Текст книги "Моя жизнь"

Автор книги: Алан Берджесс

Соавторы: Ингрид Бергман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

я допытывалась у него, в чем же моя вина. Я никогда не оставляла своих детей, а теперь мы разрываем их на части. Кому-то надо уступить, чтобы дать им возможность жить спокойно.

...Я еще раз позвонила Роберто:

– Я согласна. Забирай детей. Я сдаюсь. Можешь взять их с собой в Италию. Я привезу их сейчас же.

И привезла.

Потом пошла к судье и сказала:

– Благодарю вас. Но я не буду ждать вашего решения.

Тот удивился:

– Но вы же выиграете! Мы располагаем всеми сведениями о Роберто Росселлини. Недостаточно того, что он отец, что он итальянец, что у него много родных, которые ухаживают за детьми. Итальянский суд не будет оспаривать решение французского суда. Вы выиграете и получите право неограниченной опеки.

– Мне очень жаль. Но я больше ничего не буду предпринимать. Никто не выигрывает, а дети меньше всего. Больше я не приду ни в этот суд, ни в какой другой. Я отдаю детей Роберто.

Конечно же, когда Роберто получал то, что хотел, то не было в мире существа милее и добрее его.

Я привезла детей и сдала их Роберто. Более очаровательного человека просто нельзя представить; все приготовлено, кругом разложены подарки. Мне было сказано, что я смогу навещать детей в любое время. С того момента между мной и Роберто не было серьезных разногласий и мы всегда были тесно связаны друг с другом.

Вояжи Рим – Париж стали неотъемлемой частью моего существования в следующие двенадцать лет. Три-четыре недели я находилась в Париже, а потом двадцать дней в Риме. Снова недели на две в Париж, к Ларсу, и опять в Рим. Я делала все, что в моих силах, чтобы в создавшихся условиях быть ближе к детям. А это было довольно трудно. Все эти годы меня спасала замечательная итальянская женщина Аргенида Пасколини, которая сменила Елену. Она прожила с нами четырнадцать лет. Она занималась детьми и стала для них второй матерью. Если возникали какие-либо разногласия, а их случалось немало за эти годы: то дети начинали скучать, то еще что-нибудь, – Аргенида сразу же звонила мне и говорила: «Пожалуй, вам лучше приехать и выяснить, в чем дело». И я вылетала в Италию.

Она была для меня спасительным якорем во время бури, и я не представляю, что бы делала без нее. Дети ее обожали. Она была свидетелем на свадьбе Изабеллы. Ингрид со всеми своими проблемами обращается первым делом к ней, а Робин никогда не уезжает из Рима, не повидав ее.

Глава 23

В повествование вступает Ларс:

«Конец 50-х и начало 60-х годов были для Ингрид трудным временем. С присущей ей честностью она ничего не скрывала от Роберто, она была решительно настроена на то, чтобы дать своим детям правильное воспитание, но, с другой стороны, ей не хотелось омрачать наше вновь обретенное счастье.

Дети, разумеется, даже после переезда в Италию проводили с нами много времени, а во время летних каникул жили на нашем острове. Мы с Ингрид были абсолютно счастливы. Это был брак совершенный в полном смысле слова – и в духовном отношении, и в физическом. Если и появлялась на небосклоне туча, то это происходило из-за детей. Не из-за детей как таковых, они были чудесные, а из-за тех волнений, которые затевал Роберто. Тем не менее каникулы на острове всегда были великолепны. Это время стало для нас священным. Работа останавливалась. Мы приезжали на остров в конце июня и оставались там весь июль».

Я уже говорила, что с самого начала у нас с Ларсом обнаружилось много общего. Наши жизненные пути были очень схожи. Мы оба хотели уехать из Швеции, оба мечтали о более широком поле деятельности, нежели то, что могла дать Швеция. Поэтому мы уехали.

Объединяло нас и чувство юмора. В общем, мы прекрасно понимали друг друга.

Первой нашей совместной работой стали съемки для нью-йоркского телевидения фильма «Поворот винта». Это произошло в 1959 году. В экранизации рассказа Генри Джеймса о двух малышах, которыми завладели злые духи двух умерших слуг, я играла гувернантку. Она пытается защитить детей от сверхъестественных сил, покусившихся на ее воспитанников, но в конечном счете именно они оказываются причиной того, что мальчик умирает на ее руках. Это была настоящая дьяволиада. Зрителей охватывал жуткий страх.

За этот фильм я получила свою первую телевизионную премию – «Эмми».

в течение нескольких месяцев Анатоль Литвак уговаривал ее сыграть роль Паулы в экранизации романа Франсуазы Саган «Любите ли вы Брамса?».

В августе 1960 года Ингрид писала Лиане:

«Я наконец получила сценарий. Он не так хорош, как я надеялась. Я исписала три страницы замечаний для Литвака. Конечно, Франсуаза Саган – большой художник, но в книге не хватает действия, поэтому ее довольно трудно воспроизвести на экране. Надеюсь, что сам Литвак и его группа смогут создать атмосферу, которой в сценарии пока нет.

Ив Монтан не может начать работу раньше 15 сентября, поэтому мой контракт придется продлевать.

Спасибо за вырезки из газет. Все-таки поймали они меня в купальнике! Всю жизнь я избегала подобных фотографий, но здесь, в «Санта Маринелле», сработали телефотолинзы – и вот пожалуйста, я в свои сорок пять лет являюсь публике полуголой! Никогда не думала, что такое приближение может дать съемка с дороги. Господи боже, скоро они, наверное, научатся снимать нас внутри собственного дома.

Мы чудесно провели время в Швеции... Я подолгу беседовала с Ингмаром Бергманом, который наконец решил делать со мною фильм. Недавно я видела его «Девичий источник». В начале фильма все прекрасно, а в конце – безумно тяжело и жестоко. Но, как всегда, его фильмы долго не уходят из головы, в то время как все остальные вылетают из памяти через минуту после окончания.

Это необычайная личность, весьма незаурядная, с тонкой душой. Ты знаешь, его отцом оказался тот священник, который конфирмовал меня и крестил Пиа 21 год тому назад».

7 октября 1960 года она снова писала Лиане: «Сегодня на съемках «Любите ли вы Брамса?» не было конца разным неполадкам. Я сижу и из своего уголка рассматриваю шесть десятков репортеров, заполонивших бар. Поэтому всюду стоят телекамеры. Здесь Франсуаза Саган. Мы снимаем сцену в ночном клубе. Сделана точная копия самого популярного в настоящее время парижского ночного клуба «Эпик», площадка заполнена «знаменитыми людьми». Юл Бриннер играет в эпизоде, Франсуаза Саган изображает самое себя. Им не платят, но они могут пить! В фильме есть довольно смешная сценка, когда Энтони Перкинс, совершенно пьяный, подходит к столику, за которым сидят Ив Монтан и я. Эти двое – просто чудо в своих ролях. Давно я не играла сразу с двумя актерами, работа с которыми доставляла бы такое наслаждение. Оба очаровательны, каждый – богатая, одаренная личность, и при этом они абсолютно не похожи друг на друга. Теперь ты понимаешь, почему я, конечно в качестве Паулы, так люблю их обоих?»

Ее старый друг Босли Краутер нашел, что «Снова прощай» – так назывался фильм в Соединенных Штатах – картина даже не банальная, а просто на редкость заурядная.

Что же касается игры Ингрид, то, «по мнению старого обозревателя, недостаточно интересна ни ее роль, ни сама мисс Бергман. Кажется, что ее героине страсти вообще неведомы. Это симпатичная, спокойная, несчастная женщина».

Автор статьи «Репортаж из Голливуда» попал не в бровь, а в глаз, приметив главный недостаток фильма: «Исполнение мисс Бергман в роли уже немолодой женщины, разрывающейся между неверным любовником (Ив Монтан) и неуверенным, тоскующим по любви юношей (Тони Перкинс), прекрасно, как всегда, но парадоксально то, что сам по себе фильм чрезвычайно слаб. Мисс Бергман в свои сорок шесть лет столь лучезарна, что зрителя довольно трудно убедить, будто перед ним немолодая женщина».

Помню, как-то я поехала в Сан-Франциско только для того, чтобы повидаться с Пиа, которая училась там в колледже. Но едва я прошла таможню, как меня окружила толпа репортеров. Они спрашивали:

– Как вы могли участвовать в этом ужасном фильме?

Выступая на пресс-конференции, я спросила:

– О каком «ужасном фильме» меня спрашивали?

– О картине «Снова прощай», которая во Франции называется «Любите ли вы Брамса?».

– Но она снята по роману Франсуазы Саган и пользуется во Франции большим успехом, – удивилась я.

– Но ведь это ужасный, просто отвратительный фильм!

– Что же в нем отвратительного?

– Ваша героиня живет с мужчиной, который не состоит с ней в браке, потом находит любовника настолько моложе вас, что он годится вам в сыновья. Стыд! А потом она возвращается к человеку, с которым жила все эти годы, но который никогда не был ей верен и не будет верен в будущем. Что же это за фильм?

Такова будничная, твердолобая сан-францисская пресса! Но она отражала сугубо американские взгляды. Даже если фильм имел огромный успех в Европе, в Америке он запросто мог провалиться.

Ларс рассказывает о первых годах их брака:

«В самом начале жизни с Ингрид я слегка испугался. Для Ингрид наш брак в какой-то степени означал отказ от личной жизни, по крайней мере от какой-то ее части. Я всегда вел уединенный образ жизни. Наверное, это чисто шведская черта. И вдруг пришлось стать персоной, вызывающей интерес у публики. Не могу сейчас точно припомнить, в чем это конкретно выражалось. Не могу сказать, что это причиняло ежедневные хлопоты. Просто это стало каждодневным и неизбежным фактором в нашей жизни. Конечно, до нашей женитьбы реклама донимала Ингрид сильнее. Когда мы поженились, то восстали против нее, закрыв свою жизнь на замок. Мы были счастливы, и меньше всего нам хотелось, чтобы наше существование отравляла реклама.

Все эти годы мы очень много работали, я поставил в Париже больше семидесяти пьес. Оба мы всюду {разъезжали. Случалось, мы не виделись неделями, даже месяцами, увязнув в наших театральных буднях.

Настоящей производственной травмой стала для меня постановка мюзикла «Моя прекрасная леди». Я приобрел права на постановку ее в Европе. И я, и Ингрид настроились на то, что премьера состоится в Копенгагене. Ингрид приезжала на все мои европейские премьеры. Но тот копенгагенский вечер в декабре 1960 года состарил нас лет на сто. Меня уж точно. Мы должны были выступать в огромном зале на 2200 мест, и не только Копенгаген, а и вся Дания с нетерпением ожидала представления мюзикла, побившего все мировые рекорды. Билеты были распроданы не только на премьеру, но и на весь месяц вперед. Репетировали мы вплоть до рождества. Премьера была назначена на второй день праздников. Но на последней репетиции я почувствовал, что с актрисой, игравшей Элизу Дулиттл, происходит что-то странное. Нельзя было точно сказать, что в ней не так, она вся была какой-то раздерганной.

Мы с Ингрид вылетели в Гётеборг к моим родителям, чтобы встретить вместе с ними сочельник и рождество. А утром позвонил мой адвокат и сообщил:

«Вы должны немедленно вернуться в Копенгаген. Нет, по телефону я ничего сказать не могу. Но вылетайте как можно скорее».

Я позвонил в аэропорт. По случаю рождества все рейсы были отменены. Мы сели в машину и помчались из Швеции в Копенгаген. Элиза Дулиттл была в тяжелом состоянии. «Жизнь мы ей спасем, – сказал врач, – но работать в театре ей больше не стоит».

Единственное, что мы могли сделать для спасения спектакля, – это привезти в театр ее дублершу и репетировать с ней до посинения, чтобы успеть натаскать ее до премьеры. Мы привезли актрису-дублера в театр и репетировали с нею до трех утра. Конечно, будь вся эта ситуация сюжетом голливудского фильма, героиня пела бы на премьере как ангел и занавес опустился бы под оглушительные аплодисменты. Но Копенгаген – не Голливуд. В три часа пополудни в день премьеры она упала в обморок. Все пропало! Никакой надежды, что премьера состоится. Мы объявили об этом по радио, телевидению и в газетах. Мне, конечно, пришлось понести убытки.

Теперь самой большой нашей заботой стали поиски новой Элизы Дулиттл. Дания – это не Нью-Йорк, Париж или Лондон. Не так уж много найдется датских певиц, которые могли бы сыграть эту роль. Наконец мы нашли очень хорошую оперную певицу, у которой до премьеры оставалось целых шесть дней. Она начала репетировать, но через три дня упала и вывихнула ногу. Понадобилось еще три дня, чтобы она опять смогла ходить. Конечно, при таких ужасных болях ей нужно было бы лежать дома в постели. Мы носили ее на руках по сцене и говорили: «Здесь ты будешь петь вот это, а здесь нужно сделать то». Она так устала, что заснула прямо на сцене, и разбудить ее не смог даже голос суфлера. Наконец наступил день премьеры, мы вынесли ее на сцену. Поднялся занавес, она, прихрамывая, пошла вперед и запела свою первую песню. Когда она спела последнюю ноту, весь театр встал – зрители уже читали в газетах о наших несчастьях, – начались бешеные овации. Я никогда в жизни не слышал таких аплодисментов. Да, что может сделать театр! Я стоял за кулисами и плакал, как ребенок. Представление прошло просто блестяще. Но на следующий день наша прима пела с таким усердием, что сорвала голос. Теперь она не только еле-еле ходила, но и едва говорила. Однако держалась. Через десять дней она оступилась, упала и сломала четыре ребра. Но продолжала держаться. Мы ее бинтовали, и она таки держалась. Теперь она хрипела, хромала, еле двигалась, но продолжала играть. А потом заболел профессор Хиггинс, а его дублеру на подготовку потребовались полные три недели. Однако дублер тоже упал и сломал ногу. Я позвонил Хиггинсу из первого состава, чтобы выяснить, в состоянии ли он вернуться к своей роли. «Да, конечно».

Скажу вам откровенно, что вряд ли шел еще когда-нибудь спектакль, участников которого нисколько не удивляло, если кто-то ломал ногу, пытался покончить с собой, сваливался с сердечным приступом. Наконец в тот день, когда мы сыграли последний спектакль, я позвонил своему адвокату – тому самому, который сообщил мне новость в рождественское утро, – и сказал: «Ну, слава богу, все кончено». – «Как бы не так! Как раз сегодня утром я упал и сломал ногу!»»

16 августа 1961 года Ингрид писала Рут Роберто:

«Меня ужасно волнует все, что касается работы. Я не могу найти ничего подходящего. Сценарии об одном и том же: стареющая женщина и молодой мужчина! Не хочу повторяться.

С «Визитом» тоже много проблем из-за сценария. На студии все еще пытаются что-то из него сделать, но я сомневаюсь, чтобы это у них вышло. Предлагают играть в ибсеновской «Женщине с моря» во французском театре, но я пока колеблюсь – пьеса мне кажется такой допотопной. Вопрос о женской свободе сейчас неактуален. Ларс занят постановкой «Моей прекрасной леди» в разных странах. Ты знаешь, как я всегда расстраиваюсь, когда мне нечего делать, да еще и впереди ничего не светит. Попросили сыграть в пьесе «Траур – участь Электры» на Бродвее. Отказываться трудно.

Да, ты права, не будем обсуждать, как ушли из жизни Кэри и Хемингуэй. Это больно. Странно, что они сделали это одновременно. Такое ощущение, что они договорились об этом заранее. Мне рассказывал наш общий друг, что, обсуждая по телефону свои болезни, они, смеясь, говорили: «Я в могилу прибегу первым».

В ноябре 1961 года Ингрид снова выступила по нью-йоркскому телевидению, в пьесе «Двадцать четыре часа из жизни женщины», поставленной по новелле Стефана Цвейга. Она играла пожилую даму, внучка которой влюблена в молодого проходимца, разбивающего ее жизнь. Желая спасти внучку, героиня Ингрид рассказывает девушке о своем былом увлечении и о той горечи, которую оно оставило в ее душе. Ларс был главным продюсером этой постановки.

После «Двадцати четырех часов» Ларс составил долгосрочный контракт на постановку различных пьес с моим участием в качестве ведущей актрисы. Я должна была подписать его с Си-би-эс, сотрудничавшей с британским телевидением. Ларс и Дэвид Саскинд выступали в качестве сопродюсеров. Первым спектаклем стала инсценировка пьесы Генрика Ибсена «Гедда Габлер» (совместное производство Би-би-си и Си-би-эс) . У нас была замечательная труппа; Майкл Редгрейв, Ралф Ричардсон и Тревор Хоуард. Ларс был необычайно внимателен ко всему, что касалось моего исполнения. «Здесь побольше активности, говори громче. А сейчас ты излишне суетлива, слишком театральна. И не размахивай руками так, будто говоришь по-итальянски, это ведь английская пьеса. А вот сейчас – прекрасно, особенно когда ты поворачиваешь голову и замолкаешь – какая-то новая черта».

Мне всегда хотелось сыграть Гедду. Интересная роль; и такой странный характер. Пьеса была классическая, а я хотела попробовать себя в классике. И потом, мне нравилось работать на телевидении, хотя я и решила работать у них не больше одного раза в год.

В целом английская критика отнеслась к спектаклю с одобрением. В «Дейли телеграф» Эрик Шортер подвел итог: «Конечно, уж коли старика Ибсена надо заглотнуть за семьдесят пять минут, то кто может справиться с этим лучше, чем Ингрид Бергман, Ралф Ричардсон, Майкл Редгрейв и Тревор Хоуард?»

Точно так же откликнулась на спектакль и пресса Соединенных Штатов. Джек Гулд в «Нью-Йорк таймс» приветствовал спектакль, который дает возможность зрителям стать свидетелями создания звездами классических образов истории театра. Хотя и заметил, что «Тедда больше похожа на страдающую героиню экрана, чем на хладнокровное, расчетливое ибсеновское животное, наслаждающееся своими поступками».

На другом конце континента Сесил Смит с симпатией утверждала в «Лос-Анджелес таймс»: «Этот вечер принадлежал Ингрид. Ее мстительная, злобная, очаровательная, восторженная Гедда является образом, надолго остающимся в памяти».

Когда мы заканчивали телеспектакль, я сказала Ларсу: «Господи, только я стала понимать, кто же такая эта Гедда, как все уже и закончилось. Снимались три дня, и все кончено. Как жаль! Пьеса великолепная, мне так много довелось узнать об этой женщине. Я не проникла в нее до конца, а мне бы хотелось сыграть ее в театре». «Прекрасно, – сказал Ларс. – Выучи роль на французском, и мы поставим «Гедду» в Париже».

Итак, опять началась работа над пьесой, на этот раз с французской труппой под руководством режиссера Раймона Руле. Я вновь играла в парижском театре. Столичная публика была к нам очень благожелательна.

Обычно после спектакля я возвращалась домой в Жуазель в своем маленьком автомобиле. Поскольку выезжала я всегда после одиннадцати, движение на шоссе бывало совсем небольшое. Я никогда ничего не пила, перед тем как уехать из театра, поскольку не люблю ночью водить машину. И в тот раз я выехала совершенно трезвая и, конечно же, очень уставшая. То ли я вырулила на середину дороги, тс ли слишком резко завернула – шоссе было почти свободным, – но только совершенно неожиданно около меня появился большой черный полицейский лимузин и просигналил, что я должна остановиться. Полицейские вышли из машины. Один из них сказал, что я ехала не по правилам. «Чепуха, – ответила я. – Я все делала совершенно правильно. Если бы я пересекла белую полосу, это было бы нарушением. Собственно, – поинтересовалась я, – сколько времени вы за мной следите?» Им все это очень не понравилось. Особенно они возмутились, когда я добавила: «Я езжу по этой дороге каждый вечер. Сейчас я возвращаюсь из театра, я очень устала и прошу вас больше меня не беспокоить». Наверное, не следовало в таком тоне разговаривать с полицейскими.

Они ужасно оскорбились, и мне пришлось объяснять, кто я такая. Кончилось тем, что они объявили: «Вам придется поехать с нами в полицейский участок и ночь провести там».

Эта идея привела меня в восторг. Ночь в тюрьме! Больше одной ночи мне, конечно, не хотелось бы там оставаться, но одна ночь в заключении – просто великолепно! Роберто всегда говорил, что нет лучшей возможности прославиться, чем оказаться в тюрьме, а тут удача сама шла в руки. «Пожалуйста, отвезите меня в участок, – взмолилась я. – Вы поедете впереди, а я за вами. Если вы мне не доверяете, один из вас может сесть со мной, чтобы я не убежала. Я и мечтать не могла о таком захватывающем приключении. Я сразу же позвоню мужу и сообщу, что я – в тюрьме. Мы сможем пустить эту новость на первые страницы газет. Лучшей рекламы для театра и для нашего спектакля и не придумаешь».

Это им тоже не понравилось. Они начали совещаться. Передо мной стояла группа встревоженных полицейских, пытающихся понять, почему вдруг этой женщине так приспичило оказаться в тюрьме. В конце концов они меня отпустили со словами: «Езжайте-ка лучше домой, мадам».

Наверное, им просто хотелось пошутить. Компания у них была большая, и, увидев за рулем одинокую женщину, а может быть и узнав меня, они решили ее попугать. Но шутка обернулась против них; напугала их я.

Часто мы с Ларсом возвращались домой поздно. Помню, однажды мы ехали с какого-то приема. Была уже ночь. Во Франции в те годы еще не ввели закон о спиртных напитках, и водителей пока не проверяли по поводу употребления алкоголя. Проехав пару миль. Ларс оста«овил машину и сказал: «Сядь на мое место, дальше ты поведешь машину». Мы поменялись местами и поехали дальше. «Что я сделала! – вдруг подумала я. – Ведь я выпила не меньше Ларса». Но он уже храпел на переднем сиденье, и мне ничего не оставалось делать, кроме как ехать дальше. Из-за позднего времени на дороге никого не было. Очень медленно, осторожно я вела и вела машину – до тех пор, пока около меня не остановилась полицейская машина. Рядом встали двое полицейских, очень вежливых.

– Добрый вечер, мадам, – произнес один из них. – Могу я взглянуть на ваши права?

– Права? – переспросила я. – Боже, конечно же.

нет. Я никогда не ношу их с собой, потому что боюсь потерять.

– Но, мадам, вы обязаны иметь их при себе. Таков закон.

– Послушайте, мы были в гостях. Сначала за рулем сидел муж, он устал, и теперь машину веду я. Но прав у меня с собой нет. У меня очень маленькая сумочка, и они туда просто не вмещаются.

В эту минуту Ларс решил проснуться. Он промолвил что-то очень оригинальное, вроде: «Васмарра!» «Если бы все это происходило в Швеции, – подумала я, – нас бы уже давно арестовали». Но, как я уже сказала, это было задолго до введения закона о напитках, а французы всегда остаются французами, особенно если дело касается женщины.

– Прекрасно, мадам, – сказал один из них. – Вы можете ехать. Но запомните: вам необходимо заиметь сумочку побольше. Желаем счастливого пути.

На этом они оба отдали честь, и мы расстались.

Осенью 1962 года Ингрид приехала в Рим, чтобы сниматься вместе с Энтони Куином в «Визите». Пьеса Дюрренматта «Визит старой дамы», поставленная Альфредом Лантом и Линн Фонтейн, пользовалась огромным успехом на Бродвее в 1958 году.

«Мир сделал меня проституткой. Теперь я хочу превратить его в бордель», – провозглашала героиня Ингрид, богатейшая женщина, которая вернулась в маленький городок Гюлен, расположенный в Центральной Европе, чтобы отомстить Сержу Миллеот (Энтони Куин). Когда ей было семнадцать лет, он соблазнил ее, отказался от ребенка, нанял лжесвидетеля, уличившего ее в разврате, довел до проституции и вынудил в конце концов покинуть родные места.

Городок Гюлен влачит жалкое существование. Героиня Ингрид предлагает его жителям разбогатеть. Но с условием, что они разыщут Сержа Миллера и казнят его по всем правилам закона. Жители городка соглашаются на это не сразу. Но им нужны деньги. И они убеждают себя в том, что, если Серж получит по заслугам, их добропорядочность только еще раз подтвердится.

Когда идея Дюрренматта о том, что все люди вместе с их правосудием могут стать предметом купли-продажи, что на каждое человеческое существо можно назначить цену, была воплощена на нью-йоркской сцене, критика определила пьесу как «ошеломляющее откровение и вызывающую дрожь ужаса историю алчности и предательства». Теперь, опустившись до уровня товара широкого потребления, производимого коммерческим кино, пьеса превратилась в мелодраму высшего класса.

В бродвейской постановке Сержа казнят. Авторам фильма такая кара показалась слишком жестокой. Поэтому в киноверсии пьесы Кариа меняет решение, и потрясенного Сержа отпускают на свободу.

Наннелли Джонсон написал сценарий, благодаря которому пьеса превращалась в вестерн. В ней я приезжаю в маленький городок, и в меня стреляют, потому что обнаруживается подлость Кариа. От этого сценария я отказалась тут же. Мне нужен был Дюрренматт. Я вообще отношусь к писателям с почтением. А в данном случае это была пьеса, которую я нашла сама и в которой я хотела играть. Тем не менее авторы киноверсии приложили массу усилий, чтобы как-то смягчить сюжет.

Они никак не могли пропустить на экран черный юмор пьесы. В результате получился обычный проходной фильм. В финале они отказались убивать Энтони Куина. Когда Тони приехал, я ему сказала: «А в пьесе-то тебя убивают», на что он ответил: «Они собирались взять на эту роль Кэри Гранта. Вот если бы они знали, что играть буду я, то меня убили бы без всяких колебаний».

Так как Дюрренматт был швейцарцем, премьера фильма состоялась в Женеве. Но писатель отказался прийти на нее и в интервью одной из газет сказал, что мы погубили его пьесу.

Кроме того, он не хотел, чтобы эту роль играла я. Дюрренматт хотел видеть в ней Бетт Дэвис. Так что он никак не поддержал нашу премьеру. Да и критики ей тоже не помогли.

Американские рецензенты нашли фильм довольно скучным, мрачным, расценив его как обычную историю женской мести. Кейт Камерон писала: «Новая Бергман менее убедительна, чем в других фильмах. Кажется, она растеряла часть своей уверенности».

Годом позже, в 1964 году, в нашем доме в Жуазели раздался телефонный звонок, и голос в трубке сообщил, что шведская киностудия хочет снять фильм с моим участием. С тех пор как я работала на шведском кино, прошло тридцать лет.

Фильм предполагалось составить из семи частей, каждую из которых должен был снимать один из знаменитых режиссеров. Одну часть предложили сделать Ингмару Бергману, о другой повели переговоры с Густавом Муландером.

– Что? – сказал Густав. – Я? Да мне уже семьдесят семь. Я десять лет ничего не снимаю и не собираюсь больше этим заниматься.

Но его все-таки уговорили. Убедили, что он слишком знаменит, чтобы оставаться в тени. В конце концов он согласился, но с оговоркой: «Хорошо, я согласен, но буду снимать при одном условии: вы достанете Ингрид, чтобы я опять мог с нею поработать». Как только мне стало об этом известно, я тут же ответила: «Лечу, я уже в пути». «Разве вы не хотите узнать, о чем фильм?» – спросили меня. «Не хочу. Скажите Густаву, что я лечу».

Так прекрасно было вновь работать под его началом. Он снимал рассказ Мопассана «Ожерелье», где моим партнером был Гунар Бьёрнстранд, мой старый друг по Королевской драматической школе. Густав был туговат на ухо и поэтому периодически обращался к звукооператору: «Они хоть что-то говорят? Вы их слышите?» И успокаивался только тогда, когда тот подтверждал, что все в порядке.

В 1964 году Пиа решила приехать в Рим и пожить с детьми. Будучи единственным ребенком у своих родителей, она вынесла на себе всю тяжесть распрей между мной и Петером. Сейчас ей было за двадцать, она стала самостоятельной, и ей захотелось ради разнообразия пожить где-то вне родных мест. Я поддержала ее желание. Робертино, или, как мы его называли, Робин, стал уже большим мальчиком, ему было четырнадцать лет, а близнецам исполнилось по двенадцать.

Рассказывает Пиа:

«Мы с отцом жили в Питсбурге. Три года я посещала школу для девочек, а потом мы переехали в Солт-Лейк-Сити, где мой отец познакомился с Агнес. Я прожила с ними год, а потом уехала поступать в колледж, в университет штата Колорадо. Там я пробыла полтора года, затем перешла в Миллс-Колледж поблизости от Сан-Франциско, который вскоре и закончила. Год я была замужем. Этот брак оказался комбинацией любви, побега от самой себя и возвращения к себе же. Мне кажется, я повторила историю мамы. Знаете, восемь лет разницы, когда тебе двадцать, а ему двадцать восемь, – это очень много. У него был автомобиль, он мог заказывать вино... Он так отличался от моих сверстников. Он производил впечатление зрелого, сложившегося человека. Я заканчивала колледж, а он всегда был рядом, прекрасно выглядел, имел много денег и хотел на мне жениться. Казалось, это судьба... Но увы. В первые месяцы нашей женитьбы мы все время путешествовали. И от постоянного пребывания вдвоем росла наша взаимная неприязнь. Поэтому наш брак длился недолго.

Вскоре я переехала в Париж. Мне было двадцать один год, и я была совершенно одинока. Я читала об эмигрантах, живших в Париже. О Хемингуэе, о других. О парижских кафе, о веселых ночах. Но на деле все оказалось иным. Какое-то время я работала для ЮНЕСКО. Изучала на курсах французский язык. Но я никак не могла найти работу по душе.

Во Франции я поселилась вместе с матерью и Ларсом, но через какое-то время поняла, что лучше мне пожить одной. Около полугода я провела в Жуазели, а потом сняла квартиру в Париже и осела там на шесть-восемь месяцев. Конечно, за это время я узнала мать совсем с другой стороны и полюбила ее. Для меня это была самая необычная из всех матерей, которые существовали на свете. Она была такая веселая, смешная, вечно куда-то бежала и вечно чем-то была занята: увидеть то, это, пойти в кино, театр, идти куда-то обедать, бежать с утра по магазинам. Энергия в ней била ключом. И это было замечательно. Мне хотелось все время находиться при ней, хотелось быть похожей на нее. Мне она казалась красавицей.

Я уехала в Лондон, но не смогла найти там работу. Меня продолжали спрашивать: «Разве вы не хотите быть актрисой?» Я и не думала об этом, но, поскольку вокруг все время раздавались подобные вопросы, я решила: надо бы попробовать, на что я способна. И попробовала. Хотя самой себе я хорошей актрисой не показалась. Я считала, что мне надо искать работу в какой-то другой сфере, но в какой именно – я не представляла.

Я твердо знала, что так больше жить не могу. Не могу тратить деньги и ничего не делать. И я решила уехать в Италию. Мать Роберто умерла, теперь Ингрид, Изабелла и Робин жили одни, с Инваром и няней. Мама предложила мне, если я захочу, остаться в Риме, взять на себя управление домом.

Так я и сделала. Думаю, именно этого мне и недоставало в жизни: стать кому-то необходимой. Я жила с ними около трех лет. Мама посылала мне деньги. Я платила жалованье слугам, водила детей к зубному врачу, занималась с ними верховой ездой, помогала им в уроках. Робина я приобщила к лыжам и старалась сделать из него главу семьи. Он был невероятным любителем поговорить. Я тоже выучила язык и говорю по-итальянски очень хорошо.

Для меня пребывание в Италии стало важным этапом жизни. Этапом совершенно необходимым. У меня не было собственного дома, я не была замужем, не могла выбрать себе профессию по душе. Поэтому мне нужны были корни и дом. Мне важно было обрести чувство, что я нужна кому-то, нужна моя помощь. Я должна была делать то, что необходимо.