Текст книги "В ту ночь, готовясь умирать..."

Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар

Глава четвертая

Ахмедов Абдулла. Погиб, зажав в зубах концы провода, восстановив таким образом связь с командным пунктом.

1

Ливинд – судья. Помните Ливинда? Да, да, того самого босяка и сироту. Отца у него вовсе не было, а мать умерла от сыпного тифа в сорок третьем году. Помните, он спал, свернувшись клубком, как волчонок в норе, зарывшись в лохмотья, в сторожке? Помните, все убегал из детского дома, и ловили его в разных аулах и вновь водворяли в детдом. Это из-за него люди получали выговоры и проводили ночи без сна. В детском доме его кормили, смывали с него грязь, одевали, обували, укладывали в чистую постель, а ему все это не нравилось, и он убегал. И если бы только сам, куда ни шло, но он увлекал за собой на «волю» и других ребят. Помните, как он с двумя другими сорванцами в базарные дни гастролировал по аулам? Они плясали и по канату ходили, зарабатывая себе на хлеб, и люди говорили о них как о пехлеванах-канатоходцах. А кто кур воровал, картошку из больничного огорода? Он, этот самый Ливинд. Да, у каждого ущелья есть своя вершина…

И все же покорили его воспитатели, вернули навсегда в детский дом, который он наконец назвал родным домом. Здесь он вступил в комсомол, стал пионервожатым, здесь кончил десять классов, первым решил трудную задачу на экзамене на аттестат зрелости. Отсюда рекомендовали его в вуз.

Ливинд окончил юридический факультет Ростовского университета, семьей обзавелся… Наш советский строй сделал из сироты человека и доверил ему власть.

Еще какую власть – народный судья в районе, шутка ли! Когда-то давно говорили: «Ну-ка, Ливинд, спляши, ну-ка, Ливинд, лови морковку, эх, сирота ты чумазая!» А теперь что говорят, вы только послушайте: «Ассаламу алейкум, дорогой Ливинд, как здоровье, как семья, как ты спал ночью?», «Это же наш Ливинд, наш судья, добрый человек, справедливый человек», «Кому справедливый, а кому нет, дьявол, а не судья»… Неправда, он наш, он добрый человек! И люди говорят о нем с уважением, кланяются при встрече, считают честью пожать его руку.

А вы думаете, это легкая работа – быть судьей в районе? Да вы спросите самого Ливинда. Это дьявольски трудная работа! Для всех хорошим не будешь, суд есть суд. И не сразу рассудишь правильно, бывают и здесь издержки, ошибки…

Устал сегодня Ливинд. С самого утра в суде, разбирал одно нелепое и очень неприятное дело. И вот сидит он в своем кабинете, охватив голову руками, а голова гудит, будто электробритва приставлена к виску.

Какой-то там зернопогрузчик, присоединенный неумело и без надлежащей изоляции, без укрытия и заземления, к высоковольтной линии. И неплохой рабочий Магомедов, отец троих детей, который должен был почему-то толкать взад и вперед этот зернопогрузчик. И провод под железными колесами этой машины… От трения обнажился провод, коснулся железных колес, и человек погиб. Был человек, со своими надеждами, думами, были у него любимая жена и трое детей, желал наверняка вырастить их настоящими людьми – и вот такое негаданное несчастье!.. Разве кто думал, разве кто хотел, чтоб такое случилось? А кто-то виноват, да, да, кто-то должен отвечать перед судом. И нашли: директор совхоза, это он не обеспечил меры безопасности. Но где написано, что в таких случаях надо требовать от директора совхоза, а что – от главного инженера или бригадира? Директор признает: моя халатность, моя вина. Он не отказывается от ответственности.

Однако можно ли не учитывать и другого? Ведь директор совхоза товарищ Абдурахманов десять лет работает на этой должности, совхоз был раньше отсталый, он его вывел в передовые, люди его уважают и любят. И у него есть дети, да еще сколько: на днях опубликовали в газете Указ о присвоении звания «Мать-героиня» Ханбиче Абдурахмановой. Ей всего тридцать пять лет, а уже десять детей имеет и награждена всеми орденами и медалями материнства всех степеней.

Слушание дела подходило к концу, когда секретарь суда передал Ливинду коллективное письмо труженаков совхоза. Они просили перед вынесением приговора выслушать и их. Судья с облегчением отложил заседание, чтобы завтра продолжить его с участием представителей рабочей общественности.

Секретарь принесла чай в пиале и сахар.

– Спасибо, да достанется тебе хороший жених!

Вот выпьет он сейчас чай, отправится домой, поиграет с детьми – и на душе станет легче…

– Кажется, на сегодня все?

– Нет, Ливинд Абдуллаевич. Там два дня на прием какая-то женщина приходит.

– А по какому делу? – нахмурился Ливинд.

– Не знаю… Она хочет лично с вами поговорить.

– Скажи, что я приму ее через пять минут. Ливинд с превеликим удовольствием отхлебнул чай, он любил пить его вприкуску.

Настроение после чая стало лучше. Ливинд вышел из-за стола и открыл дверь, приглашая женщину войти.

Это была средних лет горянка, в молодости, видно, очень красивая, с большими грустными глазами и длинными, как будто искусственными, ресницами.

Давно уже не видел ее Ливинд, по узнал сразу… Киз-Бике. Да, да, та самая Киз-Бике, тоже из детдома. Правда, она была помоложе, чем Ливинд, года на два. Такая хрупкая и стройная, стеснительная…

Ливинд усадил ее на стул, и Киз-Бике заплакала, вытирая краем черного платка глаза. Потом вынула сложенную в несколько раз бумажку.

– Успокойся, Киз-Бике. – Ливинд налил ей воды. – Успокойся, сестра. Что за беда у тебя стряслась? – В детском доме они все были сестрами и братьями.

– Мне тяжело, брат мой, очень тяжело… – заговорила Киз-Бике, опустив голову и перебирая бахрому платка дрожащими руками. – У меня никого нет на свете, ты же знаешь, я была сиротой, как и ты.

– Да, сестра, но мы уже взрослые и не одинокие.

– Не знаю, как тебе объяснить… Никогда я ни к кому не обращалась, никому не жаловалась, но мне жалко детей, мне стыдно…

– У тебя есть дети?

– Да, трое… Я больше не могу, брат мой, вот и принесла заявление. – И она протянула бумажку.

Судья развернул ее. Заявление было очень коротким. Киз-Бике просила суд развести ее с мужем – без всяких объяснений.

– Но в чем же дело? – Ливинд поднял на нее глаза.

– Не могу я такое написать, брат мой. Не то что писать – говорить стыдно. Пожалуйста, если можно, разведи нас, я с детьми как-нибудь проживу. Разведи нас, больше нет у меня сил… – Плечи Киз-Бике вздрагивали.

– А кто твой муж? – спросил Ливинд.

– Чабаном долго работал, сейчас зоотехник, курсы два года назад окончил. Исайхала Хала-Бахмуд.

– Слышал я о таком. Ты что, в Дибгали живешь?

– Да.

– Но я слышал о нем как о передовом человеке. О нем в газетах писали, на активе говорили…

– Да, работник он неплохой. Старательный очень…

– Пьет?

– Нет.

– Другую нашел?

– Какой грех, разве можно? – удивилась Киз-Бике, и даже тень улыбки скользнула по ее лицу.

– Бьет он тебя?

– Нет, нет, что вы, за четырнадцать лет и пальцем не тронул.

– Странно. А дети хорошие?

– Разве плохие дети бывают? – уже по-настоящему улыбнулась Киз-Бике. Светлая была у нее улыбка.

– Так в чем же дело, сестра?

И Киз-Бике рассказала…

Но судье трудно было в такое поверить. Он даже усмехнулся – мол, ты, сестра, наверно, преувеличиваешь.

– Вот, вот, я знала, что мне не поверят! И зачем, зачем я рассказала? Только опозорилась.

– Ты можешь не беспокоиться, тайну хранить я умею, сестра. Успокойся и иди домой. Я сам поговорю с ним.

– Спасибо тебе, брат, как-то даже легче стало. Спасибо.

И они попрощались. Уходя, Киз-Бике забрала свое заявление и завязала в платочек.

«Вот еще одна забота на мою голову… – вздохнул судья. – Родственники жалуются, что к ним невнимателен, знакомые упрекают, что их позабыл… Работа такая, одичать можно!»

2

Вышел судья на улицу и зажмурился от солнца. День стоял чудесный. В такую погоду надо бежать на речку, в лес, на альпийский луг! Поваляться на траве, искупаться в реке, поиграть с детьми, зажарить на воле шашлык, печенку с картошкой…

Только подумал об этом судья, как возле затормозил «газик», и из него вышел толстяк Амри, парторг Дибгалинского колхоза.

– Наконец-то я тебя поймал. – Свежевыбритый Амри крепко пожал руку Ливинду и потянул его к машине: – Никаких возражений, на этот раз позволь мне вынести приговор, не подлежащий обжалованию… Ты сейчас поедешь со мной.

– Куда?

– Когда друг говорит: «Пойдем со мной», его не спрашивают – куда. Тем более если ты не только друг мне, но и детдомовский брат!..

Толстяк был прав – койка его в детдоме стояла всегда рядом с койкой Ливинда, и в школе на одной парте сидели, и побеги из детдома устраивали вместе. Когда Ливинд ходил по канату, Амри на земле, надев войлочную маску, смешил и развлекал людей – это делалось, чтоб дурной глаз не сглазил канатоходца.

Конечно, детский дом, где они когда-то жили, давно уже не существует, но сохранилась их школа, и в этой школе есть даже свой музей со стендами. Вы побывайте там и посмотрите, каких людей воспитал из голодных сирот этот детский дом! Да, да, это была одна большая семья, из нее вышли агрономы и врачи, инженеры и учителя, один доктор наук, и даже поэт свой есть! Да вы его знаете, нашего Амир-Гази, не может быть, чтоб вы его не читали. Хотите, послушайте – вот одно его стихотворение, «Старуха»:

 
В сакле, и холодной и печальной,
С той поры, как началась война,
Мать-старуха кашляет ночами,
Горем и слезами сожжена.
Сгорбило ее лихое бремя.
Стал порог у сакли слишком крут.
И трясется, будто жизнь и время
Тело, словно вороны, клюют.
Сколько лет прошло,
Как отгремели
На земле жестокие бои…
Но не сняли сыновья шинелей,
Так в шинелях в землю и легли.
Мать как будто приросла к порогу,
Робкую надежду затая,
– Погляди-ка, – просит, – на дорогу:
Не идут ли к сакле сыновья?.. —
Мне не спится, мне не до постели,
Будто и на мне лежит вина.
Говорит:
– Сынок мой, неужели
До сих пор не кончилась война? —
Что скажу бедняжке,
Что отвечу,
Как ее я с горем примирю?
Говорю:
– Идет война на свете… —
Разве я неправду говорю?
 

…– Право же, брат мой, я сейчас не могу, – ответил судья Ливинд толстяку.

– Кто я, скажи?

– Ты – Амри.

– Ну и все. Ты знаешь, что я не отстану.

Это верно, переубедить Амри невозможно. Ливиида осенила и другая мысль: ведь Амри парторг в том ауле, где живет Киз-Бике… А что, если, не откладывая в долгий ящик, нагрянуть сегодня к ним в гости, к этому самому извергу, зоотехнику Исайхала Хала-Бахмуду? И Ливинд сел в машину.

– Это в твоем ауле живет Исайхала Хала-Бахмуд?

– Да, он дибгалинский, а что?

– Ты его знаешь?

– Как не знать? Живем в одном ауле, а в ауле каждый знает даже котенка, чей он.

– И что о нем скажешь?

– Хороший человек. Сегодняшнее дело не взваливает на завтрашнего быка, честный труженик.

«Да, труженик-то он, может, и честный, – подумал Ливинд. – А в семье… Это же изверг в облике человека! Как это можно? Прячет под замок в сундуке муку от семьи! Каждый день выдает Киз-Бике, как нищей какой, маленькую мерку муки… Даже дети в школе начали попрошайничать, просить что-нибудь поесть. Ничего себе – «хороший человек».

– Амри, давай нагрянем в гости к этому Хала-Бахмуду.

– Да на что он тебе сдался?

– Я тебя прошу.

– Ну ладно, и к нему нагрянем, и ко мне. Машина круто свернула с шоссейной дороги направо и стала спускаться к ущелью Уцмуц.

У знаменитого ключа Улилла-Шин, что значит «Ключ, исцеляющий глаза», все путники останавливаются. Остановил машину и Амри. Их приветствовала Сибхат Карчига – она держала за повод лошадь и пила, черпая воду ладонью.

– В добрый час, тетя Сибхат! – улыбнулся Амри.

– Добрый, добрый, толстяк, – улыбнулась в ответ Сибхат. – Ты все вширь растешь.

– Да, милая Сибхат, говорят – в детстве избаловали.

– Знаю я твое детство. Не я ли тебя ловила на мельнице? Вас тянули в человеческую жизнь, а вы…

– Что поделаешь! Непривычно было и страшно под казенной крышей. Потом поумнели… Ты – в райцентр?

– В райцентр. Случайно не знаешь, наш судья Ливинд дома?

– Опять на нас жалоба? Ну, будет, Сибхат, мы уже не рубим твой лес, уголь возим. Ты слышала, что мы свой рудник открыли?

– Ты все шутишь.

– Ну, а зачем же ты опять в суд?

– Успокойся. У меня письмо к матери Ливинда.

– Что?! У него мать давно умерла!

– Да, но и письмо давнишнее, от его отца.

– От какого отца?

Ливинд торопливо выбрался из машины.

– От кого, ты сказала, письмо?

– От твоего отца, уважаемый Ливинд. Надо бы поздороваться. – Сибхат Карчига протянула руку.

– Прости, пожалуйста. Здравствуй, – пожал ее руку Ливинд.

– На ловца, говорят, и зверь бежит. – Доставая письмо из хурджина, Сибхат Карчига рассказала в двух словах, как его нашли.

Ливинд взял солдатский треугольник, опустился на придорожный камень, стал рассматривать письмо со всех сторон.

– Ты помнишь отца? – тихо спросил Амри.

– Плохо, – ответил, не оборачиваясь, Ливинд. – Помню только, что были у него большие усы и шрам на щеке.

Сибхат Карчига, пожелав им доброго здоровья, села на коня и уехала. Амри, чтобы не мешать другу, стал заливать воду в радиатор. Когда он кончил и посмотрел на Ливинда, тот, бледный, озадаченный, протянул ему развернутое письмо.

– Прочти…

Амри взял письмо…

«Салам! Мои добрые пожелания да защитят вас от невзгод в трудное время!

Всем родным и близким приветы передай, сына моего Ливинда обними и поцелуй. Как хочется подбросить его на руках, увидеть его улыбку, услышать смех, порадоваться, родные мои, дорогие мои!

Я знаю, вам сейчас нелегко, и никому не будет легко, пока не кончится эта распроклятая война, пока не одолеем этого жестокого врага, который несет людям горе и слезы. Мне, родная Милайсат, раньше родиной казался наш маленький аул, наш район, наш Дагестан. Я не знал, что родина у меня такая большая, я это узнал здесь и горжусь, что она такая есть, и никому ее не одолеть.

Ты помнишь, Милайсат, я не мог зарезать курицу, что ты покупала на базаре, соседа просил, я крови всегда очень боялся. Но здесь преодолел этот страх и в упор расстреливаю врагов из автомата.

Что делается, что творится… ни пером описать, ни словами рассказать… И как ни странно, чем больше я вижу все это, тем больше хочется стать чище. И за глупости свои прошлые я укоряю себя и никогда не прощу себе.

Родная Милайсат, прости меня, если я был с тобой в чем-нибудь груб… Честное слово, не такой уж я мальчишка, а все старался быть похожим на других, ты же знаешь, этаким носящим папаху, мужчиной, горцем, мол, жена должна знать свое место у очага… Глупо, ой, как все это глупо, просто стыдно. Ты все мне дала, и любовь, и счастье, ты мне сына родила, а я, как последний идиот, пыжился, мнил себя этаким деспотом-мужем – как же, горец. Тьфу! Прости меня, тысячу раз прошу – прости, я готов стать перед тобой на колени, готов целовать следы твоих ног!

А теперь приготовься услышать от меня самое, может быть, неприятное, но я не могу не сказать тебе об этом, – я хочу, чтобы между нами было все ясно и чисто. Не суди меня жестоко, было это гораздо раньше, чем узнал я тебя. Я давно хотел тебе признаться в этом, но что-то удерживало меня. Я уверен, что ты простишь меня. Я хочу тебе сказать, что у нашего сына есть еще старший братишка. Эта женщина живет в ауле Дибгали, где я в молодости работал пастухом и жил у нее в сакле. Она была вдовой. Она хотела иметь детей, чтобы не быть одинокой, она просила дать ей это счастье. И родила от меня сына. Ее звать Исайхала Разья, а сына, как это я узнал позже, она назвала Хала-Бахмудом. Он и есть старший брат нашего Ливинда. Пожалуйста, ты узнай о них, как они живут, им, я знаю, труднее, чем тебе, помоги им, чем сможешь. Только прошу, не сердись, родная Милайсат. Ты продай мою бухарскую папаху, мою бурку, продай кинжал и поделись с Разья. Не жалей ничего. Самое высшее благо для человека на земле, как я стал понимать, это мирное небо над головой. Обнимаю тебя, родная моя.

Твой муж Абдулла».

Прочитав письмо, Амри сложил его опять в треугольник и посмотрел на Ливинда. Судья молчал. И Амри подумал: не случайно Ливинд интересовался этим Хала-Бахмудом. Да, верно сказано, что жизнь – как мельница. Она вертится, как колесо, и ломается, как хлеб.

– Ты что, знал, что он твой брат? – Амри положил письмо на колени Ливинда.

– Откуда? Это чертовщина какая-то. Поедем! Ливинд поднялся с камня и быстро направился к машине.

3

Когда они подъезжали к аулу, лежащему на скалистых холмах, Амри показал саклю, которую строил неожиданно найденный брат Ливинда. Обычный дом, такой же, как многие новые дома в ауле Дибгали. Ведь строят теперь дома не так, как раньше, когда крыша одного дома служила балконом для второго, в общем – друг за другом, террасами по склону, – а строят на просторе, чтобы можно было перед каждым домом разбить палисадник, чтоб можно было подъехать к дому на машине. Да и крыши теперь не плоские, глинобитные, а железные или шиферные и выкрашенные в яркие цвета.

Машина подкатила к недостроенной сакле Исайхала Хала-Бахмуда. Ливинд увидал Киз-Бике, которая сидела с детьми за столом на верхней террасе и, как видно, помогала готовить уроки. А двое мужчин во дворе, спиной к воротам, не обращая внимания на шум машины, тесали камни. Это были так называемые именные камни для новой сакли, которые вставляются после всего в стены дома. На них высекают дату строительства, имя хозяина, имена жены и детей или доброе изречение, вроде: «Да будут всегда в жизни сопутствовать удачи и светлые радости тем, кто живет в этом доме, и тем, кто посетил этот дом!»

– Который из них? – тихо спросил Ливинд у Амри.

– В белой рубашке, видишь, ближе к нам.

Посмотрел Ливинд на широкую сильную спину, и показалась она ему такой знакомой… Да, да, он видел эту спину в детстве, он сидел на ней, когда отец катал его, изображая коня.

Киз-Бике, заметившая гостей, растерялась, исчезла с детьми в комнате.

– Да будет легким труд, Хала-Бахмуд! – приветствовал Амри хозяина.

– Спасибо, Амри!..

Хала-Бахмуд снял очки, встал. Он вымыл руки в тазу, вытер их, снял фартук и протянул огромную руку гостям.

Ливинд глядел на этого могучего человека, на его лицо. Да, и усы такие же, как у отца, только шрама нет… И Амри вдруг обратил внимание на то, что они в самом деле похожи.

– Очень рад, парторг, что ты пришел, да и гостя с собой привел. Здравствуйте, – белозубо улыбался Хала-Бахмуд.

– Это наш судья.

– Не было у меня дела в суде, потому и не свиделись раньше. Но я очень рад.

Хала-Бахмуд повернулся к молодому каменщику, помощнику:

– Эй, Муса, бросай на сегодня работу.

– Ты, Хала-Бахмуд, пожалуйста, не тревожься, мы ненадолго… – начал было парторг, но хозяин воскликнул:

– Что вы, гости дорогие, вы обидите меня! Два года у меня не было гостей. Прошу вас, очень прошу, уважаемый Ливинд, окажите мне такую честь. – А на ухо Мусе: – Там, за домом, выбери самую жирную… Будь она неладна, эта сакля, из-за нее я одичать могу!..

– Дом у тебя хороший, да будет на счастье… – растерянный Ливинд запнулся. Неужели этот гостеприимный человек в своей семье скуп и жесток?..

– Проходите сюда. – Хала-Бахмуд провел гостей под навес, где стояли стол и стулья, и положил на стол нарды. – Вы, пожалуйста, поиграйте, поразвлекитесь, а я отлучусь ненадолго.

– Ну что ж, сыграем. – Судья сел за стол и принялся раскладывать фишки. «Что это значит? – думал он. – Неужели Киз-Бике сказала неправду о своем муже?»

– Что они делают там? – спросил Ливинд, показва на Мусу и Хала-Бахмуда, которые вбивали железный кол в столб.

– Они зарезали барана, сейчас будут оевежевывать.

– И это ради нас?

– Да-а!.. – Амри не мог понять, почему удивляется судья. – Ведь для хорошего кунака никому не жаль барана.

Ливинд закусил губу. Или рассказать Амри, зачем сегодня приходила Киз-Бике? Но у Амри язык немного дырявый, он может проболтаться, и тогда на весь аул будет опозорен не кто-нибудь, а его, Ливинда, брат. Хала-Бахмуду от стыда придется просто покинуть аул… И вдруг Ливинд поймал себя на мысли, что ему нравится иметь брата, тем более такого внушительного, старшего брата…

– Ну, кто кого? – вытирая руки, подошел к ним Хала-Бухмуд. – Знал бы, что вы посетите мой дом, приготовил бы все заранее…

– Заранее, друг Хала-Бахмуд, неинтересно, – засмеялся Амри.

– Ну-ка, дай, парторг, я одну партию сыграю с новым знакомым. – Хала-Бахмуд сел за стол. – А ты правда похож на меня, уважаемый судья… Ты родом не дибгалинский?

– Нет, – ответил судья. И спросил: – А зачем ты зарезал барана?

Хала-Бахмуд усмехнулся:

– Давно мяса не ел.

Когда Амри отошел помочь Мусе, Ливинд откинулся на спинку стула и закурил.

– А знаешь, Хала-Бахмуд, – сказал судья, – у меня к тебе дело.

– У судьи ко мне дело? – взметнулись удивленно густые брови Хала-Бахмуда. – Странно, вины за мной как будто нет…

– Ты так думаешь? А вот послушай. – И Ливинд стал пересказывать, что узнал от Киз-Бике.

И вдруг этот гигант, этот мужчина, похожий на каменную глыбу, съежился, будто оглоблей ударили его по голове. Взгляд его виновато опустился, лицо побледнело.

– Это правда? – кончив рассказ, спросил Ливинд.

– Хотелось бы, кунак, сказать нет. Но не смею. Да, правда… Пропади все пропадом, эти камни и эта сакля! Все вложил в дом, и добро и совесть. Лишь бы от других не отстать… Я тебе с усмешкой ответил: давно мяса не ел, а это правда, полтора года мяса не видел! Жена права. Два года я избегал гостей, судья, придумывал всякие предлоги. Погляди на меня: вот во что я одет, то и есть у меня. Вечером стираю, утром надеваю… Прости меня, судья. Мне бы околеть, чем так унизиться, но пойми, откуда мне было взять средства, материал?.. Я человек независимый, и каждая копейка – это только моя копейка… – Он положил на стол свои большие руки. – Все для своих детей. Конечно, меня понять трудно. И ты, наверно, в душе надо мной насмехаешься?

– Нет. Я просто ошеломлен.

– Я не оправдываю себя, позорно это. Из-за дома морил голодом семью. Но с сегодняшнего дня я сам хотел покончить с таким положением. Только одна просьба к тебе, судья. Не говори об этом никому. Амри знает?

– Нет, никто не знает. Можешь быть совершенно спокоен.

Хала-Бахмуд молча протянул Ливинду руку. И тут же встал, ушел куда-то.

Когда он появился спустя некоторое время, одного взгляда было достаточно: Хала-Бахмуд здорово выпил.

Между тем Киз-Бике вышла к гостям, любезно их приветствовала и стала накрывать на стол. Готов был хинкал со свежим мясом, на блюдах возвышался горячий свежеиспеченный хлеб.

Дети выскочили во двор с ломтями хлеба в руках, весело показывая их друг другу – у кого больше ломоть. Киз-Бике дала детям и по доброму куску мяса, сказала гостям:

– Ешьте на здоровье! – и ушла, боясь встретиться взглядом с мужем.

– А чем тебя напугал судья? Ты какой-то уже другой, Хала-Бахмуд! ― сказал парторг, садясь за стол рядом с Мусой, который ловко очищал от мяса баранью лопатку. – Ливинд, ты что с ним сделал?

– Я сказал ему, Амри… – Ливинд посмотрел на Хала-Бахмуда: в его глазах был страх, – …что две комнаты в этом доме подлежат конфискации.

Хала-Бахмуд даже вздохнул. Он попытался улыбнуться шутке.

– А в чью пользу? – засмеялся Амри, с удовольствием уплетая горячее мясо.

– Конечно, в мою. А где Киз-Бике? – вдруг обернулся Ливинд. – Нет, так не пойдет! Я хочу, чтоб она сидела с этой стороны со мной рядом.

Хала-Бахмуд уставился на него:

– Зачем это? Пусть занимается своим делом! – Он выпил залпом рюмку. – Почему, позвольте знать, – проговорил он сквозь зубы, – моя жена должна сидеть рядом с тобой?

– Потому что я ее уважаю. – Ливинд все подбрасывал хвороста в огонь. – Киз-Бике! Иди сюда!

– Она не пойдет сюда! – Хала-Бахмуд встал и, подскочив к Ливинду, взял его за ворот.

– Эй, эй, Хала-Бахмуд! Ты на кого руку поднял? – вскочил и Амри. – Это же твой брат!

– Какой брат? Не было у меня никакого брата! А среди таких наглецов тем более! Я не потерплю, чтоб в моем доме…

– Сядь, брат мой! – схватил его за плечи Ливинд. – И позови Киз-Бике. На вот, читай письмо нашего отца.

– Какого еще отца?..

Хала-Бахмуд взял письмо и недоверчиво оглядел всех – не разыгрывают ли его эти люди?..

– Читай, читай, медведь. Выпьем, друзья! Выпьем, Киз-Бике! За жену моего брата! – крикнул Ливинд ошеломленной Киз-Бике, застывшей в дверях. – Ну что, медведь, имею я право распоряжаться в твоем доме или нет?

– Неужели это правда? – проговорил, опуская руку с письмом, Хала-Бахмуд.

– Отец наш не мог лгать.

– Да что там отец! – крикнул Амри. – Вы друг на друга посмотрите. Всякий скажет, что братья: так похожи! Выпьем за то, что брат нашел брата!..

Хала-Бахмуд все не мог прийти в себя. Потом обнял брата. И они уже толкали кулаками друг друга: «Ва, ха-ха-ха! Ва, ха-ха-ха!»

– Уж чего-чего, но чтобы судья оказался моим братом – никак не ожидал, – все повторял Хала-Бахмуд.

А больше всех радовалась Киз-Бике. Когда же гости ушли, она призналась во всем мужу и попросила прощения. Хала-Бахмуд привлек ее к себе, погладил по голове:

– Ничего, жена моя, ты обратилась не к чужому человеку! К моему брату!..