Текст книги "В ту ночь, готовясь умирать..."
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
Они думали: «Зачем об этом сейчас, какой смысл?.. А может быть, есть смысл, может быть, не надо забывать ничего в жизни, чтобы она была чище…»
Глава третья
Хартум Азнаур. Погиб на берегу Таганрогского залива, в районе Морского Чулека, после того как сбил из противотанкового ружья «Хейнкель-III».
1
Трудную ношу взвалила на свои плечи Сибхат Карчига. Разве легко найти спустя тридцать с лишним лет человека, которому писал свое письмо солдат с фронта? Сколько перемен произошло в горах за эти годы!..
И еще думала иногда Сибхат: «А доставляю ли я радость людям? Хотят ли получить эти письма те, кому они адресованы? Ведь жизнь так изменилась… Нет, нет, они нужны, эти весточки, людям! Разве я не радовалась бы, если бы получила такую весточку от моих сыновей, от моих близнецов, хотя бы от одного из них? Счастьем бы для себя сочла!» Ведь куда только не писала, к кому только не обращалась Сибхат Карчига, все тщетно: она не знает, где погибли ее сыновья, в какой земле лежат. И муж Сибхат Карчиги погиб на войне. Многие знали ее мужа Османа, сильный был человек, один мог свалить быка, зарезать его и освежевать. Когда Кара Караев, герой гражданской войны, в сентябре сорок второго года бросил клич по горным аулам, собирая добровольцев для отдельного Дагестанского кавалерийского эскадрона, Осман одним из первых оседлал коня, снял со стены шашку и поехал в Буйнакск, где собирались добровольцы…
Разнося старые письма по разным аулам, Сибхат расспрашивала фронтовиков, не видели ли они, не встречали ли на войне ее сыновей, братьев-близнецов Гасана и Гусейна?.. Но никто их не встречал.
Однажды, направляясь в далекий аул Карацани, к очередному адресату, Сибхат Карчига остановилась на хуторе Кара-Махи, у пожилой супружеской четы. В очаге трещали дрова, хозяйка готовила чай, хозяин, Хасбулат, был занят своим делом: перебирал за письменным столом у окна какие-то бумаги. Большой стол – от стены до степы – был завален книгами и рукописями. Рабият – так звали хозяйку – объяснила: он составлял новый учебник родного языка для третьего класса. Как старому заслуженному учителю, ему доверили эту честь.
– Чай с медом – это очень вкусно, – улыбнулась хозяйке Сибхат.
– Пейте, пейте, в этом году мед хороший. Лето дождливое, цветов много… У меня тоже был сын, добрая женщина, ушел на войну и не вернулся. Ему и восемнадцати не было. Свидетельство о рождении переправил… Хасбулат, – зовет мужа старуха, – ну что ты, не слышишь, что ли, чай остывает!..
– Сейчас, сейчас. – Старик откладывает работу, моет руки, вытирает их полотенцем и садится на ковер. – И о чем же это у вас разговор?
– О сыновьях, добрый хозяин, о тех, кто не вернулся с войны… – говорит Сибхат, отхлебывая чай из пиалы.
– У тебя, говоришь, добрая гостья, сыновья были близнецы? – спрашивает Хасбулат.
– Да, Гасан и Гусейн.
– Гасан и Гусейн… – о чем-то задумавшись, повторяет Хасбулат.
– Я сама их путала, и они рады были дразнить меня, да и в школе учителям от них доставалось. Даже родинки на шее у них были одинаковые. В один день они родились, в один день я проводила их. Во всех армиях мира, говорили тогда, близнецов не разлучают, и их зачислили в одну часть. Все-таки вместе…
– Да, вместе, вместе… Я слушал твой рассказ, женщина, н невольно вспомнил… Прости, какую фамилию они носили?
– Моя фамилия Карчига, – насторожилась Сибхат. Неужели этот человек знает что-то? – Но они носили отцовскую – Акбаровы.
– Акбаровы… Акбаровы… – почесывая лоб, нахмурил брови старик. – Вот-вот, кажется, она…
– Вы были на войне?
– Нет, гостья, на войне я не был. Дай бог памяти, но я что-то такое читал то ли в газете, то ли в книге… Верно, верно, в газете, и запомнилась фамилия, она ведь редкая у нас.
– Да стану я жертвой за вас, добрый человек! – Сибхат пододвинула свою подушку ближе к хозяину. – Пожалуйста, вспомните, я так жду вестей!.. Что это за газета была?
– Вот этого я и не помню. Вроде какой-то экскаваторщик прокладывал магистраль где-то на Севере и обнаружил братскую могилу. Среди сохранившихся предметов нашли ложки и капсулы с полуистлевшими записками. Криминалисты после тщательного анализа смогли установить фамилии некоторых из погибших. И почему-то нашли две капсулы на одного и того же бойца – Г. Акбарова. По-моему, так. И вот я тогда подумал, почему тот, который писал об этом, и даже те криминалисты не сообразили, что это могли быть два брата-близнеца – Гасан и Гусейн! Я в сельсовете высказал такую догадку, и мне объяснили, что, мол, откуда в том северном краю знают, что у нас братьев-близнецов по обычаю называют Гасаном и Гусейном. И вот, добрая женщина, слушая твой рассказ, я и вспомнил об этом случае…
– Это они, да, да, добрые люди, это мои дети, мои сыновья, это моя кровь!.. – горько заплакала Сибхат, вытирая краем платка глаза.
– Вот беда так беда, не помню, в какой газете это было. Очень хочется тебе помочь, женщина.
– И на том спасибо, большое спасибо! Не так уж много ведь получают здесь разных газет…
– Но в сельсовет мог привезти эту газету какой-нибудь гость. В тот день были какие-то гости… Прости, я высказываю эти сомнения, чтоб разочарование твое от неудачи не было очень тяжелым…
– Спасибо вам за чай, за слово доброе. Я пойду.
– Что ты, добрая женщина, в такую-то погоду, глядя на ночь, – попыталась удержать ее Рабият. – Утром память глубже, оставайся.
– Простите, не могу, разве же я… разве же… Я пойду, я поищу газеты, я найду, чего бы мне это ни стоило!
– Да будет удача тебе, женщина, – от души сказал старик, пожимая гостье руку.
А Рабият вручила ей зонтик:
– Если будешь в наших краях – занесешь. Не занесешь – тоже не беда… не беспокойся!
Сибхат Карчигу не страшила ни наступавшая ночь, ни холодный моросящий дождь. Она возвращалась в райцентр.
Уже далеко за полночь Сибхат Карчига постучала к женщине, заведующей районным парткабинетом. Сибхат знала, что в парткабинете можно найти подшивки всех газет.
Заведующая была недовольна, что ее побеспокоили в такой поздний час:
– Как будто до утра нельзя потерпеть!
Сибхат закричала:
– Милая, тридцать лет я жду! Тридцать лет я храню надежду услышать хоть слово о моих детях!..
Сибхат просила заведующую пойти с ней или доверить ключ от кабинета, предъявила свой партбилет:
– Вот, пожалуйста, поверьте мне!
…Ох, сколько их было, этих подшивок, и на столах, и на полках. И надо их все постранично перелистать, пересмотреть. Но Сибхат готова была рыться в них хоть целый век.
Долго не могли заснуть после ухода гостьи старики на хуторе, все прислушивались, как шумит за окнами сакли дождь. Рабият вспомнила своего сына, перед которым все эти годы считала себя виноватой, – ведь не хотел он, ее Хартум, чтобы она выходила замуж за Хасбулата, не благословил свою мать. Так и ушел на фронт. Лицо сына стояло у нее перед глазами, как упрек. А сколько раз она повторяла за эти годы в душе: «Прости меня, сынок, прости, родной, прости…»
И Хасбулата вдруг обступили воспоминания… Учительствовать в этот район он приехал в тридцать девятом году, знакомых или кунаков у него здесь не было, и при содействии сельсовета он снял комнату у вдовы, муж которой погиб на войне с японцами, то ли у озера Хасан, то ли у Халхин-Гола. Вдову звали Рабият, а ее сыну Хартуму исполнилось шестнадцать лет, и учился он в восьмом классе.
Рабият не хотела пускать постояльца мужчину, она боялась злых языков. Зато Хартум радовался, что в доме будет еще один носящий папаху. Это он, а не сельсовет уговорил мать пустить квартиранта.
Хартум тяжело перенес гибель отца, долго не мог смириться с мыслью, что отец никогда больше к нему не вернется. Он не понимал, как это можно убить человека – чтоб его не стало, чтоб он не дышал, не ел, не смеялся, чтоб не гулял со своим сыном. Хартум по-своему хотел воскресить отца. Перерисовывал его с фотографии акварельными красками – в красивой военной форме, с петлицами, с блестящей портупеей и с орденом. Однако получалось не очень похоже, и Хартум рвал все эти портреты, не показывая их никому, даже матери.
Потом Хартум стал писать стихи об отце. Среди ребят он не находил себе друга, с которым мог бы поделиться, открыть свою душу; горе и тоска сделали его старше. И вот поэтому он втайне надеялся на дружбу с учителем-постояльцем. Может быть, это и случилось бы и в Хасбулате он нашел бы истинного друга, если бы не злые языки.
Хартум всегда учился хорошо, особенно по литературе и математике. И в старинной игре «Кур-базар», где тоже нужны внимание и сосредоточенность, он не имел равных в селе. «Кур-базар» – это значит «базар с лунками». До войны в наших горах это была самая распространенная игра, ею увлекались и дети, и взрослые. И вот однажды Хартум на сельской площади обыграл всех своих сверстников, все партии выиграл. Вот тогда-то один из проигравших и сказал в отместку:
– Умение играть в «Кур-базар» все равно не избавит тебя от позора.
Хартум бросился на обидчика, схватил его за ворот рубашки.
– Ну-ка, объясни, что ты хочешь сказать?
– Как будто ты не знаешь… Все знают, хи-хи, а он один не знает!..
– Все? – Не отпуская парня, Хартум стал спрашивать, показывая пальцем на ребят: – Ты знаешь?
– Нет.
– Ты?
– Нет.
– Видишь, никто не знает… Говори, что ж ты молчишь?
– Отпусти рубашку, порвешь!
– Нечего тебе сказать!.. Ты просто лгун! – Хартум отпустил его.
Парень отбежал и остановился:
– И скажу. Думаешь, люди не знают, зачем у вас живет учитель? Это твоя мать отца твоего хочет забыть! – И, засмеявшись, он скрылся за сельмагом.
Хартум остолбенел. Такого удара он не ожидал… А друзья-сверстники стали молча расходиться, будто они его тоже презирали.
Ошеломленный, униженный, Хартум ушел далеко за аул и дотемна просидел там.
– Неужели это правда? – шептал он. – Какой позор…
Потом он долго стоял, прижавшись спиной к забору, с острым камнем в руке. Он знал, что учитель обычно проходит именно по этому узкому проулку. Тот самый Хартум, который не понимал, как это можно убить человека, сейчас готов был сделаться убийцей.
Из укрытия он видел окна учительской. Вот в них погас свет. Хартум услышал шаги идущего. Каменными ступенями уходил вниз проулок, ступеньки были мокрые от дождя, и человек шел осторожно.
Хартум затаил дыхание, сильнее стиснул камень в руке… А шаги учителя все ближе, ближе. Вот он сам – худой и сутулый, как всегда задумчивый; привыкшие к темноте глаза Хартума хорошо видели его. Учитель поравнялся с ним, потом спустился ниже на одну ступеньку, на вторую, на третью. Хартум теперь был выше на три ступеньки. Пора…
Учитель вдруг поскользнулся и упал, стон вырвался у него из груди. Хартум выронил камень и застыл в растерянности. Первая мысль была – бежать. Но зачем? Ведь он не ударил Хасбулата, тот сам упал…
Хартум нерешительно подошел ближе. Ему стало жаль учителя – тот лежал, не двигаясь, вокруг были рассыпаны книги и тетради, шапка слетела с головы.
– Учитель, учитель! – позвал Хартум, но Хасбулат в ответ только застонал…
Целый месяц учитель лежал в постели. Он ударился затылком о камень, рана была нелегкая, много крови потерял Хасбулат.
А Хартум думал: это какая-то сила предотвратила самое страшное несчастье… Он стал еще более замкнутым, не задерживался больше на улице с ребятами, не играл в «Кур-базар».
Однажды, не сумев пересилить себя, буркнул матери:
– Зачем он у нас живет?
– Учитель, что ли? Да что с тобой, сын мой, не узнаю я тебя последнее время!..
– Пусть перейдет к другим.
– Ты же сам говорил: пусть у нас живет. Может, он тебя обидел? Что он плохого сделал тебе? Почему ты не разговариваешь с ним?
– А что, он пожаловался?
– У меня свои глаза есть, я же вижу. Что-то с тобой происходит, сынок, ты мне не говоришь. – Рабият запричитала: – А я-то думала, отца не стало, так сын есть, он станет подмогой!
– Отец во мне, мама, и ты не забывай его!
– Да поглотит земля того, кто его забудет! Я все ночи зову его и плачу, горе великое, а ты… – Мать не выдержала, заплакала. – Как ты можешь…
– Во мне память отца, и чести его я хранитель! – выкрикнул Хартум. – Я, я! – Он сжался в углу комнаты.
Мать замолчала. Затем подошла к нему, тихо села рядом.
– А ты, сынок, возмужал. Но ты должен верить мне.
– А люди?
– Те, кто нам хочет добра, плохого не скажут. А на тех, кто говорит плохое, не обращай внимания, на то ты и мужчина.
Хартуму стало стыдно, но все равно он был рад, что произошел этот разговор. Он обнял мать и попросил прощения. И признал мысленно, что был несправедлив к учителю, хотя потом долго еще избегал Хасбулата и только отвечал на его приветствия.
А учитель выздоровел и все говорил Рабият, что если бы не Хартум, который оказался в ту ночь рядом, быть может, его, Хасбулата, сейчас и в живых не было.
…У Хасбулата была трудная жизнь. В свое время он имел семью – красивую жену родом из Латвии и двоих детей. Но тогда еще многие люди в аулах ненавидели новых учителей и не желали их принимать. Сколько злоключений претерпел из-за этого Хасбулат!.. Когда открыли ликбезы в его родном ауле, люди приходили «учиться» с грудными детьми. И нарочно щипали детей, чтобы те кричали, прятали доску, совали учителю в стол змей и дохлых собак. А в другом ауле люди в войлочных масках ночью схватили Хасбулата и пригрозили ему, что если он не уберется подобру, то они расправятся с его молодой женой. Ему пришлось покинуть этот аул и переселиться подальше, в табасаранский аул, но здесь бандиты бросили в дымоход гранату, и от взрыва погибли его жена и дети.
– Жалкие невежды, – кричал Хасбулат в горе, – я же ничего не хочу, кроме того, чтобы сделать ваших детей грамотными! Почему вы так ненавидите меня? Я у вас ничего не прошу, кроме того, чтобы вы посылали своих детей в школу, в советскую бесплатную школу. Правду говорят: осла тянули в рай за уши – оторвали уши, оттаскивали за хвост – оторвали хвост… Придет время – вам же станет стыдно!
Вот в аул Карацани Хасбулат попал уже в другое время, люди уже поняли, что школа полезна, хотя посылать детей в институты еще приходилось с помощью сельсовета, а то и милиции…
Дни и недели шли своей чередой. Рабият, о которой злые языки распространяли у родников всякие слухи, была привлекательна, хотя гибель мужа сказалась на ней.
Живя с ней рядом, Хасбулат не мог не почувствовать, какая она хорошая, милая и добрая. Он долго ничем не обнаруживал своего чувства, считаясь с суровостью обычаев. А чувство его к ней с каждым днем становилось все теплее.
И вот в один из летних вечеров, когда Хартума не было дома – он работал пионервожатым в лагере, – Рабият сама невольно подтолкнула Хасбулата к объяснению. Она спросила, почему он одинок. Хасбулат рассказал ей о горькой судьбе своей семьи. Рабият посочувствовала ему и тут впервые заметила, как Хасбулат смотрит на нее. Она хотела взяться за какое-то дело, чтоб не выдать своего смущения, но вдруг услышала:
– Рабият, вот гляжу я на тебя и думаю… Горе, конечно, у тебя тоже большое. Но мужа не воскресить, а ты еще молода и пригожа, и неужели ты никогда не подумаешь о себе, о своей судьбе?
Рабият не смела поднять глаз. До сих пор никто не говорил ей таких слов.
– Что ты, Хасбулат, что ты! – пробормотала она. – Нельзя. Стыдно подумать.
– Почему же? Смертью одного жизнь других не должна прекращаться. Я понимаю, обычаи наши суровы, но неужели из-за них здоровые и красивые люди должны обрекать себя на вечные терзания и одиночество?
– Какое одиночество? О чем ты, Хасбулат?..
– Хочу знать, что б ты сказала, если бы я предложил тебе стать моей женой?
– Нет, нет, что ты!
– Но почему?
– Разве такое возможно? Я и так, после того как ты стал у нас жить, боюсь, чтоб люди чего дурного не подумали… Да что там люди! Ты знаешь, что у меня три старших брата?..
– Слышал, но ни разу их не видел. Они у тебя не бывают, не интересуются тобой. По-моему, им дела до тебя нет.
– Как это – нет дела? Да если я выйду за тебя замуж, они в ту же ночь и тебя, и меня убьют!
– Мне всю жизнь грозили, дорогая Рабият, и поэтому я устал бояться угроз. Я хочу иметь семью – могу я ее иметь или нет?
– Конечно, можешь. Ты обязан иметь семью, ты мужчина. В ауле столько девушек… – говорила Рабият, а душа ее радовалась. Женщина всегда остается женщиной…
– Девушек, – вздохнул Хасбулат. – Я не так молод, милая Рабият, – стоять у сакли какой-нибудь девушки, петь песни или кашлять, вызывая ее… Да и не нужны мне они, ты мне нужна.
– Это невозможно, нельзя, нет, нет! У меня сын, большой уже… Забудь, пожалуйста, об этом…
– Прости меня, Рабият!
Он опустил голову, повернулся и ушел в свою комнату, чтобы вновь заняться учебниками и школьными тетрадями, которые брал домой проверять. И поклялся не возвращаться больше к этому разговору, забыть, о чем думал и что связывал с этой женщиной, да и вообще забыть о женитьбе…
Но чувства его были сильнее воли. Он даже стал писать стихи, хотя ему самому это было смешно: как влюбленный юноша. Недаром горцы говорят: любовь может сделать все с человеком – если захочет, она заставит человека растить цветы на льду!
Любовь… Что это такое, на самом деле? Старика она в силах сделать молодым, а молодого состарить. Любовь – это первая зелень и первый подснежник. Любовь – это весна и зима одновременно, это зной и мороз. Твоя любимая сидит в сакле, позабыв о свидании, а ты стоишь под ее окном и мерзнешь…
Нет, не получаются стихи у Хасбулата. Смеется про себя учитель: «В твоем возрасте надо писать мудрые сказки. Ну, а вдруг я к себе слишком сурово отношусь, и у меня получаются стихи? Сам автор не может судить о своих стихах, надо их прочитать кому-нибудь. Но кому?.. Например, Хартуму. Он молод, он полон чувств, и – не шалопай, серьезный малый…»
– Ты прости меня, старика, сынок, я тебе хочу открыть одну тайну. Знаешь, вдруг взбрело мне в голову писать стихи, и никому я их пока не читал…
Хартум молчал, но глаза его вдруг засияли – он и сам тайком уже две тетради стихами исписал!
– И ты хочешь прочитать их мне? – польщенно пробормотал Хартум.
Ведь к стихотворцам в горах относились если не о усмешкой, то с недоверием. Вот петь песни – это другое дело, если, конечно, у тебя голос не похож на скрип несмазанной арбы.
– Да, хочу почитать…
– Читай, учитель, читай!
Но, увидев такое нетерпение, Хасбулат сам смутился и даже пожалел о своей затее, начал выбирать из своих сочинений что-нибудь наиболее подходящее для Хартума. Таким показалось ему одно стихотворение – раздумье о жизни. Он прочитал про себя последнюю строчку – «Быка закаляет ярмо, человека – время» – и с сомнением закрыл тетрадь. После того как он на уроках читал ребятам Пушкина, Лермонтова, его собственные стихи вдруг показались ему никчемными.
– А что, если мы пригласим маму! Пусть и она послушает, – чтобы как-то оттянуть время, предложил Хасбулат.
– Зачем маме стихи? – удивился Хартум.
– Был, сынок, такой древний поэт, имя его я запамятовал, он свои стихи в первую очередь читал женщине: женщины лучше чувствуют стихи, чутье у них тонкое.
– Может быть, учитель, я сперва прочитаю тебе свои стихи? – решился Хартум.
– Ты? Ты пишешь стихи? – Хасбулат был приятно удивлен. – Читай!
Хартум, знавший свои стихи наизусть, стал читать, Стихи были об отце:
Мужской не состоялся разговор…
Но я тебя в себе ношу, поверь,
И на земле я твердо с этих пор
Стою, отец, за нас двоих теперь…
Взволнованный, обрадованный Хасбулат попросил прочитать еще что-нибудь. Впервые Хартум читал свои стихи другому человеку. И впервые он, подбодренный добрыми словами слушателя, ощутил в себе уверенность.
Умолк Хартум и вдруг почувствовал смятение. Но учитель подошел к нему и крепко обнял.
…На войну Хартума провожал Хасбулат. Прощаясь па полустанке Мамед-Кала, Хартум вручил Хасбулату толстую тетрадь, всю исписанную стихами.
– Учитель, береги до моего возвращения, – попросил Хартум.
– Обязательно сберегу, сынок, только скорей возвращайся. А может, попробовать напечатать твои стихи?
– Нет! Книга эта еще не завершена. Хотя на войне вряд ли придется писать стихи… Но ничего, посмотрим.
– Да побережет тебя небо, сынок!..
Поезд медленно отошел, а Хасбулат еще долго стоял, прижав к груди тетрадь со стихами юного поэта, и глядел вслед красным огням на последнем вагоне, пока они не исчезли в ночной степи…
Опустел аул, опустела школа без старшеклассников. И большая сакля Рабият, казалось, опустела, будто из этого гнезда улетел целый выводок птенцов. Как заметил тогда учитель, сразу на много лет постарел аул – камни все те же, стены все те же, улицы все те же, но все постарело.
Лишь доброе слово Хасбулата теперь поддерживало Рабият. Но злые языки заработали с отъездом Хартума вовсю. Одна женщина, говорят, половина сплетни, две женщины – три сплетни, а три женщины – уже мешок сплетен.
– Теперь-то наша Рабият не будет запирать двери – и замок в ее руках, и ключ.
– Вы только на учителя поглядите, как он бережет ее! Даже по воду ходит – слыханное ли это дело, чтобы носящий папаху ходил по воду? Нет, нет, что ни говорите, подруженьки, тут нечисто… Рыльце учителя в пуху.
И вот однажды ночью сакля затряслась от нетерпеливого и громкого стука в ворота. Рабият выбежала открыть, и во двор вошли, ведя в поводу лошадей, три ее брата.
Хасбулат увидел их в окно, но решил лучше не показываться – снова лег и укрылся одеялом. Ему очень хотелось спать – сегодня он допоздна сочинял военкому третье, самое убедительное заявление с просьбой отправить его добровольцем на фронт.
Но заснуть Хасбулату не удалось. Скоро все три брата постучались к нему, он открыл дверь. Их лица ничего доброго не предвещали. Они оглядели тускло освещенную комнату и бесцеремонно уселись на край тахты, поправляя на поясах длинные кинжалы.
– Ты – учитель? – спросил старший, с седоватой бородой и большими пышными усами.
– Да, – ответил Хасбулат, торопливо натягивая брюки.
– И звать тебя Хасбулат?
– Да. – Хасбулат заправил в брюки рубаху.
– Живешь здесь, у нашей сестры?
– Если вы ей братья – да.
– А теперь – чтоб ты знал, кто мы такие и чем занимаемся… Грамотой мы не блещем, но зато в чабанском деле никому не уступали, так же, как не уступали там, где надо защитить честь свою и сестры. До нас дошли слухи, что ты…
– Я слушаю вас, но можно мне сесть? – Хасбулат наконец застегнул пуговицы.
И почему-то вспомнил вопрос, который ему недавно задали в классе: «Почему землетрясения в большинстве своем происходят ночью?» Он подумал и ответил: «Все темные дела чаще всего происходят ночью».
– Ничего, ты не песочный, не рассыпешься. Стой, как стоишь. – Бородатый громко высморкался и встал, следом за ним поднялись младшие. – Ты, говорят, сожительствуешь с нашей сестрой. Тьфу! – скривился он, будто откусил неспелую сливу. – Какое поганое слово…
– Что вы с ней сделали? – Хасбулат рванулся к выходу, но ему преградили дорогу двое, положив ладони на кинжалы. – Я вас спрашиваю, что вы с ней сделали?
– Это тебя не касается.
– Когда же вы образумитесь, люди! – схватился за голову Хасбулат, вспомнив, как жестоко обошлись некогда с его женой и детьми. – Когда же вы образумитесь!
– Не тревожь мух понапрасну… Ты нанес нам позор и должен ответить.
– Какой позор, люди?
– Ты замарал черным пятном наш род, а в роду нашем такое не прощается, – вмешался средний брат. – Как учитель, ты должен знать, что сказал волку еж: «Если волк проглотит меня, то плакать будет не моя мать, а его!»
– Люди, образумьтесь, прошу вас. Не было ничего между нами, поверьте.
– Не было, а весь аул на наш род пальцами показывает. Это что?
– Да какое вам дело до всего аула, вы лучше спросите ее, она же ваша сестра…
– Мы уже спрашивали…
– И что же она вам сказала?
«Неужели они избили ее? – думал он в отчаянии. – Несчастный я, и она из-за меня пострадала».
– Сказала, что ты – негодяй, коварный и подлый, что ты обманул ее и теперь отказываешся жениться на ней.
_ Что? – оторопел Хасбулат. – Она вам так и сказала, что я отказываюсь на ней жениться? – Необыкновенная, радостная догадка вдруг озарила учителя. – Постойте, что же это мы так стоим? Садитесь… Чем бы мне вас угостить?.. Есть вино. Хотите?.. Вы так редко бываете у своей сестры, я вас впервые вижу и так рад, так рад… – «А Рабият меня пугала, что они страшные и свирепые! Да они такие хорошие, что я готов целовать кончики их усов!»
– Он, похоже, от страха рехнулся, – заметил младший брат.
– Знаем мы таких, хитрит, – возразил ему старший и, снова обращаясь к Хасбулату, прикрикнул: – Ты давай не юли!.. Значит, признаешься, что жил с ней?
– Нет.
– Вот что я тебе скажу, учитель: будь мужчиной и признайся. Ты же папаху носишь, а не платок. Ну что за люди, совсем испортились!.. Ты отказываешься жениться на ней?
– Нет!
– Нет?.. – Теперь растерялись братья.
– Я не отказываюсь жениться на вашей сестре! Да, да, хоть сейчас же! Я согласен!
– Слышали, братья? – обернулся старший, довольный тем, что сумел-таки обратить человека на праведный путь. – Он уже согласен!.. И правильно, другого выхода у тебя нет. Мы не для того гнали лошадей сто верст, чтоб ты пререкался с нами.
Этот человек был горд и уверен, что его грозный вид возымел силу.
– Значит, ты женишься на нашей сестре?
– Да, да!
– Не кричи. Мы здесь не глухие.
– Если она согласна, если согласна ваша сестра…
– Это не твоя забота.
«Вот-вот, именно, черти вы этакие, где же вы до сих пор-то были?!» – улыбался про себя Хасбулат.
И в ту же ночь они с Рабият стали мужем и женой. И туша барана, что привезли с собой братья-чабаны, была съедена в эту ночь. И братья уехали, сказав на прощание: «Теперь наша сестра – твоя жена, а ты нам – как брат. Твоя беда – наша беда, твоя радость – наша радость!»
Когда Хасбулат остался со своей новой женой наедине, она ему объяснила, как все получилось. Она говорила братьям правду, но братья не верили, и переубедить их было невозможно. Они угрожали убить учителя. И тогда она пошла на хитрость. Пусть лучше братья считают, что эта женитьба – их заслуга…
Единственное, что омрачало радость Рабият, – она выходит замуж без согласия сына. Но братья ей сказали, что и это не ее забота! Обещали сами уладить с племянником, когда тот вернется домой.
Позже Хасбулат и Рабият переехали на хутор Кара-Махи, где совсем не было учителей, потому что все ушли на фронт. Там они остались жить и после войны.
3
Десять дней искала Сибхат Карчига газету, о которой говорил Хасбулат. Потом, отчаявшись, поехала в аул Карацани с очередным солдатским треугольником. Но в ауле ей объяснили, что адресат уже давно переехал на хутор Кара-Махи. Неутомимая Сибхат поехала туда и с удивлением узнала, что человек, которого она ищет, не кто иной, как Хасбулат!..
Встретили ее Хасбулат и Рабият как хорошую знакомую, обрадовались, расспрашивали о здоровье и о том, удалось ли ей найти газету. Но когда узнали, что она привезла письмо от Хартума, адресованное Хасбулату, – чуть не потеряли дар речи.
– Как же это ты раньше не сказала? – опомнилась Рабият и посмотрела на Хасбулата, который держал в одной руке солдатский треугольник, а другой рукой поправлял очки.
– Откуда ж я знала…
Хасбулат молчал, он боялся открыть письмо, адресованное Хартумом почему-то не матери, а ему.
– Ну открой же, читай, что пишет наш сын! – не выдержала Рабият. – А вдруг он вернется? Как ты думаешь, Сибхат, может же быть такое, что он жив, жив мой Хартум?!
«Нет, Рабият, такого не может быть, ведь – прошло тридцать с лишним лет!» – в отчаянии думал Хасбулат, не смея сказать это вслух.
Он осторожно развернул две мелко исписанные тетрадные страницы и начал читать:
– «Здравствуй, учитель мой!
Я все вспоминаю тебя и думаю о тебе. Ведь ты был первым, которому я доверил свою тайну, и твои добрые слова вдохнули в меня сто новых жизней, одну прекрасней другой. Ты помог мне увидеть из маленького окна горской сакли весь мир людей, с его сложностью и несовершенством. А здесь я вижу каждый день две грани мира: ночь и день, тень и свет, зло и добро, падение и взлет. Мне недосуг здесь писать стихи. Но, учитель мой, я ничуть не сожалею об этом. Пусть я не стал поэтом, но я боец за справедливое, за великое наше дело. И я учусь смело смотреть смерти в глаза…
Готовимся к штурму, седьмому по счету, высоты, похожей на ту высоту, на которой стоит наша школа. Где ты сейчас, учитель мой, ты, который, грея у маленькой печи свои озябшие руки, читал нам Некрасова, Лермонтова, Маяковского? Ты назвал меня поэтом, когда я осмелился прочитать свои несовершенные стихи. Поэтом, может, я пока и не стал, но честным солдатом я могу сегодня назвать себя, а это труднее. Вспоминаю я стихи Батырая:
Пусть у храброго отца
Не родится робкий сын,
Ибо должен будет он
Дать отпор врагам отца.
Скажу тебе правду, учитель мой. Я был несправедлив к тебе. Я даже собирался тебя убить. Да, да, чистая случайность помешала этому! Но я храню благодарность этой великой случайности. Я понял и понимаю теперь всем существом своим, что тот, кто любит поэзию, не может быть дурным человеком. Я понял, что я был несправедлив и к тебе, и к своей матери. Как я жалею об этом теперь! Ты любил и любишь мою мать, и за это я хотел убить тебя. Какой же я был глупец, желая смерти своему, хорошему, родному человеку… Убивать надо фашистов, чтобы не померкло наше солнце в небе. И я это делаю здесь, на войне…
Я тебя прошу, учитель, не дай моей бедной матери остаться одинокой. Короткое у нее было счастье. Так возврати ты ей радость, ощущение жизни. Я надеюсь встретить вас вместе, когда вернусь домой!
Прости меня. Обнимаю тебя, мой учитель.
Твой Хартум Азнаур».
– Ну вот и все… – Старик отвернулся и вытер слезы. – Сынок, спасибо тебе!
Прижала к груди Рабият письмо сына и ушла в другую комнату.
– Хартум, – заплакала она, – родной мой Хартум…
