чтобы показать ровный край Большого Каньона. Это было фантастическое зрелище, и я сказала: «Большое спасибо, это потрясающе». На этом, как я полагала, все и должно было закончиться. Но нет. Говард пожелал устроить прием в мою честь, а мне вовсе не хотелось туда идти. Тогда меня попытался уговорить Джо Стил:

– Тебе понравится еда в «Бичкоумбере». А потом, там будет полно других людей, ты не останешься с ним наедине.

– Я не хочу больше ни видеть его, ни слышать о нем, – сказала я.

Мне было с ним как-то не по себе. Я знала, что должно последовать дальше. Все пытались как-то меня заинтересовать. Но мне-то этого совсем не хотелось.

Вряд ли в долгой истории американских миллионеров найдется человек более эксцентричный, чем Говард Хьюз. Если ему чего-то хотелось, он это, как правило, получал. За деньги можно было купить все. Или почти все. Значит, можно было купить и Ингрид Бергман. И Говард оставил надежду не сразу.

Однажды мне позвонил не кто иной, как сам Говард Хьюз. Это было забавно. Я только что вымыла волосы и сушила их, сидя на полу. Одной рукой я взяла трубку, не выпуская из другой сушилку. Голос произнес:

– Это Говард Хьюз. Я только что купил для вас студию.

Я выключила сушилку и переспросила:

– Что вы только что сделали?

– Я только что купил для вас киностудию «РКО». :Она ваша. Это мой подарок. Вы довольны?

– Значит, вы купили мне студию. Ну что же, это очень мило. Спасибо, – ответила я.

Я не могла понять, шутил он или нет, но, поскольку это был Говард Хьюз, вполне могло оказаться, что это не шутка. Если он действительно купил студию и наймется хороший сценарий, если у нас будет один из «моих любимых режиссеров и один или двое ведущих партнеров, почему бы в таком случае не попробовать Гонять фильм? Поэтому я сказала:

– Но этого недостаточно.

– Недостаточно?

– Я не знаю, что делать со студией. Мне нужен хороший сценарий и хороший режиссер...

–Ладно, ладно, назовите мне только имена сценаристов и режиссеров, с которыми вы хотели бы работать, и я вам их обеспечу.

Думаю, если бы я отнеслась к этому серьезно и действительно захотела иметь «РКО», то в тот же вечер пригласила бы его выпить мартини. Но я не восприняла это всерьез. Как и все, что касалось Говарда Хьюза. Я практически забыла этот эпизод, когда в мою жизнь вошел Роберто Росселлини, а Петер произнес имя Хьюза как возможного продюсера фильма.

– Хорошо, – сказала я. – Я позвоню ему.

В те дни он жил в бунгало отеля «Беверли-Хиллз», который находился в пятнадцати минутах пути от нашего дома.

Он был в белом теннисном костюме и белых туфлях. Сел, взглянул на меня и сказал низким, с техасским выговором, голосом:

– Да, конечно, я возьмусь за этот фильм.

Роберто находился здесь же, я представила его, но Говард Хьюз плохо понял, кто это такой.

– Сколько денег вам нужно?

– Послушайте, – сказала я. – А вы не хотите узнать, о чем фильм?

– Мне безразлично, о чем будет ваш фильм. Мне это неинтересно. Вы будете красивы в нем? У вас будут красивые костюмы?

Я рассмеялась:

– Нет. Я играю женщину из страшного лагеря для перемещенных лиц. На мне будет самая дешевая и скверная одежда, какую вам когда-либо приходилось видеть.

– Ужасно. В следующем фильме, который вы соберетесь делать, вы должны выглядеть великолепно. Это будет замечательный фильм «РКО», и вы сможете работать в нем с любым режиссером, который вам понравится. – С этим словами он взглянул на Роберто. – Ну, а теперь поразвлекайтесь немного, а когда вернетесь ко мне, мы сделаем грандиозный фильм.

Конечно, я не вернулась к нему, и, думаю, «Стромболи» он возненавидел с тех пор, когда решил переделать его по-своему и оказался втянутым в нашумевший на весь мир скандал.

Несмотря на это, он написал мне тогда письмо, но я отложила его, не читая, пока не обнаружила спустя двадцать пять лет, в тот период, когда решила навсегда оставить дом в Жуазели, во Франции. Мне пришлось разобрать массу старой корреспонденции, и среди нее я, почти не веря своим глазам, обнаружила письмо от Говарда Хьюза. Оно было послано мне в Италию, в разгар того грандиозного скандала. Это было очень трогательное письмо от человека, которого я разочаровывала, отстраняла от себя всеми возможными способами. Мне стало грустно оттого, что я вовремя не уделила его письму того внимания, которого оно заслуживало.

Письмо пришло из Калифорнии, датировано было 10 февраля 1950 года, то есть восемью днями позже рождения Робертино.

Он сообщал, что вначале колебался, писать ли ей, так как «никогда не был достаточно уверен» в том, что она считает его «своим близким другом».

Он не пытался осуждать ее решение. Он писал, что находится под впечатлением ее «мужества, простоты и искренности, отсутствия всякого кокетства и лицемерия» и того, как достойно встретила она исход событий, не возлагая ни на кого вину.

«Действительность заключена в Ваших намерениях, – сказал он ей. – Она приходит изнутри, а не из официальных документов или юридических бумаг».

Он надеялся и верил, что к тому времени, когда Робертино будет в состоянии все понять, отношения между людьми станут немножко правдивее и шире. На ее сыне не будет лежать позор. Напротив, он получит в наследство мать, которая, «может быть, и не обладает невероятным умом, мудростью и проницательностью, но тем не менее является одной из самых блестящих и мужественных женщин нашего поколения».

Теперь, спустя двадцать пять лет, я действительно не знала, что делать с этим письмом. Вскоре я услышала, что он остановился в одном из лондонских отелей. Поэтому я тут же написала ему, что после стольких лет я была до слез тронута его посланием, что всегда хранила ого и что никогда по-настоящему не осознавала, как он добр. Больше я о нем ничего не слышала. Да и не ждала этого. Я только надеялась, что в один из моментов просветления [15] 15
  Незадолго до смерти у Говарда Хьюза наблюдались приступы длительной депрессии, которые потом перешли в тяжелое нервное заболевание. – Прим. перев.


[Закрыть]кто-нибудь скажет ему о своем письме. Думаю, что встречаться с ним не было никакого смысла.

В понедельник 28 февраля 1949 года Петер и Ингрид отправились в горы кататься на лыжах, а Роберто Росселлини выехал в Рим. Но процесс катализации уже начался.

в Когда я была с Петером в Аспене, то умоляла его разрешить мне пораньше выехать в Рим. Он сказал:

«Но ведь съемки начнутся нескоро». «Знаю, – отвечала я, – но мне хочется побыть в Риме, хочется изучить язык, хочется пожить среди тамошних людей. Мне кажется, будет лучше, если я приеду туда пораньше».

Я надоедала Петеру с просьбами отпустить меня. Я испытывала страстное желание услышать Роберто. Услышать, что он говорит и как он говорит.

Его телеграмма из аэропорта «Ла Гуардиа» была краткой: «Уезжаю. До свидания. Роберто». Но Ингрид была благодарна за любое сообщение.

«Аспен. 4 марта 1949 года.

Благодарю бога, твоя телеграмма сообщила, что ты долетел. Я ждала ее вчера вечером, а когда не получила ее и сегодня утром, то начала искать в газетах сообщения о происшествиях. Я катаюсь на лыжах, горы здесь высокие. Стараюсь быть осторожной, чтобы приехать к тебе целой. Мне так хочется приехать сейчас же. И у нас все в порядке, но Петер считает, что до девятнадцатого еще много времени. Я рассказала ему о нашем будущем путешествии – на Капри, в Амальфи, Мессину, – но он ужасно рассердился и заметил, что я еду не развлекаться. И вообще, это недопустимо – ехать куда-либо с тобой. Нам лучше начать съемки вовремя, потому что «РКО» начинает платить мне с 1 апреля.

Ты уехал пять дней тому назад. У нас впереди 15 дней. Напиши мне обо всех своих проблемах. Думаю, мы уедем из Аспена 7-го. Я рада, что ты дома.

И.»

7 марта 1949 года Линдстромы покинули Аспен и 9 марта уже были в Беверли-Хиллз. Через два дня, в пятницу вечером, Ингрид села на нью-йоркский поезд. Багажа у нее почти не было, а денег – всего триста долларов в чеках. Если бы кто-нибудь предсказал, что пройдет семь бурных лет, прежде чем она сможет вернуться в Соединенные Штаты, она бы просто в это не поверила.

Ее телеграмма Роберто дышала восторгом:

«Не слышу. Не говорю. Не понимаю. Прибываю Нью-Йорк двенадцатого. Отель «Хэмпшир-Хаус». Уезжаю Нью-Йорка девятнадцатого самым лучшим самолетом. Прибываю Рим 11.20 воскресенье ночью. Рейс TWA 916».

12 марта Роберто позвонил из Италии в «Хэмпшир-Хаус». Как только Ингрид положила трубку, она тут же принялась за письмо:

««Хэмпшир-Хаус», 12 марта 1949 года. Суббота. После телефонного разговора.

Ради бога, можешь звонить по десять раз в день, если тебе нравится быть таким недотепой. Я люблю оставаться по вечерам дома и разговаривать с тобой – так же, как и ты. Но где та свобода, о которой ты говоришь, если я должна быть дома каждый день в два часа ночи? Глупо звонить мне в отель, который поддерживает тесный контакт с прессой. О нас и так уже много понаписано – я это обнаружила, когда вернулась с гор. Мой брак распался, отныне все мои фильмы будут делаться только тобою – все это мы услышали в городе. Говорят, что я поехала за тобой в Нью-Йорк, Голливуд потрясает новая драма любовного треугольника. В газетной хронике снова и снова повторяются эти сплетни. Все это меня ужасно удручает, и мне бы не хотелось добавлять к этой пище ежедневные телефонные звонки. Пожалуйста, пойми меня и помоги.

У меня не было времени попрощаться со всеми и впасть в сентиментальность, пока я не увидела Петера, стоявшего в аэропорту, такого одинокого и молчаливого. Я снова осознала свой эгоизм, и теперь, здесь, я ничего не могу делать, кроме как ходить по театрам и снова ждать.

Все меня расспрашивают о сплетнях, касающихся нас, поэтому я вернулась домой, чтобы взглянуть на твою фотографию. Я все еще смотрю».

Роберто телеграфировал:

«Все решено. Я очень счастлив. Три дня тянутся бесконечно. Еду в Неаполь готовиться к съемкам. Мой адрес: отель «Эксцельсиор». Вернусь в Рим в субботу. Твой Роберто».

В дневнике Ингрид за 20 марта 1949 года написано одно-единственное слово – «Рим». Оно подчеркнуто дважды.

Глава 13

Прибытие в Рим напоминало сон. Так меня не встречали нигде в мире. Это была фиеста – все вокруг смеялись, что-то кричали, махали руками, просто сходили с ума. В аэропорту было такое количество людей, что можно было подумать, будто встречают не меня, а королеву. Роберто вручил мне громадный букет цветов, и мы бросились к машинам. Почти втолкнув меня в свой красный спортивный автомобиль, он прямиком повел его в Рим, в отель «Эксцельсиор». У входа тоже собралась толпа, через которую мы не могли пробиться.

Роберто сразу же затеял драку с репортерами – это был его обычный способ общения с ними. Пытаясь проложить дорогу к дверям, он пустил в ход кулаки. Одному из фоторепортеров он порвал рукав пиджака. На следующий день он ужасно сожалел об этом и послал пострадавшему новый пиджак. Наконец нам удалось пробраться в апартаменты Роберто, где нас уже ждали. Собрались все его друзья. Федерико Феллини развесил по стенам прелестные маленькие карикатуры, на которых он изобразил меня и Роберто на острове Стромболи. Потом было шампанское, все смеялись, болтали. Роберто разложил повсюду небольшие сувениры. Я была просто потрясена.

Смысл происходящего более, чем кто-либо другой, поняла Лиана Ферри, переводившая в свое время первое письмо Роберто, адресованное Ингрид.

«Чтобы понять поведение римлян, нужно знать, через что они прошли, – говорит Лиана. – Мы выдержали войну, в которую не хотели вступать. Нас вовлек в нее этот идиот Муссолини. Мы пережили немецкую оккупацию. День и ночь мы слышали топот немецких сапог по улицам. Нам было страшно, очень страшно.

Девять месяцев подряд дороги на север, на юг, все дороги, ведущие из Рима, ежедневно бомбили. Мы были полностью отрезаны от мира. Особенно тяжело было с едой. Мы не получали ее ни с севера, ни с юга. Мы голодали. Буквально голодали. Впервые в жизни мы постигли смысл нашего ежедневного обращения к богу: «Хлеб наш насущный дай нам на сей день». Но никто нам его не давал. О! Я не думаю, что историки потеряют сон, узнав тот факт, что Рим голодал девять месяцев, а я потеряла девять килограммов веса. Скорее всего, союзники думают, что это пошло нам на пользу».

Лиана Ферри улыбается. «Конечно, мы ждали, что союзники будут отличаться от немцев. В каком-то смысле так оно и было. Во-первых, американцы носили ботинки на каучуковой подошве, так что мы могли спокойно спать по ночам. Но вскоре очарование улетучилось, и мы вслед за освобожденной Европой стали повторять общеизвестные жалобы на янки, у которых всего было «слишком» – еды, денет, секса и так далее. Они заняли все отели, целые улицы отелей, указывали, что нам делать, что им нравится. Около площади компании возник целый квартал заведений с красными фонарями. Многим фашистам, выглядевшим покорными, раскаявшимися, исправившимися, дали ответственные посты. Римлянки спали с любым американским солдатом. Казалось, каждая женщина в Риме влюблена в американского солдата.

Это стало той основой, которая позволила молодому Росселлини сделать два великих фильма – «Открытый город» и «Пайзу». Потом он поймал Ингрид. Знаменитая актриса приехала в Италию сниматься в фильме, и влюбилась в нашего Роберто Росселлини. «Браво, Роберто, браво!» Она оставила своего холодного нордического мужа. Теперь она поймет, что такое истинная жизнь и истинная любовь. «Браво, Роберто, браво, Ингрид!»

Это было вознаграждением за все, через что мы прошли: за голод, за унижения. Да, мы кричали: «Ура, Роберто!» Правда, я-то не кричала «ура», потому что слишком хорошо его знала. Кроме того, я переводила все его письма Ингрид. А когда она прибыла, я видела ее и в аэропорту, и на приеме в ее честь. Меня поразили ее простота и честность. Она была влюблена и абсолютно далека от каких-либо гнусных помыслов.

– Я знаю тебя, – сказала я Роберто. – Знаю твои истории с женой, с девушкой, которая была полугречанка-полурусская, с немецкой танцовщицей, с Анной Маньяни. Я знаю твои штучки. Я твой друг, но, если ты будешь плохо обращаться с Ингрид, если ты будешь злоупотреблять ее простотой и доверчивостью, я перестану быть твоим другом. Я никогда больше не скажу тебе ни слова. Потому что никому не позволено, а тем более такому хитрецу, такой лисе, как ты, пользоваться женской безобидностью и абсолютной беззащитностью.

– Ты всегда всех критикуешь, – отвечал Роберто. – Ты всегда разумна и осмотрительна. Я люблю ее, ты это понимаешь? Люблю.

У него всегда была масса проблем, связанных с деньгами, контрактами, женщинами. Он постоянно пребывал в лихорадочном состоянии, иначе он не мог существовать. Покой означал для него смерть. Ему нужна была штормовая погода. Как только начинали дуть ураганные ветры, он возводил баррикады и разворачивал сражения. Иначе он скучал. Просто скучал. Жизнь была битвой, фильмы тоже были битвой. Он просто не вставал с кровати до тех пор, пока не чувствовал приближение битвы. А если она не маячила впереди, он мог постоянно лежать в постели, жалуясь: «У меня болит голова, у меня не в порядке желудок, у меня страшная слабость»».

Лиана продолжает: «Однажды я написала о нем статью для итальянского журнала, где назвала его человеком эпохи Возрождения. Он обладал всеми достоинствами и пороками людей той поры. Он был человеком настроения, дилетантом. Он мог начать съемку потрясающего эпизода, сходить с ума от энтузиазма, а на следующий же день забыть о нем. Он мог тебя любить, целовать, падать перед тобой на колени, а на следующий деть с наслаждением нанести лучшему другу удар в спину, просто ради удовольствия от самого этого процесса.

Понять его натуру было невозможно. Он мог сделать что-то необыкновенно приятное едва знакомому человеку и через пару минут забыть о его существовании.

Ингрид совершенно ничего не знала о Роберто. Когда она появилась в Риме, то напоминала маленького невинного ягненка. И кому-нибудь надо было постоять за нее. Это-то я и собиралась сделать».

Как и Петер Линдстром, Роберто Росселлини был замечательным и самобытным человеком. Но если бы прозвучала команда: «Настоящий Петер Линдстром, выйти из строя!», Петер не колеблясь сделал бы шаг вперед, стойкий, уверенный и решительный. Но будь та же команда адресована Роберто, на зов пришлось бы откликнуться по меньшей мере дюжине различных людей. К своим банкирам, адвокатам, финансистам он поворачивался одним боком. С детьми он был олицетворением любви, тепла, нежности. С коллегами по кино он становился человеком, который попеременно то осыпает их бранью, то ублажает похвалами, а то просто не замечает. Для Анны Маньяни он был рулевым, который проложил ей путь через великую кинороль, и человеком, с которым она вела страстную битву противостоящих друг другу желаний. Для Ингрид Роберто в первую очередь явился тем великим режиссером, который смог дать ее творчеству свежий импульс, направление движения, а возможно, и тем человеком, который сумел угадать ее смутную внутреннюю тоску и недовольство. Одно очевидно. Если бы строгого, беспристрастного судью спросили, влюблен ли Роберто Росселлини в Ингрид Бергман, а Ингрид Бергман в Роберто Росселлини, приговор звучал бы, несомненно, утвердительно и кратко: «Да».

Для Роберто Ингрид оказалась своего рода вызовом. Она была красива. Она принадлежала другому человеку. Она была жизнерадостна и смешлива, хотя обладала той напряженной целеустремленностью, в которой он не всегда мог разобраться. В отличие от Роберто она никогда не подбрасывала в воздух десять мячей одновременно, поскольку была не уверена, сможет ли поймать их, не уронив. Ингрид сосредоточивалась на чем-то одном, она была просто не в состоянии отвлекаться на что-либо еще. Ее улыбка освещала все ее существо, а внезапный смех звучал радостно и искренне. Роберто, как и все итальянцы, был уверен, что о женщинах ему известно все. Однако Ингрид всегда удавалось преподнести ему сюрприз.

Не в характере Роберто было пытаться ограничивать любовь какими-то рамками. Он не умел черпать ее помаленьку. Его не заботил вопрос, не выглядит ли он при этом дураком. Ему были совершенно чужды англосаксонские осторожность и сомнения. Любовь захватила его сердце, спутала все мысли и бросила к ногам возлюбленной. Роберто был самым смелым любовником в мире. Его не мог остановить никакой риск, он был готов ради любви на любую жертву, победу, поражение. Он отчаянно, страстно полюбил Ингрид. Он жаждал ее. И он не собирался упускать ее.

Мне кажется, что в любовь к Роберто я погрузилась в тот самый момент, как увидела «Открытый город». Но это вовсе не значит, что он все время занимал мои мысли.

Очень может быть, что он совершенно бессознательно нашел возможность решения обеих моих главных проблем: семейной жизни и работы в Голливуде. Но в то время мне самой многое было неясно. Хотя я и писала те письма. Если, упомянув об Италии, я встречала чей-то подозрительный взгляд, то тут же с негодованием подчеркивала: «Я собираюсь делать картину и еду только для этого».

Я знала, что нравлюсь ему. Позже он рассказывал, что говорил Петеру о своей любви ко мне. Но у него тогда был такой английский, что Петер вряд ли его понял. Теперь-то я понимаю, что он собирался меня завоевать, как только я приеду в Италию. Он всегда получал то, что хотел. А на этот раз он захотел меня!

На следующий день после прибытия Ингрид все граждане Рима, казалось, решили продемонстрировать ей свой восторг и восхищение, заполонив пространство перед отелем «Эксцельсиор». На Виа Венето образовался плотный затор. Никто не мог ни войти в отель, ни выйти из него. Ингрид оказалась блокированной в своей спальне.

Роберто и управляющий решили пойти на хитрость: «Может быть, мисс Бергман лучше спуститься по черной лестнице и выйти через черный ход на эту узкую улочку?..» Несколько поворотов, несколько изгибов и... Ингрид с Роберто были на улице, наслаждаясь ярким солнечным светом. Конечно, их скоро обнаружили фотографы. Естественно, вокруг собралась толпа. Но это была кроткая толпа, где каждый человек благодушно созерцал Ингрид.

Рим поразил ее. Поразили его шум, уличное движение, люди. Поразили узкие, извивающиеся улицы с высокими бледно-терракотовыми стенами домов, неожиданно открывающиеся прелестные, дивных пропорций площади, сверкающая вода фонтанов. Поразил дух античности.

Ее скандинавская душа не была готова к этому. Она отдала себя во власть красок, музыки, веселья и великой любви, которая буквально поглощала ее, куда бы она ни шла.

Роберто хотел познакомить меня со всеми своими друзьями. Он хотел показать мне Неаполь, Кати, Амальфи, множество мест, о которых я вообще никогда не слышала. Все было ново для меня: страна, люди, их образ жизни, открытый постороннему глазу, и красота всего этого. А Роберто, казалось, знал все, что только можно было знать.

В конце недели они выехали из Рима на юг. Гудящий алый автомобиль мчался по Аппиевой дороге, выложенной древними каменными плитами, мимо церквушек по обеим сторонам дороги и старинных храмов языческого Рима. Ингрид отдалась скорости, ветру, трепавшему ее волосы, солнечным лучам на лице и сознанию того, что слово «экстаз» вовсе не такое уж громкое для определения переполнявших ее чувств.

Они миновали расположенное в горах Монте-Кассино—аббатство, от которого после бомбежки осталось только кладбище с могилами двенадцати юношей различных национальностей. Наконец их глазам предстали весенние зеленые поля в окрестностях Неаполя. По обочинам медленно тянулись крестьянские повозки. Перед Капри они сделали привал на берегу широкого голубого залива, а потом въехали на паром, пропахший чесноком и сигаретным дымом, сопровождаемый криками чаек, плеском волн и хрипами репродуктора, откуда неслись песни итальянских теноров, воспевающих «Amore».

На Капри она стояла рядом с Роберто и смотрела вниз, на голубое море, которое бурлило, пенилось и разбивалось о скалы, встречавшие когда-то Тиберия.

Жизнь будто состязалась с ее затаенными мечтами.

У меня есть прелестная фотография, на которой я выгляжу неправдоподобно счастливой. Мы – в маленьком дансинге. Наверное это был единственный раз, когда я танцевала с Роберто, поскольку он уж точно не танцор. Но в тот вечер он танцевал. Думаю, он делал все, чтобы завоевать меня.

Он был просто великолепен, когда рассказывал мне историю Италии. Он знал все, что происходило тысячелетия назад. А если чего-то не знал, то тут же придумывал. Он знал все о памятниках, о развалинах, знал все легенды. Он знал, насколько я могла понять, практически каждого итальянца.

Когда мы бродили по окрестностям, за нами повсюду следовали репортеры. Но Роберто был так тих, спокоен, счастлив, что даже не кидался на них с кулаками. Тогда-то и было сделано это знаменитое фото, которое напечатал «Лайф»: на побережье Амальфи мы поднимаемся по ступенькам в одной из круглых башен. Мы идем рука об руку, что должно было продемонстрировать всему миру, какая я распущенная женщина.

Если бы кому-нибудь надо было отыскать берег редкой красоты, изрезанный, вытянутый вдоль моря, овеянный древними легендами, умиротворяющий глаз и душу, побережье Амальфи подошло бы как нельзя лучше.

В 1949 году ни его острые изгибы, ни крошечные городки в крошечных бухтах не беспокоил какой-либо транспорт. Дорога, ведущая на юг, за Амальфи круто поднимается, и на вершине, не более чем в ста метрах от города, стоит отель «Альберто Луна Конвенто». С XII по XVI век здесь располагался монастырь капуцинов, и в отеле до сих пор поддерживаются простые монашеские порядки. Этот отель всегда был одним из любимых прибежищ Роберто. Именно здесь случилась та история с Анной Маньяни и спагетти. Рядом с Ингрид у него такого рода проблемы не возникали.

Из окна Ингрид виднелась полоса широкого гладкого залива, изрезанного отрогами гор, круто обрывающимися в глубокую темную воду. Когда поднималась полная луна, она освещала верхушки гор и блестящую гладь моря.

Роберто сразу же вспомнил старинную легенду, связанную с этим мысом. Когда смелый Одиссей, возвращаясь с Троянской войны, потерпел кораблекрушение, он очутился на острове, где обитала прекрасная волшебница Цирцея.

Ингрид улыбалась, слушая рассказы Роберто, подсознательно проводя параллель; она сама была красива не менее любой из цирцей и так же знаменита. Казалось, будто жизнь и любовь не изменились за прошедшие десять тысяч лет.

Случались, конечно, и ссоры. Поводом для них могло стать все что угодно. Лошади, например, – тощие, худосочные клячи, нагруженные непомерными тяжестями и нещадно избиваемые своими владельцами. Каждый раз, как Ингрид становилась свидетелем такой экзекуции, она заставляла Роберто останавливать машину и выскакивала на узкую дорогу.

– Как ты смеешь? – кричала она по-английски возчику. – Прекрати сейчас же. Посмотри на бедную лошадь. Она хилая, тощая. Как ты мог взвалить на нее такую тяжесть? Ты должен стыдиться самого себя! Стыдиться, слышишь ты меня?

Крестьянин, слегка ошарашенный натиском этой золотоволосой святой Жанны, лишь приблизительно догадывался, что причиной взрыва могло стать столь обычное дело, как избиение лошади. Поэтому он таращился, открыв рот и медленно озираясь вокруг. Наконец его взгляд останавливался на «коммендаторе», сидящем за рулем, и как бы просил у того помощи или разъяснения.

Но крестьянин не получал ни того, ни другого. Безучастный и молчаливый, как Будда, Роберто ждал, пока Ингрид вернется на свое место в машине. Затем он медленно отъезжал, давая возможность последним каплям раздражения Ингрид вылиться на его голову.

– Что ты-то думаешь об этом? Ты видел что-нибудь более жестокое и отвратительное в своей жизни? Бедное животное! Ты заметил, у него ребра проступают через кожу?

Не меняя выражения лица, Роберто обычно философски замечал:

– Как ты не понимаешь; этого человека тоже били. Как еще может вернуть он колотушки, которые получил от жизни? Кого еще он может избить, кроме лошади? Как может дать выход своему гневу, своей душевной боли?

Такой ответ никогда не удовлетворял Ингрид, и она парировала:

– Пусть ищет другой путь, но не этот.

И, оставаясь настороже, ждала следующее несчастное животное, которое надо было спасти.

Бывали и другие случаи, когда Ингрид просто не могла уяснить, а уж тем более воспринять всерьез то, что делал Роберто. Как-то, когда они миновали прибрежный городок Салерно, Ингрид впервые стала свидетелем документального метода Роберто в подборе исполнителей. Он остановился на берегу, где несколько рыбаков возились у своих лодок. С тех пор как Ингрид приехала в Рим, она и Роберто разговаривали на смеси французского и английского. И теперь, когда он с обезоруживающей простотой объявил ей: «Подожди здесь, я только найду тебе партнера на главную роль», Ингрид восприняла это как шутку. Она сидела, счастливо улыбаясь, пока он спускался к лодкам. Через двадцать минут он вернулся в машину. «Я достал тебе двоих, – небрежно сказал он. – Высокого, симпатичного молодого человека и другого, пониже. Ты можешь выбрать любого, когда приедем на Стромболи».

Ингрид продолжала относиться к этой истории как к шутке до тех пор, пока они не прибыли на остров.

Оказалось, что Роберто внес имена обоих молодых людей в платежную ведомость, а им оставил адрес отеля, где они должны были встретиться с проезжавшей той ночью через Салерно съемочной группой.

В 1949 году прибрежная дорога была совсем узкой, а деревни и городки этого удивительно прекрасного края горных вершин и плодородных долин отличались уединенностью, затишьем. Они повернули к городку Кантанцаро, где Роберто решил остановиться на ночь. Очевидно, мэр был предупрежден об их прибытии своими карабинерами, и все жители высыпали на главную улицу приветствовать гостей. Автомобиль медленно двигался через человеческий тоннель к парадному входу маленького отеля.

Это было невероятно. Школы закрыли. Детям дали выходной день, и они стояли вдоль улицы, размахивая руками и выкрикивая приветствия. Все это напоминало королевский визит. Мы остановились в отеле. Повсюду были цветы; вестибюль заполонили люди, а когда мы поднимались по лестнице, они стояли с каждой стороны в три ряда. В моей спальне (видели бы вы эту спальню!) высилась громадная кровать, великолепно убранная чудесными шелковыми простынями, обшитыми кружевом. Присутствующий тут же мэр пояснил, что именно под этими простынями они с женой блаженствовали в первую брачную ночь несколько лет назад. Не буду ли я так добра дать ему свой автограф и навестить его с женой утром следующего дня?