Текст книги "Моя жизнь"

Автор книги: Алан Берджесс

Соавторы: Ингрид Бергман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

Довольно расстроенный, Лео Маккэри позвонил мне, а потом и появился в дверях с текстом под мышкой. Он расположился в гостиной и кратко пересказал сюжет. Мне он показался замечательным. Я сказала: «Дайте-ка сценарий. Я хочу прочитать его сама». Я прочитала сценарий и позвонила ему. «Мне все очень понравилось. Я с громадным удовольствием буду у вас играть». «Тогда, – заметил он, – вам придется помочь мне, потому что Дэвид категорически против».

Я пошла к Селзнику. Повторился старый диалог: «Это ерунда», «Это продолжение», «Зачем растрачивать твой талант» и так далее.

– Я точно знаю, что это хорошо. И я хочу играть, – сказала я.

Дэвид посмотрел мне прямо в глаза и в упор спросил:

– А что ты собираешься делать, пока Бинг Кросби будет петь?

– Собираюсь смотреть на него, – сказала я, – и все. Ничего больше, только смотреть на него.

– Смотреть? На него? Ты, великая актриса, будешь только смотреть на него?

– Ну, я буду излучать обожание, может быть, замешательство, в общем, все, что угодно.

Разумеется, Дэвид продолжал яростно упираться. Наконец я впала в отчаяние, а Дэвид, естественно, прикинул, что если он сейчас выиграет, то всю ответственность за мою отставку он возложит на Лео Маккэри.

– Если ты так жаждешь этой роли, я обговорю условия с Маккэри.

Иными словами, он хотел запросить столько, сколько они не смогут заплатить. Он начал с того, что мой гонорар должен быть удвоен против обычного, к чему Лео отнесся совершенно хладнокровно и сказал: «Хорошо». Тогда Дэвид, который арендовал место для «Селзник Интернешнл Студии» у «РКО», добавил: «И еще я хочу год пользоваться студией бесплатно». «Ладно», – ответил Лео. «И мне нужны права на «Билль о разводе»», – сказал Дэвид. Картина с участием Кэтрин Хэпберн была собственностью студии «РКО». «Да, согласен», – сказал Лео.

И хотя Дэвид был немного смущен, это не помешало ему моментально сообразить, что же еще можно выклянчить. Ему удалось договориться еще о двух фильмах, принадлежавших «РКО», и каждый раз Лео говорил очень вежливо: «Хорошо».

Наконец Дэвид спросил: «Вы действительно хотите заплатить все это, чтобы купить Ингрид Бергман?» «Да, и я счастлив, что Ингрид является предметом продажи», – ответил Лео.

Он заплатил. Я была счастлива, когда фильм завоевал не меньший успех, чем в свое время «Иди моим путем». Дэвид оказался не прав во всем.

Конечно, с первой же минуты съемок «Колоколов» все знали, что я должна буду делать до самого последнего кадра. Я должна быть монахиней – очень смешной, но монахиней. В этом превращении я обнаружила только один действительно прекрасный момент – открытым для чужих глаз оставалось только мое лицо. Все остальное было скрыто под широкими черными складками. Я могла есть мороженое сколько душе угодно. Мой вес никого не волновал.

Я с восторгом играла первые комедийные сцены, ведь никто не знал до этого, как я справляюсь с комедией. Работа под началом такого режиссера, как Лео, вызывала настоящий восторг. Бинга Кросби я совсем не знала. Он был вежлив, приятен и до того мил, что милее не бывает. Но он всегда был окружен небольшой группой из трех или четырех мужчин, которые не умолкая болтали и никого больше к нему не подпускали. Я спросила, кто это, и мне сказали, что это его «гэгмены» [8] 8
  Гэгмен – в американской киностудии автор смешных трюков, мизансцен. – Прим. перев.


[Закрыть].

В конце съемок мне самой удалось сыграть отличную шутку с Бингом и Лео. Мы работали над последней сценой, вернее, последними кадрами. По сюжету сестра Бенедикт к концу ленты чувствует себя крайне несчастной, поскольку ее отсылают поправлять свое здоровье, она считает, что причина тому – недовольство ее службой, тем, как она воспитывает детей. Но все вокруг знают, что у нее туберкулез, и, пока она не поправится, ей нельзя работать с детьми. Вот здесь-то, в последней сцене, отец О’Малли и приходит к мысли, что лучше сказать девушке всю правду.

Итак, Бинг говорит мне свои слова, мое лицо освещается радостной улыбкой, потому что сестра Бенедикт уверена, что известие о туберкулезе не может быть страшнее мысли, что она плохо обходится с детьми. Я говорю: «Благодарю вас, отец, от всего сердца благодарю». И Бинг отвечает: «Если у вас будут какие-то трудности, сестра, наберите «0» и вызовите О’Малли». И я повторяю с благодарностью: «Спасибо, я так и сделаю». Потом я ухожу, и на этом фильм заканчивается.

– Прекрасно, – прокричал Лео. —То, что надо. Просто великолепно. Заканчиваем.

Но я повернулась к нему и спросила:

– Вы так думаете? А можно я еще разок повторю эту сцену? Мне кажется, я сделаю ее немного лучше.

Лео взглянул с удивлением на меня, поскольку сцена была хороша настолько, насколько это может быть, и фильм практически завершен. Но, будучи человеком великодушным, сказал:

– Хорошо, хорошо, если ты хочешь. Давайте, ребята, сделаем это еще разок.

Итак, я произношу: «Благодарю, отец. О, благодарю от всего сердца». И с этими словами обвиваю руками Бинга и целую его прямо в губы. Бинг в шоке чуть не падает. Все вскакивают. «Прекратить! Камера – стоп! Ради бога, стоп!» Священник, бывший консультантом фильма, подбегает, именно подбегает, ко мне с большим волнением. «Это уж слишком, мисс Бергман. Этого мы просто не можем разрешить; католическая монахиня целует католического священника... Такие вещи нельзя показывать в кино».

А я уже улыбалась во весь рот. Бинг пришел в себя после моего штурма. Я оглянулась. Лео, конечно же, все поймал на лету и смеялся вместе со своей командой. Даже священник наконец понял, что это была шутка.

Фильм «Колокола святой Марии» ждала счастливая судьба: в середине 1944 года происходило вручение премий Академии. Годом раньше кандидатура Ингрид значилась в списках в связи с фильмом «По ком звонит колокол», но ей пришлось уступить место Дженнифер Джоунс, игравшей в картине «Песнь Бернадетты». Теперь ее представили к награде за работу в «Газовом свете». Но до того, как были названы лучшие актрисы, Бинг Кросби и Лео Маккэри получили своих «Оскаров» как лучший актер и лучший режиссер за фильм Иди моим путем».

Когда «Оскара» присуждали Ингрид, она вежливо произнесла в микрофон: «Я глубоко благодарна за эту награду. Я особенно рада получить ее сейчас, потому что, поработав только в одном фильме с мистером Кросби и мистером Маккэри, я поняла, что, если на завтрашнюю съемку я приду без награды, никто из них не захочет со мной даже разговаривать».

Глава 9

Я приехала в Париж 6 июня 1945 года, чтобы отправиться оттуда в турне по Германии с концертами для американских и союзных войск. Вместе со мной в нем должны были участвовать Джек Бенни, Ларри Адлер и Марта Тилтон. Война закончилась месяцем раньше. Париж был изумителен. Несмотря на нехватку продуктов, черные рынки, он сохранил свою особую атмосферу. Я не была в Европе целых восемь лет. Казалось, жизнь начиналась сначала.

В отеле «Ритц», где я остановилась, располагалась штаб-квартира американских военных корреспондентов, журналистов и представителей шоу-бизнеса. В день приезда я нашла под своей дверью записку. Мне она показалась очень смешной.

«Содержание: обед. 6.6.45 г. Париж. Франция.

Кому: мисс Ингрид Бергман.

Часть 1. Перед Вами – результат труда сообщества. Сообщество состоит из Боба Капы и Ирвина Шоу.

Часть 2. Мы собирались послать Вам цветы и приглашение отобедать сегодня вечером, но после небольшого обсуждения выяснилось, что мы в состоянии оплатить только что-то одно: или обед, или цветы. Мы проголосовали, и с небольшим преимуществом победил обед.

Часть 3. Было также высказано предложение – в том случае, если Вы проявите безразличие к обеду, Вам могут быть посланы цветы. Ничего более определенного сообщить пока не можем.

Часть 4. Помимо цветов мы имеем еще массу сомнительных достоинств.

Часть 5. Если мы напишем еще что-нибудь, у нас не останется материала для разговора, так как запасы нашего обаяния крайне ограничены.

Часть 6. Мы позвоним в 6.15.

Часть 7. Мы не спим.

Подписано: Страдальцы».

Вы, конечно же, догадались, что я выбрала. Я предпочла обед сидению в номере «Ритца» и лицезрению букета цветов. Я никогда не слышала ни об Ирвине Шоу, ни о Бобе Капе. Но когда они позвонили, я спустилась вниз и, встретившись с ними в баре, выяснила, что Боб – аккредитованный военный корреспондент, а Ирвин Шоу – рядовой солдат.

Это был незабываемый вечер. Мы замечательно провели время. Ужинали в маленьком ресторанчике, где встретили их многочисленных друзей. Все смеялись и танцевали.

Именно в тот вечер родилась моя симпатия к Бобу Капе. Он был венгр, очень остроумный, очень обаятельный. Предстоявшее турне начиналось замечательно.

Мы постарались сделать нашу программу как можно более смешной. Нам хотелось развеселить солдат, ведь в последнее время им было не до забав. Джек Бенни вел остроумный конферанс, Ларри Адлер играл на гармонике. Марта пела, а я приготовила несколько отрывков из новой пьесы, «Жанна Лотарингская», которая должна была пойти на нью-йоркской сцене, и небольшую сценку, пародирующую фильм «Газовый свет», в которой мне помогал Джек Бенни.

В Берлине я снова встретила Капу. Город был страшно разрушен. Дома стояли без крыш, были видны все их «внутренности». Капа нашел на улице ванну и сказал, что наконец-то сорвет большой куш: станет автором первой фотографии Ингрид Бергман в ванне. Я рассмеялась и согласилась. И вот я уже сижу в ванне, посреди улицы и... одетая. Боб тут же бросился в отель проявлять пленку, но в спешке испортил негатив. Поэтому его «большой куш» – «Ингрид Бергман в ванне» – так никогда и не украсил обложки журналов.

Дорог в Германии почти не осталось, поэтому нам порой приходилось ехать по недавним полям сражений. Жили в частных домах, военных бараках. Мы были первой труппой, приехавшей выступать перед войсками. Мы вообще считали себя первыми артистами, прибывшими на поле боя. Но когда мы вернулись в парижский «Ритц», то встретили там Марлен Дитрих, которая уезжала. Увидев нас, она сказала, широко улыбаясь: «А, теперь вы здесь, когда война окончена». Марлен была самой смелой из нас, актеров, – она-то выступала здесь во время войны. Она рассказала мне, как ездила по фронтам, развлекая своими концертными номерами парней из американских и союзных войск. Ей приходилось мыть голову керосином, налитым в шлем, потому что нигде не было воды. Я не испытала таких невзгод и все-таки приобрела там громадный опыт.

Неделя за неделей мы разъезжали по Германии, заехали в Чехословакию. Когда мы в большом черном немецком лимузине подъезжали к какому-нибудь городу, первое, что бросалось в глаза, была церковь в окружении руин. Случалось, что и церковь была разрушена, но где-нибудь поблизости всегда находилось что-то, говорившее нам: раньше здесь жили люди. Страшно было на это смотреть.

Куда бы мы ни приезжали, солдаты моментально сооружали для нас «сцену» и рассаживались вокруг нее прямо на земле. Как правило, обнаруживалось, что в подразделении есть нечто вроде оркестра или джаз-банда. Мы немного репетировали с местными музыкантами, а потом начинали свое представление. Концерт завершался танцами, мы выпивали с ребятами, разговаривали с офицерами. Мы старались быть на равных со всеми, не отдавая предпочтения офицерам. Кто-то рассказал нам, что, как правило, после концерта офицеры полностью завладевали артистами, а солдаты .оставались в стороне. То же самое мы слышали год назад и на Аляске. Поэтому мы болтали с простыми парнями, они показывали нам фотографии своих жен, сестер, любимых девушек и при этом говорили мне: «Она похожа на вас», что было очень приятно. В Гейдешберге я увидела одно из самых красивых зрелищ в своей жизни. Идея его принадлежала Джеку Бенни. Мы выступали на сцене амфитеатра, и Джек Бенни вдруг предложил зрителям: «Слушайте, как только я сосчитаю до трех, все тут же щелкайте зажигалкой или чиркайте спичкой. Раз, два, три!» Это было сказочное мгновение: огромное пространство внезапно осветилось миллионом маленьких огоньков. Мы были в центре громадной, внезапно ожившей чаши света.

Нашей маленькой группе очень повезло с составом. Джек Бенни был одним из самых привлекательных людей, которых я когда-либо встречала. Главной чертой его натуры была доброта. Никакая усталость не мешала ему находить время для разговоров, шуток с солдатами, офицерами.

Нас быстро перебрасывали с места на место. Мы давали по одному концерту в каждом пункте. Единственным отдыхом для нас был короткий сон в машине.

Мы, конечно же, сталкивались с явлениями, которые рождали страшное потрясение. Все, кроме меня, ездили осматривать концентрационный лагерь. Мы выступали поблизости, и присутствовавший там генерал Эйзенхауэр пригласил всю труппу съездить в это место. Все вокруг убеждали меня, что такое надо увидеть, но я осталась. Назад они вернулись совершенно разбитыми. Никто не хотел говорить о том, что видел. Я смогла представить, что они там увидели, благодаря фотографиям, которые они мне показали. Но сама я не хотела это видеть, не хотела пускать это в свой рассудок. Есть такие вещи, о которых не хочется слышать. Я знаю, что такое существует, но я не хочу, чтобы оно стояло у меня перед глазами. От этого теряешь способность продолжать работать. От этого кровь стынет в жилах, и ты просто не в состоянии действовать.

Я вернулась в Париж вместе с Джеком Бенни, Ларри Адлером и другими артистами. Среди них был и Капа. Думаю, именно тогда началось мое увлечение им. Был долгожданный день капитуляции Японии. Везде царил праздник, улицы заполонили огромные толпы людей. В кинохронике я видела, как в день капитуляции Германии девушки подбегали к солдатам и целовали их. И я сказала Бобу Капе: «Мне тоже хочется кого-нибудь обнять и поцеловать».

Мы сидели в джипе на Елисейских полях, и Капа спросил: «Ну, которого?» «Вон того», – сказала я. Я выскочила из машины, подбежала к солдату и поцеловала его в губы. Не раздумывая, он вернул мне поцелуй.

Карьера знаменитого фотокорреспондента Роберта Капы началась именно в Париже незадолго до войны. Уроженец Венгрии, он в 1932 году в возрасте 18 лет эмигрировал в Германию, чтобы продолжить свое образование. Расцвет фотожурналистики, появление новых фоточудес заставили его прийти к решению, что именно в этом направлении лежит его путь в будущее. Но власть уже захватил Гитлер. Когда ненависть Фюрера к евреям стала приобретать маниакальный характер – а Капа был евреем, – Роберт на лыжах перешел через Альпы и выбрал своим убежищем Париж. К тому времени интерес к фотографии поглотает его целиком. Обладая обычным для венгра разговорным комплектом из пяти языков. Капа, когда его спросили, на каком из них он думает, немедленно ответил: «На языке фотографий». Поразмыслив немного, он вполне смог бы добавить: «На языке опасных фотографий». Он ездил по миру, где только мог. Во время гражданской войны в Испании он сделал один из самых трагических снимков: солдата-республиканца, замертво падающего на землю.

Когда нацисты оккупировали Францию, Капа бежал в Америку. В Нью-Йорке его, как венгра, лишенного гражданства, чуть было не интернировали, он ведь был подданным враждебной страны. Тогда-то он и получил от журнала «Кольерс» задание сделать серию фотографий о бомбежках и осаде Англии. Прежде всего ему надо было сфотографировать эскадрилью молодых американских летчиков во время первого рейда «летающей крепости» [9] 9
  Название американского военного бомбардировщика в годы второй мировой войны. Прим. перев.


[Закрыть]в Европу. Особенно Капа остался доволен фотографией одного молодого лейтенанта, чей нос идеально соответствовал конусообразному силуэту его «крепости». Капа запечатлел эскадрилью, когда в воздух поднялись двадцать четыре самолета. А через шесть часов на аэродром вернулись только семнадцать. Первым приземлился самолет со сломанным шасси. Капа снимал санитаров, несущих раненых и убитых к машинам «Скорой помощи». Последним вытащили раненого пилота. Он взглянул с презрением на Капу и зло спросил: «Ну что, фотограф? Ты такие фотографии поджидал?» Шрам от оскорбления, задевшего его за живое, остался в Капе на всю жизнь. Болезненно ясным становилось для него глубокое различие между позицией штатского наблюдателя и фронтовика. Возвращаясь на поезде в Лондон, Капа задумался. Если он хочет продолжать свое дело и вместе с тем не потерять уважение к самому себе, тогда нечего отсиживаться на аэродроме, дожидаясь возвращения самолетов, нечего рапортовать о военных действиях, находясь в полной безопасности. С этих пор в его жизни не будет больше легких компромиссов. Его камера будет там, где возникнет самая горячая ситуация. Серию только что отснятых фотографий он сопроводил следующим текстом: «Только для гробовщиков, одним из которых не хочу становиться. Если и буду когда-нибудь участвовать в похоронах, то только лежа в гробу».

Материальные нужды давали себя знать, и он продал репортаж о «летающей крепости» в журнал «Иллюстрейтед». Довольный редактор сообщил ему, что кадр с носом-конусом они поместят на первой обложке. Но за три дня до выхода журнала Капа обнаружил в своей спальне притихшего редактора и группу весьма раздраженных высших чинов американских секретных служб. Знал ли он, когда фотографировал нос-конус, что одновременно запечатлел один из тщательно охраняемых секретов бомбардировщика этого типа – наводящее оптическое устройство? Все 40 000 экземпляров журнала были изъяты и уничтожены. А Капа летел в Северную Африку, чувствуя, что чуть было не угодил под смертный приговор военного трибунала.

Тогда же, следуя своему вновь принятому решению и ободряемый командиром 82-й десантной дивизии, Капа – совершенно без всякой подготовки, в темноте – совершил прыжок на парашюте над Сицилией. Часть ночи он провел, повиснув на дереве в пятнадцати футах от земли. При этом он ясно сознавал, что романтичный венгерский акцент, который помогал ему пользоваться таким успехом у девушек, сейчас предоставлял ему же равную возможность быть убитым от руки врага или друга.

Он перешел в журнал «Лайф» и как его штатный фотокорреспондент проделал с армией весь путь через Сицилию к северу, прошел через всю Италию, находясь в самом центре жестоких сражений. Затем он вернулся в Англию, где решил воспользоваться опасной возможностью отличиться – в числе четырех военных фотокорреспондентов приземлиться на Нормандском побережье вместе с первой волной американских наступательных войск. Философию Капы теперь можно было выразить так: «Если мой сын когда-либо спросит меня: «Какая разница между военным корреспондентом и другими военными?», я отвечу, что военный корреспондент имеет больше выпивки, больше девушек, большее жалованье и несравненно большую свободу, нежели солдат. И эта свобода – свобода выбора позора, потому что ты можешь стать трусом и не понести за это никакого наказания. Эта свобода – его главная мука. У военного корреспондента ставка – собственная жизнь – в его руках. Он может поставить ее на ту лошадь или на эту, он может в последнюю минуту просто спрятать эти деньги в карман. Я игрок. И я решил быть в первых рядах с частями «Е»».

6 июня 1944 года в мутно-серые предрассветные часы их судно село на мель около побережья Нормандии, и вместе с частями «Е» Капа упал на гладкий песок под перекрестным пулеметным и зенитным огнем. Берег был покрыт стальными заграждениями, колючей проволокой, останками танков-амфибий. Капа полз через тела мертвых, раненых, стараясь сделать снимки и остаться в живых. Распростертый на прибрежном песке, он испытал самые страшные минуты в своей жизни. Следующим утром на перегруженном корабле он вместе с ранеными и убитыми вернулся на базу в состоянии эмоционального шока.

Сто шесть снимков, сделанных им, были, возможно, лучшими из всех фотосвидетельств высадки в Нормандии. Они, как никогда прежде, отразили трагизм этих страшных минут. Но его ассистент, проявляя пленку в лаборатории, в спешке и волнении поспешил высушить негативы. Эмульсия отслоилась, удалось спасти только восемь снимков.

В Париж Капа въехал на башне танка, как участник акции освобождения. Он делал снимки военных действий во Франции и в Германии. Он еще раз прыгал с парашютом во время битвы на Рейне, видел конец войны, был свидетелем встречи союзников с русскими войсками. Волею доброй судьбы он случайно находился в отеле «Ритц» со своим коллегой Ирвином Шоу, когда мисс Бергман пересекала холл и поднималась в свою комнату. Она и не подозревала, что ее подстерегает встреча, которая во многом изменит ее жизнь. Тем более Боб Капа понятия не имел, во что выльется его затея, пока сочинял с Ирвином Шоу записку, отосланную ими в тот же вечер.

Когда Ингрид встретила Роберта Капу, ему было тридцать один год, на год больше, чем Ингрид. Он привлекал своей оригинальностью. Сильный, настойчивый, он был гражданином мира – мудрым, великодушным и, несмотря на сардонические колкости, легкоранимым. Блестящие темные глаза под густыми бровями, очаровательный акцент, острое чувство юмора, способность общаться с самыми различными людьми – все это делало его незаменимым в любой компании. У него было сильно развито чутье игрока, и он всегда ясно чувствовал, на что делать ставку. Он знал, что ему суждено прожить одну короткую жизнь, и не собирался приспосабливаться к тому, что было ему не по душе. С другой стороны, он не забывал, что на эту Жизнь нужно зарабатывать.

«Ты сумасшедшая, – говорил он Ингрид. – Ты стала институтом, отраслью индустрии. Ты должна вернуть свой статус человеческого существа. Тобой управляет муж. Тобой управляет кинокомпания. Ты всем позволяешь управлять собой. Только работа, работа и работа. Ты не получаешь многого от жизни, потому что для жизни у тебя просто нет времени. Ты похожа на телегу, бегущую на трех колесах, но ты даже не понимаешь, что четвертое потеряно и что в любую минуту телега может опрокинуться».

Она не соглашалась. «Нет, – говорила она. – Моя жизнь заполнена. Я собираюсь много сниматься в Голливуде. Я собираюсь вернуться в театр и играть в разных пьесах. Есть одна роль, о которой я мечтаю все время, – Жанна. Мне нужна театральная дисциплина». Но где-то в глубине души она думала: «А может быть, он прав? А что, если действительно прав?»

Ингрид знала, что у него были свои проблемы. За цинизмом, дерзкой улыбкой, клубами сигаретного дыма, рукой, тянущейся к бесконечным бутылкам, скрывалась зыбкость, неопределенность. Как многие корреспонденты того времени и, конечно же, как его хороший друг «Папа» Хемингуэй, он считал выпивку своего рода болеутоляющим средством, чем-то вроде «признака мужества». Временами жизнь представлялась им нудными интервалами между выпивками.

В 1945 году ему тоже надо было решать, как приспосабливаться к мирной жизни. Он мог, конечно, найти другие горячие точки. Но ведь когда-то ему наскучит такая жизнь гуляки-матадора?

Да, он мог критиковать Ингрид за то, что она отгородила себя экраном и плюшем театрального занавеса от истинной, полной жизни. Но, как многие молодые люди, вернувшиеся с войны, он прежде всего был занят поиском нового пути для самого себя. Какая же роль была уготована в этом Ингрид?