Текст книги "Джозеф Антон"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц)

А вот в Италии нашлись герои. Издательство «Мондадори» опубликовало перевод на итальянский всего через два дня после фетвы. Владельцы компании – финансовый холдинг «Фининвест» Сильвио Берлускони, CIR Карло Де Бенедетти и наследники Арнольдо Мондадори – проявили бóльшую нерешительность, чем владельцы «Вайкинг – Пенгуин», звучали сомнения в разумности публикации, но упорство директора издательства Джанкардо Боначины и его подчиненных сыграло решающую роль. Книга вышла в запланированный срок.

Пока происходили эти и многие другие события, автор «Шайтанских аятов» постыдно прятался от фермера-овцевода за разделочным столом на кухне.

Да, помимо орущих заголовков были его частные кризисы, была постоянная озабоченность поисками очередного жилья, был страх за родных (его мать приехала в Лондон, чтобы быть ближе к нему, и остановилась у Самин, но повидаться с ней ему удалось не сразу), и, конечно, была Мэриан, чья дочь Лара звонила ей несколько раз и с жаром твердила, что никто из друзей не может понять, почему ее мать подвергает себя такой опасности. Это не было лишено оснований, такое могла бы сказать матери любая дочь. Мэриан нашла дом, куда они могли вселиться через неделю. Это было очень кстати, но в глубине души он не сомневался, что она покинет его, если кризис затянется. Новую жизнь она переносила с большим трудом. Ее авторское турне было отменено, и, окажись он на ее месте, он, вероятно, тоже долго не продержался бы. Но пока что ее занимала работа – подобие ее обычного творческого процесса: она делала подробные записи о месте, где они находились, заносила в тетрадку валлийские фразы и почти сразу принялась писать рассказы, где вымысла как такового было немного – в основном художественная обработка текущих событий их жизни. Один из этих рассказов назывался Croeso i Gymru, то есть «Добро пожаловать в Уэльс», и начинался так: «Мы были в бегах в Уэльсе». Эта фраза его раздосадовала: быть в бегах – значит скрываться от правосудия. Мы же не преступники, хотел он ей сказать, но не сказал. Она была не в таком настроении, чтобы терпимо переносить критику. Она писала рассказ под названием «Уроки урду».

Министр иностранных дел лгал о нем по телевизору. Британский народ, сказал сэр Джеффри Хау, не любит эту книгу. В ней содержится чрезвычайно грубый отзыв о Великобритании. Великобритания, заявил он, сравнивается в ней с гитлеровской Германией. Автор «нелюбимой» книги поймал себя на том, что кричит в телеэкран: «Где? На какой странице? Покажи мне, где я это написал!» Ответа не последовало. На экране бесстрастно мерцало чистенькое, пухленькое, странно податливое лицо сэра Джеффри. Он вспомнил высказывание бывшего министра-лейбориста Дениса Хили, что нападки Хау – это как если бы «тебя терзала дохлая овца», и секунд пятнадцать в голове крутилась мысль, что надо подать на дохлую овцу в суд за клевету. Но это, конечно, было бы глупо. В глазах всего мира он сам был Великим Клеветником, и, значит, ответная клевета на него была делом позволительным.

Дохлой овце вторили другие. Большой и, в отличие от героя своей книги, недобрый великан Роальд Даль сказал газетчикам: «Рушди – опасный оппортунист». Двумя днями раньше архиепископ Кентерберийский Роберт Ранси заявил, что «понимает чувства мусульман». Вскоре поймут их чувства и Римский Папа, и главный раввин Великобритании, и кардинал Нью-Йоркский. Божье войско строилось в ряды. Но в его защиту высказалась в печати Надин Гордимер, и в тот день, когда они с Мэриан покинули ферму Деб и Майкла и переехали в дом, который сняли, было опубликовано так называемое «Заявление писателей мира» в его поддержку, подписанное тысячами писателей. Великобритания и Иран разорвали дипломатические отношения. Что любопытно, разорвал их Иран, а не правительство Тэтчер. Судя по всему, защита, предоставленная британскими властями вероотступнику, была более неприятна аятоллам, чем экстерриториториальная атака на британского гражданина – правительству его страны. Или, может быть, иранцы просто решили нанести упреждающий удар.

Скромный белый оштукатуренный коттедж с островерхой шиферной крышей назывался Tyn-y-Coed, то есть «Дом в лесу» – обычное название для дома в тех краях. Рядом была деревня Пентрефелин и городок Брекон, недалеко – горы Блэк-Маунтинз и Брекон-Биконз. Погода стояла очень дождливая. В день переезда было холодно. Полицейские начали возиться с печью, долго громыхали и ругались, но в конце концов сумели ее разжечь. Он обнаружил маленькую комнатку наверху, где можно было закрыться и сделать вид, что работаешь. Дом был мрачный, холодный, под стать погоде. По телевизору Маргарет Тэтчер сказала, что понимает, какое оскорбление было нанесено исламу, и сочувствует оскорбленным. Он поговорил с Гиллоном Эйткеном и Биллом Бьюфордом, и оба предупредили его, что общественное мнение какое-то время будет не в его пользу. Он прочел в «Нью-Йорк таймс бук ревью» заявления выдающихся писателей мира в его поддержку, и это в какой-то мере подняло его дух. Он поговорил по телефону с Майклом Футом, и резкие, отрывистые восклицания Фута, выразившего полную солидарность с ним, воодушевили его. Ему представилось, как колышутся в такт неистовой речи Майкла его длинные седые волосы, представилась тихая ярость на лице его жены Джилл Крейги. «Возмутительно. От начала до конца. Джилл и я – мы оба это утверждаем. Безоговорочно».

Сменился состав охранников. Стэн, Бенни, Деннис вернулись к своим семьям, передав его Деву Стоунхазу – пьющему, судя по цвету лица, субъекту, неистощимому на грубые, несдержанные рассказы про других «клиентов», которых он охранял: про вечерок, когда ирландский политический деятель Джерри Фитт выхлестал шестнадцать порций джина с тоником, про невыносимо высокомерное отношение к своей охране министра Тома Кинга – «Этот тип может и пулю в спину однажды схлопотать» – и, напротив, про джентльменское поведение ольстерского смутьяна Иэна Пейсли[71], который помнил, как кого зовут, справлялся о семьях и каждое утро молился вместе с охранниками. В команду Дева входили два улыбчивых, добродушных шофера, Алекс и Фил, не желавшие слушать «идиотский треп» Дева, и Питер Хаддл, второй телохранитель, который относился к детективу-сержанту Стоунхаузу с неприкрытым отвращением. «Не человек, а геморрой в заднице, – громко сказал он однажды на кухне. – Кишки выматывает».

Они повезли его на прогулку в горы Блэк-Маунтинз – именно там происходит действие лучшей книги Брюса Чатвина, романа «На Черном холме», – и, наконец-то оказавшись на вольном воздухе, видя вокруг себя не четыре стены, а сельские просторы и дальний горизонт, он приободрился. Команда подобралась разговорчивая.

– Я не умею покупать жене подарки, – сетовал Алекс, уроженец южной Шотландии. – Что ни подарю, все ей не нравится.

Фил остался присматривать за машинами.

– Ему в самый раз, – сказал Атекс. – Мы, ВХИТы, любим посиживать в своих тачках.

Ни с того ни с сего Дев сообщил, что прошлой ночью с кем-то переспал. Алекс и Питер поморщились. Потом внезапно он почувствовал острую боль в нижней челюсти. Зубы мудрости. Через некоторое время боль утихла, но это было предостережение. Похоже, придется посетить зубного врача.

Охранники сказали, что слишком часто ездить в Лондон ему не следует, но они понимают его желание видеться с сыном. Друзья предоставили ему для этого свои жилища, и его возили туда встречаться с Зафаром: в Арчуэй – к его стариной кембриджской приятельнице Терезе Гледоу и ее мужу галеристу Тони Стоуксу, в чьей маленькой галерее В Ковент-Гардене в другую эпоху его жизни состоялась вечеринка по случаю выхода «Детей полуночи»; в Кентиш-Таун – к Сью Мойлан и Гурмукху Сингху, которые познакомились на их с Клариссой свадьбе, полюбили друг друга и больше никогда не расставались. Странная пара, они подходили друг другу идеально: она – дочь судьи и классическая «английская роза», он – высокий, красивый сикх родом из Сингапура, пионер нарождающейся науки компьютерного программирования. (Когда Гурмукх решил научиться садоводству, он написал компьютерную программу, которая круглый год день за днем точно указывала ему, что надо делать. Его сад, высаженный и пестуемый под руководством компьютера, цвел и плодоносил на славу.) Перед ним открыли двери Гарольд Пинтер и Антония Фрейзер[72], и так же поступили многие другие. Билл Бьюфорд сказал ему: «Друзья сомкнутся вокруг тебя железным кольцом, внутри ты сможешь жить своей жизнью». Именно это они и сделали. Шифр их молчания был нераскрываем. Ни один из них ни разу даже словом не обмолвился о его передвижениях. Без них он не прожил бы и полугода. Особый отдел, поначалу питавший к его друзьям изрядное недоверие, увидев, что это серьезные люди, понимающие, чтó надо делать, тоже стал на них полагаться.

Его встречам с сыном сопутствовала сложная процедура. Работавший с охранявшей его командой как с «кембриджской четверкой»[73], «пятый человек» – он базировался в Скотленд-Ярде – посещал место встречи заранее, оценивал его с точки зрения безопасности, инструктировал хозяев: эту дверь надо будет запереть, эти шторы задернуть, и так далее. Затем его везли в этот дом, причем всегда самым кружным путем, используя множество приемов избавления от возможного «хвоста», – на языке спецслужб это называется «химчистка». (Одна из мер противодействия наблюдению – странная езда. По автострадам они порой ехали, резко меняя скорость: если кто-нибудь станет делать то же самое – значит, это «хвост». Иногда Алекс сворачивал на полосу съезда и двигался по ней очень быстро. Если кто-то за ними пристроился, он не мог знать, покинут они автостраду или нет, и должен был следовать за ними столь же быстро, тем самым обнаруживая себя.) Тем временем другая машина забирала Зафара и везла его на место встречи, тоже используя «химчистку». Морока страшная, но потом он видел, как радостно загорались глаза сына, и эти глаза сообщали ему все, что надо было знать.

Он провел час с Зафаром у Стоуксов. Другой час – с матерью и Самин у Пинтеров на Кэмден-Хилл-сквер, и своим железным самообладанием мать напомнила ему ту женщину, какой она была перед смертью отца и сразу после нее. Она прятала страх и тревогу за напряженной, но любящей улыбкой, однако кулаки ее часто сжимались. Потом, поскольку отправляться обратно в Уэльс было в тот день уже поздновато, его отвезли к Иэну Макьюэну в его коттедж в деревне Чедуорт в Глостершире, и там он провел вечер в обществе добрых, любящих друзей – Алана Йентоба, его жены Филиппы Уокер и, конечно, самого Иэна. В интервью журналу «Нью-Йоркер» Иэн позднее сказал: «Я никогда этого не забуду – на следующее утро мы встали рано. Ему надо было ехать. Ужасное было для него время. Мы стояли на кухне, делали себе тосты, кофе и слушали восьмичасовые новости Би-би-си. Он стоял рядом со мной, и главная новость была о нем. „Хезболла“ вложила всю свою хитрость и влияние в планы его уничтожения». Память немного подвела Иэна. В тот день в новостях речь шла об угрозе не со стороны финансируемой Ираном ливанской группировки «Хезболла», а со стороны Ахмада Джибриля, возглавлявшего Народный фронт освобождения Палестины – Главное командование.

В Уэльс встретиться с ним приехали коммандер Джон Хаули – высокопоставленный полицейский чин, начальник подразделения «А», который впоследствии стал заместителем помощника комиссара и возглавил как Особый отдел, так и антитеррористическую деятельность Скотленд-Ярда, – и сотрудник полиции Билл Гринап, которого Мэриан в своем рассказе об Уэльсе вывела как «мистера Браундауна»[74]. Относился к нему мистер Гринап недружелюбно. Он явно полагал, что имеет дело с нарушителем спокойствия, с человеком, получающим больше, чем заслуживает, с субъектом, ради защиты которого от последствий его собственых поступков высококлассным полицейским приходится теперь рисковать жизнью. К тому же этот нарушитель спокойствия голосует за лейбористов и критикует то самое правительство Тэтчер, которое сочло своим долгом обеспечить ему охрану. Мистер Гринап намекал, что Особый отдел подумывает перепоручить его защиту обычным полицейским в форме – опасность возрастет, но что делать. Похоже, ему предстояло еще долго подвергаться риску, чего Особый отдел не предвидел и чему он не радовался. В этом состояла плохая новость, ее-то коммандер Хаули, человек немногословный, и приехал сообщить ему в такую даль. Уже не было речи о том, чтобы затаиться всего на несколько дней, пока политики не утрясут это дело. Ему вряд ли в обозримом будущем будет позволено (позволено?) вернуться к своей обычной жизни. Он не сможет, даже если захочет, просто пойти на риск и вернуться домой. В этом случае он подвергнет опасности соседей и возложит неподъемную ношу на полицейские силы: целую улицу, а то и больше, придется перекрыть и охранять. Ему необходимо дождаться «серьезного политического сдвига». Он спросил, что это означает. Дождаться смерти Хомейни? Или вообще ждать вечно? Хаули не смог ответить. Как долго это продлится, он не знал.

Угроза смерти висела над ним уже месяц. Новые митинги против «Шайтанских аятов» прошли в Париже, Нью-Йорке, Осло, Кашмире, Бангладеш, Турции, Германии, Таиланде, Нидерландах, Швеции, Австралии и Западном Йоркшире. Раненых и убитых становилось все больше. Список стран, где роман был запрещен, пополнился Сирией, Ливаном, Кенией, Брунеем, Таиландом, Танзанией, Индонезией и странами арабского мира. Мусульманский «лидер» Абдул Хусейн Чоудхури попросил главного мирового судью Лондона вызвать Салмана Рушди и его издателей в суд по обвинению в «святотатственной клевете, распространяемой в подрывных целях», но ему было отказано. В Нью-Йорке из-за угрозы взрыва бомбы в книжном магазине пришлось перекрыть Пятую авеню. В те времена книжных магазинов на Пятой авеню еще было немало.

Объединенный фронт литераторов разных стран дал трещину, и ему было по-настоящему больно увидеть, как его собственный мир раскалывается под давлением событий. Вначале Академия искусств Западного Берлина из-за опасений по поводу безопасности отказалась предоставить помещение для собрания в поддержку Рушди. Это побудило крупнейшего писателя Германии Гюнтера Грасса и философа Гюнтера Андерса выйти из состава академии в знак протеста. Затем в Стокгольме Шведская академия, присуждающая Нобелевские премии по литературе, решила не делать официального заявления, осуждающего фетву. Видная писательница Керстин Экман отказалась от своего места в числе восемнадцати академиков. Покинул академию и Ларс Гюлленстен.

Он чувствовал себя ужасно. «Гюнтер, Гюнтер, Керстин, Ларс, не делайте этого! – хотелось ему крикнуть. – Не делайте этого ради меня». Он не хотел раскалывать академии, наносить раны литературному миру. Он хотел прямо противоположного. Он старался защищать книги от тех, кто их сжигал. Эти маленькие стычки между литераторами в тот момент, когда литературная свобода как таковая подверглась яростному нападению, казались трагедиями.

В мартовские иды он совершенно неожиданно был брошен в самый ужасный круг оруэлловского ада. «Вы однажды спросили, – сказал О’Брайен, – что делают в комнате сто один. Я ответил, что вы сами знаете. Это все знают. В комнате сто один – то, что хуже всего на свете»[75]. Для каждого хуже всего на свете что-то свое. Для Уинстона Смита в «1984» Оруэлла это были крысы. Для него в холодном валлийском коттедже – безответный телефонный звонок.

Он установил ежедневный порядок, согласовав его с Клариссой. Каждый вечер в семь, не пропуская ни дня, он говорил по телефону с Зафаром. Откровенно, как только мог, рассказывал сыну обо всем, что происходило, стараясь придавать своим словам оптимистическое звучание, укрощать чудовищ, возникавших в детском воображении, но вместе с тем держать мальчика в курсе событий. Он быстро понял, что, впервые услышав какую-нибудь новость именно от него, Зафар неплохо с ней справляется. Но если по какой-то причине им не удалось вовремя поговорить и мальчик узнаёт что-то скверное от приятелей на школьной площадке, он очень сильно расстраивается. Постоянная связь была жизненно важна. Поэтому он звонил каждый день. Они договорились с Клариссой, что, если почему-либо они с Зафаром не смогут быть дома в семь, она оставит сообщение о том, когда они вернутся, на автоответчике на Сент-Питерс-стрит. В тот вечер он позвонил на Берма-роуд, и никто не взял трубку. Он надиктовал сообщение на автоответчик Клариссы, потом затребовал информацию у своего собственного. Но она ничего ему не оставила. Ладно, подумал он, немного опаздывают, ничего страшного. Через пятнадцать минут позвонил снова. Трубку не взяли. Опять на свой автоответчик – там тишина. Через десять минут сделал третий звонок. По-прежнему никого. Теперь уже он начал тревожиться. Почти 7.45, будний день, завтра в школу. Странно, что их нет так поздно. За следующие десять минут он позвонил еще дважды. Ответа не было. Он запаниковал.

События дня отступили на задний план. Организация «Исламская конференция» назвала его вероотступником, но обошла вопрос о поддержке иранского смертного приговора. Мусульмане собирались устроить шествие в Кардиффе. Мэриан была огорчена тем, что за прошедшую неделю было продано всего двадцать четыре экземпляра ее только что вышедшего романа «Джон Доллар». Ничто из этого не имело теперь значения. Он всё звонил на Берма-роуд, набирал и набирал номер как сумасшедший, его руки начали трястись. Он сидел на полу, прислонясь к стене, держал телефон на коленях и звонил, звонил. К тому времени команда охранников опять сменилась: вернулись Стэн и Бенни, а с ними приехали два новых шофера – рыжий валлиец Алан Оуэн и Кит, славный нахальный малый по прозвищу Коротышка. Стэн обратил внимание на лихорадочную телефонную деятельность «клиента» и пришел спросить, все ли в порядке.

Нет, ответил он, не все. Кларисса и Зафар должны были ждать его звонка еще час с четвертью назад, но их нет, и никаких объяснений не оставлено. Стэн посерьезнел:

– Это нарушение вашего обычного распорядка, так? На такие вещи, на любые неожиданные перемены надо реагировать.

Да, ответил он, это нарушение обычного распорядка.

– Ясно, – сказал Стэн. – Я этим займусь. Наведу кой-какие справки.

Он вернулся через несколько минут, сказал, что звонил в «Метпол» (в Лондонскую городскую полицию) и они пошлют людей по указанному адресу осмотреть место из машины. После этого минуты поползли, как ползет ледник, медленные, холодные, а когда пришел ответ, у него заледенело сердце.

– Машина только что проехала мимо дома, – сообщил ему Стэн, – и, к сожалению, должен сказать, что входная дверь там открыта и во всех окнах свет.

Он не мог вымолвить в ответ ни слова.

– Полицейские, конечно, не пытались подойти к дому и тем более войти внутрь, – продолжил Стэн. – В такой ситуации они не могли знать, что их там ждет.

Ему представились тела, распростертые на лестнице, ведущей наверх из прихожей. Ярко освещенные окровавленные трупы сына и первой жены, похожие на брошенных тряпичных кукол. Кончена жизнь. Он сбежал, спрятался, как перепуганный кролик, а расплатились те, кого он любил.

– Просто чтобы вы знали, как мы будем действовать, – сказал Стэн. – Мы туда войдем, но минут через сорок. Нужно время, чтобы собрать войско.

Может быть, не оба они убиты. Может быть, сын жив и его взяли в заложники.

– Вы должны понимать, – сказал он Стэну, – что если они его забрали и скажут, что обменяют его на меня, то я пойду на это, вы не сможете меня остановить. Я просто хочу, чтобы здесь была ясность.

Стэн выдержал долгую, мрачную паузу, как персонаж пинтеровской пьесы. Затем проговорил:

– Все эти дела с обменом заложников – такое только в кино бывает. В жизни, к сожалению, все по-другому. Если было вторжение с преступными целями, они оба, скорее всего, погибли. И тогда перед вами будет один вопрос: хотите ли вы тоже погибнуть.

Полицейские на кухне умолкли. Мэриан сидела перед ним, смотрела на него, но утешить ничем не могла. Ему нечего было больше сказать. Он только и делал, что набирал номер, как маньяк, каждые полминуты, набирал, потом слышал гудки, потом голос Клариссы, предлагающей оставить сообщение. Красивая высокая зеленоглазая девушка. Мать его ласкового, полного жизни, любящего сына. Какое сообщение он мог оставить? Никакого. Прости меня – безнадежно мало. Он клал трубку, набирал снова, и вот опять ее голос. И опять.

Прошло очень много времени, и наконец появился Стэн и тихо произнес:

– Теперь уже скоро. Они почти готовы.

Он кивнул и стал ждать удара – смертельного удара, который готовилась нанести ему действительность. Он не чувствовал, что плачет, но лицо было мокрое. Он продолжал звонить Зафару. Как будто телефон был наделен магической силой, как будто он был планшеткой для спиритических сеансов, позволяющей разговаривать с мертвыми.

Вдруг раздался щелчок. Кто-то взял трубку на том конце.

– Алло, – произнес он не своим голосом.

– Папа? – услышал он голос Зафара. – Что случилось, папа? У двери полицейский, он говорит, сюда едут еще пятнадцать.

Облегчение обрушилось на него водопадом, и на мгновение он потерял дар речи.

– Папа, ты меня слышишь?

– Да, – сказал он. – Я слышу. Что с мамой, с ней все в порядке? Где вы были?

Оказывается, на школьном спектакле, который кончился очень поздно. Кларисса взяла трубку, попросила прощения.

– Извини, я должна была оставить сообщение. Просто забыла. Прости меня.

В его крови шли обычные послешоковые биохимические процессы, и он не знал, счастлив он или взбешен.

– А что было с дверью? – спросил он. – Почему входная дверь была открыта и во всех окнах горел свет?

На том конце трубку опять держал Зафар.

– Нет, папа, – сказал он. – Мы только-только вернулись, зажгли свет, и тут вошел полицейский.

– Судя по всему, – сказал детектив сержант Стэн, – произошла прискорбная ошибка. Парни, которых послали посмотреть, перепутали дом.

Перепутали дом. Полицейская ошибка. Просто дурацкая ошибка. Все в порядке. Чудовища снова загнаны в чулан и под половицы. Мир не взорвался. Его сын жив. Дверь комнаты сто один распахнулась. В отличие от Уинстона Смита, он спасся.

Это был самый поганый день его жизни.

На его автоответчике оставила сообщение писательница Маргарет Дрэббл: «Позвоните, если сможете». Когда он позвонил, она своим обычным бодрым, деловым, серьезным тоном сделала ему предложение, столь же немыслимо щедрое в своем роде, каким было предложение Деборы Роджерс. Они с мужем Майклом Холройдом, биографом Литтона Стрэчи, Огастеса Джона и Джорджа Бернарда Шоу, ремонтировали коттедж в деревушке Порлок-Уир на сомерсетском побережье. «Там теперь все доделано, – сказала она, – и мы собирались въезжать, но я говорю Майклу: может быть, Салману у нас понравится? Мы точно можем вам его предложить на месяц или около того». Это был неописуемый, бесценный дар – возможность целый месяц оставаться на одном месте. На месяц ему предстояло стать «человеком из Порлока»[76]. Как он мог ее отблагодарить? Только жалким «спасибо».

Порлок-Уир – крохотное скопление домов, выросшее вокруг гавани, чуть западнее собственно Порлока. Дивной красоты коттедж с соломенной крышей был по размерам весьма внушителен. Журналист из «Нью-Йорк таймс» интервьюировавший в нем Дрэббл десятилетие спустя, написал о доме так: «блумсберийское[77] видение, воплощение прихоти и культурной выделки, жилище, где стены каждой комнаты покрашены в свой цвет – голубовато-зеленый, розовый, сиреневый, золотисто-желтый, – где всюду, куда ни глянь, выцветшие ковры, книги и картины». Чудесно было вновь оказаться в доме с множеством книг. Им с Мэриан – двум писателям – предоставили жилище два других писателя, и это необычайно радовало, приносило успокоение. В коттедже смогли разместиться и оба телохранителя; шоферы сняли себе комнаты в сельской гостинице, где выдали себя за двух туристов. При доме был прекрасный сад, создававший такое уединение, какого только мог пожелать для себя человек-невидимка. Он переехал на последней неделе марта, и это было чуть ли не счастьем.

«Пламя Просвещения угасает», – сказал журналист Гюнтеру Грассу. «Но других источников света нет», – отозвался тот. Публичные споры бушевали по-прежнему. А в его личной жизни спустя считаные дни после переезда в Порлок-Уир произошел кризис совсем иного рода, в котором, однако, пламя тоже играло некую роль.

Мэриан на пару дней поехала в Лондон (ее передвижений никто не ограничивал), где повидала двух своих и его подруг – американку Дейл, работавшую в агентстве «Уайли, Эйткен и Стоун», и его старинную приятельницу Полин Мелвилл. Он позвонил Полин спросить, как дела, и оказалось, что она в ужасе, в шоке. «Ладно, – сказала она, – это настолько серьезно, что я, так и быть, передам тебе, что говорила Мэриан, что слышали мы с Дейл, и мы обе так ошарашены, что готовы, если надо, повторить ее высказывания ей в лицо». Мэриан, по словам Полин, заявила им, будто он и она постоянно ссорятся и она, Мэриан, однажды «поколотила его». А потом – поразительное дело! – она сказала, что он будто бы просил Особый отдел «привезти к нему Изабель Аджани». Он никогда не виделся с французской актрисой и никогда с ней не разговаривал, но она недавно сделала жест в его поддержку, который он оценил чрезвычайно высоко. В Париже на церемонии вручения премии «Сезар» – французского «Оскара» – она, когда ее чествовали как лучшую актрису за главную роль в фильме «Камилла Клодель» прочла короткий текст, а затем призналась, что это цитата из «Шайтанских аятов» Салмана Рушди. Ее отец был алжирцем из мусульманской семьи, так что для нее это был нешуточный поступок. Он написал ей благодарственное письмо. Вот и все – остальное было полнейшей выдумкой Мэриан, но это оказалось еще не самым худшим. «Он пытает меня, – заявила она Полин, – жжет горящими сигаретами». Услышав это от Полин, он, хоть и был в ужасе, разразился смехом. «Но у меня, – крикнул он, – даже нет сигарет, я не курю!»

Когда Мэриан вернулась из Лондона, он в чудесной гостиной с розовыми обоями и большими окнами, откуда открывался вид на сверкающие воды Бристольского залива, приступил к ней с расспросами. Вначале она наотрез все отрицала. Но он вывел ее на чистую воду. «Давай позвоним Полин и Дейл – посмотрим, что они скажут». Тут она сломалась и признала, что действительно говорила все это. Его особо интересовало самое тяжкое обвинение в его адрес – байка про сигареты.

– Зачем ты это сказала? – недоумевал он. – Ведь ты знаешь, что ничего такого не было.

Она без смущения посмотрела ему в глаза.

– Это была метафора, – сказала она. – Метафора мое счастливой жизни.

В своем роде это было блестяще. В безумном роде. Заслуживало аплодисментов. Он сказал:

– Мэриан, это не метафора; это ложь. Если ты не можешь отличить одно от другого, с тобой очень-очень нехорошо.

Ей нечего было ему больше сказать. Она ушла в комнату, где работала, и закрыла за собой дверь.

Он стоял перед выбором: либо по-прежнему жить с женщиной, способной плести такие небылицы, либо расстаться с ней и иметь дело с тем, с чем предстояло его иметь, в одиночку.

Ему нужно имя, сказали ему полицейские. Выбрать его надо было «по-быстрому», а потом поговорить с банковским менеджером, чтобы банк выдавал чековые книжки либо с псевдонимом, либо вообще без имени и принимал чеки, подписанные фальшивым именем: так он сможет совершать платежи, не выдавая себя. Но это его новое имя нужно было и самим охранникам. Им надо было привыкнуть к этому имени, надо было употреблять его во всех случаях, при нем и в его отсутствие, чтобы на ходу или на бегу, по пути в спортзал или в супермаркет в их ближайшей округе его настоящее имя случайно не слетело с их губ и он не был разоблачен.

Операция по его охране имела название – операция «Малахит». При чем тут зеленый камень, он понятия не имел, и охранники тоже. Они не были писателями, и происхождение названий их не интересовало. Всего-навсего слово. А теперь пришла его очередь. Его подлинное имя было хуже чем бесполезно, его нельзя было произносить, как имя «Волан-де-Морт» в тогда еще не написанных книгах о Гарри Поттере. Он не мог снять дом на это имя, не мог зарегистрироваться как избиратель, потому что для этого надо указать домашний адрес, что, разумеется, было невозможно. Чтобы отстоять свое демократическое право на свободу выражения мнений, он должен был пожертвовать своим демократическим правом избирать органы власти. «Как имя будет звучать, разницы нет, – сказал Стэн, – но оно нужно, и хорошо бы не затягивать».

Отказаться от собственного имени – дело нешуточное. «Неверно, лучше взять не азиатское, – сказал Стэн. – А то как бы у кого-нибудь смекалка не сработала». Значит, от этнической принадлежности тоже придется отказаться. Он превратится в человека-невидимку в маске белого клоуна.

У него в записной книжке был отрывок про мистера Мамули. Этот мистер Мамули был рядовой человек, ввергнутый во мрак и даже прóклятый, литературный родич господина Когито у Збигнева Херберта и синьора Паломара у Итало Кальвино. Звали его, как и пресловутого члена брадфордского городского совета, Аджиб, то есть «странный». Мамули значит «обыкновенный». Итак, мистер Странно-Нестранный, мистер Необычно-Заурядный, мистер Как-Все-Да-Не-Как-Все – этакий оксюморон, ходячее противоречие. Он написал фрагмент, где мистеру Мамули приходится держать на голове огромную перевернутую пирамиду, вершина которой мучительно впивается ему в лысину.

Мистер Мамули появился на свет, когда он почувствовал, что если не имя, то фамилия у него украдена, что слово «Рушди» отделилось от «Салмана» и, спиралевидно закладывая виражи, понеслось по страницам газет, по густому от зрительных образов эфиру, стало заголовком, лозунгом, кличем, ругательством, чем угодно, во что его хотели превратить посторонние ему люди. Тогда-то он и потерял контроль над своим именем, и ему захотелось перевоплотиться в мистера Мамули. Мистер Аджиб Мамули тоже был писателем, и сама противоречивость имени была как писателю ему к лицу. Мистер Мамули считал себя обыкновенным человеком, но жизнь, которой он жил, была, без сомнения, странной. Когда он пытался набросать лицо Мамули, оно получалось похожим на лицо знаменитого Обывателя Р. К. Лаксмана из карикатур в «Таймс оф Индиа»: наивный, озадаченный, лысый дядечка с торчащими из-за ушей пучками седеющих волос.

К числу персонажей «Шайтанских аятов» принадлежала Мими Мамулян, актриса с пышными формами, одержимая навязчивой идеей приобретения недвижимости. Мистер Мамули был ее родственником – или скорее антитезой, анти-Мими, чья проблема была противоположна ее проблеме: он не имел дома, который мог бы назвать своим. Такова же, как он хорошо знал, была судьба падшего Люцифера. Итак, «мистер Аджиб Мамули» было именем дьявола, в которого его превратили другие, рогатого продукта метаморфозы, подобной метаморфозе его героя Саладина Чамча, получившего такое объяснение своих демоничесеих превращений: «Они имеют власть именовать, а мы подчиняемся».