Текст книги "Моя жизнь"

Автор книги: Алан Берджесс

Соавторы: Ингрид Бергман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

А что с золотым крестиком для конфирмации? Ты его надевала вместе с медалью?»

В июле Пиа написала, что она надевала золотой крестик в день конфирмации. И еще о том, что она переезжает в Питсбург. Ей хотелось бы остаться в Питсбурге на лето. А в Италию она ехать не хочет. И, как она уже сказала, им не надо больше вмешивать в свои дела суд. В то лето она смогла сказать Ингрид, что не хочет ехать к нет в гости. Но она по-прежнему держала мать в курсе прибавлений в семействах ее животных и других увлечений.

Сейчас, оглядываясь назад, я думаю о том, что мне тогда следовало прежде всего вернуться в Америку, обсудить с Петером условия развода и повидаться с Пиа. Но никто не может представить силу воли и ярость желаний Роберто. Марта Кон однажды сказала мне: «Конечно, ты могла бы поехать. Заняла бы деньги, купила билет на самолет, а в Америке можно было еще занять». Да, все это верно. Но все дело было в том, что я не могла пойти против воли Роберто. Взять деньги или занять их – это, конечно, можно было сделать, но что бы произошло после моего возвращения? Бунтовщиков выбрасывают за борт. Разумеется, я вернулась бы к нему. У меня в Италии было трое детей. Но Роберто никогда не верил в это. В любом случае, если бы я оставила его и уехала в Америку, это было бы воспринято как яркое проявление неверности, и я никогда бы не вернулась, а если вернулась бы, то на пепелище.

Лето 1952 года Ингрид провела в «Санта Маринелле». Тогда же она снялась в фильме «Мы, женщины», рассказывающем о жизни, любви и ежедневных проблемах известных и совершенно различных актрис: Ингрид, Анны Маньяни, Алиды Валли и Изы Миранды. Роль была небольшой и не оставила следа в творческой жизни Ингрид. Новелла, посвященная ей, повествовала о мести, направленной на нахальную соседскую курицу, которой приглянулись прекрасные розы мисс Бергман.

В августе пришло письмо от Пиа, где она писала, что вышила мне к дню рождения полотенце и отослала его. Она писала, что, несмотря на смог, ей подавился Питсбург, дети там гораздо приятнее, чем в Беверли-Хиллз.

У Ингрид было много свободного времени, и она часто писала своим друзьям. Но Пиа получала от нее писем больше всех.

Перед Новым, 1952 годом Ингрид писала дочери:

«Милая моя, любимая Пиа. Остался час до Нового года. Собралась вся семья, дети, а я убежала в свою маленькую студию, чтобы написать тебе. Ты все время в моих мыслях, независимо от того, кто меня окружает. Через час я подниму бокал шампанского за тебя и других моих детей, за всех, кого я люблю в этом мире. Пусть все у тебя будет хорошо! Помнишь, как папа и я будили тебя в 12 часов, ты просыпалась и сидела с нами. Теперь ты такая большая... В полночь мы все скажем: «3а Пиа». «3а мою любимую дочку, которая так далеко от меня», – скажу я с любовью.

Твоя мама».

Из Рима, 22 января 1953 года:

«Как замечательно было поговорить с тобой по телефону. Я могла бы продолжать наш разговор бесконечно – так хорошо было слышно. Расстроило меня только то, что ты сказала. Я буду ждать тебя всегда, и ты знаешь это. Но я ничего не могу поделать с газетной писаниной. Я уже говорила тебе, что это будет продолжаться до тех пор, пока я остаюсь Ингрид Бергман. Это будет всегда. И как бы ты плохо ни относилась к этому, обо мне будут продолжать писать, меня будут фотографировать. Ты не представляешь, скольких журналистов я отправляю обратно. Я пытаюсь быть осторожней, почти ничего им не говорить, но для них я все еще источник «новостей» – и буду им до тех пор, пока не стану плохой актрисой.

Хочу тебе сказать еще одну вещь. Я созвонилась с моими адвокатами в Калифорнии. Ты знаешь, у меня их трое. Но пока никто из них не пошевелил пальцем. Не волнуйся, моя маленькая. Я ни в коей мере не хочу тебя обидеть. Я только хочу, чтобы ты какое-то время побыла со мной. Как мне это сделать? Если ты думаешь, что это возможно, – прекрасно. Последний адвокат, которого мы нашли, очень милый человек. У него самого четверо детей, и он мазу все понял. Я попросила его остановиться в Питсбурге на обратном пути в Италию. Но он прислал мне телеграмму, сообщив, что папа в этот раз не смог с ним увидеться. Хотелось бы, чтобы когда-нибудь смог. Запомни, Пиа, что я никогда не буду делать то, чего ты не хочешь. Зачем мне это, если я люблю тебя, думаю о тебе все время и хочу, чтобы ты была счастлива? Если я и прилагаю такие усилия для того, чтобы встретиться с тобой, то лишь потому, что считаю: ты будешь еще счастливее, когда узнаешь, как я здесь живу. Потому что одно дело, когда ты слышишь, что говорят вокруг тебя, и совсем другое, когда можешь судить сама. И мне очень хочется, чтобы ты узнала своего брата и сестер. Думаю, ты сама будешь рада этому. И когда ты вернешься к папе в Питсбург, то у тебя будет другое настроение. Ты будешь чувствовать себя гораздо ближе к нам, и у нас будет многое, что можно обсуждать в письмах до следующей нашей встречи».

Пиа довольно хорошо помнит то время.

«Я помню, как отразилась вся эта ситуация на отце: он был совершенно опустошен. Грустно было наблюдать, что ему приходится выносить. Ведь надо было как-то держаться, ходить на работу в клинику: с одной стороны – оставаться опытным, прекрасным хирургом, а с другой – читать все эти гнусности в газетах. Вся его жизнь превращалась в фарс, а это особенно ужасно, если имеешь такую серьезную профессию, какая была у отца. Работай он в театре или будь писателем, все было бы, наверное, по-другому, но для того, чтобы делать операции на мозге, нужна определенная отрешенность, уединенность. В клинике существует своя определенная атмосфера. В шесть часов утра отец должен был быть на месте, встречаться с другими хирургами....

Я виделась с ним дома уже после работы; он находился в глубокой депрессии, все происходящее было для него страшным ударом. Отец – очень сильная, неординарная натура. Он очень умен, весел, легок на подъем, прекрасно танцует – лучше всех, кого я знаю. Он сам, без всякой помощи, добился успеха в жизни. Мальчик, родившийся на ферме в северной Швеции, стал блестящим нейрохирургом. Он принимает пациентов со всего света, к нему летят отовсюду. Он, как правило, добивается успеха там, где у остальных врачей опускаются руки.

Единственное, чем я могла ему помочь, – быть с ним рядом. Так случилось, что мама уехала, а я осталась с ним. Для нее открылась совершенно другая жизнь – полная любви, такой романтической и страстной. Да, это было грандиозно. А все, что оставалось позади, таковым не было. На мою долю не выпало никакого блеска. Я осталась с тем, что было, поэтому я смотрю на все это совершенно с другой точки зрения. Я принадлежала тому, что осталось, и поэтому не могла не встать на сторону отца. Я считала, что мать покинула нас. Отец не пытался меня разубедить в этом, потому что именно так оно и было на самом деле».

Ответ Пиа был запечатан тремя небольшими печатями из зеленого сургуча. Она благодарила мать за подарки, которые та прислала, но напоминала, что просила ее «не делать больше шума в газетах», «прекратить всякие судебные разбирательства и встречи с адвокатами». По телевидению показали адвоката Ингрид, который вот-вот должен был приехать в Америку. Негодование Пиа вызывали «постоянные скандалы, направленные против отца». Она спрашивала: если он так плох, то почему она в свое время вышла за него замуж? Пиа не хотела ехать в Рим и не хотела, чтобы Ингрид прилагала к этому какие-либо усилия. В конце письма она напоминала, что у ее матери есть еще трое детей, о которых она может заботиться, и предлагала оставить ее и отца в покое.

«3 марта 1953 года.

Милая моя Пиа, мне понадобилось какое-то время, чтобы собрать всю свою храбрость и ответить на твое последнее письмо. Отвечать на него так же больно, как и читать его.

Приди письмо с объяснением визита моего адвоката немного пораньше, и ты не была бы в таком шоке. Теперь-то ты знаешь, что это был чисто дружеский визит. Мне говорили, что папа с ним разговаривал совершенно по-дружески. Поэтому беспокоиться не о чем. Я уже говорила тебе, что никак не могу повлиять на то, что пишется в газетах и говорится по радио. Я постоянно отказываюсь давать интервью о моей личной жизни. Особенно после разговора с тобой. Но когда снимаешься в кино, это привлекает к тебе внимание. И о картине судят не только по ее достоинствам, но и по той рекламе, которая ей сопутствует. Я не могу воспрепятствовать появлению репортеров на съемках. Так было на протяжении всей моей жизни. А все, что ты слышишь по радио и читаешь в газетах, – это сплетни. С тех пор как мы с папой расстались, он тоже предпочитает не верить этому. Ну, а уж если и ты мне не веришь, тут я ничего не смогу сделать, кроме того, чтобы повторить все, что я уже сказала.

Больше я тебя не буду беспокоить, Пиа. Кажется, я уже не в состоянии доказать тебе, что не хочу тебя ни к чему принуждать. Если бы ты была меньше, я бы еще попробовала. А сейчас ты в состоянии решать все сама. Ты просишь оставить вас в покое. Хорошо, я сделаю это. Я боролась почти четыре года, чтобы быть для тебя хоть чем-то. Я не просила многого, чтобы не обидеть папу. Но мои старания не увенчались успехом. Да, ты все еще мой ребенок, и я люблю тебя так же, как и остальных моих детей. Один ребенок не может заменить другого, как ты считаешь. Я люблю тебя, моя смешная обезьянка, я целую твои светлые волосы, твой глупый нос. Всем сердцем люблю тебя, всегда буду рядом с тобой, даже если ты не хочешь меня видеть».

Глава 19

Ингрид, глубоко обиженная письмом Пиа, писала адвокату, ходатайствовавшему за нее в Питсбурге: «Она должна знать, что я люблю ее, что я боролась за нее. Она не может упрекнуть меня в том, чего я боялась больше всего, – что я ее покинула. Она сама не хочет видеться со мною. Остается только одно: пойти куда-нибудь в лес и выплакать свою боль. Она отвергает меня. Ну что же, не буду больше унижаться и умолять. Она хочет, чтобы ее оставили в покое. Хорошо, я сделаю это».

Во второй половине 1953 года с деньгами стало туго, и Роберто заявил, что собирается сделать много фильмов и много денег. Замысел был грандиозен и честолюбив. Предполагалось экранизировать роман французской писательницы Колетт «Дуэт – об отношениях между мужем и женой. Для исполнения мужской роли требовался актер с мировой известностью, чтобы на пару с Ингрид играть на фоне прекрасных итальянских пейзажей и древних памятников.

Роберто всегда нравился Джордж Сандерс, актер, родившийся в России. Он сыграл главную роль в третьем голливудском фильме Ингрид, «Лихорадка в раю», а позже получил «Оскара» за исполнение роли циничного театрального критика в фильме «Все о Еве».

Когда телеграмма Роберто прибыла в Голливуд, приглашая его сниматься с Ингрид, Джордж был женат на За За Габор, красивой венгерке, не появившейся ни в одном голливудском фильме. Она была глубоко обижена тем, что Джордж получил «Оскара», а она нет.

На протяжении всей своей карьеры Джордж Сан-Дерс создавал образ человека мягкого, обходительно-с учтивыми манерами. Но это было лишь внешнее впечатление. За кажущейся легкостью, безупречным выговором скрывались глубокое беспокойство и бесконечное желание сделать жизнь осмысленной и по возможности сносной. Вдобавок ко всему от российских предков он унаследовал способность периодически впадать в глубокую, мрачную тоску.

С радостью приняв предложение Роберто, он попрощался с За За Габор, безмятежно сушившей волосы, и отправился в Рим.

Роберто еще раньше знал о Джордже Сандерсе ему нравился такой тип актера. Он действительно прекрасно подходил к роману Колетт «Дуэт». Но, к несчастью, к тому времени, когда прибыл Джордж, Роберто обнаружил, что права на экранизацию романа уже проданы. Итак, у него был актер, но не было сценария. Разумеется, Роберто это не выбило из колеи, он решил написать другой сценарий.

– В чем дело? – спросил меня Джордж Сандерс.

Я приехал сюда сниматься в «Дуэте», а теперь намечается что-то другое? Он изменил свое решение?

– Да, – сказала я, потому что знала, что Роберто придумает что угодно, лишь бы не потерять Джорджа Сандерса. Правда, сама я находилась в легком замешательстве. Но я решила: Роберто есть Роберто. Он может сотворить чудо вроде «Открытого города». В конце концов мы отправились в Неаполь, который всегда его вдохновлял.

Но даже Ингрид стали одолевать сомнения после двух недель работы, которая состояла в том, что она осматривала древние статуи неаполитанского музея, пока не менее древний гид повествовал о былой славе Древней Греции и Рима.

День за днем Роберто писал сценарий, а Джордж уже находился в состоянии нервного истощения. Каждую ночь он беседовал по телефону со своим психиатром в Голливуде.

Роберто не мог в это поверить. Платить пятьдесят долларов в час только за то, чтобы поговорить с психиатром. В Италии ты идешь исповедоваться, и священник говорит тебе: «Повтори двадцать пять раз «Смилуйся, дева Мария» и иди с миром, сын мой».

Роберто не знал, кого вызывать, чтобы ободрить Джорджа: психиатра или За За Габор. Наконец он остановился на За За. Выглядела она великолепно. За За сразу же села за фортепиано. Мы их поместили в Равелло, где американская компания снимала фильм с Дженнифер Джоунс и Робертом Морли. Мы думали, что Джордж обретет там хорошее расположение духа, но этого не случилось.

Конечно, он не мог привыкнуть к манере Роберто. Как и я, он прошел голливудскую школу: строгий график съемок, отработанные диалоги, высокая продуктивность, скорость, темп. Помню, когда я начинала работать с Роберто в Италии, именно я прибывала на студию к часу начала съемок. Но не Роберто.

– Все равно ты не сможешь начать работать раньше, чем я приду, – говорил он.

– И все-таки я пойду. Лучше подожду тебя на съемочной площадке, чем в нашей прихожей, – отвечала я.

Я научилась мириться с такими вещами, а Джордж Сандерс – нет.

Помню, как мы сидели в Амальфи в номере отеля, который использовали как костюмерную. Я увидела слезы, катившиеся по его щекам.

– Что с тобой случилось? Что произошло? – разволновалась я.

– Я так несчастен из-за этого фильма. В нем нет четкого текста. Я понятия не имею, что будет происходить завтра. Так невозможно работать. Я не вынесу.

– Послушай, мы сейчас сами напишем диалог для .следующей сцены. Напишем, а потом отрепетируем.

– Ну и что это даст? Оттого, что мы сейчас отрепетируем, завтра легче не станет.

Только по окончании «Путешествия в Италию», когда Джордж сел в самолет, чтобы лететь к За За Габор в Париж, куда она отправилась раньше, он, к своему изумлению, готов был признать, что этот опыт доставил ему колоссальное удовольствие. Где еще режиссер мог обнять тебя по-отечески за плечи и сказать: «Друг мой, это не первый твой плохой фильм. И думаю, что не последний. Не горюй». Он обожал Ингрид. Ему даже понравились непонятные ассистенты, снующие с необыкновенной скоростью. Да, если подумать, он провел время прекрасно. Критика, как всегда, разута фильм в пух и прах.

Но Ингрид была совершенно счастлива. Отношения с Пиа налаживались. Они снова переписывались, и Ингрид все рассказала ей об оратории «Жанна д’Арк на костре».

По-моему, это началось, когда мы были в Неаполе и на Капри, снимая «Путешествие в Италию». Оратория Поля Клоделя и Артюра Онеггера впервые исполнялась в середине тридцатых годов. Директор оперы «Сан Карло» Паскуале ди Костанца выслал Роберто ораторию, спрашивая, не мог ли бы он ее поставить на сцене и не хочу ли я сыграть главную роль?

Это была попытка сделать что-то новое.

Ораторию я знала хорошо. Пока шли съемки «Жанны д’Арк», Джо Стил и Рут Роберто прислали мне все пять пластинок. Вещь эта тогда меня взволновала и волнует до сих пор. Слова можно выучить на итальянском, а вступление каждой музыкальной фразы я могла запомнить на слух.

А что думал об этом сам Роберто? На этот раз в его распоряжении находились сто человек, включая артистов балета и полсотни хористов. Казалось, это его нисколько не смущало. По мере того как приближалось время репетиций, я его спрашивала:

– Ты собираешься подумать о том, как это сделать?

– Разумеется, – отвечал он. – Как только будет время.

Время шло, я возвращалась к тому же:

– Ты ведь знаешь, что режиссер обдумывает сценический рисунок до начала репетиции. Он обдумывает это еще дома.

– Я обдумываю.

Итак, он думал. И однажды я услышала:

– Дай-ка мне один из старых конвертов.

Я дала. У нас их было уйма. Он никогда не вскрывал конверты, поскольку никогда не отвечал на письма. Мусорная корзина всегда была полна нераспечатанных писем.

Взяв конверт, он начал царапать что-то на его обратной стороне. Через несколько минут он вручил мне конверт.

– Вот мой сценарий.

– На этом конверте? – спросила я.

– Да, да, именно так я и буду делать.

Я посмотрела на конверт, но ничего не смогла разобрать. Однако, как только начались репетиции, все стало ясно. По мере того как шла работа, неожиданно возникали новые идеи; повесить киноэкран, при помощи которого можно было сделать задник, где за секунду пейзаж сменялся изображением церкви; использовать волшебный фонарь. Роберто работал с огромным энтузиазмом. А самое главное – в Неаполе у нас было полно времени для репетиций.

К счастью для меня, Роберто почти не обратил внимания на сценические ремарки Поля Клоделя. С момента поднятия занавеса Жанна, согласно воле автора, должна была совершенно неподвижно стоять у столба. Она говорит, воскрешает в памяти свое детство, а певцы, хор создают драматическую обстановку суда.

Я сказала Роберто:

– Я не могу целый час стоять связанной. Мне нужно двигаться.

Тут-то он и решил, что мне в голову пришла блестящая мысль.

Поднимается занавес, в глубине сцены виден столб, к которому привязана маленькая девочка, изображающая святую Жанну. Поднимаются языки пламени, она умирает; потом в полной темноте лифт поднимает меня. Я одета во все черное, видно только мое лицо. И в этом лице – память, память обо всем, что было в жизни. На сцене были сооружены большие сходни, там я встречаю брата Доминика, который говорит, в чем меня обвиняют. Потом эти сходни опускаются к полу, и я могу свободно передвигаться по сцене.

Все это сложно передать на словах, но постановка была отработана очень хорошо. Это относилось и к сражающейся толпе на сцене, и к хору, и к певцам. Спектакль имел большой успех. В Италии он понравился всем; и публике, и критике. Мы выступали в оперных театрах Палермо, Сицилии, в миланской «Ла Скала», в театрах Парижа, Стокгольма, в Барселоне, в Лондоне. Мы играли на четырех языках в пяти странах.

Роберто, который вообще не любил актеров, решил, что теперь он больше всех не любит певцов.

– О боже, постоянно болтать о своих голосах, кто какую взял ноту, – какое занудство, – говорил он. – Они просто не представляют, что происходит в мире; может, идет война, может, нас захватили марсиане. Им на все наплевать. Только «ля-ля-ля». Единственное, что существует для них в жизни, – это звучание их голоса и следующая ария.

Приблизительно в это же время до Ингрид дошли грустные вести о Бобе Капе.

Он отказался участвовать в войне в Корее, считая себя свободным военным фоторепортером и надеясь остаться таковым до конца жизни. Но в 1954 году журнал «Лайф» увлек его идеей показать французскую колониальную войну во Вьетнаме. В первую неделю июня он и два других корреспондента отправились с колонной французских танков в глубь вьетнамской территории. Капа сидел на переднем сиденье джипа, держа в руках фляжку с ледяным чаем и бутылку коньяка. Несколько раз они попадали под обстрел. Выждав момент, когда наступило затишье, он прошел с фотоаппаратом вперед, сказав: «Когда пойдете дальше, найдите меня». Они нашли его лежащим на дороге, мертвого. Он наступил на мину.

После его гибели во время небольшой церемонии генерал Рене Кони сообщил о посмертном награждении Боба Капы. «Это был первый военный корреспондент, убитый в бою. Он умер, как солдат. И заслуживает воинских почестей», – сказал генерал. Бобу было сорок лет.

Ингрид написала Рут:

«И слава богу, с «Жанной на костре» все в порядке. Мы подписали контракт на турне в Испанию. Плохо только, что это приносит мало денег, поэтому надо сниматься. Отчаянно ищу другую оперу или пьесу. Как мало людей пишет в наши дни. Мы бездушное поколение, изобретающее лишь атомные бомбы.

Спасибо за вырезки о Капе. Так странно и ужасно он ушел. Странно потому, что страницы многих журналов заполнены его фотографиями, его жизнью, а следующие за ними страницы – «Жанной на костре» и моей жизнью».

С тех пор как мы вступили в оперную круговерть, агенты со всей Европы предлагали нам показать ораторию в оперных театрах.

И, поскольку нам нужны были деньги, мы стали разъезжать по европейским городам.

Незабываемые впечатления оставила Барселона. Прямо скажем, это был не самый приятный месяц в моей жизни, потому что в Испании все начинается страшно поздно и продолжается страшно долго, а в театре царят невероятные пыль и грязь. Мы никак не могли понять, что происходит со светом, пока Роберто не протер лампы носовым платком. Моя уборная выглядела роскошно от изобилия драпировок, но все они были покрыты пылью.

я не могла держать дверь своей уборной закрытой: из туалета так пахло, что туда было просто невозможно зайти. Каждый день приходил служитель и ставил около унитаза ведро с хлоркой. Как-то я заметила, что, может быть, стоит просто вымыть все водой с мылом. Потом мне в глаза попала какая-то инфекция, так что утром я не смогла их открыть. Пришлось каждый день ходить к известному окулисту, и в день премьеры я была похожа на сову, поскольку не сумела загримироваться. Но ведь я должна была играть святую, притом святую умершую, так что все было в порядке.

Что касается репетиций, то ни одна из них не прошла полностью, поскольку труппу набирали на месте, по ходу дела. Электрикам в театре платили мало, поэтому днем они были заняты в других местах. Солистов мы тоже никак не могли собрать вместе; они пели то в одном концерте, то в другом. Если приходил пианист, мы могли репетировать с балетом, но тогда обязательно отсутствовал кто-то из балетных премьеров. А уж когда – наконец-то – появлялся солист, выяснялось, что хористы уже разошлись по домам. Никогда прежде я не встречала ничего подобного, и не дай бог встретить еще раз.

Дирижер, синьор Мендоза, ни разу не сумел собрать вместе весь оркестр, потому что музыканты подрабатывали в ночных клубах и кафе, чтобы свести концы с концами. Ему пришлось работать отдельно с солистами, хором, балетом и, кроме того, со мной и с актером, игравшим брата Доминика, у которого была вторая главная разговорная роль. Но собрать всех вместе и устроить генеральную репетицию? Нет. Об этом не могло быть и речи. Мы решили провести генеральную прямо перед премьерой.

Я сидела в своей уборной. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой несчастной. Вонь из уборной, больные глаза, неотрепетированный спектакль. И я сказала себе: «Я должна вести себя, как лошадь, которой надели шоры на глаза: идти вперед тем путем, который знаю. Не обращать внимания на технику, не переживать, если вдруг рухнет половина декораций. Только помнить свой текст, смотреть на дирижера и идти в одном темпе с музыкой, чтобы закончить в унисон с хором. Но ведь они-то ни разу как следует не репетировали, о боже!»

Оперный театр в Барселоне огромный, и заполнен он был до отказа. Мы начали, и вскоре я заметила на сцене нового монаха. Прежде я его никогда не видела. Он перебегал из одного конца сцены в другой, толкая и распихивая всех. Пробегая мимо меня, он выглянул из-под своего капюшона и, нахмурясь, заметил: «Кстати, ты тоже мне не очень нравишься!» Это был Роберто. Он управлял спектаклем на сцене. «Сильнее fortissi-то, это уже лучше... Теперь балет, балет – оживленнее, оживленнее».

Казалось, зрителям спектакль понравился. У испанского народа, должно быть, великодушное сердце – публика аплодировала, кричала «браво!». Но для меня это было мукой.

Теперь мы путешествовали большой компанией: Роберто, я и дети. И уж коли мы очутились в Испании, Роберто решил взять Робертино на бой быков. Я ненавижу бой быков и никогда туда не пойду. «Он слишком мал для таких зрелищ «, – сказала я. Я не могу смотреть, когда этих красивых животных убивают на потеху публике. Никто не спрашивает быка, хочет ли он, чтобы его убили. Тот, кто убивает, знает, что рискует своей жизнью, но он храбр. Он знает, на что идет. А что думает об этом бык? Это никому не интересно. Я была наслышана о крови, о лошадях со вспоротыми животами. Пристрастие испанцев к драме, смерти, ярости – они даже свои танцы чеканят с какой-то яростью, – все это не в моем вкусе. Я не могу даже Муху убить со спокойным сердцем. Перед тем как ее прихлопнуть, я всегда говорю: «Прошу прощения». Поэтому я постаралась подготовить Робертино к тому, что его ждет, но, по-видимому, перестаралась. Я представила ему быка как огнедышащего дракона, у которого пламя бьет из ноздрей. Когда Робертино вернулся домой, он выглядел как обычно и тут же занялся своим игрушечным автомобилем, производившим шума больше, чем «феррари». Он явно не был расстроен и ничего мне не рассказал. Я решила, что увиденное, возможно, ушло глубоко в его подсознание.

– Ну, что ты думаешь о бое быков? – спросила я.

Он не отвечал, продолжая урчать за свою машину. Как бы невзначай я спросила:

– Понравилось?

– Мама, – сказал он. – Ты знаешь, что такое бык? Ты знаешь, кто выбегает из ворот? Муж коровы.

Вот что стало для него самым большим открытием; бык – муж коровы. Я опять слишком драматизировала ситуацию. А Робертино продолжал заниматься своей машиной.

Мы приехали в Париж на гала-премьеру нашей оратории в оперном театре. Это должно было стать настоящим событием. Но беда была в том, что в Париже жил сам Поль Клодель, который уже прослышал, что мы следуем вовсе не всем его сценическим указаниям.

Нас пригласили на чай. Клодель был очень строг. С пристрастием расспрашивал он Роберто, в чем, по его мнению, суть замысла оратории. Необходимой частью успеха, считал он, является неподвижность Жанны, то, что в течение целого часа она остается привязанной к столбу, умирает, стоя лицом к публике. И когда я призналась, что довольно много двигаюсь по сцене, он пришел в ужас.

– Я просто не могу представить, как вы пошли на это, как допустили такую ошибку, – сказал он. – Но я не позволю этого. Вы не имеет права ставить в оперном театре мою ораторию со всеми этими странными штучками.

Мы помрачнели.

– Единственное, что мы можем сделать, – это показать вам генеральную репетицию в надежде на то, что спектакль вам понравится, – сказали мы. – Ну а если вы его не одобрите...

А если он не одобрит? Катастрофа! До премьеры оставалось всего несколько дней. Билеты распроданы – все до единого на все гастроли. И вот придет Поль Клодель и скажет: «Мне не нравится. Спектакль снять».

Директор театра был близок к истерике.

– Я должен буду вернуть деньги за все билеты, выплатить труппе. Мы ничего не сможем подобрать для замены: слишком мало времени. У меня будет пустой театр. Я разорюсь.

Вся труппа, оркестр, хор, балет знали о том, что происходит, и репетиция, конечно, прошла очень неровно. Поль Клодель сидел в партере, держась рукой за подбородок. Даже в темноте я видела, как его глаза следили за каждым моим движением. Наконец наступает финальная мизансцена: меня охватывает пламя, я разрываю оковы и кричу: «Радость сильна. Любовь сильнее. Но бог сильнее всего!» Конец, мы все стоим, ожидая приговора одного-единственного человека. Секунды проходят как годы. Он подходит к рампе и произносит:

– А Ингрид еще сильнее!

Боже, какая радость! Вся труппа поняла, что мы победили. Клодель был чудесен. Он сказал, что совершенно удовлетворен, видя, как его пьеса играется в манере, в какой никогда не игралась ранее. Мне он сказал:

– На сцене вы настоящая крестьянка. Вы играете простую крестьянскую девушку.

– Но так оно и есть, – отвечала я. – Она действительно была простой крестьянской девушкой, которая и понятия не имела, что когда-либо станет святой. Она никогда не поступала против своей натуры.

Он опять сел и сказал:

– О, какое счастье. Как это трогательно.

И потом долго хвалил Роберто и меня.

Когда мы узнали друг друга получше, я его как-то спросила:

– Почему вы поначалу решили держать Жанну привязанной к столбу в течение всей оратории?

Он улыбнулся и ответил:

– Это месть.

И он рассказал историю создания оратории. В 1933 году группа студентов Сорбонны устроила представление из нескольких средневековых мистерий. Их увидела Ида Рубинштейн и пришла в восторг. Ида была знаменитой балериной, актрисой и прекрасным мимом. Специально для нее Габриеле Д’Аннунцио и Клод Дебюсси написали «Мученичество святого Себастьяна», Равель сочинил свое «Болеро», а Андре Жид и Стравинский создали «Персефону». Ида разыскала Онеггера и дала ему поручение написать музыку на тему, близкую мистериям. Они выбрали Жанну д’Арк. Сначала Поль Клодель не хотел писать текст – в то время он был послом в Брюсселе. Потом он изменил свое решение. Если Ида знаменита как мастер пантомимы, как танцовщица, в совершенстве владеющая искусством поз, то он устроит для нее испытание: привяжет ее к столбу на целых семьдесят минут. «Тогда мы и выясним, так ли она хорошо говорит, как танцует».

Эта история очаровала меня. Особенно та ее часть, где идет речь о «поручениях» Иды Рубинштейн.

– Почему никто до сих пор не решился написать что-то специально для меня? – спросила я.

Поль Клодель посмотрел на меня с лукавым блеском в глазах и сказал:

– Потому что, моя дорогая, у вас нет богатого любовника.

Композитор Артюр Онеггер был болен и жил в Швейцарии. Он не собирался присутствовать на премьере, поэтому отправил в наш адрес телеграмму. Мне он прислал еще и свою фотографию (высокий, красивый, темноволосый мужчина), где написал: «Интерпретатору моей оперы». Эта фотография всегда стоит в моей уборной.

Я послала ему снимки сцен из оперы, показывающие, как мы ставили ее в Неаполе и Милане. Онеггер ответил: «Вы знаете, я болен. Надежды на то, что мне станет лучше, нет. Но я ожил, получив эти фотографии, они окружают меня теперь в спальне. Я смотрю на них и слышу музыку оперы, звучащую в моих ушах. И я решился. Я сказал жене: «Мы едем на премьеру в Париж»».

Я никогда не забуду, как он впервые пришел на репетицию, оркестр аплодировал ему стоя. Это было очень волнующе. Я видела перед собой маленького, сморщенного старичка, которому помогали сесть в кресло. Куда же подевался тот большой смуглый человек с фотографии? Я спустилась к нему, взяла его за руки, поцеловала в щеку. Позднее, когда мы разговаривали вдвоем, я спросила: