Текст книги "В ту ночь, готовясь умирать..."

Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

А зимой сорок четвертого года в аул пришло сразу четыре похоронки, и среди них – на Алибека.

Весь аул горевал, над сельсоветом подняли траурное знамя. Сельчане вырыли на перевале, у дороги, на том месте, откуда провожали сыновей на войну, символические могилы и поставили каменные надгробья.

Тяжелый был удар, и Хамзат слег. Еще больше забот прибавилось у убитой горем Ашуры. Хамзат чувствовал себя очень виноватым перед ней.

– Вот что, доченька, – сказал он как-то вечером, пригласив ее сесть у своего изголовья. – Ты сделала столько для нашей семьи, что на весах не взвесить и долг не оплатить…

– Не надо, отец, пустое это, я ничего такого не сделала. Я родная вам, жена вашего сына… разве нет?

– Не могу я больше брать на себя грех… Ты должна быть счастливой в жизни.

– О чем это вы, отец?

– Нет Алибека, доченька, не вернется сокол в свое гнездо…

– Отец, не надо, мало ли что бывает на войне! Вон в ауле Сунгай получили похоронную на сына, а через месяц он сам объявился, хотя и с пустым рукавом. Не надо отнимать мою надежду, отец! Я жду Алибека,

– Послушай меня, доченька, ты вправе жить, как тебе хочется… Дети уже подросли, смогут обойтись сами…

– Если я уже не нужна… – заплакала Ашура.

– Что ты, что ты, дочь моя! – испугался Хамзат. – Да отсохнет мозг у того, кто так думает! Я к тому говорю, что ты можешь найти человека…

– Я уже нашла его, раз и навсегда. Я люблю Алибека н верю, что он жив, что он вернется. Что он улыбнется нам и скажет: как же так, зачем вы поторопились похоронить меня?..

– Спасибо, доченька. – Хамзат плакал. – Да сбудутся твои надежды.

Весной сорок пятого года, не дождавшись Дня Победы, ушел из жизни хромой Хамзат. И осталась Ашура одна с детьми, из которых трое, младшие, называли ее мамой. Правда, сельсовет стал помогать сиротам.

6

Кончилась война. Шли годы. Но жила в душе Ашуры надежда, и казалось, нет такой силы, что могла бы вытравить ее. Ашура помнила лунную ночь у родника, помнила прощальный ласковый взгляд Алибека, когда он уезжал, и его добрую улыбку. Она жена ему, он ее муж, и это дети не чьи-нибудь, а ее, она им настоящая мать. И люди так и говорили: это Ашуры дочь, это Ашуры сын.

После смерти Хамзата несколько человек сватались к ней. Один был калека, он вернулся с войны без ноги.

– Я думал, – сказал он Ашуре, – двое калек могут найти общий язык.

– Двое калек? – удивилась Ашура.

– Женщина, которая была замужем и овдовела, все равно что калека.

– Я не овдовела, я жду мужа. И у меня пятеро детей.

– Смешно, они же не твои дети.

– Они мои, да, да, мои кровные, родные!.. Простите меня. Я жду мужа.

– Жди, жди! – нахмурился гость и ушел, напялив папаху, стуча костылями.

И вдруг мелькнула мысль у Ашуры: «Чужая сакля, чужие дети, все вокруг чужое, а я одна на белом свете. Сирота и калека, одна на свете и старею… Нет, нет! – Она отмахнулась от этой глупой мысли. – Я не одна, у меня есть дети, я богата, я здорова!»

Постепенно многие в ауле позабыли, что не была она замужем, не рожала.

…Минуло три десятка лет, вывела Ашура всех детей в люди. И теперь прислушивалась к стуку в ворота, к каждому скрипу, долго просиживала на веранде, глядя на дальнюю дорогу, ожидая уже не только Алибека, но и детей.

Гнездо опустело, она осталась одна, старая, седая, но дети любят ее, шлют ей посылки, приезжают в гости

– Ой, какое у тебя красивое платье, – говорили на улице люди. – Ой, какой платок цветастый! Откуда у тебя они?

– Это подарки детей, – гордо отвечала Ашура. – Я вся, милые, теперь в подарках хожу. Платье – от старшей дочери, платок – от второй дочери, туфли мне сын привез еще весной, чулки – от третьей дочери, а бусы – от четвертой. Каждый раз что-нибудь да привезут и посылки шлют, да я мало что беру себе, больше в сундук прячу, внучатам.

У нее уже одиннадцать внуков и внучат! Последний, одиннадцатый, родился на днях. Для него она и заказывала украшенную узорами люльку.

7

Сегодня Ашура удивила аул. Она собрала домашний скарб в узлы, шофер колхозной машины и молодой учитель-сосед вынесли из сакли сундук. А раз выносят сундук, то всем ясно, что жильцы решили навсегда покинуть дом. И в это самое время подоспели старик Хасай со своей неразлучной Маной. Люлька получилась у Хасая на славу, и старик на радостях сам притащил ее.

– Получай, Ашура, подарок для внука!

– Ой, как же это вы, зачем… Я собиралась заехать по пути к вам, родные мои… – Ашура всплеснула руками, рассматривая колыбель: – Ой, спасибо, ой, какая красивая…

– Старик мой постарался… Пусть в ней растет богатырем твой внук, Ашура. – Мана запнулась, увидев груженую машину. – Что ты, насовсем, что ли?

– Да, родные мои. Сакля пришла в ветхость, да и сын все просит, чтоб я перебралась к ним в город…

– А не жаль саклю? – оглядывается Хасай.

– Ничего не жаль, родные, ничего. Ведь, считай, муж мой Алибек вернулся…

– Как – вернулся?!

– Очень просто. Внуку-то дали имя Алибек. Уважил меня сын, это я его попросила назвать новорожденного Алибеком. А он знаете что сказал? Хорошо, говорит, согласен, но если ты насовсем переберешься, к нам. Вот я и решила пожить со своим Алибеком в городе.

Медленно, будто нехотя, отъехала машина, увозя Ашуру со старым сундуком и новой люлькой.

Долго стояли люди у ворот покинутой сакли, добрым словом вспоминая свою соседку. Потом разошлись.

Присел перед дорогой старик Хасай на стертый порог, задымил. И Мана села возле.

Тут увидела она: подходит незнакомая женщина, ведя в поводу лошадь.

– Добрый день, люди хорошие, – сказала Сибхат Карчига.

– Да, день сегодня добрый, женщина.

– В этой сакле живет Ашура?

– Жила, жила наша Ашура здесь.

– А что же с ней стало?

– Уехала, вот только что.

– Вы не скажете, куда?

– В город.

– А когда вернется, не знаете?

– Она уехала насовсем, – говорит Хасай. – А что, дело какое у тебя к Ашуре?

– Письмо у меня для нее.

– Дайте его нам. Может быть, кто из детей ее приедет – мы передадим, если не срочное.

– Письмо-то срочное… с фронта.

– Какой сейчас фронт? – недоумевает старик.

Сибхат объяснила, что это за письмо.

– От кого же оно? – заволновался Хасай.

– От Алибека. Муж ее, наверно? Или брат?

– Это муж ее, муж, он погиб на войне. – Мана порывисто встала, спеша взять письмо из рук Сибхат Карчиги.

– Прошу вас, передайте ей. Доброго вам здоровья.

– Спасибо, удачи вам. Не беспокойтесь, передадим!..

Сибхат Карчига поклонилась им, легко взобралась на лошадь и уехала. Старик Хасай, дымя сигаретой, рассматривал пожелтевший солдатский треугольник со штемпелем военных лет.

– Погибли солдаты на войне, а вести от них все еще идут и идут! – сказал он многозначительно. – Будто с того света возвращаются и стучатся к людям.

– А ты прочти, старик, – попросила Мана.

– Чужое ведь письмо.

– Ашура нам не чужая, читай.

И Хасаю интересно было заглянуть в это письмо. Бережно раскрыл он треугольник, расправил на колене и стал читать вслух:

― «Здравствуй, соседка Ашура!

Я на днях получил от отца письмо. Отец мой писал, что ты живешь у нас, что ты вошла в нашу саклю как моя невеста. Я могу понять отца, зачем и для чего он это сделал. Но я очень хочу, чтоб и вы с отцом поняли меня. Соседка, милая моя Ашура, прости меня, если я нанесу тебе обиду, но я хочу сказать правду. У меня есть девушка, она живет в городе… Отец мой поступил опрометчиво. Он не имел права поступать так, не спросив меня.

Ты добрая, ты хорошая, ты очень красивая, Ашура, ты будешь счастливой, обязательно будешь, потому что я этого хочу. Пожалуйста, не обижайся на меня, постарайся понять. Считай меня братом, а я буду гордиться такой сестрой, как ты, и никогда в обиду тебя не дам! Это я говорю тебе к тому, чтобы ты свою прекрасную жизнь, а я верю, что она будет прекрасной, не связывала со мной. Я хочу, чтобы ты была вольна решать свою судьбу…

Будь счастлива! Я желаю тебе много радостей в жизни, ты их достойна.

Прости меня, сестричка Ашура. И отца моего прости. Я ему написал такое же письмо, и он поймет меня.

С самыми добрыми пожеланиями, верный тебе брат

Алибек».

…Ни Сибхат Карчиге, ни автору неизвестно, передали ли это письмо старики адресату.

Глава вторая

Сурхаев Али-Булат. Был смертельно ранен при отражении танковой атаки противника северо-западнее Сталинграда и умер в госпитале.

1

Как привольно в горах в ясный день, когда бирюзовое небо – словно опрокинутая над вершинами лазурная чаша, и как сразу становится грустно, когда опускаются тучи, а из ущелья поднимаются туманы. От этих туманов все вокруг серое и сырое.

– Наши предки, – говорят сирбукинцы, – выторговали у дьявола эти туманы за одного красного быка.

И о красном быке рассказывают сирбукинцы легенды, греясь летом у железной печи в конторе сельсовета. Ведь туман в старые времена был спасителем горцев от нашествий иноземцев. А толк в железной печи вряд ли кто знает больше, чем сирбукинец.

Вот сегодня на солнцепеке, время такое, как горцы говорят, дыня поспела – жара спала, у здания сельсовета сидят почтенные сирбукинцы и радуются погожему дню, и как раз все мастера железных печей. Да, да, все они работают в давно организованной в ауле артели, где изготавливается этот все еще немаловажный для горцев инвентарь. Еще не исчезла нужда в железных печах, да если и нет нужды, кто не купит это произведение искусства! В своем деле сирбукинцы достигли такого совершенства, что их печи недавно были выставлены на продажу в магазине сувениров «Антика».

Не случайно сирбукинскую артель называют художественным комбинатом в системе Министерства местной промышленности.

Впрочем, теперь часто можно встретить в аулах людей, которые разыскивают старые вещи и просят их продать, собирают даже старые керосиновые лампы. «А не ищут ли они Аладдинову волшебную лампу?» – усмехаясь, говорил как-то на гудекане Таимхала Нур-Махамад.

Вот и сегодня он сидит среди почтенных стариков на гудекане, опершись руками на сучковатую абрикосовую палку.

Нур-Махамад, говорят, из самоотверженного рода. То ли отец его, то ли дед отправился к царскому наместнику с жалобой на беков и ханов, которые грабят народ. А когда ему сказали: «Как же ты будешь разговаривать с наместником, ты же не знаешь русского языка?» – он вынул из хурджина ощипанного живого петуха и показал: вот так.

Нур-Махамад выглядит куда моложе своих ровесников, и не верьте тем, кто говорит, что очки старят человека. Одет он опрятнее, чем другие, и у него русская жена. А лучшего мастера по изготовлению железных печей еще не рождал аул. Его печи легко отличить – с двумя духовками, с узорчатыми ручками, с ножками, как звериные лапки, каждая заклепка – деталь узора-цветка. Особые заказы и поныне поручаются ему, и самые лучшие подмастерья – у него.

– О чем ты задумался, Таимхала Нур-Махамад? – спрашивает его сосед на гудекане.

– Понимаешь, Исмаил, я чую, что сейчас кто-то обо мне думает. Да, да, я ощущаю это. Тысяча чертей! Но странно, кто может обо мне сейчас думать?.. Жена? Да я только что с ней расстался. Кому же я понадобился? Даже в ушах звенит… Вроде бы никому я не обязан, и долгов у меня нет, – приговаривает Нур-Махамад, вытирая платочком старые, поцарапанные, мутные очки, будто собирается сквозь них увидеть того, кто о нем думает. – Вот надо съездить в город за очками. Кого только не просил, никто не удосужится привезти… Неужели это так трудно, а? Как ты думаешь, Исмаил, разве это трудно?

– Не трудно, брат мой, просто людям некогда. Все заняты…

– Чем, позволь узнать?

– Своими делами.

– Но я же их просил, и они не отказывались, обещали, говорили: «Обязательно». Зачем это?.. Мудро ведь в народе сказано: «Кто сказал и сделал – мужчина, кто не сказал и сделал – дважды мужчина, а кто сказал и не сделал – трижды осел».

– У тебя плюс или минус, дорогой Нур-Махамад? – спрашивает Исмаил,

– У меня плюс.

– А что лучше – плюс или минус?

– Лучше хорошее зрение, Исмаил. Тысяча чертей!

Таимхала Нур-Махамад сложной судьбы человек. О себе он говорит: «Если медленно иду, беда меня нагоняет, если поспешу, сам беду нагоняю. Вот так и живу». В тридцатые годы он был выдвиженцем, занимал разные ответственные посты, и долг свой исполнял с рвением. Правда, не был лишен тщеславия.

Возможно, он поднялся бы выше, если б не случай, который перевернул в его судьбе все. А случилось это перед самом войной, в период, как писали в газетах, ликвидации нарушений устава сельхозартели в горных районах. Тогда Нур-Махамад заведовал приемным пунктом, куда горцы сдавали скот по госпоставкам. Внезапно к нему нагрянула ревизия – и обнаружилась недостача: не хватало двух коров весом двести семьдесят три килограмма и одиннадцати овец весом триста пять с половиной килограммов.

Нур-Махамад был ошеломлен и не мог объяснить, как это у него случилось. Ведь он сам считал все поголовье, при нем ставили метки на животных; правда, последнее стадо он не пересчитал, но это стадо пригнал с гор его верный друг…

Нур-Махамада судили. Жена ушла от него, вернее – братья забрали ее: мол, не хотим быть в родстве с вором.

За усердную работу в заключении Нур-Махамада освободили досрочно и призвали в армию. Война все еще продолжалась. Нур-Махамад воевал честно, не раз глядел смерти в глаза, а страха не было; скольких друзей потерял, а с ним ничего, хоть бы царапнула шальная пуля. О нем говорили, что он завороженный…

После войны скитался Нур-Махамад по разным городам – везде нужны были каменщики, печники, всюду были руины. В Харькове он нашел себе жену – Клаву. Муж у Клавы погиб на войне, детьми она обзавестись не успела. Клава была очень добрая и приветливая.

И все-таки Нур-Махамада тянули родные места. Он боялся, что Клава не согласится с ним ехать, но она сказала: «Куда ты – туда и я, муж мой. Где тебе хорошо – и мне будет хорошо».

Обрадовался Нур-Махамад. Вернувшись в аул, обошел всех, прося прощения:

– Простите меня, люди. Конь о четырех ногах, и то спотыкается.

И как хотелось ему в свое оправдание сказать: «Я был щедр и очень доверчив, почтенные. Много было у меня друзей, может, не во всех разобрался. Кто-то и подвел меня. Я хочу, чтобы вы мне поверили – я не вор…» Но этого Нур-Махамад не говорил, потому что не было у него доказательств, а слово без доказательств в лучшем случае просто повисает в воздухе, а в худшем – усугубляет вину. Ой, как хотел он вернуть свое честное имя…

Сделал несколько попыток обратиться в суд, но в районном центре не сохранился архив. А три года назад, когда председателем райисполкома стал Сурхай, сын его самого близкого друга, Али-Булата, погибшего на войне, попытал последний раз счастья. Он просил, чтоб ему доверили работу учителя по труду в школе. Может, Сурхай и не стал бы возражать, если бы хоть один работник районо поддержал просьбу Нур-Махамада, но не нашелся такой – не решились. «Как же доверить человеку, уличенному в столь позорном деле, воспитание детей?..»

Тяжело было на душе Нур-Махамада. На вопросы: «Ну как?» – отвечал неопределенно: «Отложили разговор до осени».

На людях Нур-Махамад не показывает своей обиды, и все о нем думают как о человеке веселом и жизнерадостном, – мол, никогда не унывает наш Нур-Махамад. И сельчане о нем не забывают, тем более что Клава – учительница русского языка в школе; на доброе угощение обязательно его с женой позовут.

Да и в сакле у Нур-Махамада пусто не бывает, приветливо людей принимает Клавдия Михайловна, перенявшая обычаи горцев. Кроме доброты и щедрости хозяев, в этой сакле самая богатая и самая интересная библиотека.

Книги привезла с собой Клава, Нур-Махамад дополнил ее библиотеку старинными рукописными книгами, собранными со всех окрестных аулов. Некоторые из них оказались ценными историческими памятниками, даже не сами тексты, а надписи на полях, потому что горцы на полях записывали, кто когда родился, когда были холера и землетрясение, когда и куда кто уезжал. Сведений множество, по ним можно составить историю отдельных семей и целого аула…

…– Как ты думаешь, Нур-Махамад, – обращается к нему, передвигаясь на солнце, Исмаил, – люди в наше время умнеют или глупеют?

– И то и другое случается, дорогой Исмаил, – отвечает вместо Нур-Махамада другой почтенный сирбукиноц, по имени Азайла-Гал. – Но кем бы ни был человек, он не должен забывать наших обычаев…

И вдруг Азайла-Гал замолкает. На склоне гор, где множество крутых поворотов, то появляется, то исчезает белая машина.

– Смотрите, – показывает Азайла-Гал, – к нам хаким едет.

– Где?

– Да вон на дороге, сейчас из-за поворота вынырнет белая машина.

– Да, да, вот она… Надо бы сельсовету сообщить или директору школы, – засуетился Исмаил.

– Это почему же?

– Как – почему? К кому на такой машине гость приезжает? Или к сельсовету, или к директору школы.

– Или к председателю колхоза… – дополняет Нур-Махамад.

– Это машина нашего председателя райисполкома, – опознает Азайла-Гал, – Сурхая это машина. Однажды он подобрал меня на дороге и довез до райцентра.

– Смотрите, – улыбаясь, подмигнул Исмаил, – над крышей дома председателя колхоза валит дым. Знает, что едет кунак!..

2

Сегодня утром шофер Курбан не узнавал Сурхая – что-то с ним произошло, наверно, за эту ночь. То ли радость большая посетила, то ли печаль, и хочет он ее скрыть от людей.

Вообще-то шоферу Сурхай казался неплохим человеком, и работать с ним было легко, не то что с бывшим председателем райисполкома, который совсем перестал замечать людей. Правда, Курбан сомневался, не слишком ли молод Сурхай для председателя райисполкома. Однако, с другой стороны, пожилому здесь трудно – не каждый может выносить бессонные ночи и постоянные дороги в зной и холод. Бывает, день с семьей спокойно провести не дадут – все дела, заботы…

А позавчера, например, они вернулись из Ногайских степей, ездили проверять, как готовятся на зимних пастбищах к приему колхозных отар. Первый секретарь обкома проводил там совещание животноводов, и Сурхаю досталось за то, что чабанам не созданы надлежащие условия. Надо же было так случиться, что машина первого секретаря застряла именно у самого плохого зимовья-кутана. И, возвращаясь, Сурхай все бранил председателя того колхоза – толстяка Манафа.

– Ну что, сегодня едем к Манафу? – понимающе спросил Курбан, когда Сурхай сел в машину с ним рядом.

– Нет, знаешь что, уважаемый Курбан… мы сейчас поедем в аул Сирбук, – сказал Сурхай невесело и задумчиво. – Да, да, в Сирбук.

– К председателю колхоза?

– Нет.

– В артель, печи чабанам нужны?

– Нет.

– В школе что-нибудь?

– Нет.

– В сельсовет?

– Тоже нет.

Курбан замолчал.

И только когда въехали в аул, Сурхай попросил его узнать, где сакля человека по имени Таимхала Нур-Махамад. Курбан остановил машину и обратился к девушке, что шла мимо с блестящим кувшином на плече.

Девушка, глядя на них с любопытством, объяснила:

– В такую погоду вы его дома не застанете.

– А где же мы его можем увидеть в такую погоду?

– На гудекане у сельсовета.

И вот таким-то образом белая «Волга» оказалась на сельской площади, у здания сельсовета, где на гудекане сидели всё те же почтенные сирбукинцы. Но, кроме них, здесь были уже и председатель сельсовета, и председатель колхоза.

Люди поднялись навстречу гостю. Сурхай с почтением поздоровался с каждым, пожимая руку обеими руками, как положено. Спросил о житье-бытье, и тут посыпались просьбы и жалобы – ведь редко удается поговорить с самим председателем райисполкома!..

Один сказал о разрушенном ливнями мосте, который вот уже полгода не могут восстановить. Другой говорил, что в школе не хватает мест. Детей много, надо строить новую школу, хотя бы выделить щитосборную.

– Да что вы все разом, товарищи, – вмешался Ника-Рабадан, председатель сельсовета. – Человек с дороги – не лезьте вы с этими вопросами.

– Он спросил – мы и говорим, – ответили люди. – Мы не о личном говорим! Вдоль пахал – просто след, добавь поперек – будет пашня.

– Почтенные, я во всем разберусь, даю вам слово, – обещал Сурхай. – Невозможно везде поспеть. Думаю, ваш депутат зайдет ко мне со всеми этими вопросами…

– Идемте, товарищ Сурхаев, – тянет его за руказ Ника-Рабадан.

Председатель сельсовета – мужчина видный, с пышными усами, отец двенадцати детей, всегда приветливый и смешливый. О нем, кстати, рассказывают, в ауле веселые притчи. Говорят, заметил Ника-Рабадан, что жена очищает его карманы от денег. Первый раз промолчал, второй, а на третий попросил жену принести острый нож. Жена принесла нож, и он при ней стал выворачивать карманы и срезагь их острым ножом.

– Что ты делаешь, муж мой? – удивилась жена.

А он, говорят, отвечает ей:

– А зачем мне карманы, в которых ничего не держится?..

Так вот, тянет за рукав председателя исполкома Ника-Рабадан:

– Идемте, Сурхай!

А Сурхай ему:

– Спасибо, Ника-Рабадан, прости, я не к тебе.

И, удивив всех, подходит к Нур-Махамаду:

– Я приехал к вам, почтенный Нур-Махамад.

Тот даже подумал сначала, что ослышался. По привычке снял очки, протер их, снова надел, всмотрелся в председателя райисполкома, прищурив глаза и наклонив голову к левому плечу.

– Ко мне? – удивленно переспросил Нур-Махамад. – Это зачем же?

Кто-то заметил:

– Ну что ты, Нур-Махамад! Не будь диким огурцом, к тебе прикоснуться нельзя – выстреливаешь!

– Да нет, это я так, – быстро поправился Нур-Махамад. – Пожалуйста, для гостя у меня всегда открыты двери! – Он подозвал мальчика, дал ему денег и на ухо сказал, чтобы тот мигом сбегал в магазин и взял у завмага Патимат что надо. Другого мальчика послал в школу за женой: пусть немедля идет домой,

Сурхай пригласил его сесть в машину. И хотя Нур-Махамад стал возражать – мол, сакля его близко, можно и пешком пройти, – председатель райисполкома настоял на своем.

Люди смотрели вслед машине и молчали – не могли объяснить себе случившегося. Потом заговорили все разом. Некоторые сразу предположили, что дело тут касается прошлого: ведь отец председателя райисполкома был лучшим другом Нур-Махамада. Правильно Сурхай делает, что не забывает друзей отца. Подумаешь, что-то там было до войны у Нур-Махамада, безгрешных нет. Давно пора вернуть ему доброе имя, он это своим трудом заслужил.

3

Нур-Махамад тоже терялся в догадках, хотя в машине Сурхай не раз повторял:

– Я приехал проведать тебя, дорогой Нур-Махамад! Посмотреть, как ты живешь.

Но всем известно, что так просто председатель райисполкома не заходит к каждому…

Сакля у Нур-Махамада была старая. У всех в ауле сакли перестроены, у некоторых – новые, но у Нур-Махамада не было средств да и желания возиться со строительством. Зато внутри сакли – чистота и уют, и хозяин мог не стесняться любого гостя. Нур-Махамад повел Сурхая и Курбана в гостиную комнату, где все располагало к доброй беседе. Он разложил на тахте подушки, усадил гостей, а сам принялся разжигать огонь в камине.

– Вот так я и живу со своей Клавой Михайловной, в ней вся моя жизнь, дорогие гости. Не будь ее, я бы давно захирел, как пень старого дерева.

Хозяин засуетился, раскладывая перед гостями угощение. Мальчик принес из магазина бутылку зубровки, которую здесь называют «один бык, два рога», а для себя Нур-Махамад поставил графин с красным сухим вином.

– Простите, я крепкого никогда не пил, даже на войне. Люблю красное вино… Прошу вас, угощайтесь, жена придет – хинкал добрый приготовит. Зарезал бы барана, по у меня нет такой возможности, так что не обессудьте.

– Это все лишнее… Ты скажи мне, Нур-Махамад, – проговорил Сурхай, принимая из рук хозяина рюмочку зубровки, – знал ты моего отца?

– Отца твоего? – повторил Нур-Махамад и пристально посмотрел на гостя. – Али-Булат был моим другом!..

– А он пил?

Налил Нур-Махамад из графина вино в фужер, поставил перед собой, протер платком очки, потом глаза.

– Да будет долгой о нем память – нет, и капли в рот не брал… Кушайте, дорогие гости.

Хлеб был черствый, брынза соленая, долго приходилось жевать, чтобы проглотить, и Сурхай попросил воды. Нур-Махамад принес кувшин с айраном – лучший напиток!..

Наступила вдруг тяжкая тишина. Неловко было хозяину, не знал он, как быть. «Чего хочет этот человек, зачем он здесь?!» – спрашивал Нур-Махамад мысленно. И не выдержал, нарушил эту затянувшуюся паузу:

– Вот что, сынок, не томи мою душу. Скажи, зачем приехал ко мне, что случилось?

– Ничего не случилось. А что могло случиться?..

– Не верю. Ты что-то недоговариваешь. Скажи мне откровенно, дорогой председатель, ты вчера вечером вспоминал обо мне?!

– Да. – Брови председателя райисполкома взметнулись вверх, он был удивлен и растерян.

– Я со вчерашнего вечера чувствовал – кто-то обо мне думает! Сегодня даже на гудекане про это сказал… И по какому же случаю, председатель, вспомнил ты обо мне?

– Так ты хорошо знал моего отца? – уклонился от ответа Сурхай.

– Что значит – хорошо? Мы с юношеских лет делили с ним радости и печали, клятвой сроднились…

– Почтенный Нур-Махамад, ты мне скажи – честный человек был мой отец?

– Если бы мне сказали, выбери себе на земле трех друзей – в их числе оказался бы Али-Булат, сынок. Если бы сказали: выбери двух – и в их числе был бы твой отец. А если бы сказали: можешь иметь только одного – я выбрал бы Али-Булата… А что тебя тревожит, сынок? Или кто-нибудь хочет оклеветать его имя?!

– Нет, не то…

– Ты, сынок, можешь на меня положиться. Кому надо это сказать или написать – скажи, перед кем мне отстоять честь и достоинство Али-Булата, я готов. Тысяча чертей!

Вдруг все обиды и горечь всплыли в нем.

– Ты не думай, – крикнул Нур-Махамад, – если я когда-то сидел в тюрьме, если на мне черное пятно, то, значит, потерял совесть… Нет! Моя совесть чиста, да, да, чиста моя совесть!.. – Нур-Махамад взял себя в руки. – Я не менял на перекрестках своих убеждений, – сказал он тихо, – и не меняю своего мнения о человеке, который был моим другом, который жизнь отдал на войне…

– Простите меня, Нур-Махамад. – Председатель райисполкома решил, что разговор надо кончать. – За твое здоровье, отец, прости, что потревожил тебя.

– А ты скажи мне, председатель, зачем я понадобился?

– Я же говорю: решил проведать друга отца.

– Ах, друга отца? Странно, почему же теперь, а не пятнадцать, не двадцать лет назад?

– Считают, зрелость к человеку приходит после сорока. – Сурхай улыбнулся неловко.

– Да, жизнь делает людей мудрее. Но вот ты уедешь, а сельчане будут спрашивать: зачем, мол, к тебе вдруг пожаловал председатель райисполкома, что ему от тебя нужно было? А я им отвечу: так, мол, просто проведать, поговорить. И они, думаешь, поверят? Нет, не поверят, так же, как и я не верю.

– А ты скажи, что я приехал заказать хорошую железную печь. В районе все знают, что ты самый лучший мастер…

– Тебе нужна печь? – усмехнулся Нур-Махамад. – Как мельнику – седые усы. Но печь я сделаю, сынок. Сейчас материал поступил хороший, даже медные пластинки получили, для украшений. Будет тебе печь. Через месяц привезу.

– Зачем же, я сам приеду! Спасибо, Нур-Махамад. – Председатель райисполкома поднялся. – Если будешь в райцентре и не зайдешь ко мне домой – очень обижусь. Да, я скоро еду в город. Тебе ничего не нужно?

– В город? Это хорошо, сынок, есть у меня одна просьба. Пожалуйста, привези мне очки. – Нур-Махамад вытащил из бумажника желтый, продолговатый листочек. – По этому рецепту, плюс два семьдесят пять… Вот и деньги – семь рублей, чтоб оправа была хорошая.

– Ладно, уважаемый Нур-Махамад. Ну, спасибо за хлеб-соль…

– Да что там! Подождали бы, вот-вот жена должна вернуться.

– Мы еще попробуем ее угощение. До свиданья, Нур-Махамад!

– Доброго вам пути. Тысяча чертей! А все-таки мне приятно, что ты приехал, сынок, хотя я и не знаю зачем.

Из аула они сразу поехали в город, чему немало удивился Курбан. Сурхай сказал, что ему надо быть в Совете Министров, посоветоваться по очень важному для него лично вопросу…

4

Один за другим входили в кабинет председателя райисполкома депутаты райсовета. Возбужденно переговаривались между собой, делились новостями.

Самой радостной вестью было присвоение передовому чабану их района звания Героя Социалистического Труда. У всех в руках была свежая газета с портретом улыбающегося горца в папахе и в галстуке. Галстук, видно, ему одолжил фоторепортер.

Депутаты и работники райисполкома поздравляли друг друга с таким успехом. Но герой отсутствовал – значит, не по этому поводу их собрали?..

В десять часов пробили стенные часы. Сурхай, поднявшись с места, достал из внутреннего кармана пиджака письмо-треугольник, солдатское пожелтевшее письмо.

– Товарищи, прошу простить меня, – сказал он. – Я позвал вас, чтобы посоветоваться с вами, как с друзьями… Дело в том, уважаемые, что я на днях получил письмо от своего отца…

Он оглядел присутствующих долгим взглядом. Все были удивлены – все знали, что отец Сурхая, Али-Булат, геройски погиб на фронте тридцать с лишним лет назад. Какое может быть письмо?!

Председатель райисполкома поспешил рассеять их недоумение:

– Вы только не подумайте, что мой отец объявился, воскрес из мертвых – нет, он погиб. Письмо написано раньше и пролежало в земле Буртау-Шурми все эти годы. Я должен был его получить, когда мне было четырнадцать лет, а получил сейчас, когда мне сорок четыре. Чтобы понять, почему я собрал вас, надо прочитать это письмо. Пожалуйста, Марьям…

Сурхай протянул солдатский треугольник женщине средних лет, секретарю райисполкома. Марьям взяла его, развернула две тетрадные страницы. В напряженной тишине будто из далекой дали зазвучали слова:

– «Здравствуйте, мои дорогие! Прими от меня самые добрые пожелания, мать моих детей, милая Шуайнат. Не доставляют ли тебе печали и тревоги дети, не беспокоит ли тебя твоя болезнь? Я знаю, трудно тебе, родная. Сейчас всем трудно. Но ты береги себя, обо мне не тревожьтесь. Я жив и здоров.

Привет тебе, мой старший сын Сурхай, надежда моя и гордость. Тебе вчера исполнилось четырнадцать лет, ты у меня уже мужчина. Столько лет было и мне, когда умер мой отец, твой дедушка, от пули англичан в Темиргое, и у меня было две сестры и младший брат, а у тебя сейчас два младших брата и сестра. Ты, сын мой, за старшего сейчас дома в семье, будь достойным этого, помоги матери в ее тяжелой и трудной жизни. В день твоего рождения я дарю тебе свою папаху, сын мой, носи ее с честью, совесть твоя да будет чистая, как роса.

Сын мой, нет ничего тяжелее для человека, чем испытывать угрызения совести, как это происходит сейчас со мной здесь, в этом сыром окопе.

Мне стыдно перед тобой, стыдно признаться, и вряд ли бы я признался, не будь этой бумаги. Но я это делаю сейчас, глядя смерти в глаза, я это делаю, чтобы предостеречь тебя от подобного позора. В одном случае в жизни я проявил малодушие, и это обернулось подлостью с моей стороны по отношению к честному, верному человеку. Я воспользовался его доверием и бессовестно обманул его.

Этот человек – Таимхала Нур-Махамад, человек, с которым я с детства делил нужду и черствый ломоть чурека… Мне было поручено перегнать скот по госпоставкам до приемного пункта, где работал Нур-Махамад. По пути, когда я остановился в Азизла-Иниц, мой спутник сбежал, угнав с собой двух коров и двенадцать овец.

Я был беден, откуда мне взять такое добро? Я перепугался. И я очень боялся, что Нур-Махамад не примет скот с такой потерей, но он оказался в добром настроении и, не посчитав, велел направить скот прямо в загон.

Я срочно вернулся в аул в надежде продать саклю и собрать деньги, чтоб купить скот и вернуть, но мать нашел больную, а за саклю не давали и половины нужных денег. Думал, как-нибудь обойдется, у Нур-Махамада такой авторитет…

Тысяча смертей на мою голову, что я оказался таким слабым и ничтожным – какой позор! Возможно, сын мой, следствие еще не окончилось, ты отнеси это письмо к следователю. Пусть снимут вину с невиновного. А как только закончится война, я сам предстану перед судом.

Прости, мой сын, прости ты своего отца. Если ты простишь, то никакие наказания мне не страшны. Да не коснется тебя позор мой. Прошу тебя, береги честь и совесть в чистоте даже при самых страшных бедах.

Сын мой, береги мать, береги братьев и сестричку. Прощайте, любимые мои.

Ваш отец Али-Булат».

Марьям закончила читать и сложила письмо. Все сидели, опустив головы. Один мял в руке кожаную кепку, другой чесал затылок.