Текст книги "В ту ночь, готовясь умирать..."

Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар

Рассказы

Хлеб и маузер

Не в земле лежат герои,

их мавзолей в сердцах живых.

Из горской песни

Вы ничего не слышали о Салихе Кубталане? Достойный был во всех отношениях человек. Шестнадцати лет еще не исполнилось Салиху, когда взял его в ученики знаменитый в наших горах мастер-лудильщик Кичи-Калайчи.

Уроки мудрого пошли впрок способному. За два года Салих пешком обошел все аулы Машахатской округи, заглянул в каждый дом и так добротно перечинил все котлы, столь щедро покрыл их медью, что к весне третьего года не стало работы не только ученику Салиху, но даже его учитель Кичи-Калайчи остался без куска хлеба.

Вот и сегодня Салих направился через перевал Хабкай в надежде рукам найти работу и получить за свой труд столько, чтоб один раз наесться досыта. Куда там! Ни в одном дворе не получил он заказа и решил вернуться домой. Теплое весеннее солнце щедро грело Салиха, лучи легко ныряли в прорехи его черкески, прожженной серной кислотой, шарили в пустых хурджинах; щурясь от их теплой возни, Салих благодарно усмехался: «На солнце и без хлеба не холодно». Он весело переглядывался с каждой травинкой, храбро взламывающей каменную толщу гор. Заметив влажную дорожку, Салих поспешил к роднику. А там уже сидел хмурый, как туча осенняя, Кичи-Калайчи.

– Ассалам-алейкум, дорогой учитель! – обрадованный Салих протянул обе руки. Но Кичи-Калайчи даже не взглянул на ученика. – Задрав голову, старик спросил кого-то, кто вроде бы стоял на самой макушке горы:

– И как только земля носит таких людей?!

– Кого? – удивился Салих. – Если ты обо мне, то за какие грехи должна земля сбросить меня со своей груди?

Кичи-Калайчи опять посмотрел вверх:

– Если так проклинать, как я всю дорогу клял этого человека, неужели он может еще на ногах стоять, и даже тень на меня бросает?..

– Почтенный учитель! Чем я заслужил такую кару?

– Не называй меня так! Шайтан твой учитель! Лучше бы руки мои отсохли! Глаза бы пусть ослепли в тот же день, когда я посадил рядом с собой этого… Учил, учил, а ты что наделал?!

– А что я?.. Как велели, так и сделал… – мялся Салих, подергивая себя за ухо, чтоб не улыбнуться; зная свою смешливость, ученик придумал способ спасаться от гнева вспыльчивого лудильщика.

– Вот именно! – Кичи-Калайчи с хрустом повернулся в сторону Салиха. – Делал, делал… Не только себя, но и учителя лишил заработка! Чему я учил тебя? Отвечай!

– Блюда лудить… котлы паять…

– Молчи! Не тебя спрашиваю! – Кичи-Калайчи поерзал, усаживаясь поудобнее на плоском камне. – Себя спрашиваю: зачем, глупец, передавал свое умение? Кому раскрывал секреты? У него же не голова под папахой, а котел нелуженый! Ко-тел! Можешь лопнуть; да, я сказал: ржавый котел! И не подумаю взять это слово обратно! Что главное в нашем лудильном деле? Отвечай!

– Быть честным! Так работать, чтоб все блестело и звенело…

– Молчи, когда старший говорит! – Кичи-Калайчи так вскинул руки, что поехал вниз с камня. – Честный какой! Разве не я говорил: когда заделываешь дырку, смотри, рраз! – Он с силой ткнул пальцем правой руки в середину тощей ладони левой руки. – Этой дырки как не бывало! Еще дыра – и эту, рраз! – залатал!

А во-от эту, махонькую, даже еще не дыру, а только намек на дыру, – эту оставь. Ос-тавь! Потому что живому человеку каждый день хоть на чурек, а надо заработать! Говорил я тебе? Отвечай! Нет, я сам скажу: говорил! И когда медью посуду покрываешь, не лепи медь кизячьей лепешкой, а покрывай то-о-оненько, чтоб уже после третьей варки посуда снова к тебе в руки просилась! Зачем все это говорил? Кому по сто раз на дню говорил? Или ты – глухой? Или я – дурак?!

– Но разве это… честно?

– Не смей меня спрашивать, когда я тебя спрашиваю! Отвечай: зачем твоя честность отнимает у меня хлеб? Лишает работы и губит надежды? Молчи! Не тебя спрашиваю – себя спрашиваю и ответа не нахожу!

– Прости, учитель. Я думал…

– Ни о чем ты не думал! Эта работа не для твоего котла!

– …Мечтал, чтоб исчезла наконец в саклях бедняков дырявая посуда. Конечно, словчить можно, но людей жаль…

– А я кто? Пыль придорожная? Гусеница, которую ветер с горы катит? Я уже охрип, выкрикивая по аулам: «Ко-му чинить-паять?..» Готов бесплатно работать! Руки ведь ото всех невзгод лечат! И мои пальцы не привыкли на животе лежать… Э! Тебе говорить – лучше камни в сухой колодец бросать! – Кичи-Калайчи схватил свой мешок, тряханул, и оттуда выкатился закопченный котел. Салих оживился: там, где появляется котел, есть надежда на обед.

Старик поджег собранный в кучу хворост, втиснул в щели две палки-рогульки, на третью повесил над огнем котел с водой и стал месить из серой кукурузной муки тесто на хинкал. И все это время ворчал, ворчал, без утайки высказывал все, что накипело у него на душе, пока она не остыла.

Салих, три дня не евший горячего, смиренно заметил:

– Уважаемый учитель! У меня осталась горсть пшеничной муки…

– А мне что за дело?

– А котла нет… Разреши в твоем сварить хинкал.

Старик промолчал, и Салих поспешно раскатал на камне муку, политую водой из родника. Хозяин котла первым бросил куски теста в закипевшую воду. Когда Салих склонился над котлом, старик загородил его рукой, достал из мешка трехгранную амузгинскую иголку, которой шьют чарыки, и нанизал на длинную нитку пшеничный хинкал. Салих изумился:

– Что ты делаешь, учитель?!

– Не хочу твой белый мешать со своим серым! – объявил Кичи-Калайчи, принимаясь чистить чеснок. – У тебя своя компания, у меня своя.

– Но котел-то один!.. Ой, да в нем и воды не осталось! Ах, учитель, зря насылал ты семь раз по семьсот трехцветных проклятий на мою голову: вот же, объявилась дырявая посуда! Давай залатаю, три года будет служить – слово даю!

– Эх! – крякнул с досады старик, стянул с палки котел, вывалил хинкал-ожерелье и свой, ненанизанный, прямо на траву, а остатки жижы плеснул на дорогу, прямо под ноги коню, который вез всадника в кожаной куртке. Следом ехали люди, вооруженные винтовками.

Человек в кожаной куртке легко спешился и подошел не к старику, как положено в горах, а к молодому Салиху, пожал ему руку и крепко обнял.

Кичи-Калайчи замер с горячим котлом: такие важные командиры, при сабле, с биноклем на ремне, неужели знакомы с его непутевым учеником?

Пока отряд поил коней, человек в кожанке отвел Салиха в сторону и с большим вниманием выслушал, что говорил вполголоса Салих. Потом они рассматривали карту, и палец командира послушно, как нитка за иголкой, следовал за пальцем Салиха. Командир спрятал карту в планшет, отстегнул от своего пояса серебряную цепочку, державшую часы, и отдал их Салиху. Что сказал командир и как ответил Салих, старый лудильщик не слышал: в эту минуту к нему подошел боец отряда, уже напоивший коня.

– Что, старик, собрался хинкал варить?

– Пустая затея! – отозвался Кичи-Калайчи, прикладывая к обожженным пальцам лист подорожника.

– Ты кто, такой сердитый?

– Человек.

– Вижу. Чем занимаешься?

– Облака сторожу.

– Странное ремесло…

– А что остается лудильщику, когда заказов нет?

– Э-э, не скажи! Бедняку на этом свете всегда дело найдется. Если заказов не имеешь – идем с нами,

– А у вас что за дело?

– За землю воевать, за свободу…

– Свободы и у меня – девать некуда. А вот земли нет. И никогда не было.

– …и не будет, пока сам у богатеев не отберешь, Землю с боем приходится отбирать.

– С пустыми руками какой из меня вояка.

– Ты прав, старик. Без оружия земли не добыть, но и оружие добыть не просто…

Кичи-Калайчи перевернул котел днищем кверху, обтер сажу пучком травы. Посмотрел на гору, освещенную солнцем, и покачал головой:

– К чему мне этот тарарам? Только глупец прячется под бурку после грозы. Вы царя в России сбросили, а теперь нашим князьям одна дорога – в Стамбул!..

– Не торопи время, старик! В этих горах буря еще только начинается. Насчет бурки – сам соображай, а вот оружие надо добыть! Очень понадобится, не сегодня, так завтра. А теперь прощай!

Отряд во главе с человеком в кожанке исчез за поворотом дороги, указанной Салихом Кубталаном.

Ни о чем не спрашивая ученика, Кичи-Калайчи нанизал полусырой хинкал на кизиловые ветки и положил жариться на углях.

«Пожалуй, парень прав… – раздумывал Кичи-Калайчи, обдувая налипшие угольки и золу с подрумяненных боков хинкала. – До того как ускачут князья в Стамбул, они расправятся с нами, как волки с овцами. Каждый день приходится встречаться с вооруженными людьми; те всадники, которых вел человек в кожанке, зла не причинили, а каковы будут следующие?»

– Что будем делать, учитель? – спросил Салих, прикончив свой хинкал.

– Зачем спрашиваешь? Привык получать совет и мне же во вред использовать?! Делай что хочешь, а я пойду домой, соберу все, что можно продать, и куплю быка. Одного быка.

– Не скупись, учитель. Если тратиться, так уж на пару быков…

– Второй у меня в сарае мычит. Завтра приведу с базара быка, запрягу обоих и двину в поле.

– Ты же говорил, учитель, что своей земли не имеешь.

– Куплю – вот и будет!

– Ты? Купишь? И быка, и землю?

– А ты забыл: бык – для земли, земля – для быка. Нечего лудить – стану пахать. Как-то надо жить.

Салих пожал плечами, легко поднялся с камня и подошел к роднику запить сытный обед. Он уже подставил лицо под искристую на солнце струйку воды, но обернулся и спросил:

– Тебе хоть известна цена земли?

– Спрошу, когда буду приценяться.

Салих выпрямился и показал рукой на чернеющий клочок поля у склона горы:

– Смотри, учитель, велик ли этот лоскуток? А цена ему такова: если имеешь овец, веди их на поле и ставь так тесно, чтоб они закрыли все поле! Вот сколько стоит у нас земля.

Кичи-Калайчи пожал костлявым плечом:

– Таких бешеных денег у меня нет. Неужели такие цены?

– Правду говорю. Я сам видел бедняка, которому не хватило одной овцы, и тогда он велел сыну рядом встать на четвереньки. Малыша продал!

– Оставпируллах! Страшно жить на свете! Что же бедному человеку делать?

– Ты говорил, есть в сарае бычок. Придется обменять его на оружие и идти воевать с теми, кто лишил нас земли.

– А кто даст мне землю? За Порт-Артур мне крест Георгия дали… А тут не крест, а целое поле!

– Советская власть землю даст.

– Чья эта власть?

– Наша, учитель, всех бедняков власть.

– Если правду говоришь, что наша власть, – согласен променять последнего быка. Но где найти желающего отдать то, что самому необходимо?

Салих чуть помедлил, оглянулся, хотя никого постороннего не было у родника. Тихо, как человеку в кожакой куртке, сказал:

– Слышал я, в Мозгарауле есть такой человек. Зовут его Давла-Мустафа.

– Советуешь к нему обратиться? Поможет?

– Человек верный, многих выручал.

– Так, значит? А раньше не мог сказать? Сижу здесь, время теряю, а там Давла-Мустафа все оружие раздаст… Прощай!

– Удачи тебе, дорогой учитель! До встречи!

Они пожали друг другу руки и разошлись. Горы словно дожидались этой минуты; сразу где-то загрохотали и прокатились эхом не то взрывы, не то обвалы. Под ясным, нестерпимо синим небом шел жестокий бой.

* * *

Богатство – штука ненадежная: сегодня нашел – завтра потерял, если не ограбят, то само сгниет, пропадет. Но если у человека есть характер – это достояние всегда при нем. У Кичи-Калайчи был характер. Уж если лудильщик что задумал – его ни переубедить, ни запугать никто не мог. Даже мольбы и проклятия жены лудильщика Айши. Весь аул слышал, как вопила женщина, заклинала не терять разума, оставить бычка в сарае, а если уж приспичило губить скотину, то зарезать и досыта накормить всех родных и кунаков, порадовать людей, которые не только вкус, даже запах вареного мяса забыли.

Айша голосила, бычок мычал, а Кичи-Калайчи, не говоря ни слова, делал то, что задумал: нашел обрывок веревки, накинул бычку на рога и потянул его за собой. День шли – с утра до вечера, и еще день – с зари до сумерек, пока бычок не уперся в ворота сакли Давла-Мустафы.

– Ассалам-алейкум! – крикнул Кичи-Калайчи, распахивая ворота.

– Ваалейкум салам! – густым басом отозвался хозяин, и голос его, заполнив ущелье, вернулся оттуда эхом: «…лам! лам!»

Оглушенный лудильщик заорал во всю мочь:

– Ты даешь в обмен оружие?

– Пусть отсохнет язык у того, кто наплел тебе такое! – «…Ое! Ое!» – отозвалось ущелье.

«Вот это голосина! – подумал Кичи-Калайчи, рассматривая хилого, ростом с ребенка, мужчину средних лет, без бороды и усов. – С таким духовым оркестром в глотке только глашатаем быть!» А вслух спросил:

– Выходит, зря я тащил скотину два дня и одну ночь?

Хозяин на пальчиках, как танцор, обежал бычка, похлопал по взгорбку, ткнул сухим кулачком между рогами. И перешел на шепот:

– Сытый бычок… ухоженный.

– Когда со двора выводил, совсем гладкий был, лоснился. Подумай, сколько ему пришлось подъемов и спусков одолеть до твоего двора! Эх, к чему я все это говорю! Ведь зарекался не раз, не надо слушать советов непутевого Салиха! Кому поверил? Мальчишка годами, ребенок умом…

– Зачем скрыл, что тебя Салих послал?! – воскликнул хозяин. И ущелье снова отозвалось: «Лих-лих!.. Ла-ал!..»

Оглядев крыши соседних саклей, Давла-Мустафа потянул веревку и бычка на ней под навес сарая.

– Вот сюда привязывай… Если Салих сказал, будет тебе оружие.

Кичи-Калайчи поджал губы. Странные люди. Там, у ручья, человек в кожанке свои часы отдал в обмен на несколько слов дуралея Салиха. И здесь этот Гром-Голос готов оружие отдать только потому, что Салих советовал. Что они в нем нашли? Не князь, не имам, за что ему такой почет?..

– А ты откуда знаешь Салиха?

– Я? – изумился Кичи-Калайчи. – Да это ж мой ученик! Из этих вот рук ремесло получил!

– Выходит, главного не знаешь: Салих – большевик!

– Кто? Этот батрак-поденщик?

– Ах, так заговорил? Нет у меня ничего! Иди, дорогой!

Давла-Мустафа засеменил к порогу дома, но Кичи-Калайчи в два прыжка догнал его и вцепился в тощее плечико:

– Ты что? Поиграть захотел? То «нет оружия!», то «есть оружие!», то гудишь: «Сюда привязывай!», то ревешь: «Иди, отвязывай!» Не морочь голову! Скажи сразу: есть у тебя оружие или только гром в глотке?

– Зачем тебе оружие?

– Воевать иду!

– Позволь спросить: с кем?

– Откуда я знаю, как их зовут?! Со всеми богатеями.

– Прямо надо говорить: «Иду бить мироедов».

– Пожалуйста: иду бить мироедов! Слушай, будь человеком, объясни, как узнать, кто мироед, а кто – нет? Невинного боюсь застрелить…

Давла-Мустафа задумался. Потом прикрыл рот ладошкой и сказал:

– Пожалуй, тебе лучше так поступать: встретишь человека – первый спрашивай: «Земля у тебя есть?» Если в ответ рассмеется, скажет: «Откуда у бедняка земля!» – значит, не мироед. А если нахмурится, вскинет винтовку – тогда все дело решит скорость, кто быстрее выстрелит.

– А если меня убьют?

– На то и война.

– Теперь – ясно. Неси оружие.

– Сейчас, вот только дело какое: ружья у меня нет. Остался один маузер и двадцать три патрона…

– Если патроны не холостые – и маузер годится.

Хозяин бросил перед бычком охапку прошлогодних листьев кукурузы, метнулся к порогу и сразу выскочил обратно.

– А стрелять умеешь? – Давла-Мустафа подал лудильщику маузер в блестящей деревянной кобуре.

Кичи-Калайчи внимательно осмотрел рукоять, украшенную насечкой, вскинул маузер и, не целясь, выстрелил в горшок, опрокинутый на жердь для просушки. Посыпались черепки. Хозяин уважительно подхватил стрелка под локоть и повел к воротам:

– Не трать зря патроны, дорогой. Теперь их осталось двадцать два… Тебя как зовут?

– Кичи-Калайчи. Побереги бычка. Прощай!

– Доброй дороги! – в полный голос сказал Давла-Мустафа, и его напутствие усилило эхо: «…рой-ой! Роги-ро-ги!..»

Кичи-Калайчи успел спуститься в ущелье Маклатис, когда заметил: по верхней тропе летит конь, роняя пену. Белый конь со всадником.

– Победа! Наша взяла! – кричал всадник, сияя на солнце белой буркой с алым башлыком.

Лудильщик подошел к мельнице, которая давно не работала потому, что у людей не было зерна. Около разрушенной запруды стояли: мельник, старик с палкой-ярлыгой и хозяин осла, нагруженного хворостом. Все трое провожали взглядом всадника, который направил коня к вершине горы.

– Слышали добрую весть? – спросил подошедший лудильщик. – Советская власть уже победила!

– Я другое слышал, – сказал мельник, – в Маджалисе харбукинца повесили. Вверх ногами!

– Живого? – удивился хозяин осла.

– Мертвого – зачем вешать? Его хоронить надо… – объяснил старик с ярлыгой. – Если бедняки победили – это меня радует. Мой сын ввязался в драку за Советскую власть и…

– Как хорошо! Он там воюет, а ты здесь по дорогам разгуливаешь! – Кичи-Калайчи осуждающе оглядел старика. – Может, сыну помощь нужна, а ты…

Старик пристукнул палкой, выпрямился:

– Вот я и спешу на помощь! Интересно, куда это ты собрался?

– Я не «собрался», а уже шел воевать с мироедами. Оружие достал, а теперь слышу: победа, наша взяла. Прощайте, люди!

И Кичи-Калайчи повернул обратно на дорогу в Мозгараул, где получил маузер и оставил своего бычка.

Дойдя до ворот дома Давла-Мустафы, лудильщик позвал хозяина. Никто не отозвался, только бычок мыкнул, признав знакомый голос.

Лудильщик открыл ворота и подошел к навесу.

«Не успел к бою, успеть бы к пахоте», – подумал Кичи-Калайчи, отвязал бычка, той же веревкой обмотал деревянную кобуру, где дремал маузер, высыпал на сухие листья патроны.

Покончив с обменом, он вывел бычка за ворота и погнал в свой аул. Шел домой и мечтал: срубит ореховый ствол на соху, наконечник железный смастерит сам, зерно попросит в долг и засеет свое поле – все будет так, как решил, только не верилось: неужели будет есть Кичи-Калайчи свой хлеб?..

Обратная дорога – всегда короче; если голова полна радостных мыслей – и ноги не чувствуют усталости, резво вышагивают. Лудильщик и не заметил, как снова очутился у того самого родника, где простился с учеником Салихом. Все так же искрилась на солнце, приплясывая, чистая струйка, падая в каменную лохань, над которой склонилась лошадиная морда. Лошадь пила жадно, со всхрапом, и в такт глоткам то пододвигалась, то откатывалась арба, в которую была впряжена лошадь. На сене лежал раненый и тихо стонал. Кичи-Калайчи подошел и увидел Салиха Кубталана с перевязанной грудью, бледного, постаревшего на десяток лет.

– Сынок, где тебя ранили? За что такая беда свалилась? – участливо спросил Кичи-Калайчи.

– В последнем бою… Сначала мы их гнали… в ущелье. Потом… они сверху на нас… шашкой досталось мне.

– Как же так, Салих? Днем, я сам слышал, вестник принес радость: «Наша взяла!» – его голос горы подхватили, по всем аулам разнесли! За что так не везет беднякам?!

– Не горюй, старик! Повезет и нам! – к арбе подошел человек в кожанке.

Салих открыл глаза, покосился в сторону учителя:

– Ты… успел обменять бычка?

Кичи-Калайчи смутился, загородил спиной своего будущего пахаря. Но Салих уже не мог ничего заметить, побледнел, как бумага, в горле клокотало, не давало дышать. Руки Салиха, залитые кровью, царапали доски арбы. Не открывая глаз, Салих заговорил, торопясь, не проговаривая слова:

– Прости, учитель… Вот победим, много будет дырок в посуде… на наш век хватит, и котлы латать… и нас лата… Комиссар!

– Я здесь, Салих, – отозвался человек в кожаной куртке.

– Не забудь… Мозгараул… если не выживу, Давла-Мустафе передай…

– Молчи, друг! Куда торопишься? На Руси говорят: насильно душу не выплюнешь.

– И не задержишь… – прохрипел Салих, поднялся на локтях и упал, не досказав того, что хотел.

Кичи-Калайчи уперся подбородком в старенький бешмет, глаза зажмурил. Не молился старик, себя корил: плохо знал своего ученика, много ругал, а теперь поздно; рад бы сказать доброе слово, сто слов – да некому. Умер Салих Кубталан.

Могилу бойцу за Советскую власть в горах Дагестанских вырыли неподалеку от родника. А когда обложили камнями холмик, человек в кожанке и бойцы его отряда встали в изголовье и дали залп, – последнюю воинскую почесть бойцу Революции.

Утих скрип арбы, замолк стук копыт коней, а Кичи-Калайчи все не отходил от каменного холма. Не знал старик ни аула, в котором родился его ученик, ни рода, прославленного молодым защитником бедняков. Поднял плоский камень, на котором еще так недавно сидел, распекая Салиха, достал зубило и высек на вечной странице имя погибшего, а под ним нанес узор из нехитрых инструментов лудильщика.

Покончив с памятником, Кичи-Калайчи решительно посмотрел на бычка, лежавшего в траве. Тот понимающе кивнул головой и поднялся на ноги.

На заре следующего дня они снова стояли у ворот Давла-Мустафы, и снова никто не ответил на возгласы лудильщика. Кичи-Калайчи завел бычка под навес, отвязал маузер, а веревку накинул на шею бычка, подобрал все патроны. Открывая ворота, столкнулся с хозяином, спросил, вместо приветствия:

– Ты кто? Мироед? За маузер целого быка требуешь?!

Давла-Мустафа привстал на цыпочки, чтоб дотянуться до уха Кичи-Калайчи, шепнул:

– Завтра придет красный отряд. Чем буду людей кормить? Понял?

Выйдя к роднику, Кичи-Калайчи встал у могилы и дважды выстрелил из маузера в честь короткой, но так достойно прожитой жизни любимого ученика Салиха. А потом бережно пересчитал оставшиеся патроны. Ровно двадцать боевых патронов в серых свинцовых рубашках. Если целиться наверняка, двадцать мироедов можно заставить отдать землю тем, кто пашет и растит хлеб.

* * *

Горы. Скалы и осыпи камней – горькая родина горца. Дороги упрямо карабкаются на кручи и скатываются в долины. Люди протаптывают дороги…

Сегодня базарный день. Если только холера вспыхнет – базара не будет, а так никакая война не в силах отменить базар. Горец семь драк пройдет, а доберется до базара, где продают и покупают, меняют и даже крадут. Здесь собираются всякие слухи, рождаются легенды, которые, спустя годы, станут былью, здесь услышишь правдивую историю, которой суждено обернуться легендой. Базар в горах – это целая академия народной мудрости и лукавства, опыта и надежд тех, кто пришел сюда продать первые абрикосы, сменять немного меду на пряжу для паласа или присмотреть барана на племя.

Энергично работая плечами и левой рукой – правая прижата к деревянной кобуре с маузером, – Кичи-Калайчи протискивается сквозь толпу и кричит:

– Эй, Базалай, сын Базалая! Рад тебя видеть, харбукский кузнец!

– О-о! Кичи-Калайчи, здравствуй! Пусть не будет такого дня, чтоб тебя не было среди нас! Вижу, время и тебя позвало. Проходи вот сюда, присядем в тени, поедим: жена испекла кукурузный чурек, черствый, как ломтик скалы. Но ведь не так важно, что ешь, а важно – с кем ешь! Ну, какие хабары, какие новости?

Кичи-Калайчи хотел было ответить, но послышалась песня; щемящая душу мелодия заставила умолкнуть горланящий базар.

 
Живем мы в горах,
От счастья вдали,
Но в наших сердцах
Хватает любви:
 
 
К скалам, осыпи камней
Вместо земли,
Где чахнет полынь в пыли,
Да к белому снегу
Гордых вершин,
Да к черному полю
В шесть аршин…
 
 
Погашен очаг,
Замолкла зурна.
Где сыщешь, кунак,
Хоть мерку зерна?
 
 
На скалах, в осыпи камней
Вместо земли,
Где чахнет полынь в пыли?
Иль на белом снегу
Гордых вершин?
Иль на поле черном
В шесть аршин?
 
 
Горе нас гложет,
А миру – не жаль!
Песня поможет,
Развеет печаль
 
 
По скалам, осыпи камней
Вместо земли,
Где чахнет полынь в пыли,
По белому снегу
Горных вершин,
По черному полю
В шесть аршин…
 

Смолк певец и с новой силой загомонил базар.

– …Разные, друг, теперь и песни, и люди. И хабары – разные. А знаешь новую песню «Над горами заря поднялась золотая!..»?

– Не слышал…

– Не так слушаешь!

– А как надо?

– На, возьми этот маузер и пойдем воевать за наше поле… шесть аршин.

– Хорошее оружие! – Базалай, сын Базалая, уважительно побаюкал на бугристый ладони маузер и протянул его лудильщику: – А кто будет за меня коней ковать?

– Кони чьи?

– Да чьи бы ни были! Подковы нужны и скакуну князя, и кляче бедняка..

– Погоди, Базалай, сын Базалая! Пусть скакунов сами князья подковывают. Нет, ты представь: я не буду лудить их котлы, гончары оставят их без горшков, пастухи откажутся водить их отары, мельник откажется смолоть их муку… Что тогда? Кому плохо будет?

– Народу. И так люди голодают, зерно – дороже золота ценится. А без работы чем жить?

– Человек с ружьем, в кожаном бешмете, так говорил: мы, русские, своего царя скинули. Думаешь, легко было? Или наши дети от голода не мрут? Первое время трудно всем, даже хуже, чем сейчас, зато после победы.,

– Хороший маузер! – перевел разговор Базалай, сын Базалая. – Дорого взяли?

– На бычка выменял. И еще двадцать три патрона в придачу получил. Сделал так, как Салих Кубталан посоветовал… Такого человека убили. Кто ж не знал моего ученика? В России очень уважаемые люди выразили сочувствие… Ну как, надумал?

– А чего раздумывать, когда дело решенное: иду воевать за землю. Да и за Салиха надо рассчитаться.

– А раньше чего медлил?

– Знаешь, нынче не всякому доверишь свои хурджины. Ты ведь тоже не сразу о Салихе сказал. Держи свой маузер!

– А ты с чем…

– Свое оружие имею, – он вытащил из-за пазухи харбукский однозарядный пистолет. – Доверяю ему – как себе.

Кичи-Калайчи и его друг узнали: в соседнем ауле бедняки решили запахать помещичью землю и завтра весь аул собирается отпраздновать день первой борозды.

Аул этот носил имя владельца земли, бека Мастаха-Старшего. Ветер Революции умчал Мастаха-Старшего в Турцию, но остался и примкнул к отряду карателей деникинкой Добровольческой армии сын бека, Мастах-Младший. Отец завещал сыну: как только белый генерал разобьет большевиков – возвращайся в свой аул, наведи порядок, бунтовщиков-раятов накажи так, чтоб другим не повадно было воровать землю, у которой есть хозяева, на вспашку полей набери работников из дальних аулов.

Кичи-Калайчи и Базалай, сын Базалая, пришли в Мастах на заре. Но люди уже не спали, хотя никто не разжигал огня: вчера красные отступили, а белые еще не успели занять аул. Что может быть хуже безвластия? Даже самые мудрые не знали, как поступить? Пахать или не пахать? Беречь зерно для посева или смолоть его на ручных мельницах, испечь последний хлеб, накормить голодных детей – и умереть?

Перед мечетью собрались старики. Стояла молча, стояли, пока не устали. Уселись на камни.

– Долго будем молчать? – не выдержал старик в латаном бешмете.

Сидевший рядом горец поднял голову:

– А что сказать?

– Тогда примемся за дело.

– Какие могут быть дела, когда смерть заглядывает в каждые ворота…

– Разве не чуете, какой густой запах идет от земли? Пахать надо, всем селом идти в поля и пахать.

– Сейчас. Побежали! Пахать – нам, сеять – нам…

– …а урожай Мастах в карман положит!

– Но земля родить хочет. Надо помочь.

– Не наша это земля.

– Врешь! Земля только наши руки и помнит! – широкий в плечах Исмаил, сын Бахмуда, выбросил перед собой длинные костлявые руки.

– В самом деле, кого ждем? Советы роздали землю, значит, она…

– Где они, твои Советы? Сбежали, а нас бросили на растерзание врагам!

– Нечего раньше времени оплакивать – мы еще не умерли! Что хотим? Чтоб землю дали, да еще и защищали нас?

– За нас вспашут, за нас посеют, да еще и урожай на дом привезут, как беку Мастаху! – с горечью выкрикнул Исмаил.

Горец в латаном бешмете подскочил, как уколотый:

– Не смей оскорблять! Беком не был и не стану! Мой род всегда добывал свое добро из-под собственных ногтей!

– Знаю, знаю! – примирительно сказал Исмаил, сын Бахмуда. – Люди! Последний раз спрашиваю: кто идет со мной в поле? Ты?.. И ты согласен?.. И ты идешь? Правильно делаешь: человека можно обидеть, а землю нельзя!

– Как начнешь пахать, не зная, что будет завтра… – сокрушался сосед Исмаила.

– Даже если неизвестно, что произойдет через час! – крикнул Базалай, сын Базалая. И тогда еще несколько человек подошли к Исмаилу.

Степенно покачиваясь, упряжка Исмаила направилась к ближнему полю, огороженному камнями. Мальчишка высоко над головой поднял тарелку с сырыми яйцами. Гостям аула – Кичи-Калайчи и Базалаю, сыну Базалая, надо по обычаю разбить яйца об крепкие рога быков, Исмаил становится за плугом, кричит быкам:

– Ну-ка, добрые! Ну, хорошие! Да будет вспахана земля на славу!

– На славу!.. На славу!., – вторят люди, кидая комья сырой, остропахнущей земли.

Никто не видит, какой пыльный смерч летит вдоль дороги, ведущей с перевала в аул, никто не слышит, как дробно стучат копыта коней всадников в папахах и фуражках с белой кокардой. На главную дорогу аула вылетает босоногий дурачок Бийбола; или зрение у него такое острое, или душа слишком чуткая, Бийбола всегда первым узнает: сегодня в ауле будут гости.

– Так-так-так! – подпрыгивает и бормочет Бийбола. – Мастах скачет в Мастах! Так-так-так!..

Из ворот выглянула женщина:

– Скажи, Бийбола, кто скачет в Мастах?

– Мастах скачет в свой Мастах! А с ним – пах! Пах-пах! Солдаты! – Бийбола хлестнул себя прутом и умчался в верхний конец аула. И тут же из ворот, куда скрылась женщина, выбежал босоногий мальчишка, Шустро помчался с горы к полям. Издалека крикнул:

– Беги, Исмаил! Мастах вернулся! Маста-а-ах!

– От своей земли мне бежать некуда! Ну, хорошие! Пошли-пошли! Успеть бы первую борозду проложить!

Базалай, сын Базалая, переглянулся с Кичи-Калайчи, и друзья поняли друг друга: настала пора воевать за землю. Они перебежали дорогу и укрылись в расщелине скалы.

Базалай, сын Базалая, первым увидел всадника в белой черкеске, толкнул в бок лудильщика:

– Узнаешь?

– Откуда? По лудильному делу я с ним не встречался.

– Зато он, сын Мастаха, столкнулся с твоим учеником. Он убил нашего Салиха.

– Кто?! Он – убийца Салиха Кубталана?

– Не веришь мне, поверь часам комиссара. Этот Мастах снял часы вместе с серебряной цепочкой!

– Раненого обобрал? Он не должен жить! – Кичи-Калайчи вскинул маузер. Базалай остановил друга:

– Не пори горячку! Не мы за ними гонимся, они к нам скачут, под пули летят.

Солдаты, обтекая на конях поля, стали сгонять пахарей на дорогу. Один Исмаил продолжал упрямо понукать быков, прокладывая первую борозду. Мастах послал коня через изгородь, на скаку ударил Исмаила илетью. Тот изловчился и сдернул всадника с коня, вдавил его в борозду. Мастах уперся наганом в грудь Исмаила, выстрелил; свалив с себя обмякшее тело, двумя выстрелами добил раненого. Хотел убрать наган за пояс – не успел. Взмахнул руками, пытаясь ухватить поводья коня, – и рухнул рядом с Исмаилом.

Вторым выстрелом Кичи-Калайчи снял верхового солдата, спешившего на помощь Мастаху.

Базалай, сын Базалая, бил с расчетом, чтоб не поранить лошадей. Люди аула кинулись на кладбище, укрываясь за каменными надгробьями. Безоружные, они могли только молить аллаха сохранить жизнь своим защитникам: Кичи-Калайчи и Базалаю, сыну Базалая.

Отсекая двух оставшихся на поле солдат, Базалай, сын Базалая, слишком высунулся из-за укрытия, Цвиркнула солдатская пуля, а вторая бесшумно продырявила ветхую папаху горца. Выпал из руки харбукский пистолет…