Текст книги "Джозеф Антон"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 48 страниц)

Назвался груздем – полезай в кузов, подумал он. «Да, я действительно назвал [Ле Карре] высокомерным, считая эту характеристику довольно мягкой в сложившихся обстоятельствах. „Невежественный“ и „полуграмотный“ – это шутовские колпаки, которые он сам очень ловко напялил на свою собственную голову… Привычка Ле Карре писать положительные отзывы на свои выступления („продуманную и хорошо принятую речь, которую я произнес…“), несомненно, развилась потому, что кто-то ведь должен их писать, в конце концов… Я не намерен в очередной раз повторять свои подробные пояснения по поводу „Шайтанских аятов“ – романа, которым я по-прежнему чрезвычайно горд. Романа, мистер Ле Карре, а не насмешки. Вы ведь знаете, что такое роман, не правда ли, Джон?»

И так далее, и тому подобное. Его письма, заявил Ле Карре, должны стать обязательным чтением для всех британских старшеклассников как пример «культурной нетерпимости, маскирующейся под свободу слова». Он не хотел продолжать перепалку с Ле Карре, но чувствовал себя обязанным ответить на обвинение в том, что ополчился на знакомого противника и, когда тот отреагировал обычным для себя образом, завопил: «Нарушение правил!» «Предполагаю, что наш хэмпстедский горой готов сказать то же самое многим писателям, журналистам и интеллектуалам из Ирана, Алжира, Египта, Турции и других стран, которые на родине или в эмиграции ведут такую же борьбу против исламизма и за светское общество – короче говоря, за свободу от гнета Великих Мировых Религий. Я, со своей стороны, пытался в эти скверные годы привлечь внимание к их трудной судьбе. Иные из них, которые были в числе лучших – Фараг Фауда, Тахар Джаут, Угур Мумку, – поплатились жизнью за свою готовность „ополчиться на знакомого противника“… Я, честно говоря, не считаю священников и мулл, не говоря уж о террористах и убийцах, самыми подходящими арбитрами, чтобы определять, как можно мыслить, а как нельзя».

Ле Карре замолчал, но теперь на ринг выскочил его друг Уильям Шоукросс[237]. «Притязания Рушди возмутительны… от них несет триумфаторским самодовольством». Это было неуклюже, ибо Шоукросс в прошлом был председателем «Статьи 19», так что организация сочла необходимым написать письмо, которым отмежевывалась от его обвинений. «Гардиан» не хотелось, чтобы эта история сошла на нет, и редактор газеты Алан Расбриджер, позвонив ему, спросил, не собирается ли он ответить Шоукроссу. «Нет, – сказал он Расбриджеру. – Если Ле Карре хочет от своих друзей, чтобы они ему подвывали, это его дело. То, что мне надо было высказать, я высказал».

Некоторые журналисты объясняли враждебность Ле Карре обидой из-за его старой отрицательной рецензии на «Русский дом» – а его вдруг охватила печаль из-за случившегося. Тем Ле Карре, что написал романы «Шпион, выйди вон!» и «Шпион, пришедший с холода», он издавна восхищался. В более счастливые времена они даже выступали с одной сцены, участвуя в кампании солидарности с Никарагуа. Он подумал: не откликнется ли Ле Карре положительно, если он предложит ему оливковую ветвь? Но Шарлотта Корнуэлл, сестра Ле Карре, случайно встретив на улице Северного Лондона Полин Мелвилл, выразила ей свое негодование: «Ну и ну! Этот ваш приятель!» – так что, похоже, страсти в их лагере кипели слишком сильно, чтобы мирная инициатива могла в тот момент иметь успех. Но он жалел о перебранке и чувствовал, что «победителя» в ней нет. Проиграли оба.

Вскоре после этого выяснения отношений его пригласи ли в «Шпионский центр» выступить перед группой начальников британских разведывательных резидентур, и устрашающая Элайза Маннингем-Буллер из МИ-5, чей облик (наполовину тетя Далия из романов Вудхауза, наполовину королева Елизавета II) полностью соответствовал фамилии, высказалась о Ле Карре с негодованием:

– Он понимает, что делает? – вопрошала она. – Неужели он ничего не соображает? Он что, полный идиот?

– Но разве в прошлом, – спросил он Элайзу, – он не был одним из вас?

Элайза Маннингем-Буллер оказалась из малочисленной и драгоценной категории женщин, которые могут по-настоящему фыркнуть.

– Ха! – фыркнула она, как самая что ни на есть вудхаузовская тетушка. – Он, кажется, проработал у нас минут пять на какой-то малюсенькой должности, но он никогда, милый вы мой, не был на одном уровне с теми, перед кем вы сегодня выступали, и заверяю вас, что после этого никогда на нем не будет.

Одиннадцать лет спустя, в 2008 году, он прочел интервью с Ле Карре, в котором его бывший противник сказал об их старой распре: «Возможно, я был не прав. Если так, я был не прав из хороших побуждений».

Он написал почти двести страниц «Земли под ее ногами», когда разбились надежды Пола Остера на то, чтобы снять его в своем фильме «Лулу на мосту». Профсоюз водителей грузового транспорта («Ты можешь себе это представить? Водилы, эти крепкие мужики», – сокрушался Пол) заявил, что боится участия мистера Рушди в картине. Они, конечно, хотели денег, хотели платы за риск, но платить было нечем: денег хватало в обрез. Пол и его продюсер Питер Ньюмен сражались изо всех сил, но в конце концов признали поражение. «Когда я понял, что у нас это не выйдет, – сказал ему Пол, – я закрылся у себя в комнате и заплакал».

Его роль в спешном порядке передали Уиллему Дефо. Что все-таки было лестно.

Он отправился послушать Эдварда Саида, который выступал в Журнале «Лондон ревью оф букс», и там к нему подошел молодой человек по имени Асад и признался, что в 1989 году был руководителем Исламского общества в Ковентри и «ответственным по графству Уэст-Мидлендс» за организацию демонстраций против «Шайтанских аятов». «Но не бойтесь, – смущенно выпалил Асад, – теперь я атеист». Что ж, это прогресс, отозвался он, но молодой человек еще не все сказал. «А недавно, – воскликнул Асад, – я прочел вашу книгу и не мог понять, из-за чего был весь этот шум!» – «Это хорошо, – заметил он в ответ, – но должен вам указать, что вы, не прочтя книги, организовывали этот шум». Ему вспомнилась старая китайская пословица, которую иногда приписывают Конфуцию: Если долго сидеть у реки, то когда-нибудь мимо проплывет труп твоего врага.

Семимесячный Милан улыбался всем подряд, без конца агукал, понятливый, благодушный, красивый. За неделю до Рождества он начал ползать. Полицейские отключали и увозили сигнализационное оборудование. В день Нового года работать с ним приехал Фрэнк Бишоп, через несколько «промежуточных» недель дом должен был перейти в их с Элизабет полное распоряжение, и благодаря этому они, несмотря на все разочарования года, чувствовали, что кончается он хорошо.

В начале года – года начала конца, – когда в последний раз закрылась дверь за четырьмя полицейскими, девять лет жившими с ним под многими именами и во многих местах и когда, таким образом, завершился период круглосуточной охраны, которую Уилл Уилсон и Уилл Уилтон предложили ему на Лонсдейл-сквер в конце предыдущей жизни, он спросил себя, что происходит: он вновь обретает свободу для себя и своей семьи – или подписывает всем смертный приговор? Кто он – самый безответственный из людей или реалист с верными инстинктами, желающий в тиши воссоздать подлинно частную жизнь? Ответ можно будет дать только ретроспективно. Через десять или двадцать лет он будет знать, верны его инстинкты или нет. Жизнь живется вперед, но судится назад.

Итак – в начале года начала конца; и не зная будущего; и с младенцем, который был занят тем, чем бывают заняты младенцы, который однажды в первый раз сел без посторонней помощи, который пытался встать, держась за прутья кроватки, терпел неудачу, снова пытался, пока не пришел день, когда он перестал быть ползающим существом и сделался homo erectus[238], быстро развивающимся в sapiens; и в то время как старший брат младенца, взяв свободный год перед университетом, собирался на поиски приключений в Мексику, где ему предстояло быть арестованным полицией, любоваться играющими китами, плавать в Таско под водопадами, низвергающимися с большой высоты, смотреть на ныряльщиков с факелами, прыгающих со скал в Акапулько, читать Буковски и Керуака, встретиться с матерью, побывать с ней в Чичен-Ице и Оахаке, тревожить, подолгу не выходя на связь, своего отца, который не мог не бояться худшего, который молча постоянно страшился за сына с того самого дня девять лет назад, когда он не мог ему дозвониться и полицейские, перепутав дом, сказали, что входная дверь распахнута, – в Мексику, откуда восемнадцатилетний юноша вернулся таким подтянутым, загорелым, красивым, что, когда раздался звонок и отец увидел его на экране видеодомофона, он его не узнал, удивленно спросил: Кто там? – и только потом понял, что этот юный бог – его отпрыск; и в то время как все обыденности обыденной жизни продолжались, как им и надлежало продолжаться даже посреди другого, затопляющего существования, которое по-прежнему было необыденным, исключительным, – они однажды, в понедельник 26 января 1998 года, впервые остались на ночь дома одни, и вместо того чтобы испугаться тишины вокруг, отсутствия устройств сигнализации, отсутствия дюжих спящих полицейских, они улыбались и улыбались без конца, и легли спать рано, и уснули как убитые – нет, не как убитые, а как живые и ничем не обремененные люди. Но в 3.45 он проснулся и во второй раз уснуть не смог.

Недобрый мир не давал надолго о себе забыть. «О том, чтобы Рушди в обозримом будущем позволили посетить Индию, не может быть и речи», – заявил один индийский правительственный чиновник. Мир превратился в место, где его приезд в страну, которую он любил, мог вызвать политически кризис. Он думал о Кае из сказки Ханса Кристиана Андерсена «Снежная королева», которому осколки дьявольского зеркала попали в глаз и сердце. А в его случае таким осколком было уныние, и он боялся, что оно изменит его как личность, заставит видеть мир преисполненным ненависти, а людей – достойными презрения и отвращения. Иногда ему попадались такие люди. Придя на день рождения к своей подруге Найджеле, он только-только услышал невыносимую новость, что у ее мужа Джона обнаружили еще одну опухоль и перспективы, похоже, плохие, как вдруг к нему подошел журналист, чье имя он даже дюжину лет спустя не смог заставить себя написать, и, вероятно, выпив больше, чем следовало, сказал ему такие оскорбительные вещи, что в конце концов ему пришлось уйти с вечеринки. Не один день после того случая он был не в состоянии что-либо делать, не в состоянии писать, не в состоянии бывать там, где к нему мог подойти еще кто-нибудь и обругать последними словами, и он отменял встречи, сидел дома и ощущал у себя в сердце осколок холодного зеркала. Два его друга-журналиста, Джон Сноу и Фрэнсис Уин, сказали ему, что этот журналист и их оскорблял, причем в очень похожих выражениях, и, услышав это, он приободрился: на миру и смерть красна. Но все равно еще целую неделю не мог работать.

Возможно, из-за того, что он терял веру в мир, в котором должен был жить, или в свою способность находить в нем радость, он ввел в свои роман идею параллельного мира – мира, где вымыслы реальны, а их творцов, напротив, не существует, мира, где реален Александр Портной, но не Филип Рот, мира, где некогда жил Дон Кихот, но не Сервантес; и идею такого мира, где из двоих близнецов Пресли умер Элвис, а Джесс остался жив, где Лу Рид – женщина, а Лори Адерсон – мужчина. Когда он работал над романом, существование в вымышленном мире казалось в некоем смысле более благородным, чем безвкусица жизни в мире реальном. Но дальше на этом пути лежало безумие Дон Кихота. Он никогда не верил в роман как в способ укрыться от чего бы то ни было. И эскапистская литература – совсем не то, что ему сейчас нужно. Нет, он будет писать о сталкивающихся мирах, о враждебных друг другу реальностях, борющихся за один и тот же участок пространства-времени. То была эпоха, когда несовместимые реальности часто сталкивались между собой, о чем говорил Отто Коун в «Шайтанских аятах». Израиль и Палестина, к примеру. Или та реальность, где он был добропорядочным, достойным человеком и хорошим писателем, – и та, где он был дьявольским отродьем и дрянным писакой. Было отнюдь не очевидно, что эти две реальности могут сосуществовать. Не вытеснит ли одна другую напрочь?

На вечеринку подразделения «А» в «Пилерз» – на «бал тайных полицейских» – в том году приехал Тони Блэр, и полицейские их свели. Он поговорил с премьером, изложил ему свою позицию – Блэр держался дружелюбно, но уклончиво. После этого Фрэнсис Уин оказал ему огромную услугу: написал статью в «Гардиан», где раскритиковал Блэра за пассивность в деле Рушди, за отказ встать рядом с писателем и продемонстрировать поддержку. Почти сразу же позвонила Фиона Миллар, правая рука Шери Блэр[239], и весьма виноватым тоном пригласила их с Элизабет ужинать в Чекерс[240] в девятую годовщину фетвы. И – да, можно взять с собой Милана, это будет неформальная семейно-дружеская встреча. Милан по случаю приглашения научился махать ручкой.

Уважаемый мистер Блэр!

Спасибо за ужин. И Чекерс – это сказка! Спасибо, что позволили нам столько всего увидеть. Дневник Нельсона, посмертная маски Кромвеля – мне так все это понравилось, что я превратился в студента-историка. Элизабет – большая любительница садов, и она пришла в восторг от буков и прочего. Для меня все деревья – это «деревья», все цветы – это «цветы», но цветы и деревья мне понравились, скажу честно. И еще мне понравилось, что обстановка чуть тускловата, что она слегка отдает благородной запущенностью, из-за чего дом выглядит как человеческое жилище, а не как маленький загородный отель. И понравилось, что персонал был одет гораздо наряднее, чем сидевшие за столом. Держу пари, что Маргарет Тэтчер никогда не принимала гостей в джинсах.

Вспоминаю, ка к встретился с Вами и Шери за ужином у Джеффри Робертсона вскоре после того, как Вы возглавили партию. Боже мой, до чего Вы были напряжены! Я подумал: этот человек понимает, что, если он провалит ближайшие выборы, от его партии, вполне возможно, останутся рожки да ножки. Между тем Шери держалась непринужденно, выглядела уверенной в себе, образованной, с головы до пят королевским адвокатом с широкими культурными интересами. (А Вы в тот вечер признались, что не ходите в театры и не читаете для удовольствия.) Но как меняет человека должность! В Чекерс Ваша улыбка была почти естественной, Ваши жесты – успокаивающими, Вы целиком и полностью были в своей тарелке. У Шери же, напротив, нервы, казалось, стали совсем никуда. Когда она водила нас по дому – «а это, конечно, знаменитая Длинная Комната, а здесь, посмотрите, знаменитое ля-ля, а вон на той стене висит знаменитое ля-ля-ля», – возникало чувство, что она скорей повесится, чем будет еще пять или десять лет оставаться второй скрипкой, изображать из себя скромную добропорядочную супругу владельца Чекерс. Вы словно поменялись свойствами личности. Занятно.

За ужином Ваша семья была очаровательна, Гордон Браун и его Сара, Аластер Кэмбл[241]и его Фиона – приятнейшие люди. А Кэмерон Макинтош[242]! А Мик Хакнелл[243]! А знойная подруга Мика – жаль, забыл, как ее зовут! Это превзошло все наши ожидания. Нет слов, как это нас подбодрило, ведь, признаюсь Вам, день у нас с Элизабет был непростой, Иран по случаю годовщины, как всегда, изощрялся в красотах речи. Санеи с «Баунти» посулил доплату, если меня убьют в Соединенных Штатах, «потому что все ненавидят Америку». Генеральный прокурор Мортеза Моктади заявил, что «пролить кровь этого человека – обязанность», государственное тегеранское радио рассуждало о том, что «прекращение никчемной жизни этого человека способно вдохнуть в ислам новую жизнь». Все это слегка огорчает, Вам не кажется? Так что, если я был не в самом приподнятом настроении, я уверен, Вы понимаете почему.

Но должен сказать, что я проникся самыми теплыми чувствами к Робину Куку и Дереку Фатчетту. В эту нежеланную годовщину для меня очень много значили слова министра иностранных дел, публично потребовавшего отменить фетву, потребовавшего от Ирана начать диалог на эту тему. Ведь были, знаете, такие министры иностранных дел… но лучше не поминать прошлого. Просто скажу, что благодарен новому руководству и ценю его стремление бороться с религиозным фанатизмом.

Кстати, слыхал, что и Вы, и Шери – глубоко религиозные люди. Поздравляю с тем, как хорошо вы оба умеете это скрывать.

Был, помню, момент, который меня удивил. Два момента, пожалуй. Помнится, Вы качали маленького Милана на колене. Это было мило. А потом Вы заговорили о свободе, и я подумал: о, интересно, и я отвернулся от знойной подруги Мика Хакнелла, чтобы послушать Вас, а Вы повели разговор о свободе как о свободе рынка, как будто к этому она для Вас и сводится, чего не может быть, ведь Вы премьер-лейборист, не правда ли? Так что я, наверно, чего-то не понял, или, возможно, это новая концепция в рамках Нового Лейборизма: свобода = свобода рынка. Так или иначе, я этого не ожидал.

А потом мы уходили, и персонал ворковал над Миланом: это так мило, говорили нам, что в доме теперь бывают дети, ведь прежние премьер-министры были люди постарше со взрослыми детьми, но сейчас частенько тут топочут маленькие ножки младших Блэров, и старый дом оживает. Нам с Элизабет это понравилось, и нам понравился огромный плюшевый медведь в прихожей – подарок главы некоего государства, возможно президента Дремучего Перу[244]. Я спросил, как его зовут, Шери ответила, что имя ему еще не придумали, и я без паузы брякнул: «Вам следовало бы его назвать Тони Бэр»[245]. Не выдающаяся шутка, но по крайней мере я выпалил ее быстро, так что, может быть, она заслуживала хоть малюсенькой улыбочки? Но нет, Вы с каменным лицом сказали: «Нет, мне такое имя не нравится», и я ушел, думая: о ужас, у премьер-министра нет чувства юмора.

Впрочем, не так уж это меня заботило. Ваше правительство было на моей стороне, и это значило, что на отдельные режущие слух нотки можно не обращать внимания, и даже на более поздней стадии Вашего премьерства, когда неблагозвучные ноты сделались громче и резали слух сильнее, когда игнорировать их стало очень трудно, я неизменно питал к Вам слабость, я не мог возненавидеть Вас так, как возненавидели многие, потому что Вы – или, по крайней мере, Ваши мистер Кук и мистер Фатчетт – честно постарались изменить мою жизнь к лучшему. И в конце концов добились в этом успеха. Что вряд ли перевешивает вторжение в Ирак, но на моих личных весах это тянет немало, точно Вам говорю.

Спасибо еще раз за прелестный вечер.

На другой день после ужина в Чекерс – в день, когда о нем сообщили прессе, – Иран заявил, что «удивлен» призывом Робина Кука к отмене фетвы. «Она будет оставаться в силе десять тысяч лет», – гласило заявление Ирана, и он подумал: Что ж, если я проживу десять тысяч лет, это меня вполне устраивает.

А еще день спустя они с Робином Куком стояли бок о бок в Посольском зале ожидания в Форин-офисе перед репортерами и фотокорреспондентами, и Кук сделал несколько жестких, бескомпромиссных замечаний, и иранскому правительству Хатами было отправлено еще одно громкое, недвусмысленное послание. Его охранник Кит Уильямс, когда они выходили из здания, шепнул ему: «Они оказали вам честь, сэр».

Новая, твердая позиция британского правительства, кажется, производила некоторый эффект.

Мэри Робинсон, бывший президент Ирландии и новый комиссар ООН по правам человека, поехала в Тегеран, встретилась там с официальными лицами высокого ранга и после визита заявила, что Иран «никоим образом не поддерживает» осуществление фетвы. Специальному докладчику ООН по Ирану было сказано, что «в отношении фетвы возможен определенный прогресс». А министр иностранных дел Италии Ламберто Дини, встретившись со своим иранским коллегой Камалем Харрази, услышал от него, что Иран «полностью готов сотрудничать с Европой в решении существующих политических проблем».

Теперь у его семьи был дом. Одну бывшую спальню полицейских превратили в комнату Милана, а их «общая комната», где мебель почти пришла в негодность, могла стать комнатой для игр, и оставались еще две свободные спальни. Если дом будет засвечен, постоянно говорили им, это станет огромной проблемой, но истина такова: дом так никогда и не был засвечен. О нем не пронюхали, о нем ничего не просочилось в газеты, он не стал проблемой для сил безопасности, он, вопреки предостережениям, не потребовал «колоссальных» денежных затрат на технические средства безопасности и громадного количества человеко-часов. Этого не случилось, и одной из причин тому, пришел он к убеждению, были человеческие качества рядовых людей. Он по-прежнему не сомневался, что работники, делавшие ремонт, знали, чей это дом, и не верили истории про «Джозефа Антона»; а вскоре после того, как полицейские выехали и работать с ним начал Фрэнк, возникла проблема с дверью гаража – с подозрительно тяжелой «деревянной» дверью со сталью внутри и открывающим-закрывающим механизмом, который из-за этой тяжести часто отказывал, – и механик от компании, установившей дверь, болтая с Фрэнком во время работы, сказал ему: «Вы, конечно, знаете, чей это был дом? Мистера Рушди, того самого. Вот бедолага». Так что иные из тех, кому «не полагалось» знать, знали. Но никто не трепал языком, ничего не попало в газеты. Все понимали: дело серьезное. И помалкивали.

Впервые за девять лет у него появилась «постоянная группа» охранников для появлений «в общественных местах» (для посещений ресторанов, прогулок по Хэмпстед-Хиту, изредка – походов в кино, время от времени – литературных мероприятий: чтений, надписываний книг, лекций). Боб Лоу и Берни Линдзи, красавцы, ставшие любимцами лондонского литературного мира, чередовались с Чарльзом Ричардсом и Китом Уильямсом, которые таковыми не стали. И ВХИТы: Рассел и Найджел чередовались с Иэном и Полом. Эта группа, занимавшаяся только операцией «Малахит», была не только придана, но и предана ему. Ребята были убежденными его сторонниками, готовыми сражаться за его дело. «Мы все восхищаемся вашей стойкостью, – сказал ему Боб. – Будьте в этом уверены». Нет причин, считали они, чтобы он не вел такую насыщенную жизнь, какую хочет вести, и их работа состояла в том, чтобы делать это возможным. Они убедили ответственных за безопасность нескольких авиалиний, на которые влияло продолжающееся нежелание «Бритиш эйруэйз» его перевозить, не следовать примеру «БЭ». Они хотели, чтобы его жизнь стала лучше, и охотно ему помогали. Он никогда не забудет и никогда не перестанет ценить их дружбу и поддержку.

Он по-прежнему были начеку. Пол Топпер из Ярда, курировавший работу группы, сказал, что в донесениях разведки говорится о некоей «активности». Не время было расслабляться.

Пришла одна печальная новость: Филу Питту – полицейскому, которого сослуживцы прозвали Рэмбо, – пришлось уйти со службы из-за дегенеративного заболевания позвоночника, грозившего впоследствии усадить его в инвалидное кресло. Что-то страшно шокирующее было в том, как подкосил недуг одного из этих рослых, подтянутых, сильных, активных мужчин. И ведь эти мужчины – профессиональные защитники. Их работа – делать так, чтобы у других все было в порядке. Они не должны расклеиваться. Это неправильно.

Элизабет хотела второго ребенка, хотела завести его не откладывая. Сердце у него упало. Милан был колоссальным подарком, доставлявшим огромную радость, но еще раз сыграть в генетическую рулетку у него желания не возникало. Двоих прекрасных сыновей ему было более чем достаточно. Но Элизабет, когда ей чего-то хотелось по-настоящему, проявляла недюжинное упорство – можно, пожалуй, даже сказать, упрямство, – и он боялся, что если откажется, то потеряет ее, а вместе с ней и Милана. Сам же он нуждался не в очередном ребенке. Он нуждался в свободе. И неизвестно было, удастся ли ему когда-нибудь удовлетворить эту потребность.

На этот раз она забеременела быстро – она еще кормила Милана грудью. Но теперь им не повезло. Через две недели после того, как беременность подтвердилась, произошла хромосомная трагедия: ранний выкидыш.

После выкидыша Элизабет отвернулась от него и всецело посвятила себя маленькому Милану. Нашли было няню – ее звали Сьюзен, она была дочерью сотрудника Особого отдела, – но Элизабет отказалась ее нанимать. «Мне нужен кто-то всего на час или два в день, – сказала она. – Просто присмотреть немного за ребенком».

Их жизни стали во многом раздельными. Она даже не желала ездить с ним в одной машине, предпочитая садиться с ребенком в другую. Он почти не видел ее в течение дня, и в большом пустом доме его жизнь, он чувствовал, тоже становится пустой. Иногда часов в десять вечера они вместе ели омлет, а потом она была «слишком уставшая, чтобы бодрствовать», а он был слишком взвинчен, чтобы спать. Она нигде не хотела с ним бывать, ничего не хотела с ним вместе делать, не хотела проводить с ним вечера и обижалась, если он заикался о том, чтобы поехать куда-нибудь без нее. Ребенок стал средством ограничения свободы. «Я хочу родить еще двух», – сказала она без обиняков. Сверх того они мало о чем разговаривали.

Друзья начали замечать, что между ними растет отчуждение. «Она никогда теперь на тебя не смотрит, – обеспокоенно заметила Кэролайн Мичел. – Никогда к тебе не прикасается. В чем дело?» Но он не хотел никому говорить, в чем дело.

Милан начал ходить. Ему было десять с половиной месяцев.

Издательство «Рэндом хаус» приняло «Шайтанские аяты» в мягкой обложке к себе на склад, и сразу же британская пресса начала изо всех сил разжигать страсти. «Гардиан» поместила на первой странице провокационную заметку, где высказывалось предположение, что решение «Рэндом хаус» «возродит» былые неприятности, и в результате они в каком-то смысле не замедлили возродиться. «Ивнинг стандард» пригрозила напечатать сообщение о том, что «Рэндом хаус» так поступило, не посоветовавшись с полицией. Дик Старк, позвонив в газету, уведомил ее, что это неправда, и тогда она пригрозила сообщить, что «Рэндом хаус» берет роман под крыло вопреки мнению полиции. Дик Старк связался с людьми из крепости, украшенной рождественскими елками, и они сказали, что риск «минимален»; это успокоило Гейл Рибак. Консорциум в составе Эндрю, Гиллона и его самого уже пять лет допечатывал книгу в дешевом варианте, так что эта смена склада не заслуживала такого внимания прессы. Издание в мягкой обложке уже было «нормализовано» по всей континентальной Европе, в Канаде и даже в Соединенных Штатах, где роман с эмблемой «Аул букс» без всяких проблем распространяла компания «Генри Холт». Но несколько недоброжелательных газетных публикаций могли сделать ситуацию в Великобритании совсем иной. «Рэндом хаус» и Особый отдел приложили немало усилий, чтобы унять «Стандард», и в итоге газета не стала ничего печатать. А «Телеграф» поместила взвешенную, продуманную, абсолютно разумную статью. Риск уменьшился. Тем не менее «Рэндом хаус» установило в издательской экспедиции аппаратуру обнаружения взрывных устройств и предостерегло персонал. Всех, кто занимал в компании высокие должности, по-прежнему беспокоило, что пресса может спровоцировать острую реакцию исламистов. И все же они, что делает им очень большую честь, готовились переиздать роман с эмблемой «Винтидж». «Я уверен: худшее, как мы могли бы себя повести, – это отступать и откладывать, – сказал Саймон Мастер. – Если уик-энд пройдет без происшествий, мы печатаем». В России издателям, собиравшимся выпустить «Шайтанские аяты», пригрозили местные мусульмане. Это вселяло тревогу. Но в Англии, как показал ход событий, ничего плохого не случилось, и наконец-то публикация «Аятов» в мягкой обложке стала осуществляться под эгидой «Винтидж букс». Восстановилась нормальная издательская практика. Консорциум был распущен.

Кое-что хорошее происходило и в менее крупном масштабе. К нему вновь обратилась Глория Б. Андерсон, глава Нью-Йоркского отделения синдиката «Нью-Йорк таймс», – четыре года после того, как начальство вынудило ее отказаться от своего предложения предоставить ему синдицированную колонку. Теперь, сказала она, все очень хотят, чтобы вы писали для газеты. Припоминать ей былую обиду смысла не было. Это все-таки «Нью-Йорк таймс», и это даст ему ежемесячную мировую трибуну. К тому же, вероятно, возместит расходы на Фрэнка Шептуна, на уборщицу Берил и, может быть, няню.

У его племянницы Мишки, бледной, тоненькой как тростинка шестилетней девочки, обнаружились невероятные музыкальные способности – и это в семье, где почти всем медведь на ухо наступил. Теперь за нее сражались школа Перселла и школа Менухина. Самин выбрала Перселла, потому что Мишка не только виртуозно музицировала, но еще и на годы опережала детей ее возраста по обычным предметам, а школа Перселла давала более качественное общее образование. Школа Менухина считалась этакой музыкальной оранжереей, где детей развивают односторонне. Но за свои необычайные дарования Мишке приходилось платить. Она была слишком умна для сверстников и слишком юна для равных ей по развитию, что гарантировало ей одинокое детство. Но в школах Перселла и Менухина она сразила всех наповал, и, несмотря на нежный возраст, уже было ясно, что именно этого – жизни в музыке – она для себя хочет. Как-то раз в семейной машине, когда ее родители обсуждали «за» и «против» двух школ, маленькая Мишка пропищала с заднего сиденья: «Разве не мне это решать?»

В школе Перселла Самин сказали, что Мишка исключительно одарена и они будут счастливы ее принять. Начать ее учить школа могла с сентября – раньше не имела права, слишком уж девочка была мала, – и она стала самой младшей, кому школа предоставила полную стипендию. Абсолютный восторг! На семейном небосклоне поднималась новая яркая звезда, которую предстояло оберегать и направлять, пока она не достигнет такого возраста, что сможет сиять без посторонней помощи.

Ему присудили Большую премию Будапешта по литературе, и он поехал ее получить. В Будапеште мэр города Габор Демски, который в советскую эпоху был ведущим публикатором самиздата, открыл перед ним в своем кабинете застекленный шкаф с ценными книгами, некогда изданными нелегально, а теперь составлявшими предмет его великой гордости. Они печатались на переносном печатном станке из Хаддерсфилда[246], который по ночам тайно перевозили с квартиры на квартиру, причем в разговорах конспиративным обозначением этой чрезвычайно нужной машины служило женское имя. «Хаддерсфилд сыграл важную роль в борьбе с коммунизмом», – сказал Демски. Потом они с мэром сели в его моторную лодку и с ветерком прокатились по Дунаю. Большая же премия как таковая оказалась с сюрпризом: ему вручили маленький металлический ящичек с гравировкой, в котором, открыв его, он обнаружил новенькие хрустящие американские доллары. Неплохо!