Текст книги "В ту ночь, готовясь умирать..."
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Старик в черкеске с газырями
Пролог
О том, что привлекло внимание прохожих и автора этих строк на одной из оживленных улиц нашего веселого городка
Его давно разыскивала милиция. А взяли только вчера.
Люди видели: Кичи-Калайчи шел неторопливо, со стариковской беззаботностью, заложив руки за спину, а по обе стороны два милиционера. Молодые, красивые, в новенькой, с иголочки, парадной форме, которую положено носить по праздникам. Они, казалось, были больше смущены, чем тот, задержанный…
Люди видели: почтенный старик достал из кармана своей старой черкески с газырями конфету и с улыбкой протянул ее малышу, который ковылял, уцепившись за подол матери. В наши дни редко кого встретишь в таком наряде – черкеска теперь стала непременным атрибутом танцевальных ансамблей.
– Смотрите, кого это ведут! – говорили идущие навстречу.
– Это же наш Кичи-Калайчи! – ахали люди, глядя вслед.
Да, да, это был Кичи-Калайчи, которого хорошо знали в городке. Идет, не сутулится, как иные, гордо несет свою голову, и не седую, нет, – белые пряди лишь оттеняют смоль волос и придают лицу черты благородства. Усы сливаются с бородой, черные брови нависают над лукавыми глазами, как густо заросшие травой козырьки скал. Лоб открытый, ясный, огранен двумя овальными морщинками… Свою лохматую папаху носит он чуть набекрень, как человек, уверенный в себе. И только немного поблекшая, из домотканого старого сукна черкеска выдает почтенный возраст владельца. На нем сапоги, в которые заправлены брюки, синяя рубаха в белых колечках, подпоясанная старинным серебряным ремешком. Тридцать лет он не носит кинжала, что свидетельствует о мягком характере Кичи-Калайчи. Как все лихие наездники, он немного косолапит на ходу. А в общем, красив старик и светла его улыбка.
– За что его так, по всему городу?
– Не представляю, что он мог натворить? Добрый ведь человек, уважаемый…
– Хи-хи!.. Все они до поры до времени добрые, – с каким-то хищным удовольствием потирает ладони Тавтух Марагинский, будто хочет воскликнуть: «Ну и в хорошие же руки попался ты, дружок, так тебе и надо! Ради этого дня стоило жить!»
Тавтух – личность примечательная. Под папахой у него шаром покати. Может, и не его лично имеет в виду мудрая пословица: «Волосы ума покинули его голову». Увы! Тавтух лыс. Зато его бороды хватило бы на троих! Долгие годы славился Тавтух своим голубовато-серебряным айсбергом, лежащим на груди. Такая борода сразу вызывает почтение. Было время, и авторитет Тавтуха был недосягаем, как белая папаха на голове горы! Высокие должности занимал. Все было, теперь осталась одна борода и печальная слава воинствующего обличителя.
А неудачи его пошли с того дня, когда он со своим кривым другом, да, да, друга его звали Кривой Шахтаман, спустился с гор в кумыкскую степь. Жаркий выдался день. И вдруг Кривой увидал бахчу со спелыми арбузами. Измученному и жаждой, и зноем такое даже во сне не приснится. От этакого соблазна и кривой не удержится.
Не слушая предостережений Тавтуха, Кривой Шахтаман ловко перепрыгнул через забор с колючками и оказался на бахче. Он выбрал самый большой арбуз, но глаза у жадности ненасытные; Кривой нацелился на арбуз величиной с купол Бюраканской обсерватории. Тут его и застукали сторожа. А в стволах их ружей были не свинцовая дробь и не пули, а куда хуже – ослиная соль, так горцы называют крупную каменную соль.
– Кичи-Калайчи настоящий горец. Жизнелюб и доброжелатель! Такие в жизни чужого зернышка не возьмут, – приговаривает мужчина средних лет с круглым краснощеким лицом.
– Ты не умничай, – наскочил Тавтух на защитника. – Умней тебя знаешь где сидят?.. То-то! Просто так в милицию не пригласят. Есть, есть у твоего святого грешки.
– А я тебе повторяю: этот человек мухи не обидит, на птичку не крикнет! Одинокий, ни семьи, ни родни…
– Не греми, пустой бочонок! Весь Дагестан ему родня!.. – обличает Тавтух.
Глухим забором отгородил свой тихий, как могила, особнячок Тавтух Марагинский от шумного, до глубокой ночи освещенного домика Кичи-Калайчи. Студентки республиканского университета готовятся к зачетам, пишут курсовые… И опять-таки люди слышали: Кичи-Калайчи ни копейки не брал со своих постояльцев.
– Эта дешевизна им в три дороговизны обходится! – клокотал Тавтух. – Бескорыстный! Он же эксплуатирует чужой труд! Маляры – свои, поломойки – свои, кухарки, прачки – все бесплатно имеет! Вот вам и бессребреник!.. Все они такие!
Кичи-Калайчи вдруг остановился перед арыком с весело журчащей водой, который молодые легко перепрыгивают, оглянулся с улыбкой и, поплевав на ладони, несколько раз присел, готовясь к прыжку. Под смех окружающих, его на лету подхватили оба милиционера под мышки и поставили на ноги на другом берегу.
Старик благодарно поклонился и сказал свое любимое изречение:
– Вы думаете, во мне керосин кончился, уже фитили догорают? Нет, нет, уважаемые, кое-что еще булькает в керогазе. Эй, ты, Тавтух Марагинский, спрячь-ка в бороду свои пластмассовые зубы!
Заметил-таки Кичи-Калайчи своего соседа.
Тавтух запнулся и, как сатана, провалился в винный подвал, благо каждая его ступенька известна Тавтуху до последней щербинки.
А ведь был, был и у Тавтуха свой «золотой век»; даже Кичи-Калайчи довелось однажды к нему обратиться. Правда, Тавтуха-начальника он не застал. Кичи-Калайчи пошел на второй день, и опять его не было. Третий, четвертый, пятый день – нет Тавтуха на месте!
Секретарша – да, да, у Марагинского была премиленькая, правда хромая на одну ногу, секретарша – отвечала всякий раз:
– Только что был, вышел!
На шестой день явился Кичи-Калайчи к Тавтуху и, конечно, опять не застал его. Тогда он вынул из кармана медный колокольчик на ремешке и протянул секретарше:
– Передай, пожалуйста, вот это начальнику.
– А зачем начальнику колокольчик? – недоуменно спросила девушка.
– Пусть вешает на шею, доченька, – объяснил Кичи-Калайчи. – Понимаешь, у нас такой колокольчик вешают на шею быкам да буйволам. И по звону находят их. Когда начальник твой повесит на шею колокольчик, авось и я узнаю по звону, где он бродит…
«Попался, добряк! Есть правда на земле!..» – с удовлетворением думает Тавтух, медленно ощупывая ногами каждую ступеньку, ведущую из подвальчика на улицу.
Давно уже скрылся из виду Кичи-Калайчи и сопровождающие его блюстители порядка, а люди обсуждали случившееся, терялись в догадках, но никак не могли поверить, что этот добропорядочный старик способен на преступление.
В нашем краю Кичи-Калайчи знали многие – не на каждой улице живет участник двух мировых войн, трех революций, герой Цусимского сражения. Как живую легенду его нарасхват приглашали на пионерские сборы и комсомольские слеты, на проводы призывников и торжественные собрания в честь знаменательных дат.
Безотказный старик, он и в свои годы не утратил слуха к чужому горю. Каждое лето работал в саду пригородного курорта, где крепкими, как бульон, серными ваннами излечивают немощи телесные. А духовные? Разве от них меньше страдают, чем от ревматизма или отложения солей? Нет, не зря врачи курорта прозвали Кичи-Калайчи «наш психотерапевт» – так хорошо он может утешить опечаленного больного, выразить сочувствие, а главное, вырастить цветы надежды в душе, опаленной хворью.
…Его взяли вчера.
Его зовут Кичи-Калайчи из Кана-Сираги.
Во многих домах в тот вечер говорили о старике. Высказывали самые разные догадки и приходили к одному выводу: чужая душа – потемки, фонариком может высветить ее только милиция.
И никто из соболезнующих, сидя за вечерним жиденьким чаем вприкуску, в своих спорах и догадках даже и близко не подошел к тому, что произошло на самом деле. А случилось такое… Но давайте не торопить события. Не зря же сам Кичи-Калайчи говорит: «Чтоб шумел камыш, кто нужен? Ветер!»
Глава первая
О том, как в душе старика в черкеске случайная идея стала переходить в убеждение о необходимости помочь влюбленным
1
А все и началось с ветра. Был ясный осенний полдень.
Почтенный Кичи-Калайчи с утра успел сдать заявку на тридцать саженцев грецкого ореха и убедил директора питомника, что больных лечат не только серными ваннами, но и розами. Крупными чайными Кичи-Калайчи задумал обсадить танцевальную площадку, а мелкие центрифольные, на штамбах, протянуть между летними павильонами с тенистыми террасами.
– На голую землю окурок сам летит, а на розовый куст?..
Директор питомника согласно кивнул головой. Он любил старика.
Ах, кем только не был на своем веку Кичи-Калайчи! Пастухом и каменщиком, солдатом и партизаном, «сельсоветом» и пахарем, доил коз и овец, колол дрова для школы, косил сено, сочинял н пел свои песни, играл на зурне и на свирели… Но главная профессия – лудильное дело, и не зря ему дали имя Кичи-Калайчи, что значит Бравый Лудильщик. Его помнят и в Закаталы, и в Алазанской долине, и в заоблачном Куруше; помнит его и Майкоп, – словом, нет аула или города на юге, где бы старик не имел кунаков.
Понятливым оказался директор. Придерживая заявку левой рукой в черной перчатке, правой дописал все, что просил садовник, уже такой старый, что вряд ли увидит, как будет цвести грецкий орех… А вот розы, пожалуй, еще при нем войдут в силу.
До прихода курортного автобуса времени оставалось много, и Кичи-Калайчи пошел побродить по городскому парку. Долго стоял возле детской площадки: интересно же посмотреть, как трехлетний «водитель» впервые садится за руль крохи «Москвича», забирается в космическую ракету.
И все-таки сколь не манят рули и колеса, а стоит появиться пони или ослику с красиво разукрашенной арбой, глаза у детей сверкают радостным любопытством; есть на площадке и любимый козлик который, так смешно бодается, если подставить ладонь.
Около чайханы было, пожалуй, не менее шумно, чем у детворы. Многие выходили оттуда неуверенной походкой начинающих канатоходцев и с пламенеющими щеками сталеваров.
«Какой же крепости должен быть чай, чтоб таким здоровякам пришла хана! – усмехнулся про себя Кичи-Калайчи, когда двое краснолицых, по-братски упираясь в третьего, закренделили по тенистой аллее. – Сколько живу на свете, а не видал, чтобы после чая люди качались, как зимний камыш на ветру! Оказывается, бывает. Всяко бывает в жизни… Однажды лягушку спросили: почему она все время квакает, а она хорошо ответила: что же мне, клювом щелкать? Я же не аист!» Так, развлекая себя, поглядывая по сторонам, Кичи-Калайчи дошел до скамейки, укрытой с трех сторон плакучей ивой и кустами барбариса.
2
Тут сидел парень и тоскливо высматривал что-то в набегавших на берег синих волнах Каспия. Свежий осенний ветер оглаживал парня, трепал по волосам, каждую пылинку с плеч сдувал, но, видать, такой сумбур был у парня на душе, что ни море, ни ветер не могли отвлечь от горестных дум.
Машинально ответил он на приветствие Кичи-Калайчи, подвинулся к самому краю скамьи, но даже не поднял головы.
Стариковские глаза зорки. Усаживаясь рядом, Кичи-Калайчи уже кое-что знал о соседе. Если под пиджаком гимнастерка цвета полыни после дождя и такие же шаровары, а на высоких, грубой кожи ботинках полосами въелась кирпичная пыль, что ж тут гадать. Парень совсем недавно демобилизовался, работает на стройке, может, тут же, на берегу, где уже завели под крышу здание просторного приморского кинотеатра.
Был у Кичи-Калайчи в характере между многими и недостатками, и достоинствами, и даже причудами – а у кого их нет? – один редчайший дар: глубокий старик, он умел почувствовать себя и ребенком, и подростком, и юношей. Ну, что может заставить молодого парня так убиваться? Любовь.
Во все времена люди старались помешать чужой любви. Бог знает, мстили за свои несбывшиеся мечты или испытывали на прочность?.. А может, оно и правильно? То, что легко достигается, разве назовут те же люди святым словом – любовь?!
Молодо ворохнулось сердце в старой груди Кичи-Калайчи, словно приказало: «Не мужчина ты будешь, если не поможешь бедняге! Но захочет ли он раскрыть свое сокровенное? Сможешь ли делом помочь, а не пустыми словами? И примет ли твою помощь?»
– Прекрасная сегодня погода! – издалека приступая к знакомству, сказал Кичи-Калайчи. – А эта плакучая ива, правда, она располагает к размышлениям?
Вопросительная интонация требовала ответа. Парень поднял голову, пристально оглядел старика и свисающие над его папахой космы ветвей. Сквозь зеленую печаль узких листьев пробивались лучи спокойного осеннего солнца. На миг посветлело молодое лицо: то ли улыбка проступила, а может, свет показался и исчез, унесенный ветром.
– Что невеселый сидишь? Или горе какое? – не глядя на парня, спросил старик. К незнакомому коню не знаешь с какой стороны подойти: сзади – лягнет, спереди – укусит.
– Невеселый, веселый, – вам-то какая забота? – нехотя ответил парень.
– Ты, вижу, не лишен достоинства джигита… – продолжал Кичи-Калайчи без обиды. – Сильный характер любит наедине изживать свои тревоги. Значит, серьезное что-то, если не хочешь ни видеть, ни слышать никого…
– Вы, случайно, не врач-психиатр?
– Садовник я. А вообще-то – пенсионер.
– Понятно… Сезон кончился, времени свободного много…
– Отчасти да, отчасти – нет, – вздохнул Кичи-Калайчи. – Одиночество украшает бога, но губит человека…
– И вы считаете необходимым лезть в душу к незнакомым?
– А почему ты говоришь со мной, словно куски живого мяса от себя отрываешь? Тебя этому в школе или в армии учили?! – посерьезнел старик.
Парень, видимо, досадуя, что не дали ему наедине перемолоть зерна печали, встал, по-солдатски поднес руку к виску:
– Счастливо оставаться, товарищ генерал!
– Сядь! Садись, говорю! – Кичи-Калайчи ухватил за полу пиджака и потянул его владельца на скамью.
– Годами я перед тобой не то что генерал, а, можно сказать, фельдмаршал. У тебя порывистый характер, но учти: скорая вода до моря не доходит, высыхает…
– Теперь, старик, многие воды до моря не доходят, на орошение пустили…
– Со смыслом судишь; а когда мудро говоришь, на твоем лице вижу аршинные усы.
– Странный вы человек. Зачем я вам понадобился?
– А может, я тебе понадоблюсь? Не Хасаном ли тебя звать?
– Да… Откуда вам известно? – недоуменно смотрит парень.
– Ты – сын покойного Абдуллы.
– Но я вас не знаю.
– Молод еще всех знать. У твоего отца были такие же усы. Такой же был молчун нелюдимый…
– Именно это и просил отец передать мне?
– Он ни у кого ничего не просил.
– И правильно делал! Вот и я, сын Абдуллы, следую примеру своего отца.
– Преемственный какой… ну, тогда прощай! – равнодушно, вроде бы устав от разговора, кивнул головой Кичи-Калайчи.
Теперь он окончательно убедился, что знает этого парня: не так давно на гудекане старики говорили: Хасан влюбился в дочь Бусрав-Саида, но тот, как опытный работник сберкассы, мигом в уме подсчитал свадебные расходы и назвал такую сумму «на подарки» – теперь многие за «подарками» прячут слово «калым», – что даже сваты ахнули. Чтобы заработать такую четырехзначную цифру, Хасану пришлось бы прожить холостяком чуть не до пенсии, работая без отпусков и выходных.
Кичи-Калайчи не без умысла крикнул в спину уходящему:
– Одно запомни, парень: не видать тебе Меседу!
3
Спина дрогнула и развернулась на сто восемьдесят градусов. Хасан вернулся, присел на краешек скамьи.
– Откуда вы знаете Меседу?
– А что, по-твоему, делать бездельнику-пенсионеру осенью, как не расспрашивать о свадьбах? Ты, Хасан, выбрал хорошую девушку. И родители у нее честные, трудолюбивые, но не зря великий мудрец нашего времени сказал: не тот достойный, у кого недостатков нет, а тот, кто умеет правильно своими достоинствами пользоваться. Ум растет медленно – рога быстрее. Наверное, отец Меседу и сам не заметил, как из понятия чести стали прорастать рога честолюбия. Вот он и заломил за дочь такие деньжищи, чтоб не только родня, а вся округа позавидовала.
– К чему вы все это говорите? Вы родственник Меседу? – высказал догадку парень, уже доверчиво глядя на старика.
– Ее семья из Хасавюрта, а я из Кана-Сираги. Для родства, как видишь, далековато. Теперь время совсем другое, людей крепче кровных уз роднит общее дело, общие мысли… А, к чему я толкую тебе политграмоту! Вы, молодые, сами ученые, больше нас знаете. Пойду я. Прощай!
Теперь парень несмело задержал садовника:
– Вы не торопитесь, отец? Не могу разобраться.
Старик взглядом дал знать, что готов слушать.
– Откуда это пошло? Ведь живем в нормальном обществе, слово «новое» звучит на каждом шагу. Все обновляется: города и аулы, все есть, а если кто и смотрит с завистью, так на диплом, а не в котел!
– Ты прав, сынок! Люди стали жить в достатке.
– Но почему же с любовью не считаются? Преграду ставят высотой в пять метров! Попробуй, перепрыгни…
– С шестом надо, парень. С шестом… – улыбается Кичи-Калайчи, довольный, что сумел разговорить парня. – Не ты первый, не ты последний…
– Мои старшие сестры замуж выходили – никто даже и слова не произнес «калым»! А теперь вроде сознательнее стали, обеспеченнее, а…
– Когда твои сестры свадьбы справляли? Сразу после войны? Тогда родители, любя своих детей, готовы были не только выдать без калыма, а прямо-таки вытолкать своих красавиц. За стариков выдавали. За инвалидов.
– Да, но теперь, отец, совсем иное время! Женихов достаточно выросло. Выбирай, который по душе. Так нет, родители не велят! Ведь это же варварство! А какой калым заламывают? Куда же власти смотрят?!
– Стоп, сынок! Куда же ты с шестом на свою же власть? По нашим законам калым – преступление, за него срок положен, и тому, кто дает, и тому, кто берет. Ты разве не читал в газетах?
– Закон читал! А вот чтобы применили его к… таким…
– Ты молод, Хасан, сын Абдуллы, горячишься… Еще неизвестно, как поступишь, когда свою дочь будешь выдавать замуж…
– Да чтоб я!.. – парень возмущенно хлопнул себя по коленям.
– А ведь отец Меседу и другие отцы были в свое время и молодыми, и влюбленными, как ты, и многие, видимо, не меньше твоего страдали от воли родителей невесты.
– Да будь у меня полон дом дочерей, разве я заставлю их…
– Знаешь, сынок, есть такая болезнь: рецидив, К нам на курорт приезжают люди, которые уже лечились, выписались окрепшими и опять возвратились на костылях: рецидив!.. На днях один сапожник-модельер, с доски Почета не слазит– но, вот что значит рецидив, – выдал свою дочь за сына товароведа. Люди говорили: за нее дали калым чуть ли не пятнадцать буйволов. А в старину за дочь князя давали всего пять буйволов.
– Смешно! Князья, буйволы… Неужели тащить эту ветошь в ваш век.
– А теперь уже и девчонки есть, которые настаивают, чтоб их родители «не продешевили». Вот как иные понимают честь!.. А у твоей Меседу каковы суждения?
4
Парень хотел было ответить, но тут над ними опустилась какая-то тень и послышался дискант с хрипотцой:
– Ассалам алейкум, дорогой Кичи-Калайчи!
Тавтух Марагинский хватает и трясет руку садовника так усердно, что дрожат Тавтуховы обвисшие щеки, будто тридцать лет в зурну дули на свадьбах.
– Дорогой Кичи! Золотой ты человек! Изюм-кишмиш и три порции бешбармака ты! Дай пять рублей!
«Даже если имел – не дал бы», – удовлетворенно подумал Кичи-Калайчи, со спокойной совестью похлопывая по карманам черкески, откуда выгреб две конфетки «барбарис» и с полтинник мелочи:
– Прости, Тавтух, видишь сам…
– А ты не видишь, как человек страдает? С утра заседали, веришь, даже стакан воды не предложили! Я же взаймы, на время прошу… – голос Тавтуха срывается на шепот.
Если б можно было рассказать, какой разгон учинили ему на собрании жилищной конторы. Все вспомнили! И то что муллу пригласил внуку обрезание сделать. И всего-то два письма-анонимки написал Тавтух на мясника из гастронома. Откуда же ему знать, что мотоцикл «Планета» мяснику в премию дали. И за что! За лучшую песню, шайтан их забери, со всеми конкурсами!..
– Неужели и завалящую пятерку пожалеешь? Эх ты! Жадина!
– Я Кичи-Калайчи…
– Это всему Дагестану известно! Я вот что тебе скажу: в ауле ты был совсем другим человеком,
– И у тебя когда-то душа была, а теперь один пар остался!
– Известно тебе, что стряслось на площади у вокзала?
– Не слышал.
– Сегодня утром поливальщик с машиной подъехал к ресторану, а у входа голова лежит!
– Что? Не может быть! – восклицает пораженный Кичи-Калайчи.
Хасан заинтересованно рассматривает бороду Тавтуха.
– Хи-хи! Это у тебя несчастной пятерки «не может быть»! Что я, врать буду? Своими глазами видел!
– И чья же… голова?
– Селедочная! – выпаливает Тавтух, отдуваясь смесью чеснока и «южного» разливного. – Дай хоть полтора рубля! Тоже нет? Жаль, закуска пропадает! Что за жизнь? Ишак есть – сена ни клочка, сена навалом – ишака нет!
Махнув рукой, Тавтух Марагинский рысит к чайхане.
5
– Странный какой, – замечает Хасан, глядя ему вслед.
– Ничего. И хуже Тавтуха бывают. Так о чем мы говорили?
– Вот представьте, почтенный Кичи-Калайчи, что это вы – молодой человек, только отслужили, вернулись домой, где мать-вдова и за душой у вас – пока ничего, кроме пары рук и звания рабочего-каменщика. Как бы вы поступили?
– Постарался бы забыть слово «любовь».
– Это вы по-стариковски так думаете. Ну, что ж, они по традиции – и я по традиции… друзья помогут похитить.
– Но, но! Не дури, парень! Если даже с согласия девушки – и тогда прокурор не меньше трех лет потребует!..
– Зато я буду знать, что она – моя жена. Верные слова говорил мне один дружок: «Я, Хасан, дисциплинарных взысканий не боюсь. Делом за свой проступок прощенье заслужу. А вот если у меня любовь отнимут – тут не поправить, не вернуть ничего нельзя». А что, не прав он?
– Пожалуй, прав… Вот и я припоминаю случай. В ауле, рядом с нашим курортом парень так же подговорил дружков… потом его судили. Похищенная год ждала, второй, а родители все-таки одолели ее, выдали за соседа-вдовца, и уж тут все по закону, зарегистрировали брак, в паспортах указано и когда, и за кого. Оказывается, и так, сынок, бывает. А знаешь, как аллах развеселил Насреддина? Сначала спрятал его ишака, а потом помог найти скотину…
Хасан с яростью срывает кепку и снова нахлобучивает по самые брови.
– Какой-то заколдованный круг! Комсоргу стройки говорил – тот советует в райком комсомола идти… А может, и райисполком отзовется?
– На своем посту каждый борется с пережитками… А придет на свадьбу и, как все гости, кладет деньги в свадебную копилку. И не потому, что обычай – старше закона, а чтобы не осудили такие… ну, вот как этот самый Тавтух…
– Он что, больной?
– Здоровее нас. Вино испортило – и душу, и разум. Бывает в жизни день, даже час, когда человеку надо крепко взять себя в руки, а этот… Середка его погубила! Не буду уверять, что сам не пью, но всегда помню; первый и последний стакан в застолье – будут и на здоровье, и в знак уважения. Все остальные, что в середке между ними, – продажный разум!..
Кичи-Калайчи достал свою видавшую виды трубку, высыпал в нее из газыря табак. Раньше в газырях бывал порох, а теперь, как видите, старик приспособил их для другой цели. Так что, почтенные, ничего нет постоянного на свете – все течет, все меняется. Меняется не только форма, но и содержание.
– Над головой мужчины должен быть дым: пороховой или табачный. Лучше табачный… – как бы про себя говорит старик и вглядывается попристальнее в парня. – Куришь?
– Спасибо. Не курю.
– Иногда, в печали, и табак – советчик… Ты прав: чем мучиться, отвыкая от дурных привычек, – лучше к ним и не привыкать… А ты посылал сватов к Бусрав-Саиду?
– Сам ходил, словно чувствовал, что откажет.
– Как сказал отец Меседу?
– «Как положено у людей. Соблюдая все горские обычаи». Я по-честному признался: без Меседу мне жизни нет, а накопления… откуда же у вчерашнего солдата! А он как захохочет! Говорит: «От любви еще никто не умирал! Проживешь и ты без Меседу лет сто, как минимум!.. Верите, отец, его смех, как ножом по сердцу! Мать узнала – плачет… У нас даже своего дома нет, снимаем комнату в поселке «Добрая надежда», и улица, как на смех, знаете как называется? Счастливая!..
– Зачем «на смех» – очень символичные названия. Мать работает?
– В столовой. Судомойкой.
– Что за столовая?
– Девятая, рабочая. Ее недавно построили.
– Знаю, приходилось бывать. Хорошо готовят и посуду до скрипа моют…
6
Кичи-Калайчи примолк – то ли грусть заразительна, а может, Тавтух расстроил. Но недолго старик сидел нахохлившись. Вскинул худой подбородок, яростно затянулся – из трубки искорка взлетела. Хлопнул парня по коленке:
– Хочешь, помогу тебе?
– Как? Чем?
– В женитьбе. – Это было сказано решительно.
– Бусрав-Саид упрямый человек, я сам узнал. Да и вы не отрицаете. Переубедить его невозможно.
– Я и не собираюсь бритого называть бородатым. Пока не спрашивай, что к чему, поверь: и свадьба будет, и приглашенные.
– А калым?
– Как положено у людей!
– Откуда взять две тысячи? Украсть?
– Воровать есть смысл, сынок, начиная с семидесяти пяти тысяч, а из-за таких мелких сумм и руки марать незачем! – беззаботно усмехается Кичи-Калайчи, выколачивая трубку. – Доверься мне.
– Извините, почтенный. Я давно уже не верю сказкам. Пусть классика, но ведь я не Аладдин, да и вы не добрый джинн из волшебной лампы! Спасибо за сочувствие и беседу, – Хасан смотрит на циферблат своих дешевых часов, – пора на смену.
– Ты каменщиком работаешь?
– Работал. Сдал минимум, крановщиком назначили.
– Поздравляю. Всякого тебе успеха! Хорошая профессия. Чем выше – и заработок повыше. А ты все-таки подумай…
– Да какой вам расчет, отец, на чужого тратиться?
– Ты прав. Наполовину. Материальной выгоды – никакой. А моральный стимул? – спрашивает старик, для пущей убедительности взмахнув рукой.
– Одно без другого пока не живет. Спасибо на добром слове! Может, улыбнется нам с Меседу счастье, а может… Только не нужно нам ничего. Да и вам к чему эта затея? Прощайте.
– А ты все-таки запомни мой адрес: улица Родниковая, дом тридцать. Почему-то мне думается, если станет тебе невмоготу – встретимся.
– Еще раз спасибо. Я доволен знакомством, а большего – не надо ни мне, ни вам!
Хасан почтительно пожал обеими руками сухонькую ладонь Кичи-Калайчи и широко зашагал к забору, за которым поднимались кирпичные стены нового здания. Шел и думал о своем новом знакомом. С чудинкой старик! А ведь сумел скинуть камни. Не может быть, чтоб не было у старика никакого расчета.
У молодости глаза зоркие.
Был у Кичи-Калайчи, конечно же, был свой умысел. И не только влюбленному крановщику решил помочь старик, загоревшись озорной идеей. Не все в деталях он еще продумал, не все варианты, как говорят экономисты, «просчитал», но в успехе был уверен. И укрепила эту веру, как ни странно, бесплодная, несмотря на шум и гам, перепалка, свидетелем и в какой-то мере участником которой был сам Кичи-Калайчи. Дело в том, что… а куда это мы с вами, уважаемый читатель, опять торопимся? Если Кичи-Калайчи спешит – это понятно: даже самая долгая жизнь – не бесконечна.
