Текст книги "Джозеф Антон"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Продолжали приходить сообщения из мира книг. Бхарати Мукерджи и Кларк Блез[83] написали ему из Америки, что люди заказывают значки с надписью «Я – Салман Рушди» и гордо носят их из солидарности с ним. Ему захотелось, чтобы у него был такой значок. Тогда Джозеф Антон мог бы выразить солидарность с тем, кем он был и в то же время не был. Гита Мехта[84] чуть ядовито сказала ему по телефону: «„Шайтанские аяты“ – это не ваш „Король Лир“. Ваш „Король Лир“ – это „Стыд“». Блейк Моррисон сказал: «Многие писатели из-за этого точно парализованы. Кажется, что писать сейчас книги – это пировать во время чумы». Тарик Али[85] не слишком любезно назвал его «мертвецом в отпуске» и прислал ему текст пьесы, которую написал с Говардом Брентоном[86], – ее должен был поставить театр «Ройял Корт». «Индийские ночи». Пьеса показалась ему дешевой, наскоро сляпанной балаганной поделкой, и в ней содержались колкости в адрес его книги, которые уже становились общим местом. «Эту книгу невозможно читать» – вот лейтмотив. В числе тем, которые пьеса обошла, были: религия как инструмент политических репрессий и сила, поддерживающая международный терроризм; потребность в осмеянии святынь (французские писатели-просветители намеренно использовали осмеяние святынь как оружие, отказываясь признать право церкви устанавливать границы для мысли); религия как враг интеллекта. Вот какие темы он бы затронул в пьесе, будь это его пьеса. Но он был всего лишь материалом для пьесы – автором нечитабельной книги.

Когда он получал возможность посещать друзей, их, он заметил, больше волновали меры безопасности – «химчистка», занавешивание окон, красивые вооруженные парни, обследующие жилье, – чем сам визит. Впоследствии самыми яркими воспоминаниями друзей о тех днях неизменно были воспоминания об Особом отделе. Завязывалась невообразимая дружба между лондонским литературным миром и британской тайной полицией. Сотрудникам службы охраны литераторы понравились – они их привечали, заботились, чтобы им было удобно, кормили их. «Вы понятия не имеете, – говорили ему полицейские, – как с нами обходятся другие». Важные политические шишки нередко обходились с этими великолепными ребятами как с прислугой.

Но кое-кого визит волновал даже больше, чем нужно. Однажды Эдвард Саид, который, приехав в Лондон, жил Мейфэре в доме своего друга-кувейтца, пригласил его в гости. Когда он приехал, служанка-индианка узнала его и вытаращила глаза – в общем, разнервничалась. Позвонила в Кувейт, где находился хозяин дома, и принялась бессвязно кричать в трубку: «Рушди! Здесь! Рушди здесь!» Никто в Кувейте не мог взять в толк, с какой стати человек-невидимка вдруг объявился в их лондонском жилище. Почему оно должно служить для него убежищем? Эдварду пришлось объяснить, что он всего-навсего пригласил друга поужинать. Никакого длительного пребывания не предполагалось.

Мало-помалу он начал понимать, что охрана выглядит гламурно. Какие-то парни приезжают до его появления, все готовят, потом у двери останавливается блестящий «ягуар» – потом момент наибольшего риска между дверью машины и дверью дома – и его стремительно вводят внутрь. Выглядело как VIP-сервис. Выглядело как излишество. И люди спрашивали: Кем он себя считает? Почему с ним обращаются как с королем? Его друзья таких вопросов не задавали, но кое-кто из них, может быть, тоже думал: действительно ли все это необходимо? Чем дольше все это продолжалось, чем дольше он оставался неубитым, тем легче было людям внушить себе, что никто его убивать не собирается, что охрана ему нужна, чтобы удовлетворить свое тщеславие, чтобы польстить своему невыносимому самомнению. Трудно было их убедить, что, находясь под охраной, он совершенно не чувствовал себя кинозвездой. Он чувствовал себя заключенным.

Между тем в прессе циркулировали слухи. Будто бы Организация Абу Нидаля готовит группу боевиков, которая собирается проникнуть в Соединенное Королевство «под видом бизнесменов, в одежде западного образца». Будто бы другая команда убийц готовится в Центрально-Африканской Республике. А помимо этих мрачных шепотков была вся та мерзость, что кричала криком из каждого радиоприемника, с каждого телеэкрана, с первой страницы каждой газеты. Министр правительства тори Джон Паттен красноречиво спорил по телевидению с промусульмански настроенным депутатом парламента Китом Вазом. Выступил по телевидению и Калим Сиддики, только что вернувшийся из Ирана. «Ему не суждено умереть в Великобритании», – угрожающе заявил он, намекая, что вынашивается план похищения. Выступил по телевидению и бывший поп-певец Кэт Стивенс, который незадолго до того перевоплотился в мусульманского «лидера» Юсуфа Ислама. Он выразил надежду на его смерть и заявил, что, если узнает, где скрывается богохульник, тут же сообщит боевикам.

Он позвонил Джатиндеру Верме из театральной группы «Тара артс», и тот сказал ему, что «на низовом уровне люди сильно устрашены» (британские мусульмане – организаторами кампании) и что «Совет мечетей оказывает политическое давление». Столь же тягостные чувства, как кампания исламистов, вызывали нападки левых. Джон Берджер обрушился на него в «Гардиан». Видный интеллектуал Пол Гилрой, автор книги «В британском флаге нет черного цвета»,самая близкая в Соединенном Королевстве фигура к американцу Корнелу Уэсту[87], обвинил его в том, что он «неправильно судил о народе», – поэтому, мол, он сам виноват в своей трагедии. Что невероятно, Гилрой сопоставил его с боксером Фрэнком Бруно, который, очевидно, судил о народе правильно и вследствие этого пользовался любовью масс. Мысли, что народ мог неправильно судить о нем, интеллектуалы-социалисты, подобные Берджеру и Гилрою, не допускали. Народ не может ошибаться.

Проблема с жильем стала очень острой. И тут второй раз пришла на помощь Дебора Роджерс: есть просторный дом в деревне Бакнелл в Шропшире, который можно снять на год. Полицейские проверили этот вариант. Да, он был приемлем. Его настроение поднялось. Жилище на целый год казалось невероятной роскошью. Он согласился: Джозеф Антон снимет этот дом.

Как-то раз он спросил телохранителя по прозвищу Хрюша:

– Что бы вы делали, если бы «Шайтанские аяты» были, скажем, стихотворением или радиопьесой и не давали дохода, который позволяет мне снимать эти дома? Что бы вы делали, если бы я был беднее?

Хрюша пожал плечами.

– К счастью, – сказал он, – этот вопрос перед нами не стоит, правда же?

Майкл Фут и его жена Джилл Крейги уговорили Нила Киннока, преемника Фута на посту лидера опиозиии, и его жену Глинис встретиться с ним за ужином в доме Фута на Пилгримз-лейн в Хэмпстеде. Приглашены были еще писатель и барристер Джон Мортимер, создатель «Рампола из Бейли»[88], и его жена Пенни. Когда его везли в Лондон, машина попала в пробку прямо напротив мечети в Риджентс-парке в то самое время, когда правоверные выходили после пятничной молитвы, только что прослушав проповедь с поношениями в его адрес. Ему пришлось укрыться за газетой «Дейли телеграф». Через некоторое время он спросил из-за гаеты: «Двери машины, надеюсь, заперты?» Послышался щелчок, потом Коротышка, кашлянув, сказал: «Теперь заперты». Как бы то ни было, чувствовать, что ты настолько отгорожен от «своих», было очень тяжело. Когда он поделился этими переживаниями с Самин, она отругала его. – Эти толпы, ведомые муллами, для тебя не свои и никогда ими не были, – сказала она. – Ты в любом случае был бы против них, а они против тебя – что здесь, что в Индии, что в Пакистане.

В доме Футов Нил Киннок проявил необычайное дружелюбие, сочувствие, готовность подбодрить. Вместе с тем он был озабочен: если станет известно, с кем он встречался, у него могут возникнуть политические проблемы. Да, он был в высшей степени внимателен – но втайне. Киннок сказал, среди прочего, что он против государственных субсидий сегрегированным мусульманским школам, но, воскликнул он, что он может сделать, если такова политика Лейбористской партии! Невозможно было себе представить, чтобы его противница – грозная Маргарет Тэтчер, глава правительства тори – бессильно вскинула руки.

Майкл, хозяин дома, и раньше был его пылким союзником и другом. Они спорили только насчет Индиры Ганди, которую Майкл хорошо знал и чью квазидиктатуру в середине семидесятых – в годы «чрезвычайного положения» – склонен был оправдывать. Если уж Майкл принимал кого-то себе в друзья, он считал, что друг не может совершить ничего дурного.

Ужинал у Майкла и Тони Гаррисон, сделавший для телеканала Би-би-си фильм-поэму «Пир кощунников», в котором он, Тони, обедал в брадфордском ресторане с Вольтером, Мольером, Омаром Хайямом и Байроном. Один стул оставался пустым. «Это стул Салмана Рушди». Поговорили о том, что кощунство – одна из основ западной культуры. Когда судили Сократа, Иисуса Христа и Галилея, их судили именно за кощунство, однако сколь многим обязаны им философия, христианство и наука! «Я берегу для вас этот стул, – сказал Гаррисон. – Только дайте знать, когда вам его доставить».

После ужина его повезли в ночь. Зубная боль стала нестерпимой. К тому времени уже выбрали больницу около Бристоля и обо всем договорились. Теперь его тайком доставили на обследование и рентген, и надо было переночевать в больнице перед утренней операцией. Затронуты были оба нижних зуба мудрости, требовалась общая анестезия. Если, тревожились охранники, о его пребывании в больнице станет известно, около нее может собраться враждебная толпа. На этот случай у них был план. Катафалк, стоявший наготове, должен был въехать в больничный двор, и его погрузили бы туда под наркозом в застегнутом на молнию мешке для трупа. План остался нереализованным.

Когда он пришел в сознание, Мэриан держала его за руку. От морфия он пребывал в блаженном тумане, голова, челюсть и шея побаливали, но не сильно. Под шеей лежала нагретая подушка, и Мэриан была с ним очень ласкова. В Гайд-парк стекались двадцать – тридцать тысяч мусульман требовать чего они там требовали, но из-за морфия это казалось маловажным. Они грозились собрать крупнейший митинг за всю британскую историю, пятьсот тысяч человек, так что двадцать тысяч выглядели пустяком. Отличная штука морфий. Оставаться бы под его воздействием все время – он бы горя тогда не знал.

Потом они поругались с Клариссой из-за того, что она позволила Зафару посмотреть телерепортаж о демонстрации. «Как ты могла?» – возмутился он. «Так вышло», – ответила онаи добавила, что понимает, как он расстроился из-за шествия, но ему не следует отыгрываться на ней. Зафар, взяв трубку, сказал, что видел его изображение со стрелой, проткнувшей голову. Он видел, как двадцать тысяч мужчин и подростков идут по улицам – не Тегерана, нет, а его родного города – и требуют смерти его отца. Он сказал Зафару: «Люди выставляются перед телекамерами, думают, что это выглядит круто». – «Ничего крутого, – отозвался Зафар. – Это выглядит глупо». Он мог быть великолепен, этот мальчик.

Его друг компьютерщик Гурмукх Сингх высказал в разговоре с ним замечательную идею: почему бы ему не приобрести «сотовый телефон»? Дело в том, что появились телефоны, которые называются «сотовыми». Зарядил батареи – и носишь телефон повсюду с собой, и никто не будет знать, откуда ты позвонил. Имея такой телефон, он сможет дать номер родственникам, друзьям и деловым партнерам, не выдавая своего местонахождения. Вот это мыслища, сказал он, чудесно, просто невероятно. «Я этим займусь», – пообещал Гурмукх.

Сотовый телефон – до смешного громоздкая штука, этакий кирпич с антенной – не заставил себя долго ждать, и его восторг не знал пределов. Он звонил людям, сообщал им номер, и они звонили ему – Самин, Полин и, несколько раз, его друг Майкл Герр, автор классической книги «Репортажи» о вьетнамской войне, который жил в Лондоне и тревожился за него больше, чем кто-либо, больше, если уж на то пошло, чем он сам – вплоть до паранойи. Кадзуо Исигуро, чей роман «Остаток дня» только что вышел и имел огромный успех, позвонил, чтобы сказать, что повсюду, по его мнению, должны появиться новые рецензии на «Шайтанские аяты», причем их авторами должны быть писатели: надо вернуть в центр внимания литературу как таковую. Позвонила Кларисса, чтобы помириться. Один ирландский автор, клиент литературного агентства «А. П. Уотт», где она работала, сказал ей кое-что о своих знакомых строителях-ирландцах, которые закладывали в Бирмингеме фундамент большой новой мечети. Они тайком кинули в цементный раствор экземпляр «Шайтанских аятов». «Так что мечеть будет покоиться на твоей книге», – сказала Кларисса.

Позвонил Майкл Холройд, чтобы сказать: массовое шествие, он считает, резко сдвинуло общественное мнение в сторону осуждения протестующих. Возмущенные тем, что видели на телеэкране, – плакатами «Убить как собаку», «Смерть мерзавцу Рушди», «Лучше умрем, чем оставим его в живых», интервью с двенадцатилетним мальчиком, сказавшим перед камерой, что готов убить мерзавца лично, – люди переставали занимать выжидательную позицию. Выступления Калима Сиддики и Кэта Стивенса тоже сыграли ему на руку. Пресса, освещая эти события, была, как правило, на его стороне. «Мне противно, – заявил комментатор в лондонской „Таймс“, – видеть, как толпа прет на одного».

В том жарком-прежарком мае его много где видели – и в Женеве, и в Корнуолле, и во многих местах Лондона, и в Оксфорде на званом обеде, который пикетировали мусульмане. Южноафриканский писатель Кристофер Хоуп сказал сослуживцу Клариссы Карадоку Кингу, что лично был на приеме в Оксфорде, где присутствовал человек-невидимка. Тарик Али утверждал, что обедал с ним в каком-то укромном месте. Все эти утверждения были ложны – разве только на свободе, как тень в великой и жуткой сказке Андерсена, гулял, увеселяя гостей на вечеринках, некий призрачный Рушди, пока Джозеф Антон сидел дома. Зажившая своей жизнью тень, которая впервые мелькнула в «Иранских ночах» на сцене «Ройял Корта», появилась еще в одной пьесе, на сей раз в названии. Брайан Кларк, автор пьесы «Чья это жизнь, в конце концов?», элегантно назвал свою очередную вещь «Кто убил Салмана Рушди?». Он позвонил Кларку, чтобы сообщить ему ответ на этот вопрос: «Никто – во всяком случае, пока никто, и будем надеяться, что этого не случится». Кларк предложил изменить название на «Кто убил писателя?», но основа сюжета должна остаться прежней: писатель гибнет от рук иранцев-убийц из-за книги, которую написал. «Художественный вымысел?» Конечно. Может быть кто угодно. Кларк сказал ему, что намерен предложить пьесу для постановки. Его жизнь и смерть становились собственностью других людей. Он был законной добычей.

Вся Англия принимала солнечные ванны, но он сидел взаперти, бледный, обросший. Между тем ему предложили войти в «европейский список» итальянских центристских партий – Республиканской, Либеральной и Радикальной. Последней руководил некто Марко Паннелла – он и сделал предложение, которое дошло до него через офис Падди Ашдауна, лидера британской Либерально-демократической партии. Гиллон предостерег его: «Не делай этого; похоже на пропагандистский трюк». Но Паннелла утверждал, что Европа, он чувствует, должна сделать конкретный жест солидарности с ним и что, если он станет членом Европарламента, любое нападение на него будет считаться нападением на Европарламент и это, может быть, остудит кое-какие горячие головы. Скотленд-Ярд, высшие чины которого, похоже, были не прочь держать его в одиночном заключении, опасался, что такой шаг, возможно, сделает его положение еще более опасным, ибо подействует на иных мусульман как красная тряпка на быка; и других он тоже может подвергнуть риску. Как он будет себя чувствовать, если результатом его поступка станет атака на те или иные «уязвимые цели в Страсбурге»? В конце концов он решил отклонить приглашение синьора Паннеллы. Он не политик, а писатель. Именно в качестве писателя он искал защиты, именно в качестве писателя хотел себя защищать. Он думал о Хестер Принн, с гордостью носившей алую букву «Б», которая означала «блудница». Его тоже заклеймили теперь этой буквой, только означает она «богохульник». Он тоже, подобно великой героине романа Готорна, должен носить алую букву как знак почета, несмотря на боль.

Ему прислали экземпляр американского журнала NPQ, где он с удовольствием увидел статью специалиста по исламу, утверждавшего, что «Шайтанские аяты» вписываются в давнюю мусульманскую традицию сомнений, выражаемых в искусстве, поэзии и философии. Это был одинокий тихий голос душевного здоровья на фоне кошачьего визга мальчишек, жаждущих крови.

Он опять встретился с коммандером Хаули – на сей раз на Торнхилл-креснт в Излингтоне, в дружеском доме озорной австралийки Кэти Летт, автора комических романов, и ее мужа Джеффри Робертсона, королевского адвоката, юридическими услугами которого он пользовался. Хаули напоминал ему щипцы в виде мужской головы и рук, которыми его отец колол грецкие орехи. Надо было положить орех щелкунчику в рот, резко соединить его руки – и орех раскалывался с приятным щелчком. У щипцов был устрашающий подбородок, которому позавидовал бы сам Дик Трейси[89], а рот, если его закрыть, отличался мужественной складкой тонких губ. Таков был коммандер Хаули: при виде его любому ореху впору было затрястись в своей скорлупе. Суровый, серьезный человек. В данном случае, однако, он явился как вестник некоей надежды. Ясное дело, неразумно, согласился он, требовать от человека, чтобы он без конца скитался, снимая временное жилье или пользуясь гостеприимством знакомых. Поэтому принято решение (полицейские – большие любители страдательного залога), что ему позволено (вот оно опять, это странное позволено) начать поиски постоянного жилья, чтобы вселиться туда «в середине следующего года или около того». До середины следующего года оставался еще целый год, что не радовало, но мысль, что у него опять будет свой дом и его будут там охранять так же, как всех прочих «клиентов», внушала оптимизм и возвращала самоуважение. Насколько же это будет более достойная жизнь, чем нынешнее нервное, боязливое существование! Он поблагодарил коммандера Хаули и выразил надежду, что от него не потребуют похоронить себя где-нибудь в глубинке, вдали от родственников и друзей. Нет, сказал Хаули. Всем будет легче, если дом будет расположен внутри «зоны ответственности ГЗД». ГЗД – это Группа защиты дипломатов, подразделение полицейских сил быстрого реагирования. В доме будет укрепленная комната и система «тревожных кнопок», но с этим можно было примириться. Да, сказал он, конечно, я согласен. «Что ж, очень хорошо, – сказал Хаули. – Будем к этому стремиться». И рот щелкунчика захлопнулся.

Этой новостью он не мог поделиться ни с кем, даже с теми, кто оказал ему в тот день гостеприимство. С Кэти Летт он познакомился пять лет назад в Сиднее, когда прогуливался около пляжа Бондай-Бич с Робин Дэвидсон. Из одной квартиры на пятом этаже доносились звуки вечеринки, и, подняв глаза, они увидели женщину, сидящую на перилах балкона спиной к морю. «Эту задницу я могла бы узнать где угодно», – сказала Робин. С этого и началась его дружба с Кэти – она двигалась, так сказать, снизу вверх. Робин исчезла из его жизни, но Кэти осталась. Она переехала в Англию, влюбившись в Джеффри, который ради нее расстался с Найджелой Лоусон[90] (от этого решения всем, кого оно касалось, включая Найджелу, стало лучше). В доме на Торнхилл-креснт, после того как полицейские ушли, Джефф рассуждал о юридических атаках на «Шайтанские аяты» и доказывал, что они провалятся. Его убежденность, его эмоциональный напор действовали подбадривающе. Это был ценный союзник.

Мэриан, вернувшись к нему после вылазки в Лондон сказала, что встретила на платформе метро Ричарда Эйра, директора Национального театра. Увидев ее, Эйр расплакался.

Очень много всего говорилось, и говорилось очень многими, но полиция просила его не подливать своими заявлениями масла в огонь – просила, имея в виду, что масла в огонь подлило бы любое его заявление, каким бы оно ни было. И в голове у него стали во множестве возникать неотосланные письма – они летели в пустоту, как письма Герцога в романе Беллоу, полусумасшедшие, маниакальные отповеди миру, которых он не мог отправлять по адресам.

Уважаемая «Санди телеграф»!

Ваш план, касающийся меня, состоит в том, чтобы я нашел безопасное тайное убежище, скажем в Канаде или в отдаленной части Шотландии, где местные жители, всегда приглядывающиеся к чужакам, смогли бы вовремя заметить злоумышленников; и чтобы я, обосновавшись там, держал язык за зубами до конца своих дней. Соображение, что я не совершил ничего предосудительного и потому имею право жить как считаю нужным, явно было вами рассмотрено и отброшено как неподходящая основа для возможного решения. Тем не менее я, как ни странно, не собираюсь отказываться от этой нелепой идеи. Взрослый человек, выросший в городе, я, помимо всего прочего, никогда особенно не любил сельскую местность (редкие красивые виды не в счет), да и холодный климат совершенно не по мне, что исключает и Шотландию, и Канаду. Держать язык за зубами я тоже плохо приучен. Если кто-то пытается заткнуть писателю рот, может быть, вы, господа, сами будучи людьми пишущими, согласитесь, что лучший его ответ – не дать этого с собой сделать? Говорить, если уж на то пошло, еще громче и смелее, чем прежде? Петь (если вы, в отличие от меня, умеете петь) еще красивей, еще отважней? Заявлять о себе, если уж на то пошло, еще чаще? Если вы с этим не согласны, заранее прошу у вас прощения. Ибо мой план именно таков.

Уважаемый Брайан Кларк!

Чья это жизнь, в конце концов?

Уважаемый верховный раввин Иммануил Якобовиц!

Мне довелось побывать по крайней мере в одном учебном заведении, где молодых евреев строго и здраво обучали принципами навыкам здравого и строгого мышления. Эти молодые умы были в числе самых впечатляющих и отточенных, с какими я сталкивался, и я уверен: эти юноши поняли бы, что проводить ложные моральные параллели – занятие опасное и неподобающее. Очень жаль, что человек, в котором они могут видеть своего руководителя, пренебрег правилами разумного мышления. «И мистер Рушди, и аятолла злоупотребили свободой слова», – заявили вы. Таким образом, роман, который кому-то нравится, кому-то нет, но в любом случае, по мнению как минимум ряда критиков и обозревателей, представляет собой серьезный литературный труд, поставлен на одну доску с неприкрытым призывом к убийству. Это заявление, нелепость которого очевидна, следовало бы осудить, но вместо этого, уважаемый верховный раввин, Ваши коллеги – архиепископ Кентерберийский и Папа Римский, – по существу, его повторили. Совместно вы призвали к запрету на оскорбление чувств приверженцев всех религий. Однако у постороннего человека, не принадлежащего ни к одной из них, создается впечатление, что притязания иудаизма, католицизма и Англиканской церкви на верховенство и истинность противоречат как друг другу, так и притязаниям, провозглашаемым исламом и от имени ислама. Если католицизм истинен, то принципы, на которых основана Англиканская церковь, должны быть ложны, и поскольку многие – в том числе короли и папы – думали именно так, велись войны. Ислам недвусмысленно отрицает, что Иисус Христос – сын Божий, и многие мусульманские духовные лица и политики открыто проповедуют антисемитизм. Как в таком случае объяснить это странное единодушие между непримиримыми, казалось бы, силами? Подумайте, уважаемый верховный раввин, о Риме эпохи цезарей. Великие мировые религии можно, пожалуй, уподобить этому великому клану. Какое бы отвращение вы ни питали друг к другу, как бы ни старались спихнуть друг друга на обочину, вы все – члены одной семьи, обитатели единого Божьего Дома. Когда вы чувствуете, что Дому как таковому угрожают какие-то посторонние, будь то дьявольские армии безбожников или даже один-единственный писатель, вы сплачиваете ряды, проявляя впечатляющее рвение и энтузиазм. Римские солдаты, идя в бой сомкнутым строем, образовывали testudo – «черепаху»: солдаты по периметру воздвигали стены из щитов, те же, что находились посередине, поднимали их над головой, создавая крышу. Вы и Ваши коллеги, уважаемый верховный раввин Якобовиц, образовали такую же «черепаху» веры. Вам дела нет до того, как глупо Вы выглядите. Для Вас важна только крепость черепашьего панциря.

Уважаемый Робинзон Крузо!

Представьте себе, что Вам составляет компанию не один Пятница, а четверо, и все они вооружены до зубов. Безопаснее ли Вам будет – как Вам кажется?

Уважаемый депутат парламента Берни Грант!

«Сожжение книг, – сказали Вы в палате общин ровно через день после провозглашения фетвы, – для чернокожих не самое страшное, что есть на свете». Возражения против таких действий, заявили Вы, доказывают, что «белые хотят навязать миру свои ценности». Я знаю, что многие чернокожие лидеры – например, доктор Мартин Лютер Кинг – были убиты из-за своих убеждений. Призыв к убийству человека из-за его убеждений озадаченный посторонний наблюдатель может поэтому расценить как нечто такое, что чернокожего депутата парламента должно, казалось бы, ужаснуть. Вы, однако, против него не возражали. Вы воплощаете в себе, сэр, отвратительное лицо мультикультурализма, выродившегося в идеологию культурного релятивизма. Культурный релятивизм – это смерть этической мысли, это поддержка права священников-тиранов тиранить паству, права родителей-деспотов уродовать дочерей, права фанатиков ненавидеть гомосексуалистов и евреев, ссылаясь на то, что это элемент их «культуры». Нет, фанатизм, предрассудки, насилие или угроза насилия – никакие не «ценности». Это свидетельство отсутствия человеческих ценностей. Это не проявления особой «культуры» человека. Это признаки отсутствия у него культуры. В таких ключевых вопросах, сэр, вспоминая слова великого черно-белого философа Майкла Джексона, «без разницы, черный ты или белый».

На площади Тяньаньмэнь человек, у которого в руках были сумки с покупками, стоял перед колонной танков, задерживая их продвижение. Каким-нибудь получасом раньше в продуктовом магазине он и не думал ни про какой героизм. Героизм явился к нему непрошеным гостем. Это было 5 июня 1989 года, на третий день бойни, так что он не мог не знать, какая опасность ему угрожает. И все-таки он стоял там и стоял, пока не подошли другие люди в гражданском и не оттащили его в сторону. Кое-кто утверждал, что после этого поступка его увели и застрелили. Число погибших на площади Тяньаньмэнь не было обнародовано и остается неизвестным. В романе Габриэля Гарсиа Маркеса «Столе одиночества» банановая компания, возглавляемая сеньором Брауном (фамилия ассоциируется с фильмом Тарантино[91]), расстреливает три тысячи бастующих рабочих на главной площади Макондо. После этих убийств концы были спрятаны так образцово, что событие можно было отрицать на голубом глазу. Оно все равно что не случилось – разве только в памяти Хосе Аркадио Второго, который все видел. Память оказалась единственным, что сопротивлялось жестокости. Китайские руководители тоже знали: воспоминания – их враг. Убить протестующих – недостаточно. Надо еще подменить правду о них фальшивкой, представить храбрых студентов, отдавших жизни за свободу, извращенцами и негодяями. Китайские власти упорно работали над это фальшивой версией прошлого, и в конце концов она пустила корни. Год, начавшийся с малого ужаса – с фетвы, – затем ознаменовался большим ужасом, от которого бросало в дрожь, ужасом, только возраставшим с годами, по мере того как к бесполезной гибели протестующих добавлялась ложь, уничтожавшая память.

Из Порлок-Уира пора было уезжать. Полицейские нашли ему новое жилье – сдававшийся внаймы коттедж все в том же Бреконе – в деревушке Талибонт. Приехали Мэгги Драббл и Майкл Холройд принять у них свой дом и отпраздновать в нем пятидесятилетие Мэгги. Мэриан в Талибонт отправляться не собиралась: она улетала в Америку. Лара оканчивала Дартмутский колледж, и Мэриан, естественно, хотела присутствовать на выпускной церемонии. Ее отъезд сулил им обоим облегчение. Он видел, что ее терпение на исходе: взгляд еще беспокойней прежнего, напряжение изливается из всех пор, как пот у бегуна-марафонца. Ей нужно было как минимум сделать передышку, а то и совсем выйти из игры. Он мог это понять. Она на это, как говорится, не подписывалась. Война была не ее. «Стой рядом с твоим мужчиной» – требовала расхожая фраза[92], но все в ней кричало криком: «Беги». Может быть, все было бы иначе, если бы они сильней любили друг друга. Но она стояла рядом с мужчиной, с которым не была счастлива. Да, ей необходимо было поехать на выпускную церемонию дочери.

Это был странный ужин вчетвером: они веселились по случаю юбилея Мэгги – и вместе с тем были оглушены историей. Майкл рассказывал смешные вещи про свое необычное детство: его мать не раз просила его помочь ей расстаться с очередным из своих многих мужей, а по крайней мере один из этих мужей просил его писать ей от его имени умоляющие записки в надежде, что она смягчится и останется. И при этом на уме у всех четверых были мировые новости. У всех на устах – площадь Тяньаньмэнь. А еще – вести из Тегерана, где по улицам двинулась погребальная процессия внезапно умершего аятоллы Хомейни. В соседней комнате полицейские, дожидаясь конца смены, отпускали полицейские шуточки. Сегодня день ГОВН: Гуляй Отсюда, Выходные Начинаются. Или что-нибудь более философское: Жизнь – сэндвич с дерьмом. Чем больше имеешь хлеба, тем меньше жрешь дерьма. Но они, все четверо, смотрели на происходящее в дальней стране: огромная толпа бурлит вокруг катафалка, неудержимо вздымается, опадает, качается, как многоголовое чудище, и вдруг катафалк накренился – саван надорван – и всем стала видна иссохшая белая нога мертвеца. Он смотрел и думал: я не в силах этого понять. Мало было сказать, что людей в громадном количестве свезли автобусами и грузовиками, что кому-то заплатили за эту неистовую скорбь, что многие впали в такой же транс, в какой впадают некоторые фанатики-шииты в день Ашура – в десятый день месяца мухаррам, – когда они хлещут себя и наносят себе шрамы в память о гибели Хусейна ибн Али, внука Пророка, в битве при Кербеле в 680 году. Неуместно было удивляться, почему народ, чьи бесчисленные сыны погибли, пойдя по повелению умершего ныне имама на бессмысленную войну с Ираком, так горько оплакивает его кончину, нельзя было отмахнуться от этой сцены как от фальшивого спектакля, разыгрываемого угнетенными и запуганными людьми, чей страх перед тираном не уменьшился даже после его смерти; недостаточно было свысока расценить это как ужас, маскирующийся под любовь. Имам был для этих людей связующим звеном с Богом, напрямую соединявшим их с Ним. И вот звено лопнуло. Кто за них теперь заступится?